В те годы дальние

Аул Мусабек, где я родился, насчитывал всего лишь два десятка дворов, разбросанных кое-как по восточному берегу речки Шерубай, а с севера примыкал к устью мелководной речушки Сокур, что в переводе на русский язык означает «слепая». Видимо, так она называлась потому, что почти весь год — от лета и до весны — по всему руслу была безводной, лишь кое-где оставляя маленькие шалшыки (озерки). Только от весеннего половодья она начинала бурлить, собирая талые воды по многочисленным ручейкам из окрестных сопок. Но и в эту пору ее легко можно было перейти вброд.

Весной наш аул откочевывал на джайляу. В такие дни на болыпаке — дороге, которая полого спускалась к берегу Сокур, — было особенно многолюдно. Здесь царила неимоверная суматоха: в беспорядке грудились самые различные средства перевозки — арбы, телеги, брички и т. п., которые аулчане запрягали кто во что горазд. Повозки грузились остовами и кошмами разобранных юрт, всевозможным домашним скарбом. Между ними на привязи стояли навьюченные верблюды, лошади, изредка — дойные коровы. Многие аулчане уже верхом — кто на чем. Все куда-то спешат, кто-то что-то забыл взять, кто-то что-то не успел еще положить на повозку, кто-то кого-то толкнул — возникает перебранка, старшие окликают младших, муж бранит жену, еще и норовит ударить ее чем-нибудь: жена должна все помнить, все знать и обо всем позаботиться. Здесь стоит плач детей, поднятых с постели раньше времени, слезы напрасно обиженных, гики погонщиков и лай собак. Эту суматоху однажды перекрыл истошный крик: «Ойбай-ай, ойбай-ай!» Вмиг все застыли, повернув головы в сторону, откуда раздался крик, и увидели плывшую по воде бесик-колыбель. Остолбеневшие люди в первые секунды были не в силах не то чтобы предпринять какие-то меры по спасению ребенка, но даже вымолвить что-нибудь членораздельное. Все были растеряны, и это едва не стоило ребенку, плывшему в бесике, жизни. По счастью, бесик случайно зацепился за корягу и остановился. Кому-то удалось подхватить его, и ребенок был спасен. Все вздохнули с облегчением.

По восточному календарю это был год Таук — год Курицы, то есть 1921 год, год моего второго рождения, так как в бесике плыл именно я. Позже, когда пришло время точнее устанавливать год моего рождения, отец сказал, что я родился в 1920 году, но почему-то продолжал утверждать, что это был год Курицы, и где он напутал — теперь уже разбираться ни к чему.

Впадая в Шерубай, Сокур вместе с ней составляет бассейн реки Нура или, как ее еще называют — Кара-Нура, которая, хотя и далеко не судоходная, все же наряду с другой такой же равнинной рекой Сарыаркинской степи Сары-Су является основной водной артерией Центрального Казахстана. Ее значение резко возросло в наши дни. Именно на берегах Нуры нынче высятся корпуса Карагандинского металлургического комбината — казахстанской Магнитки и других промышленных предприятий, которым обязан своим рождением и расцветом город Темиртау — детище первых пятилеток. Сейчас река Нура расправляет плечи и набирает новую силу: ее русло пополняется водами древнего Иртыша, на ее берегах раскинулись плантации поливных сельскохозяйственных культур, животноводческие фермы, центральные усадьбы колхозов и совхозов, в том числе мое родное село Кара-жарское, — и это, видимо, еще не последний этап развития ее многовековой трудовой жизни.

Итак, родившись, как говорится, в рубашке, я провел свои младенческие и детские годы в ауле Мусабек. Наш кистау (зимовка) в числе некоторых других территориально входил в понятие Каражар, который потом приобрел статус села. Мы жили вдали от крупных населенных пунктов и каких-либо магистральных дорог. Конечно, нельзя сказать, что у аула вообще не было никакой связи с внешним миром, связь была, но осуществлялась она через богатых и состоятельных аулчан, которых в нашем краю насчитывались единицы. Только им был резон отправляться на ярмарки, например, на Кояндинскую. Тогда не все могли мечтать о Караоткеле (ныне Целиноград), который был от нас в 100–120 километрах. Для нынешнего времени — времени автомашин — это расстояние, можно сказать, плевое, а тогда добирались туда не быстрее, чем за три-четыре дня.

Уже сами строения нашей зимовки носили глубокий отпечаток бедности и неблагополучия. Дома, главным образом, были саманные или сложенные просто из дерна, кирпичных или деревянных построек вовсе не было. Даже дом Мусабека, стоявший особняком, ничем не отличался от других, разве только большими размерами. О скудности нашей жизни красноречиво говорит хотя бы тот факт, что на всю зимовку не было ни одного колодца, и воду приходилось добывать из естественных водоемов, которые зимой замерзали, и мы вынуждены были заготавливать лед и растапливать снег. Правда, на джайляу волей-неволей приходилось рыть колодцы, но они были настолько примитивны, что вскоре приходили в полную негодность. Нередко в них проваливались овцы и коровы, бродившие по стоянкам в поисках воды. Приходилось всем аулом вытаскивать попавшее в беду животное, да и колодец часто приходилось рыть заново.

Как и добывание воды, заготовка топлива тоже была связана с большими трудностями. Основным его видом был кизяк. Тальник, караганник и тобылгу удавалось запасти лишь на растопку. В то время вряд ли многие в наших краях имели представление о том, что на свете существуют леса. А вот о том, что под ногами, в земле, имеются залежи такого мощного источника тепла, как уголь, мои сородичи, может быть, знали, но не могли этим воспользоваться, так как примитивные печи, сложенные из тех же саманных кирпичей, быстро разрушались, таяли, как снег.

Основным и почти единственным источником жизни кочевника оставался домашний скот. Он давал мясо, молоко, шерсть для одежды, кожу для обуви, кизяк для топлива. Земледелие в наших краях в ту пору только зарождалось, делало первые шаги. Оно пока ограничивалось возделыванием пшеницы, в меньшей степени проса. Паши отцы и деды не умели выращивать огородные и бахчевые культуры, не говоря уже о технических, хотя они с удовольствием уплетали арбузы и дыни, огурцы и другие овощи, которые приносили из ближайших селений русские крестьяне, когда приходили одалживать у нас медные тазы для варки варенья.

Надо отметить, что в те времена между казахами и русскими (украинцами, немцами) бытовали своего рода кумовские отношения. Тамыры при посещении друг друга обязательно привозили гостинцы или какой-либо подарок, словом, кто что мог. Однако, как правило, дело дальше этого не шло. Казахи в своем большинстве не очень стремились перенять хозяйственный опыт и навыки русских или людей других национальностей. Даже рыболовство не привлекало бедняков, привыкших веками кочевать за своими богатыми родичами. Притом свое неумение оправдывали тем, что это, мол, не дело правоверных. Поэтому в бедняцкой семье излишков продуктов, которые можно было бы реализовать, чтобы обеспечить мало-мальски сносное существование, как правило, не водилось. Главным же источником денежных доходов опять-таки оставался скот, а он был пока что у немногих.

Молодое советское государство чем могло помогало, особенно сельхозинвентарем и семенами. И это рождало у бедняцкой части населения тягу к совместной обработке земель.

Не был приобщен наш аул и к достижениям духовной культуры казахского и всего советского народа. Очень редко проезжали через аул одинокие путники, акыны, сказители. Не было у нас библиотеки, школы и клуба, не говоря уже о театре, о котором вообще никто и понятия не имел. А кто выписывал газеты и журналы? Доходили ли они сюда? Но зато не упускал своего мулла, который владел всей полнотой духовной власти над забитыми, неграмотными и полунищими людьми. Они ему платили все виды религиозной подати. Мулла практически находился на полном обеспечении у этого люда: он не сеял, не пахал и за скотом не ходил, а жил лучше других. Недаром тогда говорили: «Среди бедного люда только мулла жиреет».

По установившейся традиции, мои родители, формально отделившись от отцовского очага, стали жить как бы отдельно, занимая вторую половину саманного домика. Первая половина его сохранялась за младшим братом, который теперь считался хозяином «улкен уй» (большого дома), но с моим отцом они были очень дружны и фактически жили одной семьей, вели свое немудреное хозяйство совместно. Все конфликты и споры ула-' живала их мать, моя бабушка. Она была главой и судьей во всех делах своих сыновей.

Оставшись очень рано вдовой, она целиком и полностью несла все тяготы воспитания четырех малолетних детей-сирот. А без всякой посторонней помощи и при скудном бедняцком состоянии это было делом не из легких. Кому она, пусть еще и молодая женщина, нужна с четырьмя-то детьми? Притом бабушка твердо решила сохранить очаг и память о покойном муже. И она, воспользовавшись давним степным обычаем, буквально женила на себе ближайшего родственника мужа — Орын-бека, круглого сироту, очень тихого, до застенчивости скромного, но мастерового человека. От него родила пятого ребенка, сына, во всем похожего на своего отца, — Абдыкарима, который умер в почтенном возрасте и оставил четырех взрослых сыновей. Моя бабушка, когда ее дети выросли и, как говорится, встали на свои собственные ноги, отпустила Орынбека с миром, наделив его, чем могла. Только после этого он обзавелся собственной семьей. Трудно осуждать ее, она жила так, как принято было веками. Бабушке удалось выстоять в тяжелых испытаниях жизни, сохранить свой очаг. Я запомнил ее стройной, не согнутой годами и тяжестью жизни, властной женщиной. Ее уважали и близкие, и дальние за независимый нрав, за честность и справедливость. Несмотря на свой пол — а в то время это многое значило, — она могла дать отпор любому мужчине, конечно же, не переходя границ приличия, существовавших тогда.

Умерла она в конце двадцатых годов, прожив очень тяжелую жизнь и до конца исполнив свой материнский долг. Двух старших дочерей выдала замуж, правда, за бедняков, вырастила и женила двух сыновей. Будучи самым старшим из всех ее внукон, я, по казахской традиции, больше всех находился на ее попечении, и поэтому на мою долю приходилась большая чисть ее доброты. Милая моя аже-она никогда не бранилась, не кричала ни на кого, не била детей, как то по поводу и без повода делали многие женщины в ауле. Она все делала тихо и спокойно и добилась, что ее слушалась стар и млад не из-за страха перед ней, а из уважения к ее мудрости и знанию жизни.

Мой дед по матери — Иманбек, никогда не обучавшийся грамоте, был набожным до фанатизма и знал наизусть отдельные суры корана, наиболее распространенные, хотя, наверное, многого в «священной книге» не понимал. Он был человеком строгих правил, каких-либо вольностей при нем никто не осмеливался допускать. Не только домочадцы, но и все аулчане жили как бы с оглядкой на него. Отдав трех старших дочерей замуж, он остался с женой и двумя малолетними сыновьями, которых потом отдал учиться в местной духовной школе.

Однажды дед заметил, что его младший сын Уалит, сидя за дастарханом, беспричинно моргает глазами и чем дальше, тем все чаще и дольше, видимо, подражая кому-то из взрослых аулчан. Он несколько раз предупредил сына, чтобы тот бросил эту дурную привычку, но мальчик продолжал моргать, сам того не замечая. Когда отец убедился в том, что разговоры ни к чему не приводят, он решил пойти на крайние меры. Ничего не говоря, взял сына за руку и повел в дальний угол сарая, связал ноги одним концом веревки, свитой из черной и белой шерсти, а другой ее конец, пропущенный через перекладину, затянул так, что мальчик оказался подвешенным вниз головой. Потом он начал раскладывать под сыном хворост, словно собираясь разжечь костер. Увидев это, мать в испуге бросилась спасать сына. Ее плач и уговоры, однако, не оказали воздействия на взбаламученного мужа. Наоборот, он бросился к жене, чтобы и ее привязать, так сказать, за компанию и для равновесия, а главное — для острастки, чтобы она никогда не помышляла заступаться за сына-озорника. На плач и шум прибежали соседи, и в конце концов им удалось прекратить этот жестокий спектакль. Да, суровым человеком был мой дед. Но об истинном его намерении никто не знал, вряд ли он пытался поджечь сына и потом жену. Факт остается фактом — оба они перетрусили, а эксперимент удался: дурной привычки, прилипшей к мальчику, как не бывало.

Время то было сложное и трудное. Советская власть делала в Казахстане первые свои шаги. Все стремились к новой жизни, но многие не знали, как ее строить. Было трудно объединить усилия сотен людей на борьбу за идеи, которых они еще не понимали. Подлинный смысл новой жизни для большинства оставался скрытым. Население почти поголовно было неграмотным. В этих условияx с трудом преодолевались веками вдалбливавшиеся it сознание феодальные и религиозные предрассудки. Положение осложнялось еще и допускавшимися местными руководителями искривлениями политики партии и Советского государства, из-за чего возникали различные нелепые слухи о социалистических нормах общежития.

Тем не менее, Советская власть укреплялась, набирала силу. Стали появляться органы общественного самоуправления, такие как косшы (ТОЗы) и им подобные, в которых и мои близкие — отец и дядя — принимали самое активное участие, так как без колебаний приняли Советскую власть.

Таких людей в казахских аулах было тогда немало. Будучи зачастую неграмотными, тем не менее дела они пели в целом неплохо. Горячо веря в новую власть, они служили ей верой и правдой. Не думая о личном благе, имели честные души и чистые руки. Думали они прежде всего о том, чтобы оправдать доверие Советской власти, доверие своих земляков. У них было сильно развито чувство классовой солидарности, ненависти к баям. Они не допускали растрат и хищений. За народную копейку, за репутацию Советской власти они боролись стойко, самоотверженно.

