Фронт

Село Андриаполь. Здесь расположен штаб штурмовой авиационной дивизии, которой командует Герой Советского Союза полковник Каманин. Тот самый легендарный летчик, который вел звено «Р-5» на спасение челюскинцев. Он уже был лейтенантом, когда я в трусишках бегал по пишпекским улицам. Сердце замирает от сознания, что буду воевать вместе с таким знаменитым авиатором.

Слезли с машины, идем улицей села. Холодно. Натянули пилотки на уши. Ботинки и обмотки — плохая защита от декабрьской стужи. Наконец добрались до штаба, доложили. Офицер посмотрел на нас, прочитал документы.

— Замерзли? — почему-то очень строго спросил он.

— Никак нет! — в один голос рявкнули мы с Сергеем.

— Ладно. Отогрейтесь, а потом идите в Обруб. Это недалеко, через аэродром. Спросите командира полка Митрофанова. Ясно? [35]

— Ясно!

— Исполняйте.

Что же исполнять? Греться или идти? Мы решили, что лучше всего скорее добираться до полка. Тронулись в путь. Едва дошли до аэродрома, как раздался грохот выстрелов.

— Ложись! — крикнул Чепелюк.

Лежим в канаве носами в снег. Проходит несколько минут, грохот не прекращается. Поднимаем головы. Ничего нельзя понять. Вдруг видим — направляется к нам человек. Лежим, ждем.

— Что, соколики, отдыхаем? — обращается человек.

Молчим.

— Вы с какой целью здесь? Куда путь держите?

Объясняем.

— Угу, все понятно. Вставайте, братки, вставайте. Ничего страшного нет. Зенитки ведут заградогонь. Идите, а то носы отморозите.

Красные не столько от холода, сколько от смущения, поднимаемся, отряхиваем снег и идем в Обруб. Собственно говоря, смущались мы зря. Ведь ни разу в жизни не слышали орудийного выстрела, а тут сразу десятки. Любой, пожалуй, струхнет.

Входим в дом, где разместился командир полка. В просторной комнате полумрак, на столе чадит коптилка.

— Старший сержант Чепелюк прибыл в ваше распоряжение для прохождения службы! — четко произносит Сергей. [36]

— Добро, — Митрофанов выходит из-за стола. — А кто это там еще?

Выбираюсь из-за широкой спины товарища и докладываю.

— Ишь ты, — поражается моему звонкому голосу командир полка. — Силен! Сколько имеете налета на самолете «ИЛ-2»?

— Одиннадцать часов.

— Не густо. А годов тебе сколько?

— Девятнадцать.

— Так, значит, уже совершеннолетний. И то слава богу. Идите оба к командиру третьей эскадрильи. Скажите, что я вас к нему послал.

Вышли на улицу, а куда идти — не знаем. Уже совсем стемнело. На счастье, встретили группу летчиков, спросили. Пилоты с интересом посмотрели на наши куцые шинеленки, ботинки, обмотки. Рассказали, как найти командира третьей эскадрильи старшего лейтенанта Шубина.

Нашли, вошли в дом, и едва доложили, как из угла комнаты послышался голос:

— Чепелюк! Ну, конечно, он. Серега, здорово!

Оказалось, что Сергей встретил своего друга еще по довоенным временам. И Чепелюк остался в эскадрилье, а меня ждало разочарование.

— Иди в первую эскадрилью к капитану Малову, — напутствовал меня Шубин, — у него летчиков не хватает.

Пошел дальше по деревне. Нашел. Доложил. [37]

— Кто прислал? — спрашивает Малов.

— Командир третьей эскадрильи.

— Иди во вторую, там летчиков маловато, а у нас полный штат.

Вышел на улицу и едва не заплакал от обиды. Что же это такое? Так рвался на фронт, а оказывается, что никому здесь не нужен. Может быть, пойти к командиру полка? Нет, схожу все-таки во вторую эскадрилью, а уж потом...

С трудом отыскал нужный дом. Обмел веником снег с ботинок и обмоток. Открыл дверь и остановился в нерешительности: к кому обращаться? Сидят в темноте люди вокруг печурки и едят картошку. Ни к кому не обращаясь, доложил.

Поднялся один из летчиков.

— Я командир. Моя фамилия Пошевальников. Прибыл, говоришь? Вот и хорошо. Садись есть картошку. Садись, садись. Да разуйся, ноги погрей.

