Злата Прага

Поверженная в прах, лежит у наших ног гитлеровская Германия. Ни выстрела, ни сигнала тревоги. Тишина. На рейхстаге, поднятое ценой крови наших солдат и офицеров, реет знамя Победы.

Победа! К ней мы шли через болота, леса, поля, через руины наших городов и сел. По пути к ней мы хоронили боевых друзей. Сколько безвестных могил было на нашем пути вперед, на запад? Много. Не одна семья, получив похоронную, проклинала врагов, принесших огонь и стоны на нашу священную землю.

...Аэродром неподалеку от Берлина. Наш полк обосновался здесь прочно. Стоят на бетонированной стоянке самолеты. Механики — вечные труженики боевой службы — могут сейчас отдохнуть. Чехлами затянуты моторы «ильюшиных», но каждый из них готов к полету, каждый снабжен полным боекомплектом.

Как и в дни суровых испытаний, несут дежурства пилоты и стрелки. Знамя победы [156] реет над обуглившимся рейхстагом, но враг еще огрызается, он еще сеет смерть. Рано, рано праздновать окончательную гибель фашизма!

Тихо в Берлине, прошли встречи на Эльбе, но еще не все кончено.

Рано утром восьмого мая меня вызвал командир корпуса генерал Рязанов. Его штаб стоял неподалеку от Фюнстервальде, и вскоре я уже вошел в уцелевший двухэтажный особняк.

Несмотря на прекращение огня по всему фронту, здесь, в штабе, кипела работа. Прохожу по комнатам, здороваюсь с офицерами и останавливаюсь перед массивной дубовой дверью.

— По вызову? — спрашивает дежурный.

— Да.

— Сейчас доложу.

Через несколько минут вхожу в кабинет, вижу своего генерала, рядом с ним еще несколько крупных военачальников. Доложив о прибытии, отхожу в сторону.

— Предстоит полет, — говорит генерал Рязанов. — Тяжелый, но необходимый. Подойдите к карте.

Подхожу.

— Смотрите, — командир корпуса отдернул шторы на карте, взял карандаш. — Сюда, к Праге, идут наши танковые армии. С Чехословакией у нас заключен договор о дружбе и взаимопомощи. В районе Праги еще живы немецкие войска, а в самой столице восстал народ. Нужно слетать в Прагу, разведать [157] обстановку. Воздух чист, но на всякий случай даю прикрытие.

Через полчаса мой «ИЛ» с номером тринадцать на стабилизаторе поднялся в воздух. Все летчики, механики и стрелки провожали меня в этот полет. На земле остался и стрелок моего самолета.

Помахав по традиции крыльями», я взял курс на Прагу.

Прошло не больше пятнадцати минут, и с соседнего аэродрома поднялась восьмерка «Яковлевых» во главе со старшим лейтенантом Михаилом Токаренко. Истребители, разделившись на группу непосредственного прикрытия и ударную группу, пошли со мной одним курсом. По радио я все время поддерживаю связь с их ведущим.

Нужно сказать, что Михаил Токаренко выручил меня однажды из большой беды, еще во время Яссо-Кишиневской операции.

Дело было так.

Я вел эскадрилью на штурмовку под прикрытием шестерки истребителей Токаренко. Атаковали, сбросили бомбы, реактивные снаряды и начали разворот для второго захода. В это время зенитный снаряд разорвался в нескольких метрах от моего самолета. Удар воздушной волны был так силен, что машину подбросило вверх метров на сорок. Видно, пробило баки, и масло снизу струей ударило мне в лицо. Как на грех, я летел без очков, и глаза залепило.

Кричу в микрофон:

— Ничего не вижу, передаю командование левому ведомому. [158]

В эфире тишина. В эскадрилье было много молодых летчиков. Они пошли в атаку за новым ведущим, и никто не ответил мне.

Лечу вслепую, выполняю команду воздушного стрелка, стараюсь держать самолет горизонтально и в это время слышу вдруг в шлемофоне незнакомый голос:

— Ручку на себя. Тринадцатый, ручку на себя.

Исполнил команду. И вновь тот же голос:

— Тринадцатый, держи так. Проходит несколько минут, лечу, исполняя команду неведомого летчика.

— Вышли на свою территорию, — слышу его голос. Только тут вынул платок, кое-как протер глаза, осмотрелся.

Оказалось, что командир эскадрильи прикрытия старший лейтенант Токаренко понял, что я попал в беду. Он передал командование истребителями (благо, воздух был чист) и пошел мне на выручку. Он встал рядом с моим самолетом и, командуя по радио, вел меня, как слепца.