По тем временам мои родители считались довольно грамотными людьми и понимали, что обязательно нужно дать знания детям. Отец немало зимних вечеров посвятил моему обучению, то есть по мере сил учил меня грамоте. Потом была попытка отдать меня мулле на обучение, но из этой затеи ничего не вышло: посетив его раз или два, я перестал к нему ходить. Этот мой поступок, может быть, в другое время вызвал бы у отца яростный гнев, но тогда сошел мне с рук, так как обучение исламу уже не было в почете, повсюду распространялось светское, так сказать, обучение на казахском языке, правда, пока что основанное на упрощенном арабском алфавите. Духовные школы потеряли свой авторитет.

То было время всеобщего наступления на неграмотность. Повсюду создавались курсы ликбеза. Помещений, которые можно было бы приспособить для этой цели, правда, не было, и потому приходилось заниматься в юртах или в зимовках. Дети, поначалу из любопытства, устраивались тут же позади взрослых и невольно проходили обучение вместе с ними. Так или иначе, но я еще до школы научился читать, писать и освоил простейшие арифметические действия.

Время шло, но складывавшиеся новые формы производственных отношений пробивали себе дорогу с большим трудом. Главное — люди не хотели расставаться со сложившимся веками кочевым образом жизни, а это не в последнюю очередь мешало развитию многоотраслевого хозяйства, культуры и быта. К тому же труд, основанный на мелком и примитивном сельскохозяйственном инвентаре, низкоурожайных семенах и беспородном местном скоте, не давал товарной продукции. Тем не менее жизнь беднейших крестьян стала идти в гору, они начали верить в Советскую власть.

В эти дни, полные надежд на будущее, степь облетела весть о коллективизации, которая сопровождалась различного рода слухами. Говорили, будто бы, наряду с обобществлением скота и инвентаря, будут обобществлены домашний скарб, дети и жены; все будут есть из одного котла и спать под одним общим одеялом и т.п. И люди этому верили.

Тут пришла новая весть, не менее поразившая воображение видавших виды людей: наши аулы переселяются на новые места. Что же получается? Получив от государства земельный надел и ощущая постоянную поддержку Советской власти, люди понемногу обросли хозяйством, а тут-на тебе-переезжать! Словом, получилось так, что аулчане, еще не вкусив как следует плоди новой жизни, должны были по приказу сверху сняться с обжитых мест, с земель отцов и дедов, на новые места, где, как говорится, нет ни кола, ни двора, только один ветер гуляет по степи. Многим это далось очень тяжело, особенно потому, что никто толком не знал, зачем нужно переезжать и что там всех ждет.

Оказывается, вот почему: по решению партии и правительства в конце 20-х и начале 30-х годов должно начаться строительство Карагандинского угольного бассейна — третьей угольной кочегарки страны, а для этого необходимо было создать крупную сельскохозяйственную базу, способную прокормить целую армию строителей и горняков. Вот поэтому на базе наших аулов было решено опалить карагандинское управление трудовыми лагерями, поскольку колхозы, существовавшие еще пока только и проектах, и мелкие единоличные хозяйства не могли в скором времени обеспечить продуктами питания быстро растущее население этого крупного промышленного центра.

Так совпали по времени эти два крупных события: «великое» переселение и организация колхозов. Наш аул полном составе, переправившись на правый берег Нуры, обосновался в местности, называвшейся Актюбе, и тут же, в степи, как говорится, на голом месте, организовался колхоз.

Мешкать было некогда, началось строительство центральной усадьбы, но наступившую вскоре зиму пришлось пережить кое-как: кто в юрте, кто в заброшенных кем-то саманных постройках. Строительство велось с большими трудностями, поскольку не хватало строительных материалов — заканчивались 20-е годы. Стены домов возводили дедовским способом из тех же саманных кирпичей, изготавливаемых из глины, которую месили людские ноги, так как никаких механизмов, разумеется, тогда не было. Да и воду надо было подвозить издалека. Лесоматериалов, выделяемых государством, едва хватало на потолочные балки, а крыш не сооружали вовсе — об этом пока никто и не мечтал. Нигде не стелили и деревянных полов. Оконные и дверные переплеты изготавливались самым примитивным способом.

Сегодня трудно представить, сколько кубометров глины перемесили и перетаскали тогда люди. Никакой строительной техники в то время и в помине не было, даже тачек, носилок и обычных трапов не из чего было изготовить — не тратить же на это драгоценный строительный лес. Так что волей-неволей приходилось собственными спинами восполнять нехватку инструментов и технических приспособлений. Работали все, кто как мог: и глубокие старики, и дети — жилье никому не выделялось в готовом к заселению виде, определялся только участок под строительство. Так что, если хочешь иметь крышу над головой — стройся. Я не могу сказать, что мы, дети, были решающей силой на стройке, но за день, бывало, так набегаешься с ведрами глины, что к вечеру валишься с ног.

Помнится, к осени, когда еще далеко не все семьи вселились под свои крыши, один из жилых домов был приспособлен под школу, и она начала работать, что называется, полным ходом. Обставили ее новыми привезенными откуда-то партами и кое-каким инвентарем. Все это было нам в диковинку, ведь мы до этого не имели представления о том, что такое школа, учились, как бывало прежде у муллы, сидя на глиняном полу, как попало. Притом занятия проходили без всякой программы и расписания: и зимой, и летом. Из класса в класс никого не переводили, учились вообще, чему-нибудь и как-нибудь, все зависело от учителя. Тем не менее, в новой школе всех, кто посещал ранее занятия, определили сразу в третий класс. Классы комплектовались так, что в них оказались дети самых разных возрастов. Великовозрастные дяди и тети сидели за одной партой с малышами. И, конечно, они определяли дисциплину в классе, которая часто бывала далека от желаемой.

Большинство учителей были присланы из города — молодые, знающие свое дело, но не имеющие педагогического опыта. Они резко выделялись среди местного населения опрятной одеждой, начищенными черными ботинками и черными костюмами, белыми рубашками. Взрослое население аула, привыкшее учтиво обходиться с муллами, относилось к учителям с неподдельным почтением, чем могло, старалось им помочь, часто они были желанными гостями в семьях, получали всяческое содействие в своем бытовом устройстве. Слово учителя было законом не только для учащихся, но и для их родителей.

Новая школа несла знания не только детям, обучавшимся в ней, но и всем жителям аула. Учителя были организаторами культурной жизни аулчан: вели занятия па курсах ликбеза, руководили работой кружков художественной самодеятельности, непосредственно и активно участвовали в работе Красных юрт. Естественно, вовлечь все население в культурную жизнь в то время было делом не из легких. Поэтому учителя прибегали иногда к хитрости — влияли на отдельных родителей через детей. Это оказалось вернейшим средством.

Многие, даже самые бедные, самые неграмотные казахи рассуждали так:

— Вот пришла новая власть. Старая ведь не заставляла, даже не думала, чтобы бедный стал грамотным и культурным. Это и есть, наверное, настоящая власть, если она думает о благе бедных, все делает, чтобы казахи не остались темными, неграмотными.

В то время повсеместно можно было слышать, как верующие старики в своих молитвах поминают Ленина и его «шакиртов» (учеников). Так они с именем Ленина, Советской власти связывали и свои чаяния, надежды, свое благополучие и благополучие народа, так в сознание простых людей входили понятия социальной справедливости, убежденность в торжестве новой, пришедшей на смену старой, эпохи. Они верили, что настанет день, когда «жаворонок начнет откладывать яйца на спине овцы».

Случалось, что кто-либо из аулчан привозил из города портрет Ленина, и это становилось значительным событием, привлекавшим всеобщее внимание. Посмотреть портрет приходили многие, а хозяин дома степенно и солидно рассказывал о том, как в волостном комитете один большой начальник подарил ему этот портрет. Рассказывал он обо всем, что слышал о великом вожде, ну и, случалось, прибавлял кое-что от себя.

Жизнь школы продолжалась своим чередом. Особенно увлекала детей доселе незнакомая работа драматического кружка, куда, конечно, принимались далеко не все желающие. Но те, кто попадал в него, от радости были на седьмом небе. Спектакли ставились в каком-нибудь просторном сарае или даже на скотном дворе, где зрителей усаживали на соломе — скамеек-то неоткуда было взять. Сколько было смеха, а порой и слез — в зависимости от содержания представления. Особенно смешило зрителей, когда женские роли исполнялись мальчишками десяти — двенадцати лет, так как девочки отказывались играть женские роли.

Это были первые шаги приобщения людей нашего края к культуре, поэтому не приходится говорить об исполнительском мастерстве. Но эти первые самодеятельные постановки трогали людей до глубины души, заставляли их задумываться над происходящим в стране, в собственном ауле. И не случайно, что многие мастера культуры и искусства Казахстана выросли в таких школьных кружках самодеятельности.

Наряду с этим в школе действовали и другие ученические организации. Вот однажды я вступил в члены МОПР — Международной организации помощи борцам революции. Никто, конечно, тогда толком ничего не знал о назначении и задачах этой организации, ее почему-то окрестили организацией безбожников. Но поначалу главным для нас было не то, как она называется, не то даже, чем она будет заниматься, главным для нас было вступить. Как-то после уроков, наигравшись с ребятами, я шел домой, давно позабыв о своем членстве. Вижу, что отец стоит у входа в дом и, видимо, кого-то поджидает. Подхожу ближе, не подозревая ничего, и тут он хватает меня и давай лупить, приговаривая:

— Вот тебе, безбожник! На тебе, безбожник! Оказывается, кто-то уже успел сообщить моим родителям о моем вступлении в общество «безбожников», и отец решил таким путем отучить от выступлений против религии. Однако этот случай ни к чему не привел, и я не желал быть божьим агнцем, и ни тогда, ни позже совершенно не привлекали меня «божественные» дела. И отец, несмотря на свою религиозность, вынужден был отступить, так что я ни фактически, ни формально не был верующим, наоборот, в меру своих сил вел атеистическую работу и по долгу, и по убеждению.

Тем временем положение дел в колхозе оставалось тяжелым. Животноводство — пока что основной и почти единственный источник существования местного населения — сразу же после обобществления пришло в упадок. Причин тому было несколько. Прежде всего, своевременно не заготовили необходимого количества кормов, хотя бы сена, не построили сколько-нибудь пригодные помещения для зимовки скота — все это и многое другое привело в суровую зиму к падежу, как это бывало в прежние времена, в годы джута. Конечно, местные власти проявили легкомыслие и халатность, и этим не замедлили воспользоваться разного рода антиобщественные элементы, спекулянты, жулики, затаившиеся враги Советской власти. Они всеми силами пытались опорочить политику государства, посеять среди людей недоверие к линии партии вообще и к вопросу о коллективизации в особенности. Конечно, сегодня ни у кого не вызывает сомнения, что главную роль в этой трагедии сыграли извращения ленинского плана кооперации, насильственной и форсированной организации колхозов.

Мой дядя Абдыкалык, хотя и прошел курсы ликбеза, так и не овладел грамотой и умел лишь кое-как расписываться. Но в силу сложившихся в то время обстоятельств он оказался председателем одного из колхозов, по соседству с нашим. Как всякому администратору, ему не обойтись было без документов: накладных и других важных бумаг. Не было у него ни замов, ни секретарей, ни канцелярии, все делопроизводство вмещалось в одну небольшую, сшитую из черной кошмы сумку, которая приторачивалась к седлу. Он часто обращался ко мне, чтобы я помог ему разыскать нужную бумагу. Но сделать это было не так-то просто, потому что в сумке документы лежали вперемешку, без всякого порядка. Поэтому в таких случаях я брал его «канцелярию», высыпал содержимое на пол и долго перебирал, отыскивая необходимую бумагу. Хотя в дядиных глазах я был грамотным, однако, честно говоря, читал еле-еле, и дядя часто опережал меня: он узнавал документы по цвету бумаги и по каким-то другим, мне не известным приметам.

Вот таким, как мой дядя, активистам и было тяжелее всего. Я был свидетелем, как день и ночь он носился верхом на лошади, всегда при ружье, оберегая колхозное добро. Дома появлялся редко, и то глубокой ночью. И все же, несмотря на его старания, за эту зиму во вверенном ему колхозе не осталось ни одной головы Скота, а члены артели, объединившиеся, как говорится, из Сорока родов, разошлись кто куда, и колхоз практически распался.

Разразился голод. Люди, и до того еле-еле сводившие концы с концами, оказались на краю гибели. Колхоз ничем не мог помочь им, приходилось самим искать средства к существованию. В пищу шло все: старые, давно высохшие шкуры, и вообще все, что отдаленно напоминало кожу. Чтобы как-то продлить скудный запас муки, те, у кого она, конечно, была, мешали ее с размолотой полынью. Было большим счастьем, если удавалось подстрелить или поймать какую-нибудь степную живность. Скудное питание вызвало эпидемию цинги, косившую население без разбора — и старых, и молодых. Спасаясь от голода, люди оставляли обжитые места целыми семьями. Вдобавок ко всему, горе усугубляли сильные морозы и длившиеся неделями степные бураны. Вышедшие в ту пору из дома люди часто не возвращались. На зимних дорогах под снегом оставались дети, женщины и старики, покинувшие аул.

Караганда

Степь от края до края покрыта снегом, стоят трескучие морозы, метет поземка. Неизвестно откуда добытая кляча, запряженная в нехитрое устройство, называемое санями, везет наши скудные домашние пожитки и неспособных передвигаться членов нашей семьи: мою больную мать Зубайру, младшую сестру Назиму и братишку Шайхитдена. За санями идем мы с отцом. Мы идем уже третий день, вокруг ни одной живой души. Кажется, вся степь вымерла. Идти тяжело, уже нет сил, но надо. А ехать на санях? Кляча отказывается везти. Притом в дряхлой одежонке на санях не усидишь — замерзнешь, а об отдыхе не может быть и речи — это была бы верная смерть. Всем, чем можно, уже укутаны те, кто сидит на санях. Нет конца бескрайней степи, дорога неукатанная, лошаденка идет тяжело. Кажется, вот за тем перевалом кончится наш путь. Но за этим перевалом открывается другой, за ним — третий, и так без конца. Изредка отец переговаривается с матерью, справляясь, как они там, не замерзли ли, и опять молчит. Время близится к вечеру. Далеко-далеко за сопкой еле виднеется дымок, а может, это такие причудливые облака? Невозможно понять. И нет конца дороге. Я время от времени спрашиваю отца, скоро ли? Он в ответ буркнет: скоро. Снова наступает томительное молчание.

