Принимай меня, жизнь!

Консультировавшие меня при создании этой повести писатели, в один голос советовали: «Начинай обязательно с самого захватывающего эпизода из своей фронтовой биографии, ты же летчик-штурмовик. Только так можно увлечь читателя, вызывать интерес к книге». По-своему они, профессиональные литераторы, наверно, были правы. Так в литературе зачастую и делается — начинают с самого интересного. Но возникает вопрос, а что оно, это самое интересное, для кого, с какой позиции?

Если с позиции самого главного в жизни, то война, даже и всенародная, освободительная, Великая и Победная — это все-таки не самое главное, это лишь эпизод, большой, значительный для нас, для человечества, но только лишь эпизод истории, жизни нашего поколения. А вот сама жизнь вся, в глобальном понятии и есть самое главное для каждого человека и человечества в целом, и есть все охватывающее, а в ней основной момент — ее начало, рождение, появление человека, вступление его в жизнь...

И все-таки начать придется с более позднего момента, но тоже имевшего огромное, решающее значение в биографии будущего летчика Бегельдинова. Это день заседания военной Комиссии ВВС по набору курсантов в Саратовскую военно-авиационную школу. У меня, отличника авиашколы ДОСААФ, уже общественного инструктора, казалось, были все основания исполнить свою заветную мечту, поступить в военную авиацию, стать военным, именно военным, летчиком.

Комиссия занималась предоставленными ей личными делами курсантов. Мой инструктор аэроклуба Бухарбаев доверительно сообщил:

— Твое личное дело отложено. Пригласят на беседу. Ты уже инструктор, шансы есть.

День, когда я предстал перед комиссией военно-воздушных сил, на всю жизнь врезался в память.

Робко вхожу в комнату, вижу большой стол, за ним — военных с голубыми петлицами. Не успеваю раскрыть рот, чтобы отрапортовать о том, что явился по вызову, как слышу вопрос:

— Тебе что, паренек?

Оборачиваюсь, думая, что кто-то стоит за спиной. Никого.

— Мы тебя спрашиваем.

Стараясь придать голосу солидность, рапортую:

— Летчик инструктор-общественник Бегельдинов явился по вашему приказанию.

Все смотрят на меня с изумлением. Авиатор с тремя «шпалами» на петлицах выходит из-за стола, подходит почти вплотную. На лице искреннее удивление — я много ниже его плеча.

— Инструктор, говоришь? — с украинским акцентом произносит он. — Аи да хлопчик! Молодец! Ладно, иди. У нас времени для шуток нет.

— Дяденька... — невольно вырывается у меня.

Все смеются. Я окончательно растерян. Начлет клуба Цуранов что-то шепчет военным. Те рассматривают меня уже без смеха.

— Мал уж больно, — слышу я. — Ноги до педалей не достанут.

— Достают же!.. — вмешиваюсь я.

Опять хохот. Теперь смеюсь и я. Вдруг тот же авиатор с тремя «шпалами» делает свирепое лицо и, в упор глядя на меня, спрашивает:

— Сколько скота имел раньше твой отец? Я растерянно молчу.

— Что замолк? Наверно, байский сын?

Я растерялся вовсе. Стою, хлопаю глазами и не знаю, что сказать.

— Могу справку показать, могу доказать, могу принести, -бессвязно бормочу я.

— Неси! Посмотрим на твою справку.

Опрометью бросаюсь вон из кабинета. Лечу домой. Мать пугается моего вида. Никак не могу толком объяснить ей, какой документ нужен. Вместе роемся в бумагах отца. Нашел! Вот она, справка, подписанная самим Михаилом Васильевичем Фрунзе. Стремглав кидаюсь в аэроклуб. Поздно. Никого уже нет.

Едва дождался утра. Во дворе жду прихода членов комиссии. Наконец они пришли, вошли в кабинет. Вхожу следом и протягиваю справку. Тот самый авиатор, что строго смотрел на меня, вначале никак не может понять, какой документ я принес и зачем. Потом вспоминает, смеется.

— Вы прочитайте, — с обидой говорю я, — прочитайте.

— Хорошо, малыш, — сквозь смех говорит он. — Давай сюда свою документину.

Он берет справку в руки, лицо его становится серьезным.

— Что ж, партизанский сын, — произносит он. — Ты зачислен в Саратовскую военную школу пилотов. Это было решено еще вчера. Поздравляю, — и он протянул мне большую сильную руку.

