Трудные годы
Апрель. В горах еще лежит снег. И вечерами легкий весенний ветер приносит в город его запах. Степь после зимней спячки начинает дышать все глубже и глубже. Красными и желтыми тюльпанами расцвела степь. Красиво...
Я думал об этом, стоя у окна вагона. Поезд все шел и шел на север. Давно уже нет гор, а куда ни кинешь взгляд — безбрежная степь. Там, впереди, ждет летная школа, ждут новые друзья. Поэтому неприветливые приаральские пески казались близкими и родными...
Саратов. По величественной волжской глади деловито снуют катера, лодки. У причалов стоят пароходы. Я впервые попал за пределы казахской степи, впервые вижу реку шире Чу, и пароходы кажутся мне гигантскими, чуть ли не сказочными. Смотрю во все глаза, впитываю новые впечатления. Прежде всего вижу реку Волгу. Ту самую, о которой восторженно рассказывала учительница Надежда Николаевна, приехавшая во Фрунзе — тогда еще Пишпек — откуда-то из России. Смотрю растерянно и, конечно же, восторженно: эти гиганты пароходы, подъемные краны, здание речного вокзала. И кругом на набережной бесконечно двигающиеся толпы людей. Откуда, куда они все идут, идут... У меня кружится голова, к горлу от удивления или восторга подкатывает какой-то ком.
Настроение самое праздничное, хочется петь, с кем-то говорить. Рядом со мной Сергей Чехов — товарищ по аэроклубу. Заговариваю с ним, толкаю его локтем в бок, но Сергей почему-то угрюм и не хочет разделить моих восторгов.
Идем строем через город. Он намного больше нашего Фрунзе и, как мне кажется, красивее. Опять заговариваю с Сергеем.
— Зелени маловато, — угрюмо ворчит он в ответ.
— Зато Волга! — не сдаюсь я.
— Наш Иссык-Куль куда шире.
Нет, Сергей просто несносный человек.
Приходим на территорию школы. Для начала всех нас стригут под нулевку. Признаться, до слез жалко было расставаться с чубом. Но ничего не попишешь, дисциплина есть дисциплина.
Начинаются трудовые будни. Осваиваем самолет «Р-5». Это сложнее «У-2», с которым приходилось иметь дело до сих пор. Не без гордости узнаем, что на машинах этой марки Герои Советского Союза Водопьянов, Молоков и Каманин спасали челюскинцев.
Первые полеты — и сразу же неприятность. Невольно вспоминаю авиатора с тремя «шпалами», который с сомнением смотрел на мой рост. Действительно, сантиметров пятнадцать не были бы лишними. Это я понимаю, сажусь в самолет: из кабины едва торчит нос. Как быть? Инструктор Титов не то в шутку, не то всерьез предлагает брать с собой подушку. Я принимаю это всерьез и в первый же полет отправляюсь, восседая на кожаной подушечке, изготовленной с помощью Сергея Чехова. Инструктор покачал головой, но не сказал ни слова. Совершили полет по кругу, еще и еще. Подруливаю к месту стоянки, выключаю мотор и вопрошающе смотрю на инструктора. Титов не спеша отстегивает ремни, поворачивается ко мне:
— Чувствуется твердая рука. Летчиком будете. Довольный похвалой, выпрыгиваю из кабины и, держа под мышкой подушечку, иду с аэродрома.
В неделю — четыре дня полетов и один — изучение материальной части. Мы уже настоящие курсанты — одеты по форме, подтянуты, стараемся держаться солидно и лихо козыряем при встрече старшим по званию.
Все хорошо, если бы не командир взвода лейтенант Андреев. Этот немолодой уже человек все время служил в пехоте и буквально влюблен в строевую подготовку. Помню, стоит взвод по стойке «смирно», Андреев не спеша прохаживается, придирчиво осматривает каждого. Неожиданно дает команду: «Кру-гом!» На какое-то мгновение я замешкался и, как любил говорить командир взвода, «нарушил усю симхвонию».