Наступают сумерки, белизна снега постепенно становится темно-синей, а мы все идем и идем. Теперь наш путь кажется вообще нескончаемым. На горизонте появляются одинокие звездочки, затем еще и еще. Звезд становится так много, будто кто-то нарочно рассыпал их. Но какая же сила могла рассыпать эти звезды не на небе, а на земле? Я раньше слышал об электричестве, но такого количества лампочек и представить не мог.

Мы въехали в город уже ночью и попали словно в сказочное царство. Вокруг море огней, дома и другие более или менее крупные постройки, а земля вся дымится, будто дышит огромное чудовище. Это топились не сразу замеченные мною землянки. Между домами и землянками много юрт, обложенных снегом, они тоже дымят через шанрак. На меня, выросшего в крошечном ауле, город произвел огромное впечатление.

Это было время великой стройки, время преобразования казахской степи. Усилиями геологов, ученых и строителей в нашем крае осуществлялась настоящая экономическая революция, разворачивалась во всю ширь индустриализация, создавались промышленные центры. Среди них — Карагандинский угольный бассейн — третья угольная кочегарка на востоке страны.

Георгий Леонтьевич Кушев, один из ведущих исследователей этого месторождения, в своей монографии «Карагандинский угольный бассейн» (Издательство Академии наук Казахской ССР, 1963 г.) писал: «...Карагандинские угли были открыты в 1863 г. казахом-пастухом Анпаком Байжановым. Последний, прогоняя стадо через урочище Караганды, обнаружил среди высыпок из сурочьих нор черные камни (уголь). Набрав, сколько мог, этих загадочных камней, пастух не нашел им применения».

Известный народный писатель Казахстана Габиден Мустафин в романе «Караганда» излагает этот факт следующим образом: Айпак Байжанов принес найденные кямни на суд стариков, которые также не могли знать им цену. Так остались камни неопознанными до того времени, пока не встретился пастух с петропавловским купцом — рудоискателем Ушаковым, который сразу сообразил, что дело пахнет большими барышами, и купил у бая Иглика Утепова земельный участок, где ныне раскинулся Карагандинский угольный бассейн, всего лишь за 250 рублей. Через 50 лет, в 1904 году, Ушаков продал эту землю за 766 тысяч рублей французскому предпринимателю, сыну президента Карно, который, в свою очередь, еще через три года выгодно сбыл ее английским капиталистам. Эта земля, служившая в течение века предметом спекуляций казахских баев, русских и иностранных дельцов, могла бы вместить целое европейское государство.

И вот теперь, через сто лет, сюда устремились тысячи людей с тем, чтобы строить новую, социалистическую жизнь. Многие, в том числе и наша семья, ехали в неизвестность, не ведая, что здесь их ждет.

Наконец наша дорога окончилась, а вместе с ней, казалось, кончились наши мучения. На время мы остановились у старшей сестры отца, которая с единственным сыном Абдыкеем уже довольно сносно по тому времени устроилась в городе. В землянке, где они жили, было просторно, уютно и, главное — так казалось нам, пробывшим три дня на морозе, — очень тепло. Топили черным камнем — углем, который лежал в топке, красный, похожий на раскаленное железо. Привычное нам топливо — кизяк даже сравнивать с углем было смешно. Несмотря на сильный мороз, в землянке стояла жара.

Жилье, в которое мы вселились, состояло из одной комнаты, разделенной надвое широкой стеной дымохода по-казахски сложенной печи. По сегодняшним меркам наш быт, конечно, показался бы примитивным — единственная комната служила и прихожей, и кухней, и спальней. Здесь же мастерили всякую домашнюю утварь и умывались, купали детей и стирали белье.

В те годы шахты практически не имели бытовок и поэтому горняки вынуждены были одеваться в рабочую одежду дома и в ней же возвращаться с работы, мылись после смены тоже дома. Конечно, такая баня смывала угольную пыль, прочно въевшуюся в кожу, лишь, если можно так выразиться, символически. Несколько поколений шахтеров мужественно переносили эти нелегкие условия. Главным для людей был труд, а труд шахтеров превращался в уголь, в котором так нуждалась молодая Советская республика. Нынешнее поколение горняков живет уже в совершенно других условиях. Сегодня шахтеры в большинстве своем едут на работу и с работы в собственных автомашинах и, как говорится, при галстуках, занимают в больших многоэтажных домах просторные трех-четырехкомнатные квартиры со всеми удобствами, с лифтом и мусоропроводом.

Многие наши молодые современники не знают «прелестей» быта довоенных времен. Тогда в наших аулах, как летовках, так и в зимовках, о существовании бани мало кто имел представление. Все, и стар и млад, купались вдоволь разве только летом в естественных водоемах.

Сегодня они склонны считать, что условия, в которых мы сейчас живем, были всегда, забывают о том, какую цену заплатили их деды и отцы за нынешнее состояние, о том, сколько поколений советских людей терпели неимоверныe лишения, отдавали свои жизни за новое, светлое будущее, за то, чтобы грядущие поколения жили счастливо.

Отец вскоре устроился в одну из шахт забойщиком. Для праздной жизни у него времени не находилось, надо было кормить и содержать семью. Но нелегко человеку из аула, хотя и не старому, работать под землей. Отец очень долго втягивался в этот тяжелый труд, не идущий ни в какое сравнение с трудом сельчанина. Как бы там ми было, его работа обеспечивала нашу семью продуктами питания.

Однако не следует думать, что в городе наша жизнь протекала спокойно. Трудностей хватало. Например, даже воду мы брали из водокачек по талонам. Воды не хватало для того, чтобы обеспечить нужды растущего населения города, отчего возникали большие очереди. Но особенно мне запомнились очереди за хлебом.

Состояние здоровья матери все ухудшалось, и однажды, когда ей стало особенно плохо, явившиеся к нам врачи увезли ее в больницу. Там она и умерла. Похоронили мы ее недалеко от дома, на пустыре. Тогда еще почему-то не были четко обозначены места захоронения, а позже они были застроены. Так что могила моей матери, как и многие другие, не сохранилась.

В те годы всего не хватало — не только продуктов питания и одежды, но и медицинской помощи, свирепствовали инфекционные болезни. Умирали многие. В нашей семье из пяти человек остались только двое: отец да я. Мои младшие братишка и сестренка умерли от дизентерии. А я все-таки выжил. Некоторые семьи теряли малолетних детей при странных обстоятельствах: вышел ребенок погулять на улицу и пропал. Потом выяснялось, что его подобрали как беспризорника и отправили в детский дом. Хорошо, если родителям удавалось его отыскать.

Время, однако, шло, и жизнь со скрипом налаживалась. Очередей становилось все меньше, открывались новые продуктовые магазины, появлялись фабрики-кухни, общественные столовые, где в ту пору любили обедать даже вполне обеспеченные семьи. Все больше строилось жилья, Домов культуры, закладывались скверы и парки. Так, в эти годы началось строительство Домов культуры шахт им. Кирова и им. Горбачева, были заложены парки «Дальний» и шахты им. Костенко.

Люди стали увереннее смотреть в завтрашний день. Большой радостью тех лет была отмена карточной системы на все виды товаров. Советские люди ценой больших лишений выдержали экзамен на прочность, победили в труднейшей борьбе с голодом и нищетой. Но проблемы жизни и быта по объективным и субъективным причинам оставались на долгие десятилетия.

В школе у нас была своя жизнь. Однажды мы всем классом пошли в шахту на экскурсию — мы вообще часто посещали разные предприятия города. Спускаясь в шахту пешком по уклону, мы сильно растянулись. Вокруг было темно и сыро, лишь шахтерские лампы, как светлячки, мелькали во мраке. Я со своим одноклассником Койшаном шел в хвосте, как вдруг стала гаснуть его лампа. Казалось, ничего страшного в этом не было, ведь шли-то мы со всем классом, но Койшан испугался и заплакал. Словом, пока я его успокаивал, мы отстали от группы и оказались вдвоем в кромешной темноте. Нас страшила неизвестность подземелья, и мы вынуждены были устроиться поудобнее и ждать, пока нас не отыщут. Потом, почувствовав, что замерзаем, мы обнялись друг с другом и уснули... Экскурсия эта даром не прошла, я заболел и долго пролежал в постели, отец даже опасался за мою жизнь: забрав меня с собой, он уехал в аул навсегда. Лечение мое в домашних условиях затянулось, но все же в конце концов я понемногу начал поправляться.

Оправившись окончательно от болезни, я уехал в Караганду продолжать учебу. Здесь у меня уже не было постоянного жилья, в основном приходилось скитаться по родственникам. Отец же ничем существенно помочь мне не мог. Работая в колхозе, он сам еле-еле сводил концы с концами. В то время маломощные колхозы почти всю производимую продукцию сдавали государству и не в состоянии были натурой оплачивать трудодни. Богарное земледелие, основанное на производстве низкоурожайных сортов пшеницы, и животноводство, ориентированное на неплеменной малопродуктивный скот местных пород, не давали продукции в необходимом объеме. Да и в личном пользовании колхозников практически не было никакой живности или какого-нибудь подсобного хозяйства.

Итак, я покинул отцовский очаг. Надо признаться, учился неважно. Сказались бессистемность занятий в начальной аульной школе, бесконечные простаивания в очередях за хлебом, продолжительная болезнь и неустроенный быт. Вспоминая те годы, удивляюсь, как я не поддался влиянию улицы? Ведь в то время нетрудно было приобщиться к какой-либо воровской шайке. Тем более, что мое свободное время фактически никем не контролировалось.

Шли годы. Я поступил в Карагандинский горный техникум. Он был, пожалуй, самым первым в городе специальным учебным заведением, открытым в 1931 году. Размещался он в селе Б. Михайловка, примыкавшем вплотную к нынешнему административному центру Караганды-Новому городу, занимая несколько домов барачного типа. В то время в техникуме было всего лишь два отделения: Эксплуатация пластовых месторождений (ЭКС) и Горно-электромеханическое (ГЭМ). Учащиеся при желании могли получить место в общежитии рядом с учебным корпусом. Трехразовое питание отпускалось в счет стипендии, от которой оставалось еще кое-что и на карманные расходы, главной статьей которых, для меня во всяком случае, была халва.

Я плохо владел русским языком и, конечно, испытывал по этой причине определенные трудности. Бывало, вызовет меня преподаватель к доске, а мои товарищи по группе, схватившись за животы, буквально катаются по полу от смеха. Впрочем, и преподаватели, и сокурсники бескорыстно помогали мне во всем. Благодаря этому за каких-нибудь полгода я довольно сносно овладел русским языком.

Эти первоначальные знания, полученные в техникуме, в дальнейшем я стремился все время совершенствовать, и сегодня меня удивляет, что многие молодые становятся на позиции национальной обособленности, оправдывая это неверно понятым социалистическим принципом свободы и равноправия, что из стен вузов и других учебных заведений выходят специалисты, недостаточно владеющие русским языком. Ведь еще великий Абай нам завещал: «Для того, чтобы избежать пороков и достичь добра, необходимо знать русский язык и русскую культуру».

Не меньшее удивление вызывает то, что все больше заметно стало пренебрежительное отношение казахской молодежи к своему родному языку, особенно в городах. И мне думается, в этом деле не надо тратить время на поиски виновников — виноваты все, — а энергичнее исправлять создавшее положение.

Учеба в техникуме дала мне многое. Особенно подтянулся по математике, физике, географии, стал неплохо разбираться в чертежном деле. Самое главное — я воспрянул духом, появилась у меня уверенность в своих возможностях.

Лучше всего о достоинствах учебного заведения свидетельствует судьба его питомцев. Из стен нашего техникума вышло много замечательных специалистов горного дела, в числе которых я бы хотел назвать Ангельбая Алиханова, Даирбека и Багимбека Спатаевых, Александра Романюту, Жакена Урустемова, Георгия Начевнева, Жомарта Аманбаева, Омана Абенова, отдавших все силы развитию Карагандинского угольного бассейна. С первых дней организации долгие годы возглавлял его Георгий Евтихеевич Иванченко, затем ставший директором Карагандинского горного института и Каргандинского научно-исследовательского угольного института, доктор технических наук, профессор, отдавший всю сознательную жизнь подготовке национальных кадров угольной индустрии.

В эти годы я стремился поступить в военное училище-романтика юных лет, не вышло. И вот я работаю учителем математики 5–7 классов Ростовской неполной средней школы, неподалеку от Караганды. Школа была смешанной, русско-казахской, классы малочисленные — но 15–20 человек. Дети, выросшие в большом селе, в отличие от аульных, удивили меня своей норовистостью. Педагогический коллектив был небольшой, состоял в основном из таких, как я, молодых людей, без достаточного опыта работы. Директором школы, помнится, работал Нурбек Муканов, скромный, душевный человек. Умел он находить общий язык с людьми и всегда стремился чем-то помочь нам, молодым.

Кустовые совещания по обмену опытом, как правило, проходили в селе Кзыл-Жар, где была средняя школа с крепким педагогическим коллективом. Большинство учителей здесь были с высшим педагогическим образованием и охотно делились с нами своими знаниями и опытом. Я многому от них научился, многое почерпнул для себя. Мои первые шаги в самостоятельной трудовой жизни подчас были сложными и трудными, наполненными и радостью удач, и огорчениями от промахов. Но так или иначе, это было время — мое время, к которому я шел вместе с родителями через невзгоды и лишения детских и юношеских лет. Передо мной открывалась новая жизнь, а в ней — новые дали, для преодоления которых нужен был труд, большой и настойчивый. Я к нему готовился.