Уселся к огню, взял картофелину, а очистить не могу — пальцы от холода одеревенели. Пошевальников помог, а тем временем расспросил, кто я и откуда. Все рассказал ему. И о том, как сегодня гоняли, тоже.

— Вот чудаки, — помотал головой командир эскадрильи. — От такого парня отказались! Останешься у нас.

Поели, стали укладываться спать. Заметив свободную кровать, я направился к ней.

— Подожди, — на плечо легла рука Пошевальникова, — сюда нельзя. Сегодня поспишь на печи с ребятами, а завтра устроим как следует. [38]

Потом я узнал, что в тот день хозяин кровати не вернулся с боевого задания на базу, На его месте не полагалось спать сутки. Кто установил такое правило? Неизвестно. Но оно всегда соблюдалось свято.

Утром командир приказал переодеть меня. Я облачился в меховой комбинезон, унты, получил планшет и карту. Пошевальников снабдил литературой.

— Сдашь зачеты и будешь летать, — сказал он.

Все ушли на аэродром, на полеты. Сижу в избе один, читаю, изучаю карту. Так прошел и следующий день. Наконец я заявил, что готов сдать зачет по изучению района боевых действий.

— Штурман, прими!

Я на память быстро начертил район боевых действий, рассказал, что к чему.

— Ого! — изумился штурман эскадрильи. — Молодцом. Завтра выйдешь на полеты.

К вечеру собрались летчики. Я к ним с расспросами о войне, о полетах. Молчат пилоты — опять в полку потеря. Потом Пошевальников усадил меня рядом и подробно рассказал о сегодняшнем дне, о том, как под Торопцом погиб товарищ.

Утром вышел на полеты. Командир полка приказал тренироваться на «ПО-2» и «ЯК-12» несколько дней. Затем инспектор дивизии по технике пилотирования принял зачеты.

— Можно пускать на тренировочные полеты на боевом самолете, — заключил он. [39]

— Полетишь? — спросил Митрофанов.

— Хоть сейчас, товарищ майор.

— Без инструктора?

— Да.

— А самолет не разобьешь?

— Никак нет, не разобью.

— Ну, добро. Видишь, вон там стоит самолет? Иди, прими его у механика и прирули к старту.

Подошел к «ильюшину». Весь-то он изрешеченный, весь в заплатках и латках. На стабилизаторе цифра тринадцать. Между прочим, забегая вперед, я должен отметить интересное совпадение. На тринадцатом я первый раз летал на боевое задание. На самолете с таким же номером я закончил войну, летал на Берлин и в Прагу. Чего после этого стоят разговоры о том, что «чертова дюжина» приносит несчастье?

Итак, подошел к самолету. Из кабины вылезает механик. Передаю ему приказ майора. Механик смеется.

— На нем никто не летает.

— Ничего, я полечу.

— А в бога веришь? Номер видал?

— Не верю ни в бога, ни в черта.

— Смотри, сержант, его зенитки любят. Кто летит — тот новые дыры привозит.

— Ладно. От винта!

Мотор работает чисто. Молодец, механик! Значит, он не только подтрунивать умеет.

Подрулил. Командир полка приказал произвести разбег, но не взлетать. Исполнил.

— Один полет по кругу, — говорит Митрофанов и приказывает выложить «Т». [40]

Взлетел, набрал высоту. Сердце поет. Еще бы, лечу на боевом самолете! Лечу на фронте! Лечу один! Точно рассчитал и сел на три точки у «Т». Даже сам удивился, как это здорово получилось. Смотрю, командир показывает: еще, мол, один полет. Повторил. Потом еще раз.

— Хватит на сегодня, — сказал Митрофанов, когда я в третий раз лихо произвел посадку.

Зарулил машину на место. Механик улыбается. А у меня чувство такое, что хочется кричать от радости. Вылез из кабины. Иду по аэродрому в комбинезоне, шлеме, унтах, планшет сбоку висит. Сам себе кажусь героем. Митрофанов выстроил всех, кто был в это время на аэродроме, и скомандовал:

— Сержант Бегельдинов, два шага вперед!

Я сделал два шага и застыл.

— За отличный полет по кругу объявляю вам благодарность.

— Служу Советскому Союзу! — А у самого в душе все ликует.

