Лицо врага

Случай, о котором я хочу рассказать, произошел незадолго до окончания войны.

Наш полк стоял на аэродроме в районе города Бауцен. Сюда мы перебазировались после Сандомирской операции, в результате которой гитлеровцы все стремительнее и стремительнее катились на запад.

Однажды, возвращаясь с боевого задания, по радио получил приказ приземлиться на аэродроме в районе города Ельс. Этот небольшой городок был недавно освобожден нашей мотопехотой и являлся очень удобной базой для штурмовиков — он находился сравнительно недалеко от линии фронта.

Мы изменили курс и вскоре сели на новом аэродроме. Осмотрелись. Картина давно знакомая. На летном поле валяются обломки немецких самолетов, кое-где торчат тонкие стволы зенитных орудий. Тишина и покой. Лишь откуда-то издалека доносится артиллерийская канонада. Это наши наземные войска продолжают наступление на противника. Ничего, завтра с утра мы поможем. [125]

А сейчас нужно отыскать помещение поприличнее, чтобы разместить летный состав.

На аэродроме уже наводят порядок пехотинцы. Они деловито сваливают в кучи обломки, складывают в штабеля ящики с патронами и снарядами. Командует ими пожилой капитан интендантской службы. Он, к сожалению, не может подсказать, где нам разместиться, ибо сам лишь несколько часов назад прибыл в город.

Так нередко бывало в дни наступления — передовые части ушли, а тылы чуть отстали.

Как быть?

— Возьмите двух солдат и посмотрите ближайшие дома, — предложил капитан. — По-моему, они пустые. Выбирайте на свой вкус. Там и постели пуховые найдутся.

Прекрасно, подумал я, и вскоре шагал с аэродрома в сопровождении двух бравых солдат. Оба они были вооружены карабинами с примкнутыми штыками. Если к этому добавить мой пистолет, то наша тройка являла собой грозную силу в пустом городке.

Мы заглянули в несколько домов, но они не понравились. Хотелось, чтобы летчики устроились на ночь возможно удобнее и в то же время неподалеку друг от друга. А эти домики, правда утопающие в садах, не отвечали последнему требованию.

Миновали одну улочку, свернули на другую и неожиданно уперлись в солидное четырехэтажное здание. Вот это то, что нам нужно, решил я, и мы вошли в подъезд. По всей вероятности, в доме раньше жили крупные чиновники. Об этом свидетельствовали [126] медные дощечки с фамилиями на дверях квартир.

Осмотрели одну квартиру — хороша. Другую, третью — то же самое. Но дверь четвертой оказалась закрытой.

Это еще что за чертовщина! На территории врага мы не привыкли к закрытым дверям.

Вдруг мне послышался звон стекла. Мы замерли. Да, в запертой квартире кто-то орудовал не то стаканами, не то тарелками. Постучали в дверь. Нет ответа. Еще раз постучали. Молчок.

— Ломайте! — дал я команду солдатам. Они без особого труда прикладами выбили дверь.

Мы вошли в квартиру и в первое мгновение остолбенели. В большой комнате за столом, заставленным бутылками, сидел эсэсовский офицер. Перед ним на залитой вином скатерти лежал пистолет.

В мгновение я оказался возле стола и схватил пистолет. Офицер не шелохнулся.

— Встать! — крикнул я.

Офицер медленно поднял голову и в упор посмотрел на меня. Мурашки невольно пробежали по телу. На меня смотрели абсолютно белые бешеные глаза, глаза маньяка и убийцы.

— Встать! — резко повторил я приказ. Офицер продолжал смотреть на меня, поднял вдруг руку и брезгливо махнул ею. Его жест, казалось, говорил: «Убирайтесь вон».

Один из солдат поднял карабин и поднес [127] штык к самому лицу гитлеровца. И тут случилось такое, что я никогда ни до, ни после не видел, даже в кино. Офицер схватил стальной штык зубами и начал грызть его.

Сталь скрежетала на его зубах, из глотки неслось звериное рычание.

Солдат отдернул штык, прикладом смахнул со стола бутылки.

— Взять его, — бросил я солдатам.

Они выволокли эсэсовца из-за стола, повели к лестнице. В это время в квартиру вошел комендантский патруль во главе со старшим сержантом.

Мы передали им свой «трофей».

Всю обратную дорогу до аэродрома шли молча. Вот оно, лицо врага, думалось мне. Ведь впервые я вижу его так близко. Там, в воздухе, видна лишь машина, которую ведет фашист, видны лишь разрывы снарядов, посылаемых ими. Насколько же нужно утратить человеческий облик, ненавидеть все живое, чтобы стать таким.

— Пристрелить бы его, пса, — проговорил один из солдат.

Мы промолчали. Возмездие никуда не уйдет.

Во фронтовых газетах того времени немало писалось о зверствах врага. Я и сам немало видел этих зверств. Но не мог себе представить облика людей, способных творить такое. Теперь представил наглядно.

В одной из деревушек на территории Польши я видел труп солдата, попавшего в плен к немцам. На спине живого человека звери вырезали ремни, на груди — пятиконечные [128] звезды. Делалось это не наспех, а с немецкой педантичностью — аккуратные разрезы шли по телу. И в этой аккуратности было самое зловещее, самое страшное.

Да, такие люди не остановятся ни перед чем. Где-то в глубине души заныло: зачем отпустил гада, почему не пристрелил своими руками. Ну, ничего, скоро рассчитаемся за все. Рассчитаемся в бою. [129]