Радости, просто моему ликованию не было конца, я захлебываясь рассказывал о произошедшем отцу, набежавшим соседям, друзьям. А вечером, когда все улеглись, отец как никогда обстоятельно и полно рассказал мне о моем рождении и детстве. Теперь оно представлялось вполне четко и ясно.

Произошло это событие, в условиях, как говорится, близких к фронтовым. Родился я отнюдь не в каком-то там роддоме, в окружении врачей, акушерок, даже не в доме с повивальной бабкой. Произвела меня мать на свет божий в высокой двухколесной арбе, запряженной верблюдом, в общем, в обычной кочевке, которую, по необходимости казахского образа жизни, мои родичи, как и большинство казахов-скотоводов, совершали по степи от одного пастбища к другому.

В данном случае, кочевка была вызвана и другой причиной. Известный на всю Акмолинскую округу бай Галибай, спасая от конфискации скот, поручил моему отцу Тусупбеку и некоторым его близким из рода моего прадеда Бигельды, среди которых была и моя мать Хадия, перегнать его к Алатауским горам. Кочевка была не малой. Только скота бая Галибая в ней шло до пятнадцати тысяч голов, в том числе более тысячи коней.

Мать беременная, до последнего момента ехала верхом на верблюде, как и все женщины в кочевке, — на нем и удобнее и мягче. Только когда подошли роды, ее перенесли в двухколесную арбу, запряженную тем же верблюдом. Тут она и родила под открытым небом будущего летчика-штурмовика. Случилось это на второй или третий день кочевки, еще совсем недалеко от нашего аула, под Акмолой у озера Майбалык.

Как у нас положено, в честь рождения сына кочевка остановилась. Во все концы, в близлежащие аулы от кочевки поскакали гонцы созывать людей. Отец, родичи резали скот, готовили той. А потом, в ходе празднества, собравшиеся аксакалы, после длительной дискуссии, как это и положено, определили мне имя — Талгат.

Все это я передаю по рассказам отца и моих участвовавших в кочевке, присутствовавших при этом событии, однородцев. Однако я совершенно четко представляю себе всю эту историю так, как будто присутствовал в ней уже вполне сознательным. И степь та самая перед моими глазами. Я ее вижу, ощущаю как живую, так она врезалась в память, моя родная Сарыарка, которую я уже взрослым, уже после войны, изъездил в седле на конях, а больше на машинах, вдоль и поперек. Удалось мне побывать и на том самом историческом для меня месте, в каком-то урочище — казахи знают его название — с обильным, бьющем из-под сопки, из-под камней ключом, название которого, насколько мне не изменяет память, Акбулак.

Урочище замечательное, как будто бы мать выбрала его в кочевке, глядя вокруг с высокого верблюда, специально для своего торжественного действа. Впервые я поднялся на эту сопку рано утром. Мы с нашей машиной, заночевали под ней у ручья Акбулак.

Больше полусотни лет прошло, пролетело с того момента, как здесь, у подножья сопки, у самого клокочущего между камней ключа, стояла та самая кочевка и двухколесная арба, в которой я и появился на свет. Следов стана той отцовской кочевки, конечно, не осталось, все здесь стало другим, другие выросли травы, кустарники, даже камни за это время изменились. Дожди, морозы, ветры источили, измельчили их. А вот сама степь, она осталась, наверно, той же, на какую с высоты верблюжьих горбов смотрела мать. Только едва ли она тогда смотрела, занятая другим, — готовилась рожать, предоставив смотреть, наслаждаться красотой моей родной степи мне, ее сыну.

А степь отсюда, с вершины сопки в то раннее золотистое утро, разбегалась, растекалась волнистым ковыльным морем во все стороны, окаймляясь тоже позолоченными, пока еще не слепящими лучами утреннего солнца. Они, нежно обтекая, ласкали пологие подъемы и спуски всхолмленного простора и, словно ощущая их прикосновение, ковыльное море чуть колыхалось, перекатываясь мелкими кудрявыми волнами.

По косогорам сопок, в просматривающихся низинках темные, почти неподвижные пятна пасущихся табунов коней, коров и совсем белые крапинки неизменно взбирающихся наверх овец. Да, наверно, именно так все здесь выглядело и тогда, в день моего рождения.