В тот день вся моя эскадрилья без потерь вернулась на аэродром. Молодые штурмовики даже растерялись, когда узнали, что их командиру грозила опасность врезаться в землю. А действительно, много ли нужно, чтобы машина, управляемая слепым пилотом, вошла в штопор!..

Лечу на Прагу. Сверху восьмерка Михаила Токаренко. Все время держу связь с КП, докладываю генералу об обстановке.

Пока ничего страшного нет. Вижу внизу наши войска, вижу населенные пункты, дороги [159] между ними. По дорогам идут автомашины, танки.

Под крылом появляются горы, набираю высоту. Эти горы — граница двух государств. За ними Чехословакия.

Вновь опускаю самолет. Истребители кружат где-то вверху. Иду на Прагу. Непрерывно докладываю на командный пункт о состоянии дорог, обо всем, что вижу.

Наконец в серой дымке показался город. Прага! Делаем широкий вираж над пригородами. Внизу кажущееся спокойствие. Под крылом аэродром — центральный аэропорт столицы Чехословакии. Слышу голос Токаренко: «Все ясно. Пошли домой».

Нет, думаю, ясно далеко еще не все. Снижаюсь, выпускаю шасси и захожу на посадку. Вдруг навстречу поднимаются белые ракеты. Вижу людей, которые бегут к взлетно-посадочной полосе и машут руками.

— Сумасшедший, что ты делаешь? — кричит Токаренко. — Смерти ищешь?

И тут раздался залп. Это еще что за сюрприз? Даю газ. Ухожу на второй круг.

— Пошли домой, — настойчиво твердит Токаренко. — На аэродроме немцы.

Нет, думаю, что-то здесь не так. Не похожи на гитлеровцев люди, бегущие к самолету. Вторично захожу на посадку. Колеса уже касаются полосы, скорость машины все ниже и ниже. Наконец «ИЛ» останавливается. Откидываю фонарь, но мотор не выключаю. Мало ли что может случиться!

Сверху, построившись в круг, ходит восьмерка истребителей. Они не дадут в обиду. [160]

К самолету бегут люди. Они в штатском, но все вооружены. Высовываюсь из кабины и показываю пальцами, чтобы подошел только один человек. Держу наготове пистолет. Люди бегут и что-то кричат, но рев мотора заглушает их голоса. Стреляю в воздух. Бегущие останавливаются. Они, наконец, поняли меня, и от толпы отделяется один человек. Вот это хорошо. Один на один я беседовать согласен.

Высокий худощавый мужчина подходит к самолету и, улыбаясь, показывает на мотор: дескать, выключай, а то ничего не слышно. Нет, этого делать я не собираюсь.

Знакомимся. Он оказывается командиром соединения национального сопротивления. Его отряд своими силами разбил гитлеровцев и очистил аэродром. Это он дал две ракеты, а стреляли по самолету остатки немецкой охраны — несколько солдат спрятались в развалинах ангара и оттуда вели огонь.

— Их уже нет, — уверяет командир. Что же, теперь все ясно. Нужно лететь обратно. Командир не хочет отпускать: девять советских самолетов — это сила. Обещаю ему, что скоро здесь будет не девять, а больше.

Снова в воздухе. Вижу, как по нескольким шоссе на предельной скорости идут к Праге наши танки.

По прибытии докладываю обстановку.

— Хочется к партизанам? — спрашивает генерал.

— Очень! [161]

— Что ж, добро. В двенадцать часов нынче перебазируйтесь всей эскадрильей.

В два часа дня эскадрилья приземляется на уже знакомом аэродроме. Нас встречают, как самых дорогих гостей.

— Немедленно обедать и отдыхать! — распоряжается командир отряда.

У самолетов он устанавливает охрану.

Появляется повар — розовощекий, высокий, в белом колпаке. Черноволосая девушка, которая должна развести нас по квартирам, рядом с ним кажется ребенком.

Повар оказался мастером. При виде обилия блюд у наших ребят загорелись глаза. Я тоже невольно проглотил слюну — ведь утром выпил лишь стакан чаю, а уж вечер. Обед оказался вкусным.

И девушка была внимательной и нежной. Нам трудно было говорить — мешало незнание языка. Но я понял, что родом она из Братиславы, что в сопротивлении участвует с первого дня, что все они очень ждали прихода советских войск, а теперь она мечтает побывать в России.

С тех пор прошло больше двадцати лет. Я не помню, как звали девушку. Может быть, Влада, а может быть, Божена. Но я знаю: тогда майским вечером она говорила о любви к советским людям, которые принесли освобождение ее стране.