Вновь полеты по кругу, потом на фотобомбометание. О нем следует рассказать подробнее. Наш полк стоял в деревне на опушке леса. «Ильюшины» взлетали с замерзшего болота. Бойцы аэродромного обслуживания маскировали их еловыми ветками. Неподалеку на лужайке, окруженной кустарником, был расположен полигон. Танк с белым крестом на развороченной башне и пушка с изуродованным стволом, брошенные здесь немцами еще в прошлогоднем [41] зимнем отступлении, служили мишенями для тренировочных атак молодых летчиков.

Нас с Чепелюком еще не пускали в бой. По утрам мы с завистью провожали в воздух бывалых летчиков. Днем, набрав положенную высоту, вводили свои штурмовики в крутое пике и яростно атаковали полузанесенные снегом танк и пушку. Атаковали, но не стреляли. Роль пушек и пулеметов выполняли фотокамеры. Рассматривая проявленную пленку, командиры судили о результатах наших полетов.

Через несколько дней нас начали тренировать строем в составе пары и звена. Это очень важно — уметь строго держаться в строю.

Настал, наконец, день, когда командир полка сказал:

— Ну, Бегельдинов, теперь вы готовы к выполнению боевой задачи. Завтра обязательно полетите.

Произошло это семнадцатого февраля 1943 года. Нужно ли говорить о том, что всю ночь я не мог сомкнуть глаз. Какие только мысли не лезли в голову! Я видел себя над немецкими позициями в грозном штурмовике. Кругом огонь, а я лечу и беспощадно поражаю врага. И все удивляются моему геройству.

Утром штурман полка Степанов должен вести девятку на штурмовку железнодорожной станции. Перед вылетом Степанов проинструктировал меня, предупредил, что самое главное — строго держаться в строю и делать то, что делает ведущий. [42]

Полетели. День ясный, морозный. Стараюсь держаться в строю, все внимание сосредоточиваю на ведущем и даже не замечаю, как минуем линию фронта. Самолет Степанова впереди качнул крыльями, по радио передал команду: «Приготовиться к атаке». За стеклами кабины запрыгали вспышки зенитных снарядов. Неотступно слежу за ведущим, повторяю его маневры, меняю высоту и направление полета.

Степанов ввел самолет в пикирование. Я двинул ручку от себя. В прицеле мелькнул длинный состав железнодорожных вагонов. На перекрестки лег черный паровоз с белыми клубами пара. Пальцы жмут на гашетки. Вдруг паровоз исчезает из прицела. Наверное, я отвернулся от него. Подворачиваю машину. Так, теперь не уйдешь. Атакую из пушек и пулеметов. Нажимаю кнопку бомбосбрасывателя. Вижу, как паровоз окутался клубами дыма и пара, как бегут в разные стороны гитлеровцы.

Беру ручку на себя. Самолет выходит в горизонтальное положение. Но где же ведущий? Он с группой уже развернулся и уходит. Даю полный газ, догоняю и пристраиваюсь на свое место. Вижу, как Степанов из кабины грозит мне кулаком.

Вернулись домой. Степанов отругал за то, что я отстал, увлекшись атакой.

— Так быстро голову сложите, товарищ Бегельдинов, — сказал он. — На первый раз ограничусь замечанием.

Подошел командир полка. Доложили ему о полете, о моем поведении. [43]

— Лихачество и нарушение порядка к добру не приводят, — строго произнес Митрофанов. — Смотрите, заставлю еще недели две утюжить танк на полигоне. Не устали с непривычки в полете? Нет? Хорошо. Через пятнадцать минут — снова в воздух.

Взлетели уже с Пошевальниковым. Идем на ту же станцию. Держусь в строю, как приклеенный к ведущему. Еще издали видна густая пелена дыма. Сквозь нее то и дело прорываются багровые языки пламени. Стреляем из пушек и пулеметов, сбрасываем бомбы. Там, где утром стояли готовые к отправке эшелоны, теперь крошево из кусков металла, дерева и изуродованных трупов гитлеровцев.

Возвратились на аэродром.

— Как Бегельдинов? — спрашивает командир полка у Пошевальникова.

— Хорошо. Держится уверенно.

— Что ж, добро. Полетите еще раз. Не устали?

Я чуть не подпрыгнул от радости. В первый день три боевых вылета! Нет, я положительно родился под счастливой звездой!

