«Илы» над Днепром

В те дни советские воины стремительно шли на запад. Знамя освобождения взвивалось над десятками и сотнями советских городов и сел. Фашисты теряли одну за другой важные позиции, откатываясь к Днепру.

Нас ждал Днепр. В штабах изучались карты, делались расчеты, определялись направления ударов, — словом, разрабатывались новые операции. Наши летчики и стрелки после боевых вылетов садились под березами, пожелтевшими от первых осенних ночных холодов и от пламени пожарищ, дружно запевали тихую и грустную песню о Днепре, о журавлях, плывущих над могучей рекой Украины.

Под мерный рокот «ночников», уходящих на боевые задания, люди рассказывали друг другу о прекрасной и нелегкой истории Приднепровья — священной земле, колыбели русской государственности. Земля Святослава и Владимира, Хмельницкого и Наливайко, Шевченко и Гоголя, Щорса и Боженко навеки прославлена бессмертными подвигами верных сынов, защищавших свою Отчизну.

Издревле по Днепру и его притокам селились славяне — предки трех братских народов: русского, украинского и белорусского. На Днепре вырос красавец Клев. Седая, славная история Приднепровья! Дорога ты сердцу каждого советского человека, и наши солдаты, восхищаясь подвигами предков, готовились вписать в нее новые страницы боевой славы советского оружия.

Немецкое командование предпринимало все меры к тому, чтобы удержать созданную ими в кратчайшие сроки линию оборонительных сооружений, которым они, по своей традиции, дали громкое наименование «Восточный вал». В истории войны сохранилась фотография, на которой запечатлен Гитлер и фельдмаршал Манштейн, склонившиеся над картой «Восточного вала».

О значении этой линии обороны впоследствии скажет в мемуарах гитлеровский генерал Кнобельсдорф. «Днепр планировался как линия сопротивления сразу после падения Сталинграда, весной 1943 года». А он, Днепр, ждал своих освободителей. В штабах наземных частей советских войск уже говорили о предстоящих штурмах, переправах через реку. На картах запестрели красные стрелы, охватившие столицу Украины Киев, пересекавшие синюю ленту Днепра. Через Днепр нацеливались части воздушной армии в том числе и корпус генерала Рязанова. Полки перебазировались поближе к Днепру.

Но вот и приказ наземным войскам форсировать реку с ходу. В районе действия Первого Украинского фронта к Днепру одними из первых вышли части Третьей гвардейской танковой армии генерала Рыбалко и с ходу начали форсирование, затем Днепр форсировали войска 52-й армии. В ночь на 26 сентября севернее Киева, в районе Лютежа, вышла на правобережье Днепра часть 38-й армии генерала Чибисова.

Стремясь во чтобы то ни стало отстоять свой «Восточный вал», немцы вводили в сражение все новые и новые части. Кое-где теснили наши войска. Однако до двадцати плацдармов на правом берегу Днепра были нами захвачены. На этих плацдармах, за эти клочки приднепровской земли и шло ожесточенное сражение.

Авиационные соединения оказывали наземным войскам всяческое содействие, штурмовали линию обороны фашистов.

Форсировавший Днепр пехотный полк, прямо против аэродрома штурмовиков Митрофанова, сумел закрепиться на правом берегу, захватив приличный кусок земли, создал оборону. Немцы предпринимали одну атаку за другой, стремясь опрокинуть занятую подразделениями оборону, сбросить их в реку. Наши обливались кровью, но держались, стояли насмерть. Штаб пехотной дивизии связывался со штабом авиакорпуса, просил:

— Летчики, братки, помогите! Немцы на том берегу прижимают. Реку перекрыли артогнем, подкрепление перебросить не можем. Топят, гады, любое плавсредство топят. Мы мосты, понтоны наводим, они уничтожают, бьют прицельно. Долбаните их. — И давали точные квадраты, ориентиры.

Штаб корпуса дал команду на вылет.

Работа была сложная, требовала мастерства и ювелирной точности. Захваченный нашими подразделениями плацдарм с километр в длину и еще меньше в ширину, клочок заросшей кустарником земли и все, за спиной обрыв к реке. Пехотинцы кое-как закрепились, врылись в землю и теперь держались за нее зубами.