Тут же опять:
— Кру-гом! Бегельдинов, два шага вперед!
Чеканю два шага и застываю, впиваясь глазами в лейтенанта.
— Службу не знаете! — резко выкрикивает он. — До учебного корпуса бегом туда обратно — шагом марш!
Я еще не успеваю сообразить, что следует делать, как исполнить эту непонятную команду, как за спиной слышу смех. Смеется весь взвод.
— Отставить! — кричит Андреев. — Кто смеется в строю?
Строй молчит. Стою впереди всех и вижу только разъяренного лейтенанта.
— Кто смеялся! Два шага вперед!
Слышится дружный топот сапог, и я вновь оказываюсь в строю. Командир взвода ошалелыми глазами смотрит на строй, резко поворачивается и идет к корпусу. Буквально через минуту он возвращается с подполковником — начальником школы. Тот строго смотрит на нас, в тишине раздается его глуховатый голос:
— Разойдись!
В тот же день взвод собрал политрук. Долго выяснял, что произошло, отчитал нас. Вскоре взводом уже командовал новый офицер. Андреева перевели в хозчасть.
А мне с ним довелось еще раз столкнуться.
Как-то днем ребята решили полакомиться кислым молоком. Летная школа была в летних лагерях, километрах в двух от небольшой деревни. Собрали деньги, раздобыли десятилитровую флягу. Но кто пойдет за молоком?
— Тебе, Талгат, придется сходить, — решили друзья. — Ты самый маленький, незаметно прошмыгнешь.
Дело в том, что мы решили не спрашивать разрешения у командира взвода, и поход за молоком превращался, таким образом, в «самоволку».
Взял я флягу, зажал в кулаке деньги и отправился в деревню.
Купил молоко, без приключений вернулся обратно. Сидим, пьем. Все уже управились, а я еще лакомлюсь. Вспомнил почему-то домашний айран и загрустил. Вдруг слышу:
— Ребята, морской закон!
Все засмеялись и отскочили в сторону. Смотрю на них и ничего не могу понять.
— Какой это морской закон?
А такой, объясняют мне, что последний за столом и со стола убирает. Дескать, стола у нас нет, а есть пустая фляга, стало быть, тебе ее мыть и отнести на место.
Делать нечего. Закон есть закон. Беру флягу, спускаюсь к речке. Гляжу, пробирается по кустам лейтенант Андреев с ружьем, видно, возвращается с охоты. До сих пор не знаю, чего я вдруг испугался. Бросил флягу и кинулся бежать.
— Стой! — кричит сзади Андреев.
Я бегу быстрее.
— Стой, стрелять буду!
Куда там, только свист в ушах. Добежал до огорода и пополз по-пластунски по картошке. А лейтенант бежит, кричит. Дополз я до кустов, вскочил на ноги, думаю: «Куда же дальше бежать?» Андреев уже совсем близко. Кинулся я в самую гущу кустов, а там несколько свиней, собственность лейтенанта Андреева. Он их помоями с кухни откармливал.
Свиньи кинулись в разные стороны, ломятся сквозь кусты, трещат ветки. Я забился, залег. Слышу, Андреев бежит уже в другую сторону. Это он по шуму за свиньями ринулся. Кричит, ругается.
Когда все стихло, незаметно пробрался я в овраг к ручейку, вымыл флягу, отнес ее и вернулся на территорию школы. Уже к вечеру пошли разговоры о том, что лейтенант Андреев принял свинью за курсанта в «самоволке» и целый час гонялся за ней с ружьем. Кто начал эти разговоры, не знаю. Но смеялся я вместе со всеми.
День сменялся днем. Мы хорошо освоили «Р-5». Вскоре начали летать на специальные задания. Вечерами, утомленные, собирались в красном уголке и мечтали о дне, когда получим звания и разъедемся по частям, получим самолеты.