Потом все пошло кувырком, не так, как задумали бай Галибай и мои родичи аргынцы. Скот уже под Пишпеком у нас отобрали — конфисковали, оставив буквально ни с чем. Спасибо тогдашнему Пишпекскому красному комиссару Фрунзе, выдавшему отцу справку, гласившую: «Я, командующий округом, принял 13000 голов овец, 560 голов коней и крупного рогатого скота от пастухов Якубека и Тусупбека Бегельдиновых, захваченных ими у бая Гали-бая». И подпись — «Комендант М. В. Фрунзе».

С этой справкой или без нее — она уже была не нужна — я и пришел к своей заветной цели.

Я так шел, карабкался к ней. Пожалуй, я даже и не знаю, когда цель эта зародилась. Сколько помню себя, я почему-то всегда мечтал о самолетах. Еще там, в той татарской школе, в городе Фрунзе, в которую меня отвел отец. Собственно, это был уже не родной отец, отчим. Родного отца, тем более матери — она умерла раньше отца, — у меня не было, наверное, уже с пяти-шести лет. Дело в том что там, в Пишпеке, мой родной отец Тусупбек «подарил» меня своему младшему брату Якубеку. Ничего особенного в этом не было: у нас, казахов, это обычно — брат делится с братом не только своим скотом, другой собственностью, но, в случае необходимости, и детьми, если брат просит. Младший брат просил, уговаривал отца отдать ему меня, мотивируя это тем, что у отца я — четвертый, а он не имеет ни одного, бездетный. Тем более, что содержать такую большую семью в городе отцу было трудно, просто не под силу. Заработок был мизерный. В то время он занимался кожами, скупал их, что-то с ними делал и продавал. В общем, отец согласился с доводами брата и отдал своего сына.

Катастрофы для меня в этом, вроде трагическом акте, не случилось, новый отец любил меня, но беда в том, что меня почему-то сразу невзлюбила бездетная мачеха. Может быть, за эту самую привязанность ко мне ее мужа, моего нового отца. Кто знает, может и так. Не любила она меня и все. Хотя потом постепенно смирилась с моим присутствием.

Я вспоминаю об этом для того, чтобы стало ясно: маменькиным сынком я не рос. Отсюда и ранняя самостоятельность, умение заботиться о себе, строить свою жизнь. И я ее строил. Сам, самостоятельно перешел из татарской школы в русскую, совершенно не владея русским языком.

С этого и начались мои страдания. В татарской школе я был лучшим, отличником, здесь же казался каким-то дикарем. По-русски не только писать, даже читать толком не умел. А это был уже пятый класс.

И все это время учебы ни на один день не забывал, не расставался с мечтой об авиации. Началось это там, в татарской школе.

В этой школе и случилось то, что определило судьбу, главную линию моей жизни.

Соседский мальчишка Мишка, с которым я сдружился, увлекался конструированием летающих моделей самолетиков с пропеллерами. Назывались «схематичками». Заинтересовался этим и я. Какое-то время помогал другу, потом взялся и собрал — «схематичку» сам. Да еще какую! Она оказалась лучше всех, какие делал до этого друг Мишка и все ребята школы. На городском соревновании модель отметили премией — четыре рубля.

Радости моей не было конца. Увлечение моделизмом вошло в жизнь.

С пятого класса, с переводом в русскую школу, учеба продвигалась туго. Тяжело, с огромным трудом, усваивал предметы. Мешало слабое знание русского языка. Только с помощью старших друзей, русских соклассников, одолевал программу, переходил из класса в класс. Были и обиды, и слезы. Выручала учительница, имя которой — Надежда Николаевна, — я храню его до сих по не только в памяти, но и в сердце, — тоже по-всякому помогала мне. Видя мои старания, сопереживая мне, она, не довольствуясь уроками в школе, приглашала к себе домой, занималась дополнительно. Заодно и подкармливала. Дома было не сытно.

С таким же доброжелательством относились ко мне и остальные учителя, вплоть до выпускного — десятого класса.

Они, учителя, эти замечательные, душевные люди, учили нас не только грамоте, но через свое мировоззрение, через книги, которые рекомендовали нам, через литературных героев, учили жизни, воспитали в нас силу воли, умение ставить перед собой правильные, благородные цели и добиваться их. Это они участвовали в нашем становлении и подготовили нас к той жесткой и героической битве с врагом, к бесстрашным лобовым атакам на противника, которыми прославились наши воины.

И все это время, все годы учебы я не забывал о своем увлечении, конструировал летающие модели самолетов. Однако со временем это занятие перестало меня удовлетворять. Маленькие мои самолетики летали отлично, их отмечали на соревнованиях, но мне уже хотелось большего. Окончательно сформировалось это стремление, когда я попал во Фрунзенский аэроклуб, куда меня как-то привел друг и сосед по парте Михаил.