А фашисты ярились, атака следовала за атакой. На окопы десанта шли танки, самоходки, их сплошным огнем накрывала артиллерия, налетали бомбардировщики, над головами солдат вились истребители, прошивая окопы пулеметными и пушечными очередями.

В тот раз вылетели в составе восемнадцати штурмовиков. Ведущий — я, уже лейтенант, Бегельдинов.

Понесенные поражения: вынужденные посадки на мины, во вражеский тыл не прошли для меня бесследно, я извлек урок, стал еще серьезней и обстоятельней обдумывать каждый предстоящий вылет по боевому заданию. Перед вылетом старательно изучал по карте местность, указанный квадрат и подходы к нему, хотя знал эти районы наизусть, летал сюда не раз. Прежде чем вести группу, нужно было знать точно все: возвышенности, овраги, лесочки и кустарники, а также и строения, одним словом, все что может служить укрытием для батарей и особенно зенитных, да еще эрликонов. Об этом я и думал сейчас.

Перед вылетом Митрофанов связался со штабом истребителей, потом сказал мне:

— Прикрывать группу будут двенадцать истребителей Луганского.

Это обрадовало, прибавило уверенности. Я знал, если в воздухе Луганский, можно работать спокойно, фашистские стервятники не подойдут к штурмовикам и близко.

Команды с КП, и штурмовики взлетают звеньями: звено Роснецова, Коптева, Шишкина, мое Переговариваюсь с ними по радио, отдаю приказания, выстраиваемся в боевой порядок. За моей спиной сидит стрелок, татарин Абдул, с русской фамилией Сундуков.

Я оглядываю строй и, дождавшись, когда из-за туч вырываются истребители, ложусь на курс.

Днепр рядом, вот он. Река здесь очень широкая — разлив. По ту сторону, почти у самого берега, до основания разрушенные войной строения. Дальше село Успенское, в районе которого и был форсирован Днепр нашим подопечным пехотным полком. На реке, между берегами, оживленно. Несмотря на непрерывный огонь вражеской артиллерии, саперы волокут по воде понтоны, наводят разрушенный немцами мост. Контуры его уже вполне различимы. Понтоны протянулись через всю реку. А пехота, не дожидаясь, когда он будет наведен окончательно, рвется вперед, переправляется через Днепр на любых подручных средствах — плотиках, лодках, просто на бревнах.

А вокруг плывущих — фонтаны взрывов. Снаряды крушат плотики, лодки, сбрасывают в воду, топят солдат.

— Ничего, ничего, мои дорогие, — вслух думаю я, — потерпите, сейчас мы их причешем. Они, гады, фашистские, попляшут у нас, повоют.

Руки мои на ручках управления — правая на ручке рулей, а левая — на ручке газа. Ноги тоже на педалях управления, теперь я отключаюсь от всего, что не касается штурмовки. Главное, провести группу к цели, по возможности без потерь или хотя бы с минимальными. Пока машины налицо, все в строю.

Но вот и передний край противника. Тут окопы не линией, в основном одиночные, на двоих-троих — временные. Фашисты не думают в них отсиживаться, они рвутся вперед, на десант. Их задача — опрокинуть его, столкнуть в реку.

— Я над целью, я над целью! — передаю на КП.

— Предохранители снять! Разрешаю работать! Разрешаю работать! — доносится голос замкомандира корпуса генерала Донченко. — Ориентир — село Бородаевка. Ударьте по высокому утесу. Артиллерия на нем. Работайте аккуратно! Рядом свои, — предупреждает он.

«Рядом свои!» — я вижу, определяю это и без подсказки. Линия обороны противника черным пунктиром окопов пересекает пологую вершину господствующей над местностью высоты.

«Устроились гады неплохо. Нависли над нашими, — соображаю я. Отсюда, с высотки, обе линии огня кажутся совсем рядом. Как же тут работать? — задаю себе вопрос и сам же отвечаю. — Точно работать, аккуратно, каждую бомбу, снаряд, пулю по врагу, иначе в своих, и гроб с музыкой. Ничего, мы умеем, — успокаиваю себя, — нам не впервой». Отыскиваю глазами ту самую горку, на которой батареи, оглядываюсь на группу, ввожу самолет в круг и командую.