Летим. Атакуем, завершая полный разгром станции. При выходе из атаки чувствую, как самолет вздрогнул, будто от удара снизу. Смотрю на плоскость и вижу в ней огромную дыру. Ясно: прямое попадание снаряда. К счастью, снаряд оказался бронебойным и не разорвался, а то разнесло бы машину вдребезги.

В тот же миг закричал мой стрелок. «Ранен», — мелькнуло в голове. На какое-то [44] мгновение растерялся, но голос стрелка вновь вернул к действительности. Радио у нас в то время было односторонним. Я мог лишь слушать ведущего. Подлетаю к Пошевальникову, рукой показываю ему на хвост своего самолета. Он по радио говорит: «Не понимаю». Я вновь показываю на хвост, а потом себе на голову: ранен, мол, стрелок. Что делать?

Пошевальников, так ничего и не поняв, говорит по радио: «Иди вперед на аэродром».

Даю полный газ и направляюсь к своему аэродрому. Захожу на посадку, приземляюсь, и вдруг самолет валится на правую сторону. Выключаю мотор. В чем дело? Оказалось, что пулеметная очередь пробила колесо, и спустила камера.

Подъехала санитарная машина. Стрелка вытащили из задней кабины. У него ранение в ногу.

Вечером Пошевальников доверительно сказал мне, что он сомневался, найду ли я аэродром. У меня на душе мрачно — жаль стрелка.

— Не горюй, — успокаивали товарищи. — Война есть война. Жертв не миновать.

А я винил себя. Считал, что плохо маневрировал и подставил самолет под удар. В конце концов поздно вечером пошел в лазарет и до утра просидел у постели стрелка. Ему стало лучше. Пуля пробила мякоть, кость не задела.

Начались боевые будни. Ежедневно летаю на штурмовку врага. Помня историю с [45] паровозом, стараюсь делать только то, что делает ведущий.

Шли бои под Старой Руссой. Девятка штурмовиков под прикрытием восьми истребителей «Яковлевых» вылетела на деревню Глухая Горушка, превращенную немцами в мощный узел сопротивления. Задание было несложное: атаковать артиллерийские позиции противника и левым разворотом через болото выйти за реку Ловать, на территорию, уже занятую нашими войсками.

Взлетели, построились и, набрав высоту полторы тысячи метров, легли на курс. Я летел во втором звене правым ведомым. Вскоре к нам пристроились «Яковлевы», прикрывая нас сверху и снизу.

На подходе к Глухой Горушке ведущему майору Русакову по радио доложили с КП, что над целью до шестидесяти истребителей противника на трех ярусах: первый ярус патрулирует на высоте трех тысяч метров, второй ярус — на высоте полутора тысяч метров и третий ярус на бреющем полете в районе болота, куда мы должны направиться после атаки цели. Истребители противника верхнего яруса сразу же вступили в бой с нашими истребителями прикрытия.

Вижу, что два самолета из переднего звена, охваченные пламенем, ринулись вниз, тут же сбили и третий самолет первого звена. Крайнее левое звено «ильюшиных», сделав хитрый маневр, атаковало цель и, петляя по перелескам, ушло. Наша тройка осталась одна. Ведущий старший сержант Петько подал команду приготовиться к атаке. В [46] момент атаки он был сбит, запылал самолет и левого ведомого сержанта Шишкина. Я остался один. Именно один, ибо полетел на задание без стрелка. Передо мной оказалась цель. Атаковал злосчастную Горушку, над которой только что потерял пятерых друзей, и, сделав левый разворот, вышел на бреющем полете к болоту. Теперь предстояло идти домой. Но не успел я опомниться, как впереди справа прошла пулеметная трасса. Пока соображал, что к чему, как еще одна трасса прошла прямо над фонарем.

Быстро повернул голову и увидел: меня атакует истребитель.

«Мессершмитт» вел себя предельно нагло. Вовсе не заботясь о защите, он атаковал меня с разных сторон, но безрезультатно. «Может убить», — подумал я. Начал выполнять виражи, стараясь уйти на свою территорию. Высота небольшая, и снизу я защищен. Спереди немец подходить боится — знает силу лобового огня штурмовика.

Скорость у меня меньше, значит, и радиус виража мал. «Мессершмитт» норовит пристроиться сзади.

