18 — против 30
Наступление наших войск в районе Белгорода вынудило противника поспешно отойти на заранее подготовленный рубеж, проходивший по южному берегу Днепра. Части Советской Армии после небольшой оперативной паузы предприняли стремительный бросок с форсированием Днепра в районе Успенское — Мишурин Рог.
Все свои огневые средства обрушили немцы на наступающие войска. Одновременно на небольшом плацдарме за рекой вражеские танки и пехота непрерывно контратаковали и не давали нам возможности развить успех. Большие группы бомбардировщиков «Ю-87» и «Ха-111» наносили удары по боевым порядкам, пытаясь приостановить наступление частей Первого Украинского фронта.
В этих условиях на штурмовую авиацию ложилась очень ответственная задача. Наш гвардейский ордена Александра Невского полк вел разведку, наносил штурмовые удары по врагу. [81]
Вот лишь один из вылетов, а их приходилось делать по пять-шесть в день. Его описание сохранилось в скупых словах боевых донесений, которые непрерывно поступали по эфиру с борта моего самолета.
«11.07. В окрестностях пункта 117 группа пехоты противника около трехсот человек. Отходят на юго-запад по полю. Пехота штурмована на бреющем полете. Бегельдинов продолжает полет. 11.10. На железнодорожной станции 249 два эшелона под парами. Паровозы головой на юг. Сброшены бомбы с замедленными взрывателями. Сильный зенитный огонь. Бегельдинов продолжает полет.11.14. На дороге из 601 и 409 двустороннее движение сорока автомашин, двенадцати бронетранспортеров, семи танков. Колонны атакованы в два захода. Бегельдинов продолжает полет.
11.15. Атакован четырьмя «Фокке-вульфами-190». Уклонился от боя. Продолжаю полет.
11.21. На восточной окраине 312 две зеленые, одна белая ракеты. Наши танкисты обозначили себя. На водном рубеже 805 сильный артиллерийский огонь. Бегельдинов продолжает полет. Курс 165».
Нелегко приходилось в те дни нашим наземным войскам. Немцы стояли насмерть. Нужно ли говорить о том, что мы, авиаторы, помогали пехотинцам и танкистам всем, на что только были способны. Восьмого сентября [82] нашему полку была поставлена задача уничтожить живую силу и танки противника на юго-западной окраине Мишурина Рога.
До вылета оставалось двадцать минут. Нашей группе в составе двенадцати самолетов предстояло уничтожить танки, которые прямой наводкой били по саперам, наводившим понтонную переправу.
— Вас будет прикрывать группа Луганского в составе шестерки, — сказал подполковник Шишкин.
На душе спокойно: если в воздухе Сергей Луганский, значит, можно быть уверенным, что фашистские стервятники и близко не подойдут к «ильюшиным».
С Сергеем нас связывала старая фронтовая дружба. Собственно говоря, ему я был обязан жизнью. Еще в июне на наш аэродром перебазировался истребительный полк. Он только что прибыл, и с его летчиками мы, штурмовики, не успели еще познакомиться.
В эти дни шли кровавые бои под Белгородом, и мы летали бомбить объекты, где немцы сконцентрировали много техники и живой силы.
Подлетая к линии фронта, мы заметили группу «мессершмиттов», шедшую сбоку. Завязался бой. Мой стрелок был тяжело ранен, и, таким образом, самолет оказался беззащитным сзади. Это, видимо, поняли немцы: пулемет-то хвостовой молчит! Два истребителя атаковали мой уже порядком пострадавший в этом бою «ИЛ».
Слышу вдруг в шлемофоне тревожный голос: [83]
— Горбатый (так величали штурмовиков)! Сзади «мессер»!
Поворачиваю голову и вижу быстро приближающийся самолет. Бросаю машину резко в сторону, немец стремительно проносится мимо, а на хвосте у него наш «ЯК-1» с цифрой 47 на стабилизаторе. Буквально через секунду «мессершмитт» запылал и рухнул на землю. А «ЯК-1» развернулся и снова ринулся в самую гущу боя.
Вернулись на аэродром. Кто же спас мне жизнь? Кто летел на сорок седьмом? Во время ужина решил выяснить это. Раньше не мог, ибо до вечера эскадрилья еще раз слетала «в гости» к немцам.
Захожу в столовую. Летчики ужинают. Громко спрашиваю:
— Кто сегодня летал на сорок седьмом?