— Атака! Атака! — Бросаю самолет вниз, к земле. За мной повторяют маневр самолеты моего звена и все остальные. Я вижу замаскированные пушки, немцев, засекаю торчащие стволы.

Предохранитель на ручке управления откинут, палец жмет на гашетку пушек, сразу же на гашетку пулемета и уже на выходе из пике, придавливаю кнопку бомбосбрасывателя.

Действия ведущего — мои действия, выходя по очереди на цель в смертельной карусели, повторяют остальные штурмовики.

В наушниках голос самого комкора Рязанова. Я узнаю его сразу. Генерал, конечно, наблюдает за действиями группы, находясь, как всегда, на высотке, в прифронтовой полосе, поди где-то над Днепром.

— Молния! Молния! — называет он мои позывные и уже открытым текстом, — Бегельдинов, атаку отставить! Отставить! Летят «Юнкерсы». К переправе допустить нельзя. Идите навстречу. Маленьким — значит «ястребкам» — команда дана. Навязывайте бой, атакуйте! Фашисты не должны подойти к переправе. Грудью прикройте, но не допустите к переправе!

Приказ необычный, для штурмовиков просто невероятный -атаковать противника, пускай даже бомбардировщиков, в воздухе?! Не наше это дело. Но я понимаю, другого у комкора нет выхода. Наводя переправу, саперы, пехота и так понесли немалые потери. Разобьют немцы понтоны, потери увеличатся вдвое и главное, потеря времени, а сейчас, в ходе наступления, фактор времени — все. Потому и приказ.

— Что же, бой так бой, — киваю я головой и докладываю генералу: — Вас понял. Иду на сближение с бомбардировщиками.

Передаю приказ по самолетам, разворачиваюсь, набираю высоту и ловлю глазами приближающуюся группу «Юнкерсов».

Их много, до трех десятков. Над ними с флангов истребители прикрытия.

— Атакуем «Юнкерсы»! — командую я. — Будьте внимательней! Строй плотнее! — Это с таким расчетом, чтобы каждый штурмовик мог наметить свою жертву. «Мессеров» в первый момент опасаться нечего, их отвлекут наши «маленькие».

Темные на фоне ясного неба, длинные фюзеляжи тяжелых, неповоротливых немецких бомбардировщиков отлично видны. Они уже рядом. Заметив приближающихся штурмовиков, ломают строй, перемешиваются. В моем прицеле быстро увеличивающаяся туша ведущего. Вжимаю гашетку пушек, вдавливаю кнопку пуска эре-сов. Бомбардировщик вздрагивает, будто наткнувшись на препятствие, валится на крыло и вдруг сразу срывается вниз, падает, кувыркаясь и разваливаясь на куски.

Падают сбитые штурмовиками еще два «Юнкерса». Теперь они пытаются перестроиться, занять какую-то оборону, отстреливаются. Но это им не удается. Один за другим падают еще два. Остальные разворачиваются и, сбрасывая в панике бомбовый запас на свои порядки, на головы своих солдат (спасибо за помощь, за вклад в нашу победу), бегут, оставляя поле (небо) боя за штурмовиками.

Большего мне и не нужно. Атака бомбардировщиков сорвана, переправа защищена, можно лететь домой. Я собираю разлетевшихся штурмовиков, поворачиваю к аэродрому, но наперерез, сбоку, вырываются «Мессеры», не те, что продолжают кружить в небе, захваченные боем с нашими «ЯКами», это уже видно, новая группа, поднятая с аэродрома только сейчас, для дополнительного прикрытия «Юнкерсов».

Это неожиданно. И помощи, прикрытия, от «ЯКов» ждать не приходится, им дай бог сейчас отбиться от наседавшей на них группы.

— Горбатые! Горбатые, над вами «Мессеры», «Мессеры»! — запоздало сообщают с КП.