Так же прошел и очередной вечер двадцать первого июня. А рано утром узнали о том, что гитлеровская Германия вероломно напала на нашу Родину. Фашистские стервятники уже бомбили Минск, Львов, Одессу. Десятки, сотни заявлений легли на стол начальника школы, подполковника Уткина. Мы не просили, нет, мы требовали, чтобы нас немедленно отправили в действующую армию. Именно немедленно, на любой участок, если нужно, то и в пехоту.
Подполковник собрал всех курсантов.
— Я понимаю ваш благородный порыв, — сказал он, — и сам я всеми своими мыслями сейчас там. Но армии нужны хорошие летчики. Это ясно? Нужно учиться, учиться, с тем, чтобы вскоре принести Родине максимальную пользу.
Начались занятия по уплотненной программе. До поздней ночи возились с самолетами, изучали материальную часть. Затаив дыхание, слушали сводки Совинформбюро. А они становились все тревожнее и тревожнее. Враг кованым сапогом топтал нашу землю, превращал в руины цветущие города и села. Его самолеты господствовали в воздухе, его танки вспарывали нашу оборону.
На фронт, на фронт! Эта мысль не давала всем нам покоя.
Подошел день выпуска. Но что это? Мне не дают направления! Оставляют в школе инструктором.
— Нет! — твердо заявил я подполковнику Уткину. — Ни за что! Тот вначале пытался говорить мягко, убеждал, что не всем же быть на фронте, что нужно думать и о завтрашнем дне.
— Нет, нет и нет, — упрямо твердил я.
— Отставить разговоры! — вспылил подполковник. — Вы находитесь в армии в военное время. Ясно?
Да, все было ясно. Друзья едут на фронт, будут бить врага, а я... Горю моему не было предела. Но времени для печали оставалось не так уж много. В школу непрерывно поступало пополнение, и приходилось долгие часы проводить в воздухе. Так прошло около полутора месяцев.
Неожиданно в школу пришло распоряжение — откомандировать несколько человек в бомбардировочное авиационное училище. Через несколько дней я уже был курсантом Оренбургского училища. Тяжелые дни переживала страна. Это чувствовали и мы, курсанты. И голодно, и холодно. Тем сильнее было у нас желание скорее попасть на фронт. Начались полеты на «СБ» — скоростном двухмоторном бомбардировщике. Видно, подготовка у меня была достаточно основательной, потому что вскоре мне присвоили звание ефрейтора и назначили старшиной группы.
В группу вошли курсанты, уже имевшие звания пилотов, и мы в рекордный срок — за полтора месяца — освоили технику пилотирования, сдав экзамены на «отлично». «Ну, уж теперь-то наверняка пошлют на фронт», — радостно думал я. Ликовали и мои друзья.
Но...
Опять это злосчастное «но»! Другие группы еще учились, и нас задержали. Ребята работали на огороде, помогали колхозникам убирать хлеб. Я же получил «назначение» на кухню. Закрепили за мной лохматую лошаденку, подводу с бочкой, изо дня в день с утра до вечера возил я воду.
Однажды, восседая на бочке, я увидел, как на территорию училища входит группа новых курсантов. Что это? Знакомое лицо! Да это же Коля Павличенко, мой школьный товарищ!
Кубарем скатился с бочки, бросил вожжи и подбежал к другу. Оказалось, что он недавно из Фрунзе, видел моих стариков, говорил с ними. Эта группа — вовсе не курсанты. Их привезли всего на несколько дней. Обмундируют — и на фронт, в пехоту. «Счастливый Николай», — думал я, с ненавистью глядя на апатичного коня, неуклюжую телегу с бочкой.
Мы распрощались, пожелали друг другу счастья. Встретиться пришлось через семнадцать лет в Алма-Ате. Николай Павличенко прошел через фронты Отечественной войны, закончил авиационное училище и стал гражданским летчиком.
Настал, наконец, день выпуска. Стоим в строю, и один за другим курсанты получают назначения в части. Я, уже сержант, жду не дождусь своей очереди. Нет, не дождался...