Все молчат. Я повторяю вопрос. Смотрю, из-за стола выходит лейтенант. Невысокий, стройный, с открытым лицом. Красавец.
— Я летал. А в чем дело?
— Ну, друг, давай знакомиться. Ты сегодня из могилы меня вынул.
Лейтенант засмущался. Мы крепко пожали друг другу руки, и он вполголоса произнес:
— Луганский Сергей.
Истребители пригласили меня за свой столик. Разговорились. Оказалось, что Сергей — казахстанец. Ну, тут уж сам бог велел нам выпить за дружбу, за земляков.
С тех пор фронтовая дружба наша окрепла. Много раз летал я на задания под прикрытием [84] Луганского, и не было случая, чтобы возвращался с потерями.
Вот и на этот раз мы должны лететь вместе. Это очень, очень хорошо. Можно будет совершенно спокойно работать, Сергей в обиду не даст.
А ведь бывали случаи, когда истребители прикрытия, мягко говоря, не выполняли свои функции. Еще на Степном фронте весной 1943 года вылетели на задание двенадцать штурмовиков нашего полка. В прикрытие им была выделена шестерка истребителей из подразделения, стоявшего на нашем же аэродроме.
В тот тяжелый день четыре «ильюшина» не вернулись на базу. Мы не находили себе места — что может быть страшнее смерти друзей? Вечером в столовой начались разговоры о причинах потери четырех самолетов.
Все принимавшие участие в операции в один голос заявили, что в гибели наших друзей виноваты истребители. Во время штурмовки на группу навалились «мессершмитты», а наши из прикрытия отказались от боя, ушли, оставив товарищей в беде.
Недобрыми глазами посматривали мы на истребителей. Кто знает, может быть, этот инцидент и не привел бы к неприятной стычке, но тут один из истребителей не нашел ничего лучшего, как недовольно пробурчать:
— Герои нашлись! Вас бы в нашу шкуру. Немцев в воздухе чуть не в два раза больше было.
— Встань! — выкрикнул лейтенант Коптев. [85] — Встань, говорю, шкура, чтобы все тебя видели!
В столовой поднялся невероятный шум. Мы пытались успокоить своего товарища, но Коптев вырвался и, уставившись побелевшими глазами на истребителя, двинулся в его сторону.
— Мы сегодня четырех друзей потеряли, — с каким-то клекотом заговорил он, — а ты под их смерть базу подводишь. Трус! Вон отсюда! Слышишь, вон!
Побледневший летчик не трогался с места. Я заметил, что рука Коптева тянется к пистолету. С трудом мы обезоружили лейтенанта. И тут наступила реакция. Коптев сел, опустил голову на руки и, весь содрогаясь, заплакал.
— Уйдите, ребята, — обратился я к истребителям. — Душой прошу.
Об инциденте стало известно командованию дивизии. Началось разбирательство. Правда, никого строго не наказали. Но с тех пор к каждой группе штурмовиков прикрепили определенную группу истребителей. Мы вместе летали, вместе жили, знали мысли и чувства друг друга.
Теперь у нас была уверенность, что в любой обстановке ты почувствуешь локоть товарища.
Парами взлетаем, строимся и берем заданный курс. По пути к нам присоединяется шестерка Луганского.
Цель уже совсем недалеко. Вижу внизу реку, наши войска, переправляющиеся на плацдарм. Переправа идет по понтонным [86] мостам и на подручных средствах — попросту говоря, кто на чем может. Впечатление такое, что пехотинцы плывут плечо к плечу, сплошной массой.
Готовимся к атаке. И в это время слышу голос генерала Рязанова. Он с КП приказывает отставить атаку наземной цели, идти навстречу немецким бомбардировщикам и не допускать их к переправе.
Мурашки пробегают по телу, когда представляю себе, что «Ю-87» могут сбросить бомбы на переправу. Нет, этого допустить нельзя!
Повторяю полученное приказание.
— Я вас понял, — слышу ответ генерала.
Где-то недалеко летят немецкие бомбардировщики — летит смерть не одной тысяче наших людей.
Проходит несколько минут, и мы видим тридцать «юнкерсов» под прикрытием шести истребителей. Нужно сказать, что прикрытие у немцев оказалось липовым. Едва мы атаковали строй бомбардировщиков, как «мессершмитты» пустились наутек. Шестерка Луганского преследовала их, а мы в это время завязали бой.