И тут же голос комкора Рязанова:

— Бегельдинов! замкните строй, замкните! Не подпускайте их! Посылаю «ястребков».

— Вас понял. Вас понял! — отвечает ведущий, то есть я. — И своим — В круг! Всем в круг! Боевой порядок!

«Мессеры» мечутся вокруг, пытаются достать штурмовиков огнем своих пушек, пулеметов, но издали и безрезультатно. Ближе им подойти невозможно — в лоб штурмовика с его мощным лобовым вооружением не возьмешь. «Мессеры» пытаются достать «ИЛов» снизу, сверху и опять напарываются на огонь пушек, пулеметов, на грозные трассы самолетных «Катюш» — эресов. А тут уж и огонь наших зениток. Штурмовики над своей территорией, атаковать их в таких условиях бессмысленно. «Мессеры» отворачивают.

С земли голос наблюдателя с передовой.

— Горбатые! Горбатые! Молодцы, вам благодарность от Большого хозяина. Он очень доволен вашей работой, помощью наземным. Большой хозяин благодарит!

Получать благодарность всегда хорошо и приятно, от командующего фронтом — особенно.

Я передаю сообщение пилотам.

Осмыслить проведенный эскадрильей воздушный бой, весь боевой вылет, мне не удалось. Летчики не успели отдышаться, а нас снова в воздух.

Накопив под ураганным огнем противника кое-какие силы, десантные группы решили нанести противнику контрудар, атаковать его передовые части с тем, чтобы расширить и углубить плацдарм. И опять требовалась помощь авиации. Командир пехотной дивизии, горячо благодаря за разгром артиллерии и танков противника, вынудивший немцев сократить артобстрел наполовину, просил нанести удар по передовой линии врага, по их живой силе, дезорганизовать действия, нарушить связь, коммуникации, подавить дзоты.

На подготовку ушли считанные минуты. Машины заправлены и снова в небе.

— Ромашка, Ромашка! Цель подо мной, атакую! — докладываю я на КП, делая разворот над другим участком фронта.

— Атаку разрешаю, — доносит радио команду.

Первая цель — зенитки. Я вижу их отлично. Вывожу самолет на исходную, командую:

— Атакую! — и пикирую опять с левого разворота. За мной ведомые.

Выжаты гашетка пушек эресов, сброшены бомбы. На позициях зениток — столбы дыма, огонь. Они уже не стреляют. Теперь можно заняться и пехотой противника. Теперь она не прикрыта ничем. Пока-то прилетят «Мессеры». И опять главное — не тронуть своих. Они здесь совсем рядом.

Я поморщился, но пересилил опасение, обрушиваю самолет вниз.

Поражения точные, бомбы, снаряды рвутся в окопах противника, круша, перемалывая живую силу, огневые точки. Группа делает еще заход, потом еще и еще. Боеприпас иссякает, можно и домой.

Штурмовики бреющим проносятся над разрушенными, разваленными окопами, поливают уцелевших, мечущихся по развороченной земле немцев, пулеметными очередями.

Отлично выполнив задание, группа возвратилась на аэродром без потерь.

Приземлились, отрулили на стоянку. К самолету спешит начальник штаба полка майор Иванов, кричит:

— Бегельдинов!

— Слушаю Вас!

— Ты что же там натворил, за эти вылеты? Что наделал! — и качает головой.

По спине побежали мурашки. «Неужели все-таки задели своих?!» А начальник штаба грозно так:

— Ну, Бегельдинов! Ну казах! — хотя глаза вроде смеются. — А ну докладывай, что там у вас было?

Я стою и не знаю, что говорить, рта раскрыть не могу. В голове одно: «А ну как по своим...»

— Ладно, ладно, Бегельдинов, — смеется начальник штаба. Похлопал по плечу. — Не буду пугать. Делал все как надо. Отлично атаковал, разнес батарею противника, дал воздушный бой. Сбили трех «Юнкерсов», один лично на твоем счету. И еще отличная штурмовка передовой линии противника. О больших потерях, которые нанесли противнику в живой силе пехотинцы донесут отдельно. Но и за сделанное всему личному составу эскадрильи благодарность комдива и лично от командующего фронтом. Тебя, Талгат Якубекович, представляют к званию Героя. Приказано материал и наградную оформить немедленно.