Внезапно мне пришла в голову мысль — а почему, собственно, я только о спасении думаю? Почему сам не атакую фашиста? Правда, случая воздушного боя штурмовика с истребителем противника еще не бывало. При встрече нам предписывалось уходить на бреющем полете, бой не принимать.

Немец совершенно обнаглел. Высокая скорость сейчас была для него помехой, и он выпустил шасси, чтобы уменьшить ее. Это [47] почему-то взбесило меня. Ну, думаю, гад, я тебе не котенок!

Резко развернул машину в сторону самолета противника, взял ручку на себя. «Мессер» в этот момент оказался прямо передо мной в прицеле. Я нажал на все гашетки. Вижу, как пули вонзаются в истребитель. Кажется, проходит целая вечность.

Истребитель задымил, свалился на крыло и пошел к земле! Летчик оказался опытный: перед самой землей он сумел выровнять горящий самолет и плюхнулся в сугроб.

И мой самолет от потери скорости оказался в штопорном положении. Кое-как выровнял машину, набрал скорость, снизился.

Делаю разворот и вижу, как к истребителю с автоматами бегут наши солдаты. Теперь можно идти домой. И тут чувствую вдруг, что силы мои иссякли. Все тело покрыто липким потом. И самолет ведет себя ненормально. Повреждены руль поворота и глубины, пробиты пулей водомаслорадиаторы.

С трудом дотянул до аэродрома. Сел. Откинул фонарь и буквально упал на руки летчиков, плотным кольцом окруживших мою машину.

Подошел командир полка. Я взял под козырек и начал рапорт.

— Отставить, — как-то устало махнул рукой Митрофанов. — Расскажи, Талгат, что произошло.

Я рассказал о бое, о пяти сбитых немцами штурмовиках. Не знаю почему, но о схватке с «мессершмиттом» умолчал. Опустив [48] головы, слушали летчики мои рассказ. Да, нелегко терять боевых друзей.

Мы направились с аэродрома. Рядом со мной шел Пошевальников.

— При таких повреждениях самолетом управлять очень трудно, — заметил он. — Удивляюсь, как ты дотянул.

Повреждения? Я и забыл о них сгоряча.

— У тебя же перебит трос управления рулем поворота, повреждена правая часть руля глубины!

Вернулись вдвоем к израненной машине, осмотрели ее, и только тут я понял, что чудом остался в живых.

Рано утром меня разбудил посыльный из штаба. Быстро оделся и через несколько минут уже стоял перед Митрофановым.

— Звонили из дивизии. Приказали немедленно явиться.

— А в чем дело?

— Понятия не имею. О вчерашнем дне я доложил. Наверное, подробностями интересуются. Иди, расскажешь начальству. Можешь не торопиться: вылетов наверняка сегодня не будет.

По заснеженному полю, затем лесом, через болото пошел в Андриаполь. Видно, в штабе дивизии меня уже ждали. Возле адъютанта сидело несколько штатских. Когда я доложил о прибытии, они с интересом посмотрели на меня. Адъютант тут же предложил пройти в кабинет комдива.

Вхожу, вижу Каманина.

— Сержант Бегельдинов явился по вашему вызову. [49]

— Хорошо. Садитесь, — командир указал на стул. — Садитесь, садитесь.

Сел, снял шапку-ушанку. С опаской смотрю на унты: от них текут ручейки по полу.

— Расскажите о вчерашнем бое.

Начинаю по порядку с момента взлета, стараюсь не упустить даже мелочи.

— Это мне известно, — перебил Каманин. — Я спрашиваю о бое с истребителем. Кстати, почему не доложили командиру полка?

Я растерянно замолчал.

— Ваш бой с истребителем видели артиллеристы. Летчика они задержали. Мне звонили из артполка.

Сбивчиво рассказываю о бое. Каманин подходит к двери, приглашает штатских. Оказалось, что это корреспонденты газет. Меня буквально засыпали вопросами. Командир дивизии разъяснил, что это был первый в истории авиации бой штурмовика с истребителем с таким исходом.

Он рассказал, что сбил я матерого волка. Немец в звании майора имел на счету сто восемь сбитых самолетов. Он пиратствовал еще в Бельгии и во Франции, летал на Балканах. Фашист ни за что не хотел верить, что его сбил сержант, имеющий всего восемь боевых вылетов.

Каманин шутя сказал, что должен извиниться передо мной: немец просил познакомить его с русским ассом, но свидание это не состоялось.