Красная Армия

Ноябрь 1939 года. В степи белым-бело. Зима набирает силу. Гонимый сильным порывистым ветром снег хлещет в лицо. Сани-розвальни, запряженные парой не очень резвых лошадей, не спеша скользят по довольно уже накатанной дороге. Настроение седоков — веселое и радостное, впору пустить лошадей галопом. Мы едем на сборный пункт, в районный центр Токаревку, откуда должны отправиться на армейскую службу. Сзади, на некотором отдалении, — одинокий всадник, настроение которого, как я сейчас думаю, было противоположно нашему. Это мой отец, решивший проводить меня в дальнюю дорогу. Но никто, ни он, ни мы не знали, какая нам предстоит дорога, на сколько лет она протянется. Мы, молодые призывники, увлеченные романтикой будущей армейской жизни, пели, шутили, коротали, как могли, утомительную дальнюю дорогу, а он, мой отец, переживал горечь разлуки с единственным сыном.

Он был человеком, можно сказать, особого склада, сдержанным и немногословным, никогда не выказывал свою нежность, свою любовь к близким, особенно на людях. Потому мы попрощались, как обычно, скажем, как если бы я ехал на побывку к дедушке. Но чувствовалось, что вот-вот его глаза затуманятся слезами. Пересиливая себя, изменившимся голосом он сказал он прощанье:

— Кош, сау бол! (До свидания, будь здоров!) Береги честь семьи, предков и Родины!

И обнял меня, даже не притронувшись губами к моему лицу.

Тогда я его слова воспринял как обычную формальность, необходимую при расставании близких людей. Позже, в армии, особенно на фронте, я часто вспоминал минуты нашего расставания.

Отцы и деды были скупы на слова, чувства свои прятали поглубже, но в нужный момент умели находить нужные слова, чтобы заронить в сердца своих детей семена нравственных принципов с тем, чтобы выросли дети честными, добрыми и трудолюбивыми, достойными сынами своего народа.

Сборы были недолгими, и наш эшелон, состоявший из вагонов-теплушек, тронулся в путь. Потянулась длинная полоса доселе невиданных пейзажей. Шли дни и ночи, но не было конца нашей дороге. Одни стоянки были столь короткими, что мы даже не успевали набрать воды, другие же длились часами, во время которых мы успевали поесть горячего, и от песен, плясок и всяких озорных игр наши вагоны ходили ходуном. Ничего не скажешь — весоло было ехать. Глаза у всех сияли от радости, а на душе было тепло и спокойно. Тепло было и в теплушках от натопленных железных печек-»буржуек». Тогда престиж службы в рядах Красной Армии был очень высок. Мы все полагали армейскую службу не только почетным гражданским долгом каждого, но и личной своей потребностью. Говорю об этом не для красного словца, а чтобы подчеркнуть тот патриотизм, который был присущ моим сверстникам. Взять хотя бы то, как обстоятельно готовилась молодежь к службе в армии. Абсолютное большинство призывников были значкистами ГТО, ГСО, ПВХО или «Ворошиловский стрелок». Этими значками мы гордились так, как если бы они были боевыми орденами. Ехали в армию, как на какое-то торжество, во всем новом. Помню, и я перед призывом нарядился в зимнее полупальто с меховым воротником, меховую шапку-ушанку, в новый костюм и хромовые сапоги, да еще в блестящие калоши, которые тогда были в моде.

От сборного пункта до части нас сопровождали кадровые командиры Красной Армии, так что еще до посадки в вагоны мы почувствовали строгий воинский порядок и восприняли его как должное. Несмотря на однообразность нашей колесной жизни, воодушевление нас не оставляло всю дорогу.

Наше путешествие длилось около полумесяца, и когда наконец оно закончилось и мы вышли из вагонов, то долго еще в ушах стоял стук колес.

Шел сильный осенний дождь, сопровождавший нас всю дорогу от станции выгрузки, было темным-темно. Казалось, перепутались времена года: выехали зимой, в мороз, а тут, хотя было и не очень тепло, — настоящая осень.

— Строиться! — звучит в темноте команда.

— Шагом марш! — протяжно разносится тот же голос, и длинная колонна разношерстно одетых новобранцев пошла месить грязь по дороге, как можно было догадаться — ведущей в часть. Шли долго и наконец добрались до места назначения. Это были, как мне помнится, Селищенские казармы, где стоял 113-й запасной стрелковый полк. Перво-наперво — баня. После столь длительной и долгой дороги, после дождя, который промочил нас основательно, мы с большим удовольствием помылись. А когда вышли из бани, переодевшись в новое красноармейское обмундирование, неловкие, как вылупившиеся цыплята, то не узнали друг друга, хотя за долгую дорогу успели сдружиться.

А вот и казарма — большой зал коек на 30–40, а может быть, и больше. Железные кровати, заправленные радующими глаза свежей белизной простынями и синими одеялами, стоят строго в линейку. Только успели разобраться, где чья кровать, раздается команда:

— Отбой!

Нетрудно представить, с каким наслаждением мы легли спать, ведь теперь нам не мешал стук колес. Но, казалось, только коснулся головой подушки, как опять раздалась громкая, требовательная команда:

— По-о-дъем!

Вот досада, я совсем не выспался. Мне почудилось, будто рядом что-то грохнуло, и я поднял голову, не соображая еще, в чем дело. Утренняя команда изрядно испортила мое настроение. Нет чтобы подойти и потихоньку сказать: «Проснись, пора вставать», — так нет же — надо наорать на всю казарму «Подъем!». Но и это еще не все. Имеете с другими ребятами я попадаю в наряд по очистке солдатской уборной, что изрядно поубавило во мне романтических фантазий. Так начался первый день моей армейской жизни.

Служба в армии — не сахар. Во все времена она была грудной и сложной, требовала от бойца неимоверной физической и духовной силы. Поэтому армейская закалка солдата начиналась с первого шага его военной службы и с самого простого и обыденного. Например, Прежде всего он должен уметь быстро, в считанные секунды одеться. А для этого свое обмундирование необходимо положить на табуретку в такой последовательности, чтобы не терять времени на раздумья: где брюки, а где ремень. По команде «отбой» и «подъем» нас учили быстро раздеваться и одеваться. Так что это достигается не просто, как кажется на первый взгляд. При этом много хлопот было с обуванием. Сделать это тоже надо быстро, а главное — правильно. Красноармеец почти целый день, от подъема до отбоя, проводит на ногах, и за это время ему приходится исхаживать не один десяток километров, причем и летом, и зимой, в трескучие морозы. Чтобы не натереть ноги до крови или не обморозить — а это в армии считалось «ЧП», — солдат должен овладеть такой премудростью, как наматывание портянок. А тут еще обмотки, которые в неумелых руках становятся непослушными. На все это уходит время, а надо уложиться в норматив. Словом, дело вроде и нехитрое, но и оно требует определенной сноровки.

Премудростей в армейской жизни очень много. Некоторые из них в гражданских условиях покажутся глупыми или, по крайней мере, смешными. Но все цементируют воинскую дисциплину, вырабатывают собранность и четкость, столь необходимые для воинской службы. Возьмем, к примеру, строевую выправку. В армии никому из рядового или сержантского состава не подгоняют обмундирование. В первое время новобранец выглядит в нем мешковато, зато потом на него любо смотреть — строен, подтянут. Или возьмите военный парад: в четком строю идет колонна за колонной, идеально ровная, как клетка шахматной доски. Все это достигается постоянной тренировкой, иногда, как говорится, до седьмого пота, кропотливым трудом командиров всех рангов, особенно младшего командного состава.

С каждым днем мы все больше втягивались в четкий и строгий ритм армейской жизни. В отличие от стрелковых подразделений, где у солдата на вооружении в то время была лишь трехлинейная винтовка, саперная лопата и противогаз, мы, связисты, изучали все средства связи и, конечно, азбуку Морзе. Значение нашей военной подготовки возрастало еще в связи с начавшейся на другой день после нашего прибытия в часть финской кампанией. Мы были уверены, что нам придется участвовать в ней, и, как могли, готовились к этому.

Тем временем война с белофиннами шла полным ходом и уже начала стучаться в двери наших казарм. Каждое утро мы стали обнаруживать, что то одной, то другой стрелковой роты не оказывалось в расположений, и догадывались, что наши товарищи ушли на фронт. Однажды поздно ночью и наша рота связи была поднята по треноге и погрузилась в эшелон на той самой станции, откуда когда-то в дождливую ночь прибыли мы в часть. Тут гадать было нечего, все поняли, что едем на фронт. И то же утро поезд доставил нас в Ленинград.

На меня, человека, родившегося и выросшего в степи, этот город произвел незабываемое впечатление. Шагая но его проспектам, я вспоминал Караганду с ее кривыми улицами, деревянными бараками и еще сохранившимися и то время землянками и вечно дымящими копрами шахт. Только кое-где одиноко торчали небольшие кирпичные домики, в большинстве своем одноэтажные. А здесь асфальтированные или мощенные брусчаткой площади и проспекты, везде и всюду тротуары, парки, скверы и бульвары, огромные многоэтажные дома самой причудливой архитектуры, величественные дворцы и мосты, перекинутые через Неву, множество памятников великим сынам земли русской. Все это поразило мое воображение.

Волнение охватило и от сознания того, что я нахожусь в великом городе — колыбели социалистической революции, заложившей фундамент новой эпохи развития человечества. Я иду по улицам, площадям и проспектам города, по которым когда-то гремела победная поступь отрядов Красной гвардии, матросов и солдат, поднявшихся на борьбу во имя счастья народа, во имя моего счастья. Ленинград, его история, его живые камни не могли не затронуть мое юношеское сердце. И я поклялся защищать Ленинград до последнего дыхания.

Однако нам не пришлось участвовать в финской войне. Нас направили на курсы снайперов при штабе 7-й армии Северо-Западного фронта, который действовал в той кампании, и, пока мы обучались снайперскому делу, было подписано перемирие, и, таким образом, военные действия закончились.

В дальнейшем моя военная служба проходила в 272-м стрелковом полку 123-й ордена Ленина стрелковой дивизии, дислоцировавшейся в городе Выборге. Начинал я красноармейцем, затем стал курсантом полковой школы, после окончания которой оставили меня там помощником командира взвода.

Служба в армии вообще, а учеба в полковой школе в особенности закалили меня физически и духовно. Я научился работать на всех спортивных снарядах, преодолевать полосу препятствий, которые в то время применялись для обучения красноармейцев, научился решать тактические задачи, которые ставились перед отделением и взводом, умел хорошо стрелять, быстро окапываться, ориентироваться по карте, освоил уставы и наставления, свое боевое оружие и приемы строевой подготовки.

Армия — самый требовательный воспитатель и самый бескорыстный наставник. После службы в армии молодые люди возвращаются домой возмужавшими, физически здоровыми и нравственно чистыми. Все, что я приобрел здесь, особенно в стенах полковой школы, стало повседневной привычкой.

С благодарностью вспоминая годы армейской службы, я часто задумываюсь над вопросом о воспитании наших детей и внуков, подрастающего поколения. Почему нередко еще из стен учебных заведений выходят посредственные специалисты, почему некоторые молодые люди годами блуждают в поисках самих себя? Конечно, на эти вопросы невозможно дать однозначный ответ, тем более я не ставлю здесь целью исследовать эти сложные проблемы. Однако скажу, что тут действует множество факторов.

Возьму хотя бы вопрос о воспитании в семье. Я далек от мысли идеализировать семью былых лет и сплошь охаивать семьи нынешние. В каждой из них всегда было, есть и будет много и много хорошего, но что-то с годами потерялось, и это несмотря на то, что родители стремятся, чтобы их дети выросли хорошими, честными и трудолюбивыми людьми.

Тогда, в прошлом, дети и родители были неразлучными, даже став самостоятельными, имея свои собственные семьи, они зачастую оказывались или под одной крышей, или по соседству, в своем же селении. Семья, фамилия или род вели совместный образ жизни. Отец, дед — глава семьи — пользовались непререкаемым авторитетом. Все были в материальной зависимости друг от друга. Конечно, никто и никогда специального воспитательного часа не устраивал, все разговоры о нравственности, честности и т. д. велись исподволь, непринужденно — за чаем, за дастарханом, в кругу родственников, близких. Когда же случалось, что в доме собирались гости или останавливался случайный путник, то разговор велся, как правило, назидательного характера. Рассказывались сказки, притчи, звучали музыка и песни. Все это укрепляло нравственные устои детей и подростков.

От детей нельзя было утаить ничего, и к этому родители не стремились. Все было на виду, и в этом отношении огромное значение имел личный пример отца, матери, всех старших. К тому, кто говорил одно, а делал другое, относились с недоверием, над ним смеялись. Ответственность взрослых никем не декретировалась, она была сама собой разумеющейся. На улице, например, никто не проходил мимо безобразного поступка ребенка или подростка, чей бы он ни был. Каждый взрослый мог сделать проказнику выговор, а то и надрать ему уши.

Но времена менялись, люди все больше стали занятыми на государственной службе. Развитие экономики в стране привело к концентрации людей, большей их занятости, начали расти существующие и появляться новые города. В воспитании детей повысилась роль общественных институтов, детских учреждений и учебных заведений, и, к сожалению, выросло влияние улицы. А родители реже стали видеться со своими детьми. При этом естественную тенденцию развития общественных начал в воспитании детей многие родители восприняли как свое освобождение от забот воспитания. И в этом им немало способствовали советские, хозяйственные и общественные организации, которые до сих пор не могут выработать цельную оптимальную программу воспитания подрастающего поколения.

МОСКВА

Недалеко от автомобильного завода им. Сталина расположилась только что сформированная на базе аэроклуба 2-я московская военно-авиационная школа пилотов первоначального обучения. Здесь нас собралось немало из стрелковых, артиллерийских и танковых частей младших командиров — сержантов и старшин, прошедших армейскую закалку, а также понюхавших пороха в финской кампании.