Вечером мне вручили сразу два письма: из дома, от отца и от Айнагуль. От нее письма приходили регулярно, но все равно, каждое было событием. Я, как всегда, забился в угол дома, в котором квартировали летчики эскадрильи, чтобы уединиться с дорогими мне людьми, с тем, о чем они говорили в письмах.

Отец рассказывал о родне, о матери, что стареет, стала прибаливать. Подробно рассказал в письме о том, как ездил по приглашению в родной аул.

Потом красноречивый, через слова письма, разговор с любимой. Айнагуль писала о работе в санбате, о врачах, своих подругах, и, конечно же, о своей любви ко мне, к дорогому и желанному. О том, как это больно любить и не иметь возможности быть рядом, не ощущать теплоты прикосновения любимого. Это же страдание! «Талгат, дорогой, — восклицала она, — не знаю, переживешь ли ты это, мужчины, наверное, терпеливей, а я иной раз, когда не на работе — там в крови, в страданиях других, о своих переживаниях забываешь — я просто реву от безысходности.

А тут еще к нам летчика принесли, немца. Ты себе представляешь — немецкого летчика! Может же такое случиться! Он только что обстреливал нашу передовую, потом решил обстрелять тылы. Пролетел и над санбатом, обстрелял палатки из пулеметов. Видел кресты на палатках, знал, что санчасть, и стрелял. Какая подлость! И видно бог его наказал. Летел он низко и кто-то, сказали, что танкисты, в лесу они стояли, подбили его. Он тут же и рухнул в лес. Самолет загорелся. А летчика не убили, спасли. Санитары принесли обгоревшего, со сломанными ногами.

Ты представляешь: он только что нас убивал и теперь вот мы должны были спасать его жизнь?!

И мы спасали. Обработали ожоги, врачи собрали, сложили кости его перебитые, на койку положили. Между прочим, рядом с двумя нашими солдатами, ранеными в окопах при воздушном налете. Может быть, им же, этим летчиком.

Положили мы его, а сами боимся, как бы эти ребята раненые чего с ним не сделали. Злые ведь на них, на фашистов, еще на летчиков. Или потребуют, чтобы его из палаты убрали. Только они ничего. Сказали — раненый не враг.

Вот ведь как, вот они какие, люди наши. На передовой, в боях на смерть идут и врага уничтожают беспощадно, а тут, на койке больничной — и враг уже не враг.

А я, как его, летчика этого притащили, так о тебе, думаю. Смотрю на него, обгорелого, изломанного, а перед глазами ты. И на сердце холод. «О господи! — думаю. — Ведь и с тобой такое же может быть. Ты еще и штурмовик». Насмотрелись мы тут на них, на «ИЛов» этих, как они над позициями немецкими летают, бомбы что ли или чего бросают. А по ним зенитки, зенитки и немецкие истребители... Страшно это. Я всю ночь проплакала от страха за тебя.

Ой, Талгатик! Мой дорогой, береги себя. Молю тебя, береги! Я люблю тебя. И если что с тобой случится, не вынесу, не переживу.

Господи! И зачем оно все это, война, убийства? Зачем?! Ведь даже звери: волки, тигры не убивают друг друга, а мы?! неужели хуже зверей?!»

И опять о любви, об ожидании встречи.

Я перечитал письмо раз пять, прижал к губам. Сидел молча, а в голове мысли, от письма, от ее вопросов: «Действительно, зачем эта война, убийства? Зачем? Если вдуматься, я тоже убийца. Может быть, и под моими бомбами оказываются какие-то санчасти. Разве в стремительном полете, в огне зениток, что разберешь? И вообще, кто я, в кого превратился? В придаток машины, созданной конструкторами, предназначенной для разрушения и для убийства!

Да, может быть и так! А как в моем положении может быть иначе? Если не буду убивать я, убьют меня и еще тысячи, миллионы. Убьют и ее, любимую!»