Недавно по делам службы мне пришлось быть в одном из наших авиаотрядов. Вечером в красном уголке демонстрировался чешско-советский фильм «Майские звезды». Нельзя сказать, чтобы этот фильм был [162] шедевром киноискусства, но ради него я на несколько часов отсрочил вылет в Алма-Ату. Хотелось еще взглянуть на красавицу Прагу, услышать полюбившуюся песню. «Майские звезды» напомнили мне о днях, проведенных на чешской земле, о последнем дне войны и первом дне мира. А Злата Прага показалась мне именно такой, какой она была в то время и навсегда осталась в моей памяти. Где ты сейчас, милая Влада-Божена? Мы верим, что ты помнишь летчиков, первыми прибывших в осажденный город.

Ночь на девятое прошла спокойно, если не считать небольшой перестрелки неподалеку от аэродрома. Мы хотели было бежать к самолетам, но командир повстанческого отряда сказал, что в этом нет надобности.

Мы досыпали спокойно. А тем временем Третья и Четвертая гвардейские танковые армии, пройдя за ночь больше ста километров, на рассвете вступили в столицу Чехословакии. Утром мы все отправились в город. Хотелось взглянуть на его прекрасные улицы и площади, к которым вновь пришла весна и свобода.

Прага ликовала. Люди принарядились и вышли на улицы. И мы от души радовались за них и гордились тем, что имеем прямое отношение к их счастью. Незнакомые люди, видя на наших пилотках алые звездочки, бросались нас обнимать и целовать. Каждый считал за честь пригласить к себе в гости, уговаривал выпить хотя бы стакан вина.

На площадях шли концерты, гремела музыка. Но, к сожалению, пора было возвращаться [163] на аэродром. Здесь нас ждал сюрприз: командир повстанческого отряда устроил банкет. На него пришло множество людей. До позднего вечера мы сидели в тесном кругу друзей, поднимали тосты за братство советского и чешского народов.

Утром пришел приказ вылетать. На аэродром одно за другим приземлялись другие подразделения. Наши самолеты набрали высоту, и каждый из летчиков посчитал своим долгом на прощание приветливо качнуть крылом красавице Праге.

Вновь мы в Фюнстервальде.

Непривычно после непрерывных полетов все время находиться на земле. Чего-то не хватает, хочется подняться в воздух.

Моя эскадрилья находилась в первой готовности. В этот день к нам в гости приехали истребители. Обидно, конечно, сидеть в кабине, когда друзья сидят за столами.

Уже вечерело, до захода солнца оставалось совсем немного. «Скоро домой, — подумал я. — И сегодня полета не будет». В это время к самолету подошел мой механик.

— Товарищ командир, — обратился он, — все равно никуда не полетите. У меня есть бутылка рома, давно ее с собой вожу, да никак случай не представится выпить. Давайте за победу? Ведь сколько вместе продали.

— Нельзя. После отбоя — пожалуйста.

— Да все равно полета не будет. Я подумал, подумал и сдался:

— Черт с ним, давай.

Механик вытащил из кармана бутылку и стакан. Налил, протянул мне. Я выпил. [164]

Выпил и он. Вновь налили, но едва я поднес стакан к губам, как увидел, что с КП бежит посыльный. Тревога!

Через пятнадцать минут эскадрилья летела в район Мельники, где танковая дивизия немцев не сложила оружия, несмотря на то, что акт капитуляции был подписан и огонь прекратился по всему фронту.

Одновременно с нами к Мельникам вылетело еще несколько подразделений, туда же двинулись танки. Общими усилиями мы раздавили врага и повернули домой. В пылу боя я чувствовал себя вполне нормально, но на обратном пути ром дал о себе знать. Мучительно захотелось спать.

С трудом посадил машину на аэродроме, но сил, чтобы выбраться из кабины, уже не было. Я заснул. Подбежали летчики, откинули фонарь и стали вытаскивать меня из самолета. Подошла санитарная машина. В ней приехал и командир полка. Он подошел ко мне и немедленно понял все.

— Уведите его, — резко бросил подполковник. — Завтра разберемся.

Назавтра мне влетело по первое число.

— Твое счастье, что кончилась война, — отчитывал командир. — Иначе всыпали бы тебе не так.

Этим неприятным эпизодом, который я запомнил на всю жизнь, закончилась для меня война. Полет в район Мельники был последним. Служба шла своим чередом, но наступили уже мирные дни. Одного за другим мы провожали домой боевых друзей. [165]