Казавшиеся огромными четырехкрылые «У-2» поразили своей стрекозьей легкостью, безупречной подчиненностью воле пилота.

— Хочу летать. Помоги записаться в аэроклуб, — ухватил я за грудки друга.

Теперь эта мысль, непреодолимое желание, захватило меня целиком. Оно было выше даже никогда не покидавшего меня в школе жадного стремления к учебе. Теперь только и думал, говорил исключительно о клубе, о самолетах. И принял решение. Написал заявление и сам отнес в клуб.

Через несколько дней меня вызвали.

Члены комиссии за столом задают вопросы, вопросы, а я волнуюсь, жмусь, оттого выгляжу еще тоньше и ниже ростом.

— Лет-то тебе сколько? — спрашивает председательствующий начальник клуба.

— Шест-шестнадцать, — еле слышно выдыхаю я.

— Врешь же, по виду тебе — четырнадцать.

— Нет, нет, не четырнадцать, я уже в восьмом.

— Ну ладно, ладно, — успокаивает председательствующий. — Летать почему решил?

— Летчиком хочу стать. Отец хочет, чтобы доктором, а я хочу летчиком. И буду, — оправившись от смущения уже твердо заявляю я.

— Так уж и будешь? — усмехнулся кто-то из членов комиссии. — Уверенный парень.

— А что, — разводит руками начальник. — Нам такие, уверенные, нужны. — И ко мне:

— Ладно, иди. Решение сообщат.

С моими школьными друзьями Петькой Расторгуевым и Таней Хлыновой — они уже давно записались в аэроклуб ДОСААФ — стоим у калитки моего маленького одноэтажного дома, они пытаются успокоить и обнадежить меня.

— Ты не мучайся, — говорит Петька, — все устроится.

— Конечно, устроится, — убеждает Таня.

А я стою, опустив голову, носком ботинка ковыряю песок и молчу. Хорошо им рассуждать, а каково мне? Вчера на комиссии чуть до слез не довели вопросами. Так ничего и не сказали, велели явиться завтра.

— Пойдем, Талгат, — прерывает мои думы Петька.

Все два дня, до вызова я ходил как шальной. Друг Петька успокаивал.

— Не страдай, может и примут. Не посмотрят, что низенький да худой. Ты же еще подрастешь, потолстеешь, если подкормиться хорошо.

Я вздыхал, мотал головой. Хорошо кормиться, чтобы потолстеть я как раз и не мог, в доме недостаток. Время тяжелое. Отчим (я называл его отцом) вкалывает один, и что он, сторож, приносит, копейки. Ладно еще что-то на выделке овчин подрабатывает. Тусупбек их закупает, приносит отчиму, тот выделывает. Оттого хоть какие-то рублики остаются.

«Ничего, — успокаиваю я себя, — в аэроклуб поступлю, работать буду, помогу семье».

Где-то в глубине души, несмотря на одолевавшие сомнения, я все-таки верил, что комиссия не откажет, я буду зачислен. Верил, может быть потому, что увидел в глазах начальника что-то вроде сочувствия или одобрения.

И вот оно, приглашение. Его принесла мне Таня, которая занималась в клубе второй год.

— Талгат! Талгатик! Тебя вызывают, — кричала она, увидев меня в коридоре. — Прибежала специально.

В клуб примчался рано утром. Секретарша порылась в бумагах, велела ждать начальника летной службы аэроклуба Цуранова.

Человека с этой фамилией я запомнил. Он сидел за столом в приемной комиссии, задавал разные вопросы об учебе, о здоровье. Медкомиссия никаких противопоказаний для поступления в аэроклуб у меня не нашла.

— Троек у тебя много, — покачал головой Цуранов. Я объяснил причину — слабое знание русского.

— Ничего. Это поправимое. Выучишь, лучше меня говорить будешь, — успокоил Цуранов.

Появился он вскоре. Пригласил в кабинет.

— В общем так, Бегельдинов. Комиссия решила... — и улыбнулся. — Да, значит, решила, зачислили тебя. — Поднялся, пожал руку, похлопал по плечу. — Теперь учись, старайся, может, и впрямь летчиком настоящим будешь.

Не помню, как я вышел, как дошел до дома. Я курсант! Я буду летчиком!