Я даже представил себе, как здоровенные фашистские парни хватают, ломают ее хрупкую, нежную. Ярость душит меня, подступает к горлу. Я вскакиваю с койки, начинаю метаться по комнате. Говорю, почти кричу вслух: «Виноваты фашисты, гитлеровцы. Они набросились на нас, жгли и жгут наши села, города, уничтожают людей. Но ведь звери тоже защищают свое жилье, детенышей, себя. И я должен драться, убивать!»

В эту ночь я заснул с мыслью драться еще яростней, бить, крушить фашистов, чтобы обезвредить их, очистить от них родную землю.

На следующий день пришло сообщение из штаба истребительного полка о том, что к званию Героя представлен Сергей Луганский.

В те, последние дни ушедшего в историю поистине героического для советского народа 1943 года, из полка ушел командир Анатолий Иванович Митрофанов. «Наш Суворов», таким он был в глазах летчиков и не только за внешнее сходство, за небольшой рост, хохолок на голове, но и за мудрость принимаемых решений на КП и лично в воздушном бою, за хладнокровие и отвагу в самых сложных ситуациях. Его переводили на должность начальника какой-то авиационной школы. До этого был переведен в штаб корпуса комэск Анисимов. А через несколько дней горестное ЧП, над целью, прямым попаданием был сбит штурман полка Петр Горбачев. Так быстро рассеивалась и таяла в полку группа «стариков». На их место приходили молодые. Командиром полка был назначен Шишкин Павел Михайлович. Сменилось и командование дивизией. На место переведенного с повышением Каманина, пришел генерал Агальцов.

Новый 1944 год наша эскадрилья встречала в селе Вольный посад. Разжились в каптерке немножко водкой. В столовой, у старшины нашлась закуска. Выпили. Первый тост за отсутствующих, за тех, кто отдал свою жизнь за общее дело, освобождение Родины.

Настроение приподнятое, особенно радостно на душе у меня. Истекший год принес немало. На груди ордена «Отечественной войны II степени», «Красного Знамени», «Орден Славы III степени». Я, недавно незаметный, зачуханный мальчишка... Ведь это мне тогда, в аэроклубе, тот самый инструктор, скорчив презрительную гримасу, сказал, нет — выплюнул в лицо: «Летчика из тебя не будет. — И начлету. — Списать его надо. Зачем средства, усилия на него тратить...»

Ошибся инструктор. Родина вон как оценила мое летное боевое мастерство!

И еще одно, радовавшее, заставлявшее так громко биться сердце, — очередное письмо Айнагуль, врученное сегодня. Оно совсем необычное, не такое как все солдатские треугольники, которые она шлет каждую неделю, а то и через два-три дня. Иногда они где-то задерживаются и почтальон вручает их разом, пачкой. Сегодня пришел аккуратненький конвертик с букетиком голубых незабудок в уголке. Где она разжилась таким, с незабудками? Теперь конверты, открытки только с войной: солдатом, с автоматом, самолетом. — Все это с ними, с воинами каждый день, на глазах, и уже опостылело. А тут цветочки. В конверте, кроме письма, открытка и тоже не военная, с рождественской елкой и Дедом Морозом.

А в письме ее слова, вся она милая, дорогая, полная любви и надежды на скорую встречу. Ой бой, что бы я не сделал, чтобы приблизить ее, эту встречу, которая бы обозначала конец войны. Во имя этого, для приближения встречи, я и воюю, не жалея себя, всей мощью своего «ИЛа» обрушиваюсь на врага. А ее образ, она, черноглазая, нежная, передо мной.

Конец письма был посвящен ее планам на будущее, на нашу мирную счастливую жизнь.

Я перечитал письмо несколько раз, выучил его наизусть и чувствовал, что она тоже со мной, сейчас, здесь, за праздничным столом.

Ребята рассадили между собой девушек, своих, аэродромных, связисток из разместившегося в селе батальона связи. Перемигиваются, шутят с ними, жмут руки, а мне это ни к чему, у меня Айнагуль.