Первоначальной нашей целью было дезорганизовать противника, расстроить его боевой порядок. Расстояние между нами быстро сокращалось. Тысяча, восемьсот, семьсот, шестьсот метров... Сосредоточиваем огонь по ведущему. Видимо, прицел оказался точным — «юнкерс» задымил, начал резко снижаться. Вижу, как немец сбрасывает бомбы на свои же войска. Что ж, спасибо за помощь! [87]
В это время к месту боя возвращается шестерка Луганского. Общими силами мы разметали вражеские самолеты, и они, освободившись от бомб над своими войсками, думали теперь только о спасении.
Мы отбомбились, на бреющем полете прочесали немецкие позиции из пушек и пулеметов, сбросили реактивные снаряды. Потом взяли курс на переправу, где наши наземные войска ждали помощи с воздуха.
По дороге домой узнали радостную весть. Оказывается, в полк звонили из штабов двух дивизий и благодарили штурмовиков за отличную работу.
Приземлились, отрулили к местам стоянки. Смотрю, к моему самолету быстро идет начальник штаба полка.
— Бегельдинов!
— Слушаю вас.
— Ты что сегодня натворил?
У меня похолодела спина. Неужели атаковал своих? В нашей части подобного не случалось. Неужели? Но почему же тогда нас благодарили? А начальник штаба смотрит на меня в упор и грозно приказывает:
— Доложите о том, что натворили. Стою и не могу произнести ни одного слова.
— Ладно, — веселые морщинки побежали к вискам начальника штаба, — не буду тебя терзать, а то, смотрю, и так уж душа в пятки ушла. Командование представило тебя к званию Героя Советского Союза. Мне приказано оформить материал. Понятно? Ну, что же ты остолбенел? [88]
— За что, товарищ майор? Я ведь...
— За дело, дорогой мой.
На следующий день я узнал, что мой друг Сергей Луганский тоже представлен к званию Героя.
Прошло несколько месяцев, мы уже находились на территории Польши, в местечке Ранижув около города Жешева, когда произошло событие, о котором я до сих пор не могу вспоминать без душевной боли. Как это ни странно, но связано око с вручением ордена Ленина и Золотой Звезды.
Буквально с первых дней пребывания в действующей армии я крепко сдружился с летчиком Степаном Демьяновичем Пошевальниковьш. Он был моим командиром эскадрильи, затем я принял звено.
Со временем меня назначили заместителем Пошевалышкова. А вскоре Степан Демьянович рекомендовал меня командованию на должность командира эскадрильи. Именно Степану Демьяновичу я обязан всеми своими успехами в ведении штурмового боя, в умении маневрировать под зенитным огнем. Он был моим терпеливым и настойчивым учителем, близким другом.
Эскадрилья Пошевальникова находилась в первой готовности, когда на аэродром прибыл генерал для вручения правительственных наград. Весь состав полка выстроился прямо на поле. Генерал зачитал Указ Президиума Верховного Совета и приколол к груди Степана Демьяновича орден Ленина и Золотую Звезду.
«Какая досада, — подумал я. — У человека [89] праздник, а он в первой готовности и не может отлучиться от командного пункта». Подошел к другу.
— Давай я за тебя полечу, а ты иди и подготовь все к вечеру. Ведь после полетов, хочешь, не хочешь, банкет будет.
— Надо бы, конечно, — сказал Степан Демьянович, — да только есть два маленьких «но».
— Какие еще могут быть «но»?
— Прежде всего, нужно разрешение командира полка. Во-вторых, что на это твои ребята скажут?
— Мои? «Ура» скажут мои ребята. С ними уже все обговорено. Айда к Шишкину.
— Нет, придется отставить твое предложение.
Я не сдался и один направился на КП. Рассказал командиру полка все.
— Что ж, добро, — говорит Шишкин. — Не возражаю.
Часа через два моя группа поднялась в воздух. Провели разведку, «поласкали» отступающую танковую колонну и вернулись домой.
Вечером в столовой был банкет. Пришли в гости истребители. Мы от души поздравляли виновника торжества. Кажется, от рукопожатий у него заболела рука, а от дружеских похлопываний ныло плечо. Очень не хотелось расходиться, но ничего не попишешь — война.
А приблизительно через месяц тот же самый генерал вновь прибыл в полк. Теперь мне предстояло принимать поздравления. [90]
И надо же случиться, что именно в этот день и час я был в первой готовности.