В этот день я был сам не свой и на уроках в школе получил несколько замечаний. Мой сосед по парте Петька Расторгуев радовался вместе со мной, и кончилось тем, что учительница выставила нас обоих за дверь.

И я учился, с первого дня постигал сложные премудрости вождения самолета, рвался, а то и карабкался к своей, ставшей главной в жизни, цели — летать. Доверие Цуранова оправдывал. За несколько месяцев изучил русский язык. Экзамены по теории полета, по матчасти самолета сдал на «хорошо».

Зима прошла в трудах и хлопотах. Школа — аэроклуб, аэроклуб — школа... И так изо дня в день. Близилась весна, а вместе с ней — первые полеты. Близились и экзамены в школе — я заканчивал девятый класс.

Тяжело жилось нашей семье. Зарплата отца давала возможность более или менее сносно питаться. Посещение кино было для меня настоящим радостным событием. Одет же я был более чем скромно: разбитые башмаки уже не поддавались ремонту, а многочисленные заплаты украшали мои единственные штаны. Надо работать, решил я, и поделился своими мыслями с отцом. Куда там, он и слушать не хотел.

— Учись, пока я жив.

Что же делать? Посоветовался в школьном комитете комсомола. Оттуда позвонили в районный отдел народного образования. Через несколько дней у меня в руках было направление на работу. «Массовик Дома пионеров» — значилось в моем первом в жизни рабочем документе. Тридцать рублей в месяц казались суммой просто-таки сказочной.

Отец не знал, что я ослушался и начал работать. Мать же, когда я принес первую зарплату, даже всплакнула.

— Что ты сделал? — шептала она, — отец узнает — беда будет, ругать будет. Что делать станем?

— А ты не говори ему. Он не узнает. Мне так хочется купить костюм и ботинки...

— Ладно, — сдалась мать. — Будем молчать. Копи себе на костюм.

Начались полевые занятия в аэроклубе. Чуть свет собирались мы и ехали на аэродром. Как мы пели, проезжая по пустынным улицам города! Сердца наши были переполнены счастьем!

Первый полет. Когда самолет оторвался от земли, я закричат от радости. Инструктор обернулся, что-то произнес одними губами. Я присмирел.

Приземлились. — Что видели? — строго обратился ко мне инструктор.

— Ничего! — вырвалось у меня.

— Болван! — Инструктор круто повернулся и зашагал по полю. А я стоял в полнейшей растерянности. За что? Неужели он не понимает? Неужели забыл свой первый полет?

С того дня начались сплошные неприятности. Инструктор почему-то невзлюбил меня, без конца ругал, ругал грубо, как бы нарочно подбирая самые оскорбительные слова. Это убивало. В семье у нас никто никогда не бранился, а тут...

Полеты превратились в пытку. С трепетом ждал я момента, когда начинал вращаться винт, и машина выруливала на взлетную полосу. Едва колеса отрывались от земли, в наушниках слышался резкий визгливый голос:

— Не лови ворон, чурка. Где аэродром? Ты что, заснул?

Я действительно ничего не видел. Слезы обиды, горькой и незаслуженной, застилали глаза. А инструктор продолжал изощряться. Он наслаждался своей безнаказанностью.

* * *

— Что с тобой? — поинтересовался как-то мой верный друг Петька Расторгуев. — Похудел, мрачный какой-то. Болен, что ли?

— Да нет, ничего.

— Может, дома что? — не отставал Петька. — Ты скажи, самому легче будет.

— Да чего ты пристал!

— Чумной, — обиделся друг. — К нему с добром, а он...

После очередного полета, едва мы приземлились, к самолету подошел Цуранов.

— Товарищ начлет, — обратился к нему инструктор, — считаю Бегельдинова неспособным к полетам. Предлагаю отчислить.

Стою рядом, мну в руках шлем и чувствую, как комок слез предательски подкатывается к горлу. Только бы удержаться, думаю, только бы удержаться...

— Отчислить, говорите? — пробасил Цуранов. Он наморщил лоб, отошел.

Минут тридцать его не было. Потом появился, у летного поля. Позвал меня, кивнул головой.

— Садись в кабину, полетишь.

Сам сел в кабину для курсанта. Приказал:

— Полет по кругу. Пошли.

Поборов волнение, я сделал все как надо, по команде взлетел, замкнул круг над аэродромом, посадил самолет. Хотел было вылезти из кабины, но услышал:

— Куда? Взлетай. Полет по кругу.