С группой сержантов меня откомандировали в истребительное училище. «Ничего не попишешь, — думал я, — такова уж служба: все люди воюют, а я так до дня победы и проучусь».
Вновь полеты, полеты, полеты и теоретические занятия.
Случилось так, что я захворал и несколько дней провел в комнате. Ребята принесли интересную новость: на летном поле стоит новый самолет — «Ильюшин-2». «Какая красота, картинка, — восхищались они, — такого еще не видели».
Да, такого самолета не знала история авиации. Помню, как я осматривал его бронированную кабину, пушки и пулеметы, как ощупывал каждую заклепку в корпусе.
Это было мое первое знакомство со ставшим затем мне родным «ИЛом». Тут же я узнал его — самолета — биографию.
Еще в годы гражданской войны появилась мысль о применении штурмовой авиации против наземных войск противника. И вот в годы Отечественной талантливейший конструктор Сергей Владимирович Ильюшин построил новый штурмовик — уникальную машину, равной которой по боевым качествам не было ни в одной армии мира.
В декабре 1941 года, когда страна узнала о разгроме немцев под Москвой, в газетах замелькали сообщения о советских штурмовиках, прозванных гитлеровцами «черной смертью».
Полжизни можно отдать, лишь бы сесть за штурвал этого дивного самолета. И настал счастливый день: мы начали изучать «ИЛы». Да, это действительно замечательная машина! Быстрая, послушная и грозная. Теоретическую подготовку прошли основательно.
Как нам объяснили инструкторы, самолет «ИЛ-2» — многоцелевая боевая машина, с мощным вооружением. В его арсенале — бомбы, в том числе специальные противотанковые (ПТАБЫ), реактивные ракеты, две пушки, пулеметы. Назначение — выполнять задания, главное — подавлять и уничтожать противника, вражеские стационарные и подвижные крупные и малые цели. И второе, тоже не менее важное — воздушная разведка, установление связи с передовыми наступающими частями, сбрасывание листовок и даже, при необходимости, переброска грузов.
И вот уже Ижевск, запасной авиационный полк, где мы должны специализироваться на штурмовиков. Несколько сот пилотов ждут назначений. Нет самолетов и инструкторов. Не сидеть же сложа руки! Создаем бригады и принимаемся огородничать. Сажаем картошку, морковь, свеклу!
Проходит лето. Созрели овощи, пожухла картофельная ботва, а назначения все нет. Между собой поругиваем начальство, обвиняем его во всех смертных грехах.
Подошла осень, а вместе с ней и пора уборки урожая. Бригада, которой я руковожу, заняла первое место. В качестве премий замполит полка вручает нам по пачке махорки.
Дождались! В полк прибыли машины, так полюбившиеся мне «ИЛ-2». Начинается проверка техники пилотирования. Давно уже не чувствовал в руках штурвала, лечу с наслаждением.
И снова выпуск, подготовленные, обученные курсанты тут же отправляются на фронт. Меня опять же, как лучшего отличника (я уже клял себя за это, работал бы как все, не высовывался, давно бы на фронте был) послали на переподготовку, теперь уже в Чкаловское училище летчиков истребительной авиации.
На всю учебу ушло полтора месяца. Зачеты — и вот теперь уже верный шаг к фронту — запасной полк.
Здесь, до поступления требования, тоже учеба. Я опять инструктор. И еще сельскохозяйственные работы. Тут и состоялось то самое, мое первое знакомство с девушкой.
Произошло это важное, перевернувшее мою душу событие в казалось бы, совсем не подходящем для этого месте. Хотя, кто знает, кто определил, где они, удобные места для первой встречи восемнадцати-девятнадцатилетних паренька и девушки? Здесь это произошло, на соседнем с подхозом, колхозном поле.