Не скрою, я ехал сюда, огорченный несбывшимся планом: мечтал осенью демобилизоваться и поехать домой. Но в первый же день своего пребывания в Москве, вернее, в первые минуты, как погрузился в атмосферу авиации, как только нас встретили люди в темно-синей форме с кубиками и эмблемами в виде птичьих крыльев на петлицах и с широкими целлулоидными планшетами на чрезмерно длинных и узких кожаных ремешках через плечо, так все мои огорчения словно ветром сдуло. Так началась для меня новая страница моей военной биографии. Я пришел в авиацию по приказу командования, по долгу службы и всецело отдал себя тому делу, к которому призвала меня Родина.

Однако и сегодня я не хочу задним числом утверждать, будто авиация была моей давней мечтой. Были в моей жизни случаи, которые вроде могли бы увлечь меня в авиацию. Но этого не случалось до поры до времени. Впервые я увидел самолет еще в детские годы, когда из города приехал летом в аул.

Однажды в пасмурный, даже, помню, дождливый день неожиданно к нам прилетел самолет «У-2» и сел на лужайке неподалеку от конторы правления колхоза. Из него вышли двое в кожаных регланах. Несмотря на непогоду, сюда сбежались все от мала до велика. По тому времени это было большим событием для нашего аула. Кое-кто, может быть, и раньше видел самолет, но только издалека, в воздухе. А тут — на земле! Колхозы тогда были еще слабые, многого не хватало: тракторов, комбайнов и автомашин тогда и в помине не было. И вот на тебе — самолет! Летчики сказали, что самолет будет работать в колхозе. Но как? Конечно, сразу никто этому не поверил.

Но через день-другой, когда установилась погода, самолет действительно начал работать: в погожие дни с раннего утра до захода солнца он обрабатывал посевы химическими удобрениями. Летчики не только летали, но и жили в нашем колхозе, их надо было кормить, а в то время мало еще кто мог объясняться на русском языке. И вот я, обучавшийся тогда в городе, скорее всего из-за страстного любопытства, все время вертелся возле авиаторов, помогая обслуживающим женщинам объясняться с ними, с чем я справлялся с трудом.

В другой раз, уже будучи в горном техникуме, я имел возможность познакомиться с авиацией поближе. Как-то к нам пришли работники только что организованного в городе аэроклуба и тут же распространилась весть о том, что они будут набирать молодежь на курсы подготовки летчиков. Однако толком никто ничего не знал. Мы собрались в одной из классных комнат, чтобы послушать гостей. Но желающих оказалось больше, чем могло вместить помещение. Тогда все перешли в большой зал, который вскоре тоже был переполнен так, что, как говорится, яблоку негде было упасть. Приход к нам людей, имеющих непосредственное отношение к авиации, вызвал всеобщий интерес, тем более что тогда авиация вообще пользовалась популярностью.

Советские люди восхищались мировыми рекордами летчиков и авиационным триумфом нашей Родины, о чем широко информировали нас радио и печать. Но одно дело слышать по радио и читать в газетах, а другое дело — живой рассказ людей, пусть даже не участвовавших в этих событиях. И все из уст работников аэроклуба звучало убедительно, интересно, захватывающе, затрагивало души и сердца многих присутствующих.

Гости увлекательно рассказывали об истории авиации, о ее развитии в нашей стране, о воздушных парадах в Москве, о полетах на воздушных исполинах «Максим Горький», «Правда», о военных самолетах — тяжелых бомбардировщиках «ТБ-1» и «ТБ-3», истребителях И-15 и И-16, других модификациях самолетов и о многом другом. Мне помнится, достижениям нашей авиации тогда очень много места уделялось и в кинохронике. Я уже не говорю о таком, ставшем уже привычным, самолете, как «У-2», который теперь ежедневно появлялся в небе. А сколько радости приносил он ребятишкам в праздничные дни, разбрасывая над городом поздравительные листовки.

Мы с упоением слушали рассказы о легендарных летчиках — Валерии Чкалове, Георгии Байдукове, Александре Белякове, совершивших беспосадочный перелет Москва — Петропавловск-Камчатск — о. Удд и Москва — Северный полюс — США; о Михаиле Громове, Андрее Юмашеве и Сергее Данилове (так в тексте СК) совершившим перелет Северный полюс — США (Сан-Джасанто); Михаиле Водопьянове, высадившем на Семерном полюсе четверку отважных полярников во главе с Папаниным.

Суровым, но интересным был рассказ о войне в Испании, где наши летчики добровольно, по зову сердца, сражались с итало-германскими фашистскими интервентами и их франкистскими пособниками. Это произвело на нас неизгладимое впечатление.

Беседа длилась долго, задавалось много вопросов, на которые наши гости давали обстоятельные ответы. В заключение вечера было объявлено, что желающие учиться «летному делу могут прийти в аэроклуб, где и решится вопрос о приеме.

Война

Вот 19 июня 1941 года и я встретился с авиацией совсем вплотную — стал курсантом авиашколы. На другой день, 20 июня, в пятницу, меня назначили в наряд на кухню, 21 июня, в субботу вечером, освободившись от наряда, мы вернулись в палатку (жили мы в палатках — зимнего помещения не было) и уснули здоровым солдатским сном. Вдруг сквозь сон слышу гул самолетных Моторов. Что бы это значило? Не могу понять. Открываю глаза. Еще почти темно, едва начинает светать. На душе стило тревожно. А в небе рокотали десятки самолетов. Впоследствии стало известно, что их подняли в воздух по тревоге для баражирования над Москвой на случай Воздушного нападения противника. Утром 22-го июня 1941 года по радио выступил Молотов.

Война!

Какое зловещее слово! Известие о ней произвело на нас самое тяжелое впечатление. В первые минуты, слушая сообщение по радио, все мы стояли в глубоком оцепенении, не могли вымолвить ни слова, не могли еще осознать, какое горе свалилось на головы советских людей.

Сегодня это может показаться странным и неправдоподобным, но простые советские люди, тем более молодежь, тогда не ожидали войны. Она ударила как гром средь ясного неба, сразу же изменила всю нашу жизнь, даже облик моих знакомых в одночасье изменился. Каждый продолжал делать свое дело, но без былого задора и веселья. Люди стали вдумчивее, осмотрительнее, прилежнее, что ли. Все распоряжения и приказы командиров выполнялись аккуратно, беспрекословно. Легко выплескивавшиеся наружу в мирное время мелочное недовольство, раздражительность, капризы теперь исчезли — люди стали предупредительнее друг к другу. Москва словно ссутулилась, как легко одетый прохожий на утреннем морозе, притихла, стала темнее, и все-таки мне казалось, что наша столица сжалась в мощный кулак, готовая встретить ненавистного врага. Появились вскоре и первые приметы войны — над городом, оберегая его от фашистских стервятников, повисли аэростаты.

«Какая теперь может быть учеба?»- думали мы. Ведь мы вполне подготовленные бойцы, и наше место сегодня должно быть на передовой, там, где проливается кровь наших братьев. И каждый из нас ждал отправки на фронт. Вскоре, однако, мы убедились, что нашей нынешней учебе придается большое значение: она наладилась, набрала темпы, стране нужны были летчики, и мы старались быстрее овладеть необходимыми знаниями. Теперь мне казалось, что вся прежняя моя учеба — математика и физика в школе, движение по-пластунски и азбука Морзе в Селищенских казармах, стрельба из снайперской винтовки на Карельском перешейке и многодневные пешие переходы в полковой школе — все это были детские игрушки, и только сегодняшняя учеба, я считал, имеет конкретный практический смысл. Вся обстановка в школе, прифронтовая атмосфера как-то сразу заставила нас, и курсантов, и командиров, более ответственно относиться к своим обязанностям. Никто не жалел ни сил, ни энергии, мы были убеждены: чем быстрее овладеем сложной по тому времени авиационной техникой, освоим теорию и практику пилотирования самолета, тем быстрее вступим в смертельный бой с фашистскими захватчиками. Это была наша боевая задача и кит священный долг перед советским народом и социалистической Отчизной.

Школа наша располагала всем необходимым для обучения курсантов, в первую очередь — неплохой материальной базой. Просторные учебные классы были оборудованы всевозможными наглядными пособиями: изготовленными по большей части типографским способом диаграммами и плакатами, как по теории авиации, так и ни теории полетов на изучаемом нами типе самолета, схемами и чертежами, изображавшими его узлы и агрегаты. Специальные макеты давали возможность изучить самолет и авиационный мотор в разрезе. Ангары, укомплектованные техническим персоналом, осуществляли в необходимых случаях текущий ремонт материальной части, обеспечивая бесперебойные тренировочные полеты курсантов. Тут же находилось летное поле, на краю которого стояли полтора десятка самолетов «У-2» и несколько «УТ-1» и «УТ-2». Всего этого было вполне достаточно для нормальной учебы.

Она началась одновременно с изучения теоретических дисциплин, уставов, наставлений и материальной части самолета и мотора. Занимались мы по 10–15 часов в день, напряженно и упорно. Много внимания уделялось самостоятельной работе, повторению пройденного материала, в самолетных и моторных классах, как говорится, гоняли друг друга по схемам и диаграммам.

Несколько позже нас разделили на летные группы по 10 12 человек, к каждой из которых прикрепили летчика-инструктора и механика самолета. Время шло быстро, не успели, как говорится, оглянуться, а уже начались практические занятия пока что на земле: мы овладевал навыками посадки в кабину самолета и выхода из него. Казалось, это нехитрая наука, подумаешь, не все ли равно, как садиться, ан нет, оказывается, дело обстой не так-то просто. Приборов в кабине хотя было не ахти как много, но их расположение надо было знать на память и уметь, что называется, с закрытыми глазами отыскать нужный. Определенную трудность представляли правила осмотрительности: перед посадкой в самолет, в кабине, перед запуском мотора, перед и во время выруливания на старт, перед взлетом, в воздухе, в режиме набора высоты и планирования, после посадки и т.д. Это вам не обмотки наматывать. Все эти и многие другие навыки, необходимые летчику, мы должны были отработать на земле, довести до автоматизма. И мы осваивала все эти летные премудрости с особой жадностью.

Тем временем каждый день с фронта приходили все новые и новые вести, одна тревожнее другой. Дыхание войны уже было слышно в Москве. Не один раз в день Совинформбюро сообщало об оставленных нашими войсками городах и селах, о разгуле фашистских молодчиков на оккупированной советской территории.

Все это вызывало в нас гнев и боль. Люди рвались на фронт, хотя и понимали, что для этого необходимо скорее завершить учебу. Некоторые, наиболее рьяные и, нетерпеливые, прибегали даже к нарушению летной и воинской дисциплины, надеясь таким образом попасть на фронт. Так, наш инструктор Сергей Смолин у всех на глазах попытался пролететь на «У-2» между опорами под проводами линии электропередачи высокого напряжения, как в свое время пролетел под мостом Валерий Чкалов. Но, несмотря на то, что в целом задача была менее сложной, чем тогда, у Чкалова, нашему «герою» не удалось справиться с ней. Самолет зацепился хвостовым оперением за провода и упал. Летчик разбился.

Конечно, трудно было тогда обвинять его, мы знали, что толкнуло Сергея на этот поступок, но и оправдать его тоже было нельзя. Одно было ясно: всякая глупость, по каким бы мотивам она ни совершалась, вредит общему делу — ведь у нас теперь на одного летчика стало меньше.

Ровно через месяц после вероломного нападения фашистской Германии на нашу страну, 22-го июля, начался массированный налет гитлеровской авиации на Москву. Затем эти налеты стали регулярными, методическими: начинались они ровно в двадцать один ноль-ноль начинались в три часа утра ежедневно. Нас поражала пунктуальность фашистов, и было очень обидно, мы, то есть наша летная школа, оказались не готова к налетам вражеской авиации, хотя война шла месяц. Вся материальная часть располагалась на стоянках под открытым небом, а курсанты жили в палаткаx. В первые же минуты налета командный состав, состоявший в основном из работников бывшего аэроклуба, растерялся, а некоторые командиры с пистолетами в руках бесцельно бегали по аэродрому и создавали еще большую неразбериху.

Уже утром вдоль границы летного поля мы начали рыть щели для личного состава, рассредотачивать и маскировать самолеты и другие объекты, была выделена специальная группа для тушения зажигательных бомб, Которыми тогда забрасывали нас гитлеровские стервятники. Таким образом, по крайней мере, за время нашей учебы, не пострадал ни один самолет, ни одна подсобная служба аэродрома, нам удалось сохранить все, что мы имели, но, тем не менее, гитлеровцы доставляли нам своими налетами большие хлопоты.

Разрешите взлет

В этой обстановке сильно осложнился учебный процесс, но во сто крат усилилась решимость каждого поскорее освоить учебную программу, попасть на фронт и лично участвовать в разгроме гитлеровских полчищ. Мы торопились, но время, казалось, бежало быстрее, и мы не успевали за ним. Еще шли полным ходом теоретические занятия, а уже начались полеты. Сейчас не помню всех своих однокашников поименно, но знаю, что первым с инструктором полетел Алексей Бондарев, потом Василий Андрианов. Подошла и моя очередь.

Первые два полета по кругу были ознакомительными, мы привыкали к высоте. Полет — это трудно поддающееся описанию ощущение. Не страшно, нет, — сзади, во второй кабине, сидит инструктор, но волнению нет предела. Самолет бежит по летному полю, набирает скорость, и вдруг земля уходит из-под ног все дальше и дальше. Кажется, что ты висишь в воздухе. Нет, не висишь — летишь! — хотя и медленно. Внизу леса, речки, озерки, различаю длинную и узкую ленту асфальтированной дороги, по ней идут одинокие автомашины, тянутся две параллельные нитки — это железная дорога. Я увлекся. Инструктор хлопает меня по плечу и жестом указывает на аэродром: вижу самолетики, как на картинке, которая висит перед учебным корпусом, какие-то коробочки, вот ангар, на летном поле лежит «Т» — это посадочная точка, а рядом с ней крохотная фигурка — дежурный по «Т». С высоты все на земле видится в уменьшенном виде. Нечто подобное я наблюдал очень давно с горы Кокшетау (Синуха), когда был в пионерском лагере. Все четко и вполне различимо. Но теперь прибавилось удивительное чувство — ощущение полета, ощущение высоты. Это чувство нельзя сравнить ни с каким другим.