Вновь взревел мотор. Вырулил на старт, получил разрешение на взлет. Вот уже под крылом аэродром. Делаю первый разворот -в наушниках тишина. Второй, третий... Молчит Цуранов. Наконец, захожу на посадку. До земли семь метров. Плавно беру ручку на себя и сажаю машину на три точки.

Полет окончен. Цуранов молча вылезает из кабины и, не сказав ни слова, уходит. Что ждет меня? Уже перед самым отъездом домой начлет вызвал меня и сказал, что переводит в группу инструктора Карповича. Ура! Значит, я не исключен! Значит, буду летать!

Карпович невозмутим. Кажется, ничто на свете не может вывести из равновесия этого человека. Сделали с ним пять полетов, и в один прекрасный день он передал меня командиру звена Бухарбаеву. Еще три полета, и Бухарбаев заявил:

— Хорошо. Лети самостоятельно.

— Как?!

— Лети, малыш. Ты же хорошо летаешь!

Смотрю, самолет уже готовят — на переднее сиденье кладут мешок с грузом, равным весу инструктора. Это для того, чтобы не нарушать центровку.

Взлетел, сделал круг, сел. Еще раз то же самое и, наконец, третий раз. Подбежали ребята, не спеша подошел Цуранов. Все поздравляют, а я стою и слова не могу сказать. Начлет строго посмотрел на меня, потом вдруг улыбнулся и произнес всего одно слово:

— Молодец!

А вскоре был праздничный первомайский вечер. Вечер в аэроклубе. Пришел я на него в новом костюме. Помню, боялся сесть — брюки помнутся, боялся прислониться к стене, боялся подойти к буфету. Казалось, что непременно испачкаю костюм, посажу пятно.

Рядом стоял Петька — высокий, веселый, раскрасневшийся. Я ему как раз по плечо. Вдруг слышу:

— Вот так малыш! Смотрите, девочки, какой сегодня Талгат красивый!

Это Таня Хлынова с подругами!

— Пойдем танцевать, — тормошит Таня.

— Не умею, — покраснел я.

— Не может быть, — искренне изумилась она. — Как же так? Не знает Таня, что сегодня — первый праздничный вечер в моей жизни. Не знает она и того, что пришлось мне претерпеть, прежде чем нарядиться в новый костюм.

Ежемесячно я приносил домой тайком от отца заработанные деньги. Каждую получку мать давала мне двадцать пять рублей, и я прятал их в свой чемодан. Уже накопилось двести рублей. И тут произошла беда.

Вечером возле дома меня встретила мать. По ее лицу я понял, что стряслось нечто страшное.

— Отец про деньги узнал, — быстро заговорила она.

— Как?

— Я сказала.

— Зачем?

Она пожала плечами.

Что делать? Если бы я знал, что можно и нужно делать.

Вошли в дом. Отец мрачнее тучи.

— Садись, — кивнул он.

Я присел на краешек стула, готовый к неприятному разговору.

— Где ты взял деньги, Талгат? — строго спросил отец. — Я не могу думать, что мой сын вор. Но он не зарабатывает их. Где же он взял двести рублей?

— Отец...

— Подожди, Талгат. Я хочу рассказать тебе то, чего ты не знаешь. После ты мне скажешь все. У нас в роду не было нечестных людей.

А род у тебя был знатный, известный на всю Сарыарку. Ты должен его знать. У нас, у казахов, говорят: человек, не помнящий, не знающий рода — подобен дереву без корней. Наш род от знатного корня — Агыс, тайпы — Аргын называется. На весь Средний жуз славный. Мы пошли от нашего предка Бигельди.

У него было три сына — старший Игенай, средний Нуржан и младший Курман. От него, от Курмана, и пошла твоя, Талгат, родовая ветка: дед Мусабек, твой отец Тусупбек. От него пошли вы, сыновья, Карим и ты, Талгат.

Все родичи твои в роду люди серьезные, обстоятельные, работали честно, вели себя достойно. Потому, сын, и с тебя мой строгий спрос о честности и достойности, потому ответь , где взял деньги. Мать не отвечает. Отвечай ты!

Я дождался, когда он закончит, затем стал рассказывать. Он слушал, укоризненно качал головой.

Однако все обошлось. Отец принял все произошедшее со мной в порядке свершившегося факта.

Также безропотно, уже без возражений принял отец и сообщение о зачислении меня в Саратовскую школу военных летчиков. Провожали нас, будущих курсантов, всем клубом, среди провожающих и моя семья. Были объятия, напутствия и даже, у некоторых, слезы.