Зачем-то меня туда послали? Кажется за какой-то деталью к трактору. Тут я и увидел ее. Она стояла на дорожке у рощи, в розовом, с цветочками, платьице, в босоножках. На голове пестрая шапочка, из-под которой выбивались блестевшие на солнце вьющиеся черные локоны. В одной руке у нее была лопатка, в другой — букетик полевых цветов. Я глянул на нее и замер. Передо мной стояла казашка. Девушка была не смуглая, не скуластая, совсем не типичная, но все равно казашка. Я определил это каким-то внутренним чувством, интуитивно, что ли. Не раздумывая спросил:
— Сiз казак, кызы емессiз бе? — Вы не казашка?
Она удивленно глянула, улыбнулась, выговорила по-казахски же, старательно, четко произнося слова.
— Мен казактын кызымын. — И сорвалась на русский. — А вы казах?
— Да, да, я казах. Но вы откуда? Как здесь?
— Я уже давно, с папой и мамой. Папа на завод кожевенный приехал. Он инженер, специалист. Когда здесь завод строили, машины ставил. Приехал из Уральска на время и остался. Так и живем.
Я закончила школу десятилетку и вот, всем классом, на посевную. Картошку сажаем. А вы?
Мы разговорились. Я забыл куда, зачем шел. Стояли, и рассказывали друг другу, мешая казахские и русские слова, о себе, о своих родичах, будто старые знакомые. Я сказал, что летчик, готовлюсь отбыть на фронт.
Потом мы спохватились, вспомнили каждый о своем деле. Я проводил ее до стана.
— Ой, как это интересно! Летчик! Фронт! — восклицала она. Сообщила. — Я тоже на фронт поеду. Учусь на курсах медсестер. У нас почти все девчонки из класса на этих курсах.
Опомнились, представились друг другу уже при расставании.
— Меня зовут Талгат, — отрекомендовался я, — Бегельдинов.
— А меня — Аня, то есть Айнагуль.
«Какое красивое имя!» — восхитился я.
Мы договорились встретиться в условном месте вечером.
Встреча состоялась. Потом были встречи еще и еще. И вот уже я стал ими, этими встречами, жить. Считать часы, минуты до назначенного времени свидания.
Встречались здесь, в лесу, на полянках, до самого ее отъезда. Потом встречались в городе. Вообще, увольнительные в запасном полку давали неохотно и редко. Вырвавшись за ворота, истомленные ожиданием отправки на фронт, молодые летчики шалили: попивали, ввязывались в драки, были и всякие другие ЧП. Однако мне, объявившему командирам, что у меня здесь родственники-казахи, — учитывалась моя выдержанность, дисциплинированность, — увольнительные выдавали.
Мы ходили в кино, в театр, а то и просто сидели где-нибудь в парке, скверике, и говорили, говорили. О чем? Наверное, о том, о чем говорят все влюбленные.
На какое-то время встречи пришлось прервать. В полк, наконец, поступили долгожданные машины. Да не какие-нибудь, штурмовики-бомбардировщики «ИЛы».
Уже достаточно опытный — за два-то года учебы — я чувствовал и мог оценить их скорость — свыше трехсот километров в час, — маневренность, послушность в управлении, мощность доселе невиданного на самолетах, вооружения. Летал на этом самолете с огромным желанием. Готов был не вылезать из его удобной кабины многими часами. Летал но, увы, опять по кругу, в крайнем случае, по маршруту, над мирными полями, селами, поселками, вдали от фронта. А тем временем многие мои сверстники, друзья по пройденным мною авиационным школам, сражались с врагом, били, уничтожали немецко-фашистских захватчиков на земле и в воздухе. Многие — это было известно из писем выпускников школ, уже сложили в тех боях свои головы.
Айнагуль при встречах успокаивала:
— Ты ведь тоже не бездельничаешь, для фронта же работаешь, сам готовишься. — Утешение было слабое, но хоть немного поднимало настроение.