Командир полка подошел к самолету, окинул меня критическим оком, помотал головой и предложил немедленно отправиться сменить гимнастерку, а заодно не забыть надеть все правительственные награды. Я было заартачился, но Шишкин сдвинул брови и не то в шутку, не то всерьез процедил сквозь зубы:
— Разговорчики. Бегом марш!
Пришлось надевать новую гимнастерку, привинчивать к ней ордена Отечественной войны первой и второй степеней, Александра Невского, два Красного Знамени, Славы, медали и гвардейский значок.
В таком виде я и предстал перед строем полка. Генерал зачитал Указ, в котором говорилось, что «за героический подвиг, проявленный при выполнении боевого задания командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками, Президиум Верховного Совета СССР своим Указом от 26 октября 1944 года» присвоил мне звание Героя Советского Союза, и прикрепил к гимнастерке орден Ленина и Золотую Звезду.
— Служу Советскому Союзу! — произнес я дрожащим от волнения голосом.
Когда строй разошелся, генерал обратился ко мне:
— Скажите, Бегельдинов, сколько вам лег?
— Двадцать два.
— Совсем мальчик, — задумчиво произнес [91] генерал. — У меня сын был старше. Погиб на Днепре.
И генерал, как-то ссутулившись, в сопровождении офицеров штаба медленно пошел к машине.
Тут-то и подошел Пошевальников.
— Ну, друже, — улыбнулся он, — теперь моя очередь тебя выручать.
— Не нужно. Может быть, и вылета не будет, а в случае чего сам слетаю. Настроение такое, что хочется в воздух подняться и петь во весь голос.
— Понимаю, брат, все понимаю. Думаешь, у меня тогда другое настроение было?
Не знаю почему, но мне очень не хотелось уступать право на боевой вылет. Степан Демьянович добился своего. Пришлось сдаться. Едва было получено разрешение командира полка, как раздался звонок, и через несколько минут группа Пошевальникова ушла на запад.
Аэродром опустел. Мне следовало заняться подготовкой к вечеру, но какое-то тревожное чувство мешало уйти с поля. Я сел на траву и решил ждать возвращения самолетов.
Прошло полчаса. Чувство тревоги, ожидания беды все усиливалось. Еще полчаса. Я уже не находил себе места. Минуты казались часами. Наконец вдали показались самолеты. Я облегченно вздохнул. Идут на посадку. Один, второй, третий... Одиннадцать. Где же двенадцатый? Где Пошевальников? Бегу к самолету, который отруливает к месту стоянки. Стараясь перекричать шум мотора, [92] буквально ору летчику, показываю пальцами: где, мол, ваш ведущий? Где двенадцатый? И вдруг вижу, что пилот, сидя в кабине, плачет.
Будто кто ударил меня под колени. Я упал на траву и зарыдал. Погиб друг и учитель! Погиб Степан Демьянович, который ушел в полет, подменив меня!
К самолетам сбежался весь состав полка. Плотным кольцом окружили летчиков, только что вернувшихся с задания. Я оставался лежать в стороне. Дикие мысли лезли в голову. Хотелось выхватить пистолет и застрелиться. Как жить, если погиб друг? Зачем жить? Смогу ли я сам себе простить то, что произошло?
Кто-то опустился на землю рядом со мной. На плечо легла дружеская рука.
— Талгат, не нужно. Талгат, пойми...
В этот день я дал себе клятву жестоко отомстить за Степана Демьяновича. Бить, бить, бить! Я не мог тогда слушать рассказа о том, как погиб командир эскадрильи. Лишь через несколько дней мой стрелок рассказал мне об этом.
Самолеты Пошевальникова разметали колонну бронетранспортеров и уже возвращались на аэродром, как вдруг на машине ведущего вспыхнул мотор, и она, скользя на крыло, врезалась в землю. Видно, пилот был убит, ибо даже с горящим мотором такой мастер, как Степан Демьянович, сумел бы выровнять машину и посадить ее.
Всем полком мы проводили жену Пошевальникова Машу в тыл, домой. Тяжело [93] было расставаться с ней, ведь Маша больше года делила с нами все большие трудности и маленькие радости войны, была отличной оружейницей.
...А жизнь полка шла своим чередом. С ревом поднимались в воздух штурмовики. Один за другим меняли мы аэродромы, продвигаясь на запад. Огонь «илов» нес смерть врагу уже на его земле. [94]