Провозные полеты теперь проходили почти каждый день. Инструктор отрабатывал с курсантом необходимые элементы, начиная с посадки в самолет, взлета, полета по кругу, планирования и кончая посадкой и заруливанием самолета на стоянку. Мы учимся летать. С чем можно сравнить то время? Не знаю. Может быть, с теми неделями, когда ребенок учится ходить. Впрочем, нужно ли спрашивать? Знаю только, что лететь — это прекрасно, все в тебе поет, поет душа и тело...

Тренировочных полетов планировали столько, сколько требовалось для того, чтобы научить курсанта летать самостоятельно. Но количество их все же зависело от индивидуальных способностей, я бы сказал, от таланта каждого. Полеты начинались, как правило, с раннего утри, как только становилось светло (летом примерно в три-четыре часа) и продолжались весь световой день до захода солнца. Инструктор почти все это время — в кабине самолета. Это тяжелый труд — и физически, и психологически.

Вскоре мы в своей подготовке достигли уже того рубежа, когда надо было начинать самостоятельные полет. Это самый ответственный и самый счастливый Момент в жизни каждого курсанта. Я уже говорил об ощущениях первого полета вообще, но они ни в какое сравнение не идут с первым самостоятельным полетом. Ты один в небесах и, кажется, кроме тебя никого не существует в этом мире, ты хозяин, властелин неба, ты паришь над землей, как птица.

Я не мог скрыть радости, когда инструктор одним из первых представил меня командиру отряда на проверку перед самостоятельным полетом. Сделав со мной два круга, он дал добро на самостоятельный полет. Наконец-то сбылось то, о чем мы мечтали долгие месяцы учебы, и я был на седьмом небе от счастья.

Получив необходимые наставления, сажусь в первую кабину, а во вторую, где обычно сидит инструктор, мои друзья по группе уже успели положить балласт — мешок с песком. Выруливаю на старт и поднимаю левую руку:

— Разрешите взлет!

Волнение растет. Кажется, время остановилось и дежурный по «Т» предательски медлит. Но вот взмах белым флажком:

— Взлет разрешаю.

Даю газ, самолет начинает разбег и, набрав необходимую скорость, отрывается от земли. Как бы прижимая его к земле, некоторое время выдерживаю и затем перехожу на подъем, набираю высоту. Следующий маневр — первый разворот, а затем второй. Время летит быстрее, чем мой самолет, еле-еле, но все-таки успеваю выполнять все необходимые маневры, следить за показаниями приборов. Теперь до третьего разворота есть немного времени, чтобы перевести дух. Кажется, кругом тишина, нет привычных замечаний инструктора в наушниках, только мотор ровно поет свою песню, и в ритме с ним поет мое сердце.

Инструктора нет со мной, но он незримо присутствует здесь, и я все делаю точь-в-точь, как он учил меня, слежу за ориентирами, чтобы не оторваться от аэродрома. Вот уже и третий разворот, после которого иду на снижение. Четвертый разворот, выхожу на посадочную прямую, точно на «Т». Сбавляю газ, угол снижения увеличивается, земля быстро бежит на меня, слышен свист встречного потока воздуха, машина слушается малейшего движения рулей управления. Пора выравнивать и гасить скорость, сбрасываю газ полностью. Посадка на три точки точно у «Т». Еще два круга, и инструктор поднятыми вверх накрест руками показывает: конец полета. Пока существенных замечаний нет.

Лиха беда начало. Мы вскоре, в самый короткий срок, завершили программу военно-летной школы на самолете «У-2».

Самолет «У-2», переименованный в конце войны в «По-2» (в память славного авиаконструктора Николая Николаевича Поликарпова, детищем которого он был), и как известно, получил путевку в жизнь как самолет первоначального обучения летчиков и прошел большой и славный путь. Не одно поколение советских парашютистов отрабатывало на нем свое мастерство. «У-2» широко применялся и в народном хозяйстве, особенно для химической обработки полей колхозов и совхозов, осуществлял почтовые рейсы. Неоценима была его роль в оказании срочной медицинской помощи населению отдаленных и труднодоступных районов.

И в годы Великой Отечественной войны «У-2» приобрел легендарную боевую славу. Он применялся для корректировки артиллерийского огня и для аэрофотосъемок. Самым лучшим образом он проявил себя как ночной бомбардировщик. Не один полк наших славных соколов, в том числе и знаменитые «ночные ведьмы»- женщины-летчицы, бомбил живую силу и боевую технику врага этом фанерном двухместном самолете, скорость котоpого не превышала скорость современного легкового автомобиля. Пересекая линию фронта в условиях ночи и непогоды на небольшой высоте с выключенным мотором, поражал любую цель, неся гибель фашистским захватчикам. Высокая маневренность самолета, его способность милой высоте огибать складки местности позволяли летчикам выходить победителями в неравном бою с фашистскими истребителями.

Пермь

Обстановка на фронте продолжала оставаться напряженной, враг подходил к Москве. Сегодня уже ни для кои» не секрет, что слишком дорогую цепу советские люди заплатили тогда во время первого, начального периода Войны за крупные просчеты и упущения руководства. Но известно и то, что партия и народ не сомневались в победе над ненавистным врагом. Эта великая вера стала источником массового героизма, невиданной волны патриотизма. Обороняясь, в жестоких боях истекая кровью, Красная Армия готовилась к грандиозной битве под Москвой. Нам казалось тогда, что в такой критический момент, когда решалась судьба Москвы, а значит и судьба всей Отчизны, мы не должны и не имеем права продолжать учиться, наше место должно быть там, на переднем крае, на рубеже обороны столицы нашей Родины. Однако, несмотря на всю сложность, более того, прямо скажем, — на всю кризисность обстановки на фронте, командование создало нам все условия для нормального продолжения учебы, и в конце сентября 1941 года наша школа в полном составе была отправлена в город Молотов (ныне г. Пермь) для продолжения обучения на боевых самолетах. Мы удалялись от фронта для того, чтобы, овладев грозной боевой техникой, вернуться на фронт и бить фашистов.

Самолет «Р-5», на котором предстояло нам учиться, двухместный биплан деревянной конструкции, тоже был сконструирован Н. Н. Поликарповым. Серийно он начал выпускаться с 1924 года и получил широкую известность в дни героической эпопеи спасения челюскинцев в 1934 году. Несмотря на некоторую внешнюю схожесть с самоле-ом «У-2», он во всем отличался от него. |

Учеба наша теперь протекала в сравнительно спокойной обстановке, вдали от фронта, без воздушного налета. Но напряженный ее ритм оставался на прежнем уровне, если не на большем. Обучались мы, как говорится, на совесть. В этой обстановке преподаватели специальных дисциплин, летчики-инструкторы, весь командный состав, солдаты и офицеры наземных служб делали все от них зависящее, чтобы в сжатые сроки хорошо подготовить нас к летному делу. Срок обучения был сведен до минимума.

Город жил своими заботами. Почти все взрослое население ушло на фронт, и, казалось, даже на улицах лежал отпечаток военного времени. Наша школа находилась в нескольких километрах к востоку от города, вблизи железнодорожной станции. В свободное от занятий время, которое, впрочем, выпадало нечасто, мы принимали посильное участие в городских делах. Чаще всего нам приходилось помогать разгружать лес на станции. Зима 1941–1942 годов была суровой, с пургой и снежными заносами и это не удивительно в приуральской зоне — создавала городскому хозяйству немало хлопот, при отсутствии какой-либо снегоочистительной техники требовала тысяч рук. Постоянной нашей заботой была ветка магистральной дороги, соединяющей школу с городом, в связи с которым школа испытывала жизненную небходимость.

Однако справедливости ради нужно отметить, что местные власти не докучали нам просьбами о помощи, хотя поводов для этого было наверняка более чем достаточно. Я не помню, чтобы, несмотря на суровое военное время, нас отрывали от теоретических занятий и полетов. Все, что нам приходилось иногда делать, было не в ущерб учебе. Единственный раз, осенью 1942 года, выехали мы на копку картофеля-для нашей же курсантской столовой. Весело тогда мы поработали. Благо картофельные поля размещались прямо у леса, и, как только мы прибыли туда, то там, то здесь загорелись костры, я не встречал человека, который бы не захотел отведать печеной картошки. Время было холодное, шли дожди, и мы, набив карманы курток горячей картошкой, наперегонки трудились на этом поле. И тепло, и сытно.

Полеты на самолете «Р-5» начались зимой. Те, кто хотя бы однажды летал за его штурвалом, знают все его прелести. По сравнению с «У-2» эта машина гораздо сложнее в эксплуатации и управлении. В трескучие морозы под открытым небом мы драили ее голыми руками, так что я хорошо ее запомнил. А каких усилий стоил копаться в моторе, когда требовалось завинчивать или отвинчивать мелкие винтики и гаечки. Мы, курсанты летали в меховых комбинезонах, валенках и трехпалы рукавицах, а также в меховых масках, которые всегда затрудняли обзор. Кабина у «Р-5» была открытая, продуваемая ветрами. Все это, и отсутствие к тому же необходимых навыков, затрудняло, вернее, сковывало действия курсанта в кабине. Чего стоила нам только одна возня с радиатором, который в зависимости от режим полета и температуры воды надо было то поднимать, от опускать механической лебедкой. Особенное затруднений это вызывало в тот момент, когда надо было уходить на второй круг.

В эту осенне-зимнюю пору положение на фронт стало меняться. Радио по нескольку раз в день приносило радостные сообщения об успехах наших войск. Красная Армия крепла, закаляясь в боях с фашистскими полчищами, не только остановила гитлеровцев, но и развернула мощное контрнаступление под Москвой, отбросив врага от столицы на сотни километров. Обозначились успехи и на других участках советско-германского фронта. Но враг был силен, по-прежнему стремился осуществить свой замысел. Большая часть советской земли еще оставалась оккупированной, и на ней варварски хозяйничали фашисты. Любимый всем советским народом Ленинград томился в немецкой блокаде.

Больше всего мы боялись опоздать на войну, и многие подавали командованию рапорты с просьбой отправить их на фронт. И как ни противилось тому наше руководство, однако то одному, то другому курсанту удавалось уйти в действующую армию. Однажды даже было решено из самых настойчивых летчиков-добровольцев укомплектовать экипажи и на самолетах «Р-5» направить на фронт. Отобрали два звена. Их провожали все школой в торжественной обстановке, как и полагается в таких случаях, весь личный состав выстроился на плацу у развернутого знамени, произносились речи.

Наступило лето 1942 года, мы закончили обучение на самолете «Р-5». И на нашем аэродроме один за другим приземлились несколько самолетов «СБ», исполненных и учебном варианте, то есть оборудованных кабиной для инструктора. Это был двухмоторный скоростной бомбардировщик, созданный славным советским авиаконструктором Андреем Николаевичем Туполевым, чьи пассажирские лайнеры и сегодня бороздят небо нашей Родины. Самолет «СБ» на первомайском параде — в 1935 году поразил зрителей невиданными доселе простыми и изящными линиями. Он располагал большой для того времени скоростью, превышавшей в два-три раза скорость известных тогда самолетов-бомбардировщиков. Его цельнометаллическая конструкция с дюралевым покрытием, более совершенная аэродинамическая форма с убирающимися шасси придавали моноплану высокие летные качества. Еще в период финской кампании мы с гордостью наблюдали, как армады этих боевых машин шли к линии фронта и обратно без сопровождения истребителей. Тогда они еще не нуждались в прикрытии — у противника не было истребителей, способных потягаться .СБ».

Если мы не очень-то надеялись, что попадем на фронт на «Р-5», то сейчас почему-то стали уверены, что будем воевать на «СБ». Обучение на новом типе самолета всегда ставит новые задачи, опять надо было учиться. Опять матчасть, техника пилотирования, теория полета и многое другое. Летать на новой машине было одно удовольствие. Хороший обзор достигался тем, что кабина летчика располагалась над центропланом. По бокам, справа и слева на крыльях подвешены моторы — во время полета казалось, что они переваливаются, как бочки на волнах. Впереди, в лобовой части фюзеляжа находилась кабина штурмана, а за летчиком, ближе к хвостовому оперению, сидел воздушный стрелок-радист.

Самолет был чуток в управлении, особенно нужно было быть внимательным при пользовании триммерами, малейшая оплошность приводила к нежелательным результатам. Однажды, во время тренировочных полетов в зону курсанта с инструктором, самолет вошел в крутое пикирование, может быть, даже в отрицательное, откуда они не смогли его вывести, и самолет врезался в землю так, что превратился в бесформенный кусок металла. Видимо, курсант что-то перепутал и растерялся, а инструктор, находясь во второй кабине, где были только некоторые основные ручки управления, не смог вмешаться и исправить создавшееся положение.

Учеба наша шла своим чередом, отрабатывались обычные летные навыки: взлет, посадка, виражи, хождение по маршруту, а тому, что необходимо было на войне — бомбометанию, нас не торопились обучать. С нами даже не летал штурман, в нашей школе их просто не готовили. Вскоре стало ясно, что «СБ» мы осваиваем как переходный самолет, и что в дальнейшем будем учиться летать на каком-то еще самолете, а на каком именно никто из нас тогда еще не знал.