Забывался я во все растущем чувстве привязанности к девушке, конечно, понимал, — это любовь, но почему-то боялся, или же стеснялся признаться самому себе и тем более ей. Хотя где-то в глубине души был уверен во взаимности, видел, читал это в ее глазах, улавливал в словах... в общем, во всем.
И вот настал день — был выходной, — когда я обнял ее, поцеловал, сказал:
— Я люблю тебя, Айнагуль. Я сильно тебя люблю.
Мы сидели в парке одни, на скамейке. Кругом тишина, будто все замерло. Мне казалось, что я слышу стук своего сердца.
Она тоже на какое-то время, мгновение замерла и вдруг припала ко мне, обвила шею руками:
— Я тоже тебя люблю. Полюбила с первой встречи. А ты не говорил, мучил меня. Ведь я готова была признаться первой. Я, девушка, первой! Это стыдно, но я была готова.
И мы опять обнимались, целовались.
С того момента наши встречи приносили мне и ей несказанное блаженство. А ожидание свидания превращалось в сплошное мучение. Я вырывался к ней при каждом удобном и каком угодно случае.
Встречались часто. Сидели, обнявшись где-нибудь в уголке сада или на берегу речки, и опять говорили обо всем, о разных дорогих нам пустяках. Только войне в разговорах места не было, словно и не гремела она где-то, и я не боевой летчик, ждущий отправки на фронт. Может быть, потому, что знали: именно она, война разлучит нас. Боялись этого и обходили в разговорах.
Не говорили и о женитьбе, наверное, по той же причине. Но в тот день, по-обычному проснувшись с мыслью о ней, я вдруг решил:
«А при чем тут война? Я люблю ее, она — меня, почему мы не можем соединить наши судьбы? Ведь даже в разлуке, вдали друг от друга, мы будем любить, будем вместе нашими сердцами».
С этой мыслью я собрался пойти в штаб за увольнительной. Завтра выходной. И именно в этот момент меня вызвали в дежурку, к телефону.
— Срочно вызывает невеста, — сообщил дежурный по части. Вообще летчиков, да и командиров, для частных разговоров к телефону не звали, а тут «невеста!» И просила, как она объяснила, по чрезвычайной необходимости.
Я вбежал в дежурку, напуганный. Звонит Айнагуль, это ясно, но почему срочно? При последней встрече мы обо всем договорились, назначили время и место следующей. В чем же дело? И почему сразу «невеста»? Просто так она назваться не смогла бы.
Она была взволнована. Я определил это, как только услышал ее голос.
— Талгатик, дорогой, милый мой, приезжай, сейчас же, немедленно! Отпросись, убеги, но приезжай! Я должна тебя видеть. Мне нужно сказать, обязательно сказать.
— Хорошо, хорошо, — пытался успокоить ее, — но в чем дело? Мы договорились, я приеду и мы увидимся.
— Нет, мой дорогой, — перебила она, — не увидимся. Я уезжаю, сегодня в двенадцать ночи. На фронт, в санчасть. Нас, пятерых девочек, мобилизовали, ты понял? Уезжаю! — выкрикнула она.
Я все понял. Ноги подкосились. Но взял себя в руки. Через минуту был в кабинете заместителя командира полка, выскочил от него с увольнительной. Через час был у нее, у Айнагуль.
Она ждала. В доме одна. Родителей не было. Встретила в дверях, кинулась на грудь, припала ко мне, заплакала.
Я обнял, подвел ее к дивану, усадил, стал успокаивать, хотя и сам готов был разрыдаться, так меня ошарашило неожиданное сообщение о предстоящей разлуке. Что она ходила на курсы медсестер — мне было известно, но я не придавал этому никакого значения. В те дни такие курсы кончали многие девушки. Большинство оставалось работать в местных госпиталях, которых было немало в самом городе и окрестностях. Так что ни я, ни она к такому не были готовы.
