Лечу!

У каждого из нас есть любимая книга, которую мы готовы перечитывать, с героями ее давно породнились. Сколько раз читал я роман Каверина «Два капитана»? Боюсь сказать. Но твердо знаю, что буду читать еще и еще. Особенно волнует меня четвертая часть, в которой Саня Григорьев становится учлетом.

Какое-то особое чувство овладевает мною, когда перечитываю эти страницы. Память невольно уносит в прошлое. Как много общего в судьбе моей и моего любимого героя!

... 1938 год. В самом центре города Фрунзе стоит небольшой одноэтажный дом. От ворот внутрь двора ведет посыпанная желтым песком дорожка. Мы с Петькой Расторгуевым и Таней Хлыновой стоим у калитки. Друзья тщетно пытаются утешить меня.

— Не горюй, Талгат, — сочувственно говорит Петька. — Может быть, еще все устроится. Чего раньше времени нюни распускать!

— Конечно, устроится, — оживленно говорит [4] Таня. — Ты не думай, я не просто так, у меня уверенность есть.

А я стою, опустив голову, носком ботинка ковыряю песок и молчу. Хорошо им рассуждать, а каково мне? Вчера на комиссии чуть до слез не довели вопросами.

— Сколько лет? Шестнадцать?! А не врешь? Уж больно маленький. Лет четырнадцать на вид, не больше.

— Почему летчиком хочешь стать?

Так ничего и не сказали, велели явиться завтра.

Петька и Таня уже курсанты аэроклуба, а мне — явиться завтра. И все этот Цуранов. Никогда не видел еще такого злого человека. Молчит, а глаза насквозь пронзают — большие, черные, под густыми широкими бровями.

— Пойдем, Талгат, — прерывает мои думы Петька.

Утром, чуть свет, я был уже в аэроклубе. Часа два ждал, пока начали собираться пилоты, инструкторы. Вот и Цуранов. Увидел меня, обжег взглядом, прогудел:

— Зайди.

Прошли в комнату, на двери которой табличка «Начлет».

— Комиссия решила... — Цуранов исподлобья взглянул на меня, а у меня оборвалось сердце. — Комиссия решила, — повторил он, — зачислить тебя в аэроклуб.

Не помню, как я вышел, как дошел до дома. Я курсант! Я буду летчиком!

В этот день я был сам не свой и на уроках в школе получил несколько замечаний. [5]

Мой сосед по парте Петька Расторгуев радовался вместе со мной, и кончилось тем, что учительница выставила нас обоих за дверь.

Зима прошла в трудах и хлопотах. Школа — аэроклуб, аэроклуб — школа... И так изо дня в день. Близилась весна, а вместе с ней — первые полеты, близились и экзамены в школе — я заканчивал девятый класс.

Тяжело жилось нашей семье. Зарплата отца давала возможность более или менее сносно питаться. Посещение кино было для меня настоящим праздником. Одет же я был более чем скромно: разбитые башмаки уже не поддавались ремонту, а многочисленные заплаты украшали мои единственные штаны. Надо работать, решил я, и поделился своими мыслями с отцом. Куда там, он и слушать не хотел.

— Учись, пока я жив.

Что же делать? Посоветовался в школьном комитете комсомола. Оттуда позвонили в районный отдел народного образования. Через несколько дней у меня в руках было направление на работу. «Массовик Дома пионеров» — значилось в моем первом в жизни рабочем документе. Сто пятьдесят рублей в месяц казались суммой просто-таки сказочной.

Отец не знал, что я ослушался и начал работать. Мать же, когда я принес первую зарплату, даже всплакнула.

— Сынок мой, — шептала она, — что ты сделал? Отец узнает — беда будет, ругать будет. Что делать станем?

— А ты, мама, не говори ему. Он не [6] узнает. Мне так хочется купить костюм и ботинки...

— Ладно, сынок, — сдалась мать. — Будем молчать. Копи себе на костюм.

Начались полевые занятия в аэроклубе. Чуть свет собирались мы и ехали на аэродром. Как мы пели, проезжая по пустынным улицам города! Сердца наши были переполнены счастьем!

Первый полет. Когда самолет оторвался от земли, я закричал от радости. Инструктор обернулся, что-то произнес одними губами. Я присмирел. Приземлились.

— Что видели? — строго обратился ко мне инструктор.

— Ничего! — вырвалось у меня.

— Болван! — Инструктор круто повернулся и зашагал по полю.

А я стоял в полнейшей растерянности. За что? Неужели он не понимает? Неужели забыл свой первый полет?

С того дня начались сплошные неприятности. Инструктор без конца ругал меня, ругал грубо, как бы нарочно подбирая самые оскорбительные слова. Это убивало. В семье у нас никто никогда не бранился, а тут...