— Эту птицу мы отправили в штаб армии. Думаю, что вы не будете горевать. [50]

Все рассмеялись. Командир дивизии поднялся из-за стола. Я встал по стойке «смирно».

— За отличное ведение боя и сбитый истребитель, — медленно произнес Каманин, — командующий воздушной армией от имени Президиума Верховного Совета СССР награждает вас орденом Отечественной войны второй степени.

— Служу Советскому Союзу!

После этого корреспонденты еще долго не отпускали меня, расспрашивали о службе, о том, как стал летчиком.

Поздно вечером вернулся я в полк. Здесь уже узнали обо всем и подготовили маленький сюрприз: в нашей комнате был накрыт стол, и я оказался виновником торжества. Правда, полушутя, полусерьезно Пошевальников сказал, что «не простит» мне этого сбитого самолета. Ведь получилось, что они после всех узнали о нем. Я дал слово, что если собью еще, то сразу доложу.

Через несколько дней в полк пришли газеты с описанием боя. Все в них было правильно, но я смущался. Казалось, что сделали меня уж слишком героическим авиатором. Тем не менее одну газету отправил домой отцу, а другую Зине — той самой девушке, с которой мы в холодном вагоне ехали из Москвы на фронт.

* * *

Тем временем продолжались жестокие бои за Глухую Горушку. По нескольку раз [51] в день летали мы штурмовать живую силу и технику врага.

Рано утром командир эскадрильи Пошевальников повел группу в составе двенадцати самолетов на уничтожение артиллерийских позиций противника. Подлетаем к линии фронта и попадаем под жестокий зенитный огонь: бьет по крайней мере полдюжины батарей. Начинаем маневрировать.

Ведущий дает команду: «Приготовиться к атаке!»

Включаю механизм бомбосбрасывателя, убираю колпачки от кнопок сбрасывания бомб, реактивных снарядов и от гашеток пушек и пулеметов. Проверяю приборы. Внимательно слежу за действиями ведущего.

Разворачиваемся для атаки, и в этот момент мой самолет сильно подбрасывает, будто кто-то ударил его снизу. Мотор начинает работать с перебоями. Ясно: попадание...

Тем не менее вхожу в атаку.

Мотор работает все хуже и хуже. Выхожу из строя и всеми силами пытаюсь дотянуть до линии фронта, благо, она недалеко. Чувствую, что машина окончательно отказывается слушаться, и тут вижу внизу довольно большую поляну. Снижаюсь и, не выпуская шасси, сажаю самолет.

Кругом густой сосновый лес. Тишина. Что же теперь делать? Куда идти? С воздуха я ориентировался прекрасно, а сейчас, убей, не знаю, где свои, а где немцы.

Откидываю фонарь. Но едва пытаюсь вылезти из кабины, как начинается обстрел. Стреляют с двух сторон. Мы со стрелком засели [52] в кабинах под прикрытием брони. А бой идет, стрельба все интенсивнее. Есть уже несколько попаданий в самолет.

Попадут в бензобаки — не миновать взрыва. Одно утешает: стреляют автоматы и винтовки, баки же защищены броней, которую можно пробить лишь из крупнокалиберного пулемета.

Постепенно бой стихает, выстрелы все реже и реже.

— Пойдем в лес, — говорит стрелок. — Пересидим.

— Кого пересидим? — не понимаю я.

— Посмотрим, кто подойдет к самолету. Если немцы, то тронемся в другую сторону, а если свои...

Ясно. Мысль правильная.

Осторожно выбираемся из самолета, ползем по глубокому снегу в лес. Добрались до деревьев, залегли. Проходит не больше получаса, видим, как из-за деревьев появляются четыре пехотинца. Один с миноискателем идет впереди, за ним цепочкой тянутся остальные.

Свои или немцы? Похожи на своих — в валенках, ушанках. А может, немцы? Лежим не шевелясь.

Пехотинцы подходят все ближе и ближе к самолету. Теперь ясно видим, что это наши солдаты. Вскакиваем и бежим к ним.

— Стой! — раздается вдруг голос солдата с миноискателем. — Стой, летун! Куда тебя черт несет! Здесь минное поле. Что кишки хочешь по деревьям развесить?

Останавливаемся как вкопанные. Солдаты [53] подходят к нам, и мы вместе направляемся к самолету.

— Везучий ты, друг, — говорит пожилой солдат. — Смотри.