Знал я и то, что разлука в конечном итоге неизбежна, я готовился к ней каждодневно. Но то — я! При этом роль провожающей, как и должно, отводилась ей. Она должна была проводить меня на вокзал, поплакать и ждать, как это делали все девушки, матери, жены. Я так и думал, а тут вышло совсем по-другому. Голова шла кругом, сердце стискивала боль. Я сжимал ее маленькие, нежные руки, прижимал к лицу розовые ладошки.
Она успокоилась, вытерла слезы и, отстранив меня, заявила:
— Слушай и знай — я люблю тебя и хочу стать твоей женой. Ты слышишь?! Я сама тебе говорю, сама невестой назвалась. — И потупилась, покраснела до корней волос. — И буду твоей женой. После победы, после возвращения с фронта. А до тех пор — ждать, ждать. И любить... А ты как? — и впилась в меня глазами.
Я опять схватил ее, покрывая лицо поцелуями, бормотал:
— Моя дорогая, любимая, прости, что не сказал первый. Проклятый трус, я боялся, что откажешь. Я люблю тебя и первый, слышишь, первый! — кричал я, — прошу тебя стать моей невестой, женой! Прошу!
Мы обнялись. Что-то говорили, перебивая друг друга.
Потом она накрыла на стол, принесла бутылку вина, закуску. Выставляла на стол, наверное, все, что было в доме. Сама наполнила бокалы.
Я поднялся, провозгласил тост:
— За скорую встречу после войны!
Мы выпили, а потом сидели на диване, плотно прижавшись друг к другу, сцепившись руками.
Вернулись из гостей родители. Поплакали, поохали, огорошенные горестной вестью об отъезде дочери. Айнагуль обнимала их и уверяла, что ничего страшного с ней не будет. Поработает в каком-нибудь прифронтовом госпитале и вернется. Война долгой не будет, наши соберутся с силой и разобьют немцев. И вдруг заявила:
— Ата, апа, вы знаете Талгата. Так вот, сообщаю: мы любим друг друга и поженимся, как только вернемся с фронта. — И уже при них обняла, приникла ко мне.
И опять слезы, слезы горя и радости.
В сборах, в слезах не заметили, как наступила ночь. Отправились провожать ее на вокзал. Шли, ехали и опять обнимались, плакали. Плакали не одни мы, плакал весь город, отправляя на фронт целый эшелон мобилизованных, в их числе и девушек-медсестер.
На вокзале я стоял около Айнагуль, совсем молоденькой, как девочка, с длинными черными косами и блестевшими то ли от счастья, то ли от слез, как уголечки, темными глазами и никак не мог прийти в себя от вдруг так внезапно обрушившихся на меня счастья и такого же внезапного горя. Я опять же понимал, что так и должно было быть — война, и все-таки не мог осознать, смириться с жестокой необходимостью разлуки. В душе все перемешалось. Озарившая мою жизнь любовь к этому нежному, безгранично близкому созданию, и тут же — немедленное расставание. И, может быть, может быть, навсегда. Это же вполне вероятно, она отправляется на фронт, не в гости, не в командировку... На фронт! А там не танцы, там убивают...
От этой мысли заходилось сердце, я весь леденел, по спине, по всему телу бежали мурашки. Я снова и снова кидался к ней, обнимал, прижимал к себе, словно стараясь защитить, плакал, мешая свои слезы с ее.
Прозвенел колокол отправления, отъезжавшие прыгали в вагоны, махали руками провожавшим, а я все держал ее, не в силах расстаться со своей первой любовью, и все говорил, говорил, давал какие-то наставления, просил, молил, приказывал беречь себя, писать.
Потом я долго бежал за уходившим вагоном, в дверях которого стояла она, махал руками, кричал:
— Береги себя! Пиши! Пиши!
На фронт я уехал почти вслед за ней, через две недели. Но письмо получить успел. Вот оно, письмо от любимой, первое. Оно так быстро нашло адресат и теперь в моих руках. Писала она крупным, детским почерком. Ничего особого, тайного в нем нет. Обычное письмо влюбленной, потому я и делюсь им с читателем.