Лето 1942 года и особенно его вторая половина ознаменовались на фронте длительными, тяжелыми и кровопролитными боями. Наши войска на подступах Волге вступили с врагом в величайшую битву в истории второй мировой войны. Лилась кровь наших отцов братьев. И в этой обстановке никто не хотел мириться со своим нынешним положением, курсанты роптали, oни считали своим долгом сражаться с ненавистным врагом на любом из освоенных ими самолетах. Но командованию было виднее, и к тому же поговаривали, что самолет «СБ» по своим боевым качествам не годится для этой войны.

О нашей дальнейшей судьбе пока ничего не было известно, по крайней мере, нам, как вдруг на стоянках появились первые спарки самолетов «ИЛ-2». Одномоторный моноплан с убирающимся шасси, он был сконструирован Сергеем Владимировичем Ильюшиным как самолет-штурмовик, пожалуй, единственный в практике мировой авиации. К тому времени, когда мы впервые встретились с ним лицом к лицу, он уже завоевал заслуженной славу на фронтах Великой Отечественной войны. Его называли кто как: советские воины-»летающий танк», фашисты-»черная смерть» и т. п. И так, и эдак было правильно. Что и говорить, он стоил всяческих похвал. Пройдя на нем через горнило войны, я полюбил его, как солдат любит свое боевое оружие. «ИЛ-2» заслужил любовь советских летчиков. Это был прекрасный самолет.

«Создание штурмовика «ИЛ-2» стало замечательным техническим и тактическим открытием. В практике мирового авиастроения впервые удалось соединить огневую мощь и броневую защиту с высокой скоростью и маневренностью. Броня, бывшая до сих пор мертвым грузом, утяжелявшая самолет, лишавшая его маневренности, стала неотъемлемым конструктивным элементом самолета, придающим жесткость каркасу и обтекаемые аэродинамические формы самолету. При этом на наиболее уязвимых местах машины броня ставилась потолще, менее уязвимых-тоньше», — так оценивали самолет специалисты. «ИЛ-2» отвечал всем требованиям войны, его эксплуатационные, летные и боевые качества соответствовали задачам, поставленным перед ним как штурмовиком.

Итак, мы вскоре завершили обучение на «СБ» и начали осваивать новую машину. Школа наша переменила название — теперь она стала школой летчиков-штурмовиков. Ни у кого из нас не осталось сомнений в том, что и начался завершающий этап учебы. Опять занятия по изучению материальной части, опять учебные полеты.

Кроме того, мы изучали и осваивали вооружение самсолета, которое было внушительным: две пушки, два пулемета, четыре реактивных установки, плюс оборудование бомбовых отсеков и крупнокалиберный пулемет у воздушного стрелка.

Учеба на «ИЛ-2» проходила обстоятельнее, чем на предыдущих типах самолетов, но в пределах минимума необходимого времени. Ходили в зону, по маршруту, отрабатывая элементы пилотирования. Теперь мы вышли на последнюю прямую длинной дистанции, ведущей нас на фронт. Учеба шла ровно, как налаженный механизм все жили одной мечтой — скорее завершить учебу и попасть в действующую армию.

Скитанье

Июль 1943 года. Наконец мы закончили школу, проучившись в общей сложности немногим более двух лет. В мирное время для подготовки летчиков в подобный учебных заведениях понадобилось бы четыре года. Откровенно говоря, ускоренный темп обучения сказался на качестве нашей подготовки. Мы, выпускники школы, умели более или менее хорошо взлетать, выполнять простейшие фигуры пилотирования и с грехом пополам садиться. Все, что мы не смогли приобрести здесь, предполагалось восполнить на фронте.

Всем выпускникам присвоили воинское звание «младший лейтенант», выдали новое обмундирование, и мы, как птенцы из родных гнезд, разлетелись в разные стороны, кто куда. Из нашей группы помню только троих, которые были направлены во фронтовые авиационные части. Это Иван Проценко, который, как мне стало известно позже, погиб в одном из первых своих боевых полетов; Алексей Бондарев, с которым военная дорога разучила нас навсегда. Он был скромным, душевным и бескорыстным товарищем. Помнится, отец его был на войне, а мать тогда жила в Москве, и я, бывая в Москве, раза два заходил к ней, справлялся об Алексее.

Одним из моих близких товарищей по авиационным Школам был Василий Андрианов. Атлетического телосложения, высокого роста, он был добрым и заботливым товарищем. Узнал я о нем только в конце войны, что воюет хорошо и что присвоено ему звание Героя Советского Союза. И только недавно совершенно случайно обнаружил в «Военном энциклопедическом словаре» скупые сведения, что Андрианов Василий Иванович, 1920 года рождения, участвовал в Великой Отечественной войне в качестве летчика-штурмовика, командира звена и командира эскадрильи. Совершил 177 боевых вылетов и в 37 воздушных боях на штурмовике уничтожил 6 самолетов противника. Удостоен дважды высокого звания Героя Советского Союза, генерал-майор авиации. Член КПСС с 1944 г. Окончил Военно-воздушную академию и Военную академию Генерального штаба. Да, это он, наш однокашник, с которым в одной группе мы делили в летной школе все радости и тяготы суровых военных inert.

Газета «Труд» 27 февраля 1982 года сообщила еще об и том нашем курсанте. Вот что там сказано:

«Анатолий Яковлевич Брандыс родился 12 августа l923 г. в семье рабочего в городе Днепропетровске.

После окончания Пермской военной школы пилотов он стал летчиком-штурмовиком и с 19 августа 1943 г. принимал участие в боях с немецко-фашистскими захватчиками. Уже 1 ноября 1943 г. Анатолий Яковлевич был награжден орденом Красного Знамени. Сражаясь в составе авиации Южного, 4-го Украинского и 3-го Белорусского фронтов, он особенно отличился в освобождении от гитлеровских оккупантов Никополя, Севастополя и Орши.

6 мая 1944 г. во время штурма одного из вражески « аэродромов в Крыму гвардии старший лейтенант А. Брандыс уничтожил на земле четыре гитлеровских самолета.

23 февраля 1945 г. Анатолий Яковлевич был удостоен звания Героя Советского Союза. Сражения еще продолжались, и гвардии капитан Брандыс продолжал 6eccменно участвовать в боях. Вновь он отличился в Восточно-Прусской наступательной операции в штурме Кенигсберга.

Во время Великой Отечественной войны летчик-штурмовик осуществил 228 успешных боевых вылетов, в ходе которых уничтожил 30 вражеских танков, 9 самолетов, 49 зенитно-артиллерийских и пулеметных точек. Он лично сбил и поджег 24 фашистских самолета.

29 июня 1945 г. Анатолий Яковлевич удостоен звания дважды Героя Советского Союза.

Ныне генерал-майор авиации А. Брандыс продолжает служить в рядах Вооруженных Сил СССР».

После окончания школы пилотов-штурмовиков я по воле судьбы попал в одну из подмосковных учебно-тренировочных эскадрилий. Трудно сейчас передать мою досаду. Война, уносившая ежедневно жизни сотен и тысяч советских людей, продолжала неистовствовать, и мы не знали, когда же наступит ее победный конец, хотя боевая мощь Красной Армии с каждым днем возрастала и немецко-фашистские войска несли крупные потери. Поистине триумфальными были успехи наших войск в разгроме окруженной группировки противника под Сталинградом. Однако положение на фронтах еще оставалось крайне напряженным, германский фашизм стремился наверстать упущенное, готовился к новым решительным боям. В этой обстановке направление в учебно-тренировочную эскадрилью, фактически означавшее продолжение учебы, я воспринял как недоверие к моим летным и боевым возможностям, и очень переживал.

Но в данной ситуации я был бессилен что-либо изменить. Пришлось подчиниться судьбе. Здесь, в учебной эскадрилье, как в зарубежном кинотеатре, люди приходили и уходили, трудно было понять, кто есть кто, кто командир, кто подчиненный. Теоретических занятий не было, летали, как говорится, с пятого на десятое, больше в одиночку, отрабатывая взлет и посадку, иногда ходили в зону, чтобы там утюжить воздух. Слетанной группы, которая применялась бы в боевой обстановке, никто не думал создавать, сроки нашего пребывания здесь никакими приказами не определялись, и мы целиком и полностью находились во власти инструкторов, которые вершили наши судьбы.

Бремя тянулось медленно, такой его медлительности я еще никогда в жизни не испытывал. Днем еще куда ни шло — были все же кое-какие занятия, полеты, вечерами же наступала такая скука — хоть плачь. Обстановка постоянно обновляющегося переменного летного состава не давала возможности с кем-то познакомиться поближе, подружиться. В таких случаях хорошо было тем, кто умел быстро завязать дружбу. Я же по своему характеру были более склонен к обстоятельности, постоянству. Правда, почти каждый вечер устраивались танцы, но и это меня не привлекало. Какие танцы? Родившийся в ауле, в 11 юности озабоченный получением образования, имел ли я возможности учиться этому искусству? Словом, я не умел танцевать.

Там, где много народу, где царит неразбериха, очень часто происходят довольно нелепые, а подчас и трагические случаи. Однажды на аэродроме проводились тренировочные прыжки с парашютом. Я был свободен от занятий и наблюдал за прыжками так просто, от нечего делать. Вот самолет «У-2» взял на борт очередного летчика и поднялся в воздух, на положенной высоте убрал газ. Сейчас парашютист должен выйти на плоскость и по команде пилота оттолкнуться и прыгнуть. Вместо этого летчик дает газ, и самолет после разворота садится на аэродром. Мы еще не успели выслушать объяснения нашего товарища, как подошла дежурная медсестра и сходу бросила:

— Эх, мужчины! Вот я, женщина, покажу вам, как надо прыгать, — в голосе ее звучали вызов и насмешка над нерешительностью летчика. (Конечно, трусость была ни при чем. Я знал много боевых летчиков, геройски сражавшихся на фронте, имевших большие чины и ордена, но ни разу не прыгавших с парашютом).

С этими словами она надевает парашют и садится в самолет. Мы тоже хороши — разинув рты, смотрели на происходящее, и никто не догадался пресечь явное нарушение существующих правил. Самолет уходит в воздух и набирает высоту. Погода прекрасная, и снизу отчетливо видно, как наша «парашютистка» выходит на плоскость и через мгновение покидает самолет. Она стремительно летит в свободном падении со все увеличивающейся скоростью. Вот-вот должен раскрыться парашют, но этого почему-то не происходит. Быстро мелькают секунды, а она, как камень, летит вниз. Все присутствующие замерли в оцепенении, зная, что парашютистка вот-вот ударится об землю. Впоследствии никто не мог понять, кто это ей, не знакомой с элементарными правилами обращения с парашютом, разрешил не только прыгать, но даже сесть в самолет? Как могло такое случиться?

Но жизнь в учебно-тренировочной эскадрилье шла своим чередом. Как-то нас, нескольких молодых летчиков, направили на другой аэродром, где формировался боевой полк, на «смотрины». Здесь нам предложили сделать по два-три полета по кругу. Мы старались изо всех сил, чтобы наилучшим образом выполнить упражнение. Замечаний не было. После некоторых проволочек в штабе, как это бывает в таких случаях, объявили о зачислении в полк только двоих из нас. Видимо, столько им и было нужно, а остальных, в том числе и меня, отпустили восвояси. Мы, как невыданные невесты, с опущенной головой вернулись обратно.

Что и говорить, этот случай оставил в моей душе неприятный осадок. Я не мог объяснить самому себе, в чем дело. Как будто летаю не хуже других, аварий и поломок не было, а меня какая-то сила крепко ухватила и не отпускает на фронт. Иногда я даже думал, что никогда мне отсюда не вырваться. Тем не менее, каждый день то одного, то другого отправляли в боевую часть. Везло же людям...

В боевом строю

Заканчивался сентябрь 1943 года. Наконец настал и мой черед. Без всяких предварительных полетов меня и еще нескольких летчиков переменного состава направили в боевой штурмовой авиационный полк, который базировался тогда в селе Марьино под Москвой. Мы добирались туда почти целый день на чем придется, а значительную часть пути проделали пешком. Время военное, потому тогда и в помине не было пассажирского сообщения, как сейчас. В общем, мы об этом и не думали. Главное для нас было — скорее добраться до места назначения.

К концу дня пришли в Марьино и явились прямо в штаб, где встретились с командиром полка майором Дмитрием Михайловичем Зориным. Среднего роста, плотно сбитый, широкоплечий, средних лет. Он принял нас довольно приветливо и доброжелательно, а потом, после короткой беседы, сказал находившемуся рядом офицеру:

— Оформите приказом о зачислении в штат полка.

Я был определен во вторую эскадрилью, командиром которой был старший лейтенант Захар Илларионович Жук.

Полк в это время находился на деформировании после жарких боев на ОрлОвско-Курской дуге, где потерял довольно много боевых летчиков и техники. Личный состав полка размещался на южной окраине аэродрома, недалеко от села, в просторных землянках с двухъярусными деревянными нарами. Мое положение быстро определилось, я прочно встал, правда, пока на земле, в строй боевых летчиков. Выдали зимнюю летную амуницию и все необходимое для полетов, закрепили за экипажем боевой самолет «ИЛ-2» с бортовым номером 19, и под этим номером я летал до конца войны.

Первым моим командиром звена, а затем уже ближайшим товарищем стал Виктор Осипов — закаленный в былых сражениях боевой летчик, как и многие другие, уже имевший не одну боевую награду. Пополнение полка боевыми машинами шло одновременно с подготовкой и обучением прибывающего молодого летного состава к предстоящим боевым действиям, для этого использовались все погожие дни. Некоторое время ушло на изучение района аэродрома по карте, затем мне разрешили два самостоятельных полета по кругу. Очень волновался тогда, ведь за моими действиями в воздухе следила не одна пара глаз, не говоря уже о командирах: наблюдали все, кто в это время находился на стартовой площадке, начиная от техника самолета, чье первое впечатление для меня также было небезразлично, и кончая такими же, как я, молодыми летчиками, которым вскоре тоже предстоит подняться в воздух. Как говорится, птицу видно по полету, так оценивается и летчик: взлет, полет по кругу, развороты и посадка — это азбука летного искусства. Естественно, я старался вложить в это дело все свои знания и навыки, полученные до сих пор. Полет окончен, подхожу к руководителю полетами, докладываю:

- — Товарищ старший лейтенант! Младший лейтенант Бегимов совершил два полета по кругу. Разрешите получить замечания.