Чувствую, как волосы становятся дыбом. Впереди самолета, метрах в пяти, лежит противотанковая мина. Стоило при посадке еще чуть-чуть продвинуться вперед, и мы со стрелком наверняка отдали бы богу души.

— Чуешь? — спрашивает тот же солдат. — Так-то вот. Ладно, идем к командиру полка. Там разберутся и в часть вас отправят. Айда!

Выбираемся с заминированного поля, входим в лес. Тут уже можно идти спокойно. Солдаты рассказывают, что приземлились мы прямо перед позициями стрелкового полка на «ничейной» земле. Пехотинцы открыли огонь, чтобы не подпустить к самолету немцев. Но, видно, те не очень-то и стремились добраться до «ильюшина». Это нас и спасло.

Идем уже около получаса, выходим на укатанную машинами дорогу. Неожиданно из-за поворота появляется колонна офицеров. Мы отходим к обочине, пропускаем строй. Вдруг из колонны раздается громкий голос:

— Талгат!

Смотрю и глазам своим не верю: в колонне идет Бухарбаев. Да, да, командир звена Фрунзенского аэроклуба, который пускал меня в первый самостоятельный полет.

Я кинулся к строю, обнял земляка. А колонна идет и идет. Как быть? [54]

— Спросим разрешения у командира, — быстро говорит Бухарбаев, — позволит нам побыть вместе.

Майор, ведущий колонну, выслушал нас и, действительно, не возражал, чтобы Бухарбаев остался со мной.

— Только не очень задерживайтесь, — сказал он на прощание.

Мы вместе отправились к командиру полка. Показали документы, рассказали о бое, о подбитой машине.

— Знаю, знаю, — густым басом заговорил подполковник. — Я уже связался с вашей частью, сообщил, что живы и здоровы. Пока отдыхайте. Будет попутная машина — отправим. А это кто? Земляк? Приятная встреча.

Добрый подполковник разрешил нам остаться в его блиндаже. Вскоре на столе появились консервы, хлеб, фляжка с водкой.

Многие, конечно, знают, что значит встретить старого знакомого после долгой разлуки. Но далеко не все представляют себе, что означает эта встреча в тяжелой фронтовой обстановке. Шел час за часом, а мы сидели говорили, говорили, говорили...

Перед самой войной здоровье у Бухарбаева стало сдавать, и медицинская комиссия отстранила его от полетов. Началась война, он тщетно пытался попасть в авиацию. И тогда мой первый командир, имевший офицерское звание, пошел в пехоту и попал на курсы переподготовки. Окончил их, получил назначение на фронт.

Сейчас он на командирской учебе. [55]

— Как я завидую тебе, малыш, — с грустью говорил Бухарбаев. — Так хочется подняться в воздух! Ну, не беда. Мы и на земле повоюем.

Настало время расставаться. Мы расцеловались, пожелали друг другу фронтового счастья. Подошла машина. Мы со стрелком забрались в кузов, уселись на пустые снарядные ящики и тронулись в путь. Долго стоял на дороге и смотрел нам вслед Бухарбаев.

Больше нам с ним не суждено было увидеться. В одном из жестоких боев под Старой Руссой командир батальона Бухарбаев погиб. Пуля попала ему в сердце. Об этом я узнал уже после войны, когда приехал во Фрунзе.

Прошла неделя. Обычная фронтовая неделя с ежедневными вылетами. Как-то утром после завтрака командир полка вызвал меня и дал задание — слетать на разведку.

— Боюсь не справиться, — ответил я.

— Почему?

— Никогда без ведущего не летал. Я объект, да и свой аэродром не найду.

— Ерунда. Я уверен, что все будет хорошо. Раненого стрелка один доставил, после боя один прилетел. Найдешь.

Вылетел, разведал продвижение вражеских войск и без происшествий вернулся. Едва доложил, как приземлился еще один самолет, и его летчик слово в слово повторил мой рапорт. В чем дело? Оказалось, что Митрофанов для страховки пустил по моим следам опытного разведчика. [56]

После этого меня назначили ведущим, а вскоре и командиром звена. Стал сам водить тройку «ильюшиных» на штурмовку вражеских объектов.

В эти же дни в моей жизни произошло большое событие: на партийном собрании в одной из землянок меня приняли в кандидаты Коммунистической партии. [57]