«Милый, дорогой. Как я люблю тебя! как мне тебя не хватает, хотя ты со мной, в моей душе, в сердце моем. Ты знаешь, я ведь на войне, на самом фронте, чуть не на передовой, в санбате. Отсюда слышны выстрелы пушек, совсем близко, в лесу рвутся снаряды. Мы принимаем раненых, кругом страдания, кровь, смерть. Я никак не могу к этому привыкнуть. Да и возможна ли такая привычка? Устаю страшно, работаем иногда сутками и все в крови, в криках и стонах. Вырвусь в нашу землянку, в блиндаж, упаду, а перед глазами ты. Ты, мой дорогой, и сразу отступают все ужасы войны, и я счастлива. Мне неудобно перед собой за это — кругом боль, кровь, страдания, а я со своим счастьем, но что я могу сделать, если это так. Да, я счастлива своей любовью. Молюсь, говорю: «О, Аллах, как я тебе благодарна за это чувство, которое ты мне дал, за то, что дал мне тебя! Я счастлива тем, что ты, Талгатик, есть, мой дорогой, что ты мой! Слышишь, Талгатик, милый, ты мой, навсегда, на всю жизнь. И я твоя!»
Дальше она писала снова о работе, о медсестрах — подругах, о врачах, какие они самоотверженные, не щадят себя ни в чем.
«Недавно нас обстреляли проклятые фашисты, из дальнобойных. Многих раненых убили. Погиб врач, две мои подружки-медсестры».
Я читал дорогие строки, прижимал письмо к губам и снова читал. Потом весь вечер писал ответ, подробно и тоже о своей работе, о том что готовлюсь к отправке на фронт. И конечно, о любви, о предстоящей встрече впереди, на которую я так надеялся, верил, что она состоится. Мы ведь всегда во что-нибудь верим, на что-то надеемся, потому что без веры, надежды, нет жизни, тем более любви.
Скоро в моей личной летной книжке появилась краткая характеристика: «Техника пилотирования на самолете «ИЛ-2» отличная. Летать любит. В полетах не устает. Трудолюбив. Летных происшествий не имеет. В воздухе спокоен, летает уверенно».
Через день издается приказ, в котором фигурируют одиннадцать фамилий, в их числе и моя. Нас, как наиболее подготовленных, оставляют в полку инструкторами.
«Ну, уж этому не бывать, — решаем мы. — Ни за что!» Вначале никто нас и слушать не хотел, но нежданно-негаданно в полк прибыла группа инструкторов из аэроклубов — люди в годах, с большим опытом. Мы возликовали.
Восемнадцатого декабря 1942 года мы уже были в дороге. Через несколько дней вышли из поезда на Казанском вокзале Москвы.
Москва тех трудных лет... Пустынные улицы, витрины магазинов, заставленные щитами, затемнение по ночам. Суровые лица людей, женщины в ватниках и кирзовых сапогах. Такой мне запомнилась столица на долгие военные годы.
Недолго пробыл я в Москве. Вместе со старшим сержантом Чепелюком получили назначение в одну часть. На Ленинградском вокзале уселись в поезд, который в те годы называли «пятьсот-веселым» — товарные вагоны, даже без нар, и полнейшая неизвестность, когда куда приедем. Помнится, что поезд часами стоял на разъездах, зато лихо мчал мимо станций.
Едем на северо-запад, за Калинин. В пульмановском вагоне — темнота. Стоит холодная «буржуйка».
— Сергей, — обращаюсь к Чепелюку, — надо бы дровец раздобыть, а то замерзнем.
— С ума спятил, — отвечает он. — Ночь, затемнение, а ты хочешь огонь разводить. Увидят немцы сверху — разбомбят.
Все же на первой остановке я выпрыгиваю из вагона и без труда разыскиваю какой-то поломанный штакетник. Растапливаем печурку. Из углов к нам начинают подходить люди. А мы-то думали, что вагон пустой.