Существенных замечаний не было, но и похвал тоже не последовало. Правда, командир звена и мои товарищи пожали мне руку, что было не меньше всякой похвалы — это меня окрыляло, я в душе радовался тому, что выдержал экзамен на знание азбуки вождения самолета.

Начались тренировочные полеты. Теперь больше всего летали по маршруту, отрабатывая боевой порядок, тактические маневры, бомбометание и стрельбу по наземным целям на полигоне. Словом, наши полеты теперь приобрели конкретный смысл, максимально приблизились к боевым условиям. Благо за опытом нам не надо было далеко ходить. Многие летчики, начиная от командира полка, — люди, уже прошедшие суровую школу войны, и мы, молодежь, учились у них искусству побеждать ненавистного врага.

На дворе стояла зима, дни укоротились, полеты заканчивались раньше. В долгие зимние вечера, свободные от занятий, бывалые летчики любили вспоминать разные боевые эпизоды былых сражений, а мы, молодежь, с упоением слушали их рассказы. В центре такой компании всегда оказывался один лейтенант, который уже тогда имел несколько боевых орденов. Его истории так увлекали нас, что мы порой не могли отличить быль от небылиц. Потом постепенно стали замечать, что он может и прихвастнуть, пустить пыль в глаза. Тем не менее и в его рассказах, и в рассказах других ветеранов много было полезных сведений, необходимых для ведения боя. Такое общение с бывалыми боевыми летчиками служило для нас, молодых, своего рода теоретическим занятием, и мы наматывали на ус все, что считали полезным.

Как всегда, там, где молодежь, не обходится без шуток и смеха. Розыгрыши, анекдоты или просто солдатские песни рассеивали напряженную обстановку нашей предфронтовой жизни. В частях, на вооружении которых были двигатели внутреннего сгорания, — будь то авиация или танковые, моторизированные части — были в моде розыгрыши такого рода: новичков посылали, к примеру, набрать ведро «компрессии» к соседям. Кроме нас на аэродроме базировался еще полк «ДБ-3». «ДБ» означает «дальний бомбардировщик», а точнее эти машины называть по имени создателя — «ИЛ». Так они на самом деле назывались — «ДБ-3» или «ИЛ-4». Полк вел напряженную боевую работу. С наступлением темноты его самолеты один за другим уходили на боевые задания в глубокие тылы немецко-фашистских войск, даже, как говорили, на Берлин. Днем на их стороне было тихо и мирно, и, хотя подготовка самолетов к очередным боевым вылетам шла полным ходом, оставалось время для шуток.

На фронт

Декабрь 1943 года. Приближался новый, 1944 год. Уходящий же год был ознаменован успешным окончанием второго периода Великой Отечественной войны. Наши войска в кровопролитных и решительных схватках с немецко-фашистскими полчищами завершили коренной перелом на советско-германском фронте. Успешное контрнаступление и разгром мощных группировок противника под Москвой, Сталинградом, Курском и на Днепре — вот этапы боевого пути советского оружия, советского народа. Наша авиация завоевывала прочное господство в воздухе — это было весомым вкладом в общее достижение.

В один из этих предновогодних дней было объявлено общее построение полка. Выступая перед строем, командир полка майор Зорин довел до нас приказ командовании о том, что мы должны все имеющиеся в наличии самолеты перегнать на фронт, затем вернуться обратно, получить другие и ждать нового распоряжения. Предполагалось, что штаб и руководство полка, а также весь технический персонал, кроме техников самолетов, которые должны лететь вместе с нами, остаются на месте. Сборы были недолгими, и мы налегке вылетели тремя группами, поэскадрильно. Ведущим нашей эскадрильи был назначен штурман полка капитан Денежкин, опытный боевой летчик. Я шел у него левым ведомым, справа от него — Николай Зайцев, Павел Леонидов и дальше в таком же порядке еще два звена во главе со своими командирами. Мы сделали несколько посадок на промежуточных аэродромах — Туле, Орле и еще где-то. В ту зиму погода стояла скверная: сплошная облачность, частые снегопады. На некоторых аэродромах из-за непогоды приходилось сидеть по пять-семь дней. За это время вынужденного бездействия мы побывали в городах, недавно освобожденных от немецко-фашистских захватчиков, увидели страшные разрушения и другие следы гитлеровского «нового порядка».

Когда мы все же продолжили путь к фронту, на маршруте эскадрилья внезапно попала в сильный снежный заряд, и ведущий сделал левый разворот, чтобы лечь на обратный курс. Мне, левому ведомому, чтобы не столкнуться с ним, надо было точно уложиться в радиус его разворота, но из-за плохой видимости и, конечно, недостаточного опыта я вынужден был уйти с тем же разворотом вверх и лег на обратный курс. Когда вышел из облачности и уточнил по компасу нужное мне направление полета, то не обнаружил своей группы. Попав в столь экстремальную ситуацию я, видимо, растерялся: мне нужно было снизиться и на фоне неба начать визуально поиск своих товарищей, но этого я не сделал, просто не пришло в голову. Так как я оказался выше их, то не смог обнаружить идущие ниже меня, притом окрашенные в белый цвет самолеты. Так на уже набранной в снегопаде высоте я продолжал свой полет. Я был уверен в том, что обратный курс самолета правильный, и уже через 15–20 минут полета я встречусь с железной дорогой, а рядом увижу аэродром, который был мною отмечен перед этим на моем планшете. И верно, вот я вышел на «железку», но аэродрома не обнаружил. Оценив обстановку, понял, что меня снесло ветром, а в какую сторону — раздумывать не стал, да и некогда было. Развернулся направо и пошел вдоль железной дороги. Время летело быстро, но аэродрома не видать, а бензин кончается. Разворачиваю самолет на 180 градусов и опять иду по «железке». Я начинаю нервничать. Не то что страшно, а берет великая досада от того, что не могу найти аэродром, который видел своими глазами некоторое время тому назад.

Тем временем стрелка бензомера начинает дергаться. Все! Надо садиться. Выбрал площадку недалеко от линии железной дороги и в первый раз в жизни посадил самолет на брюхо. Кругом белым-бело. А когда уже на земле с помощью подбежавших деревенских ребят разобрался, где нахожусь, то оказалось, что до нужного мне аэродрома я не долетел всего лишь 25–30 километров — пять минут лету. Вот досада! Нервы не выдержали. Но теперь уж ничего не поделаешь.

К тому времени стало темнеть, и мне ничего другого не оставалось, как пойти в ближайшее село, проситься на ночевку. А утром на первом же товарняке я приехал на станцию, неподалеку от которой находился злосчастный аэродром, и присоединился к своим товарищам. Через пару дней туда же был доставлен на платформе и самолет. Со станции его перевезли на аэродром, подняли на шасси и после некоторого ремонта вернули в строй.

Здесь мы засели крепко, ожидая со дня на день разрешения Москвы на вылет, но, видимо, высшему командованию было не до нас. Наше положение осложнилось тем, что началась оттепель, а мы были в меховых комбинезонах и унтах. Большую часть времени пришлось нам просидеть взаперти: выйти в таком одеянии на улицу было невозможно. В эти долгие дни и вечера у меня было достаточно времени, чтобы проанализировать служившееся. Прежде всего, я пришел к выводу, что мои навыки пилотирования, особенно в групповом полете и в условиях ограниченной видимости, еще далеки от совершенства. Если в глубоком тылу ЧП, произошедшее из-за моей неопытности, обошлось более или менее благополучно, то завтра, на войне, оно может иметь куда более серьезные последствия — враг не будет делать скидок. И я твердо решил во что бы то ни стало преодолеть свои недостатки.

Наконец, ровно через месяц последовал долгожданный приказ, и в полном составе наша эскадрилья взяла курс на фронт. Через одну-две посадки мы приземлились на аэродроме в Житомире. Здесь со мной случилась новая беда. Из-за сильной слякоти и размокшего грунта при подруливании на стоянку подломилась хвостовая часть моего самолета. Погода стояла хорошая. Через некоторое время эскадрилья улетела дальше, а я стоял около своего самолета, провожая своих, как птица, отставшая от стаи с подломленным крылом.

Ремонт машины, особенно сушка фанерной части, потребовал времени, и я опять был обречен на безделье. Благо здесь оказались хорошие мастерские, люди, не жалея себя, работали день и ночь, и вскорости мой самолет был отремонтирован. Тут же я сообщил в полк о готовности к вылету, но лететь одному мне не разрешили, пообещав прислать за мной опытного ведущего. Опасение вызывала еще близость линии фронта. Снова пришлось ожидать.

К несчастью, погода испортилась. Низкая облачность, осадки то в виде снега, то в виде дождя, и я совсем уже отчаялся, как вдруг прилетает за мной командир звена Виктор Осипов. Я, от радости не помня себя, быстро собрался и в паре с ведущим вылетел в полк. Еще на земле командир предупредил меня, что аэродром находится в прифронтовой полосе, поэтому лететь придется на малой высоте, и надо держаться плотнее. Садиться будем с ходу, не делая традиционного круга над аэродромом, заруливать на стоянку надо влево от посадочной полосы. Я запомнил все его наставления.

Полетели. Как и условились, держимся у самой земли, да и облачность не пускает выше. Через каких-нибудь десять минут попадаем в густой снегопад. Я прижимаюсь поближе к ведущему, напряжение — предел. Еле-еле просматривается консоль его правого крыла. Весь — внимание. Смотрю, командир сбавляет газ, затем выпустил шасси и, похоже, идет на посадку. Я точь-в-точь повторяю все, что делает он, и вслед за ним сажаю свой самолет. А снег все это время падает крупными густыми хлопьями. Немного успокоившись, заруливаю, как было сказано, влево. Машина идет тяжело, и все время приходится прибавлять газ. Но вдруг самолет совсем остановился, застряв в грязи. Все мои попытки вытянуть его газом не увенчались успехом. Он все больше уходил колесами в раскисшую землю. Теперь такую махину в несколько десятков тонн не вытащить без трактора. Я сел, что называется, в лужу. Прибежал Виктор, а я стою, как оплеванный, не в состоянии что-либо объяснить.

Оказалось, что мы из-за пурги вернулись на тот же самый аэродром, откуда только что взлетели, а я в напряжении просто не заметил пологого разворота, сделанного ведущим, и поэтому стал заруливать налево, как условились, а не направо, как это надо было. Тут пришел трактор, и пока я возился с самолетом, погода прояснилась, и Виктор, не дождавшись меня, улетел в полк. Да что же такое получается: я всем своим естеством стремлюсь скорее попасть на фронт, а меня удерживает какая-то сила и не пускает туда. Опять я сижу на аэродроме в Житомире в ожидании ведущего. Что за наказание?

В один из этих дней меня разыскал летчик из нашего пилка Петро Гаврильченко, как говорится, товарищ по несчастью. Это был один из тех, кто в одно время со мной пришел в полк. Он был единственным среди нас в сержантском звании, и поэтому, а может быть, и по какой другой причине, его определили пилотом на самолет «У-2», который находился на обслуживании командира и штаба полка, возил почту, различных корреспондентов, артистов и других гостей, которые посещали фронтовые части.

После обычных приветствий, после первых радостных восклицаний Петя поведал мне, почему он оказался здесь, в Житомире. Однажды полетел с командиром полка в вышестоящий штаб. Там, в ожидании его, стал коротать время на аэродроме. Время было зимнее, и, когда из штаба возвратился командир, он быстро запустил мотор и, не прогрев его предварительно, пошел на взлет. Едва оторвавшись от земли, на высоте каких-нибудь полутора десятков метров, он скорее почувствовал, чем услышал, что мотор начал давать перебои. Ничего не оставалось делать, как посадить машину прямо на лес. Самолет, конечно, разбился, но люди остались живы и невредимы. Командир ушел обратно в штаб, а он, Петя, на попутной машине добрался до Житомира. Вот и вся история.

Здорово досталось тогда Петру Гаврильченко за все это. Его даже на некоторое время отстранили от полетов. Но потом он все же опять стал летать на «У-2», позже его перевели на «ИЛ-2», и он очень удачно воевал до самой победы. За успешные боевые действия, отвагу и храбрость ему было присвоено звание младшего лейтенанта, вручены почетные боевые награды — ордена Красного Знамени и Красной Звезды. Он был, помнится, из Запорожья, невысокий, плотного телосложения, весельчак, душевный человек, очень добрый и бескорыстный боевой товарищ. После войны паши дороги разошлись, и мне о нем ничего не известно.

Мой самолет давно уже был в порядке, и я ждал разрешения на вылет. Тут мне сообщили, что через Проскуров к линии фронта летит двухмоторный самолет «Пе-2», с которым я могу долететь до своего аэродрома. Мне ждать ведущего из своего полка было уже невмоготу, и я, договорившись предварительно с руководством полка и летчиком «пешки», покинул вслед за ним аэродром. Когда мы подходили к Проскурову, он помахал мне крыльями и пошел дальше своим курсом, а я без проволочек благополучно приземлился.

Блудный сын наконец-то вернулся в свою часть. Да, долог был мой путь на фронт. Товарищи проявили ко мне деликатность и чуткость, никто ни в чем не пытался меня упрекнуть. Мог ли я не писать обо всем этом:

«Бедному Ванюшке — везде камушки»? Или как-то приукрасить? Наверное, да. Но жизненный путь человека — не столбовая дорога, его нужно преодолевать. Удалось ли мне это? Кажется, да.