Был у меня такой случай. После очередного переезда на новый аэродром, летчики не вместились в два, оставшиеся целыми от всей деревушки, домика, я и еще двое ребят остались без крова. Кругом ни сарая, ни землянки. Зашли в один из домов. Там разместились наши же девушки. Расположились на дощатых нарах.

Мы посмотрели, нам места нет, пошли к двери. А девчонки сжалились.

— Идите на нары, переспим.

Оба летчика тут же разделись и на нары, между девчонками. Осмелел и я. Устроился в углу, прижался к стене. А соседка смеется:

— Что же ты меня боишься, дурачок, я не укушу, поцелую разве. — Бывалая, видно. — И я сам себя убеждаю, что, мол, тут такого? Подумаешь, у меня девушка!.. У всех летчиков девушки, а не жмутся, которые, и к девчонкам, не к своим, так в деревни бегают. И тут же обрываю мыслишки гнусненькие. «Похаживает тот, у кого не любовь, а так, знакомство где-то осталось. У меня же все по-настоящему, единственная, на всю жизнь. Ей я буду верен, как и она. И люблю ее, как и она меня, или еще больше. С тем и уснул, в углу, отгородившись от соседки курткой.

И все-таки праздновали всю эту ночь весело, Новый год встретили на улице, дали залп из ракетниц. Веселились, танцевали под баян.

А утром опять полеты, разведки, штурмовка, схватки с противником в воздухе.

К тому времени я, уже замкомандира эскадрильи, по приказу комкора Рязанова, водил тройки, шестерки, девятки «ИЛов», ведущим возглавлял боевые вылеты групп до двадцати и больше штурмовиков. Теперь у меня, опытного летчика, кавалера многих орденов, молодые летчики учились противозенитному маневру, меткости огня, внезапности и изобретательности в атаке, а главное, хладнокровию и расчетливости в бою — всему тому, что позволяло выживать, перекрывая всякие «допустимые для боевого летчика нормы выживания».

В моем личном деле появилась запись: «Располагает всеми качествами храброго и вместе с тем осмотрительного летчика. В бою проявляет смелость, настойчивость в достижении цели. Пилот высокого класса. Вместе с тем, скромен, отличается высокой требовательностью к себе. Совершил 130 боевых вылетов, сбил два «М-109», два бомбардировщика. Можно поручать боевые задания любой сложности, способен водить группы машин, вплоть до эскадрильи и больше».

Меня часто спрашивали потом, после окончания войны, как это все могло случиться: совершить более трехсот боевых вылетов под огнем вражеских зениток, эрликонов, пулеметов, при почти обязательных атаках вражеских истребителей, при этом лично, огнем своих пушек, пулеметов, ракет, сбить более десяти самолетов противника — что вообще не входит в задачу штурмовика-разведчика. Как же я при всем этом сумел уцелеть?

В общем, если подумать, это, конечно, удивительно! На фронте, в первый год-полтора, летчики на «ИЛах», тогда еще одиночках, без стрелка, в среднем успевали совершить не более десятка боевых вылетов. Выполнив пятнадцать, шестнадцать боевых, уже ходили в «везунчиках», летающих под опекой самого господа бога. По приказу Верховного командования за шестнадцать успешных, боевых вылетов летчик представлялся к ордену, за шестьдесят — к званию Героя Советского Союза.

Как же со мной, с нами, дважды Героями, совершившими более двухсот и трехсот вылетов?

Что тут ответишь? Сказать, что секрет в совершенном владении машиной, техникой полета, смелости, смекалке и разворотливости в бою, значит, не сказать ничего. Секрет этот разгадывали журналисты, писатели, писавшие о летчиках, и все по-разному. И сами Герои и дважды Герои тоже говорят, пишут об этом по-разному. Я скажу, пожалуй, все теми же словами генерала Каманина: «Чтобы выжить в бою, нужно первое и основное — быть сильнее противника во всем: в технике, в степени личной подготовки и, как следствие этого, быть твердо уверенным в победе. И если ты веришь в свой самолет, в себя, в свое превосходство, что же тебе остается? Конечно, только побеждать и возвращаться на аэродром живым».

Так, с такими убеждениями я и воевал.