Полеты превратились в пытку. С трепетом ждал я момента, когда начинал вращаться винт и машина выруливала на взлетную полосу. Едва колеса отрывались от земли, в наушниках слышался резкий, визгливый голос:

— Не лови ворон, чурка. Где аэродром? Ты что, заснул? [7]

Я действительно ничего не видел. Слезы обиды, горькой и незаслуженной, застилали глаза. А инструктор продолжал изощряться. Он наслаждался своей безнаказанностью.

— Что с тобой? — поинтересовался как-то мой верный друг Петька Расторгуев. — Похудел, мрачный какой-то. Болен, что ли?

— Да нет, ничего.

— Может, дома что? — не отставал Петька. — Ты скажи, самому легче будет.

— Да чего ты пристал!

 — Чумной, — обиделся друг. — К нему с добром, а он...

После очередного полета, едва мы приземлились, к самолету подошел Цуранов.

— Товарищ начлет, — обратился к нему инструктор, — считаю Бегельдинова неспособным к полетам. Предлагаю отчислить.

Стою рядом, мну в руках шлем и чувствую, как комок слез предательски подкатывается к горлу. Только бы удержаться, думаю я, только бы удержаться...

— Отчислить, говорите? — пробасил Цуранов.

Через полчаса начлет поднялся в воздух вместе со мной. Он сам взлетел, сам посадил самолет. Я хотел было уже вылезать из кабины, но вдруг услышал:

— Куда? Взлетай. Полет по кругу. Вновь взревел мотор. Вырулил на старт, получил разрешение на взлет. Вот уже под крылом аэродром. Делаю первый разворот — в наушниках тишина. Второй, третий... Молчит Цуранов. Наконец, захожу на посадку. До земли семь метров. Плавно беру [8] ручку на себя и сажаю машину на три точки.

Полет окончен. Цуранов молча вылезает из кабины и, не сказав ни слова, уходит. Что ждет меня? Уже перед самым отъездом домой начлет вызвал меня и сказал, что переводит в группу инструктора Карповича. Ура! Значит, я не исключен! Значит, буду летать!

Карпович невозмутим. Кажется, ничто на свете не может вывести из равновесия этого человека. Сделали с ним пять полетов, и в один прекрасный день он передал меня командиру звена Бухарбаеву. Еще три полета, и Бухарбаев заявил:

— Хорошо. Лети самостоятельно.

— Как?!

— Лети, малыш. Ты же хорошо летаешь!

Смотрю, самолет уже готовят — на переднее сиденье кладут мешок с грузом, равным весу инструктора. Это для того, чтобы не нарушить центровку.

Взлетел, сделал круг, сел. Еще раз то же самое и, наконец, третий раз. Подбежали ребята, не спеша подошел Цуранов. Все поздравляют, а я стою и слова не могу сказать. Начлет строго посмотрел на меня, потом вдруг улыбнулся и произнес всего одно слово:

— Молодец!

А вскоре был праздничный первомайский вечер. Вечер в аэроклубе. Пришел я на него в новом костюме. Помню, боялся сесть — брюки помнутся! — боялся прислониться к стене, боялся подойти к буфету. [9]

Казалось, что непременно испачкаю костюм, посажу пятно.

Рядом стоял Петька — веселый, раскрасневшийся. Я ему как раз по плечо. Вдруг слышу:

— Вот так малыш! Смотрите, девочки, какой сегодня Талгат красивый.

Это Таня Хлынова с подругами.

— Пойдем танцевать, — тормошит Таня.

— Не умею, — покраснел я.

— Не может быть, — искренне изумилась она. — Как же так?

Не знает Таня, что сегодня — первый праздничный вечер в моей жизни.

Не знает она и того, что пришлось мне претерпеть, прежде чем нарядиться в новый костюм.

Ежемесячно я приносил домой тайком от отца заработанные деньги. Каждую получку мать давала мне двадцать пять рублей, и я прятал их в свой чемодан. Уже скопилось двести рублей. И тут произошла беда.

Вечером возле дома меня встретила мать. По ее лицу я понял, что стряслось нечто страшное.

— Сынок, — быстро заговорила она, — отец про деньги узнал.

— Как?

— Приходила тетя Зайнап, полезла в твой чемодан.

— Зачем?

— Я ей говорила. Но ты же знаешь, какая она. Посмотрю, говорит, что у него там лежит. Увидела, стала спрашивать, откуда. Я молчу. Она к отцу. Прошу не говорить — [10] она рассказала. Что будем делать, сынок?

Что делать? Если бы я знал, что можно и нужно делать.

Вошли в дом. Отец мрачнее тучи.

— Садись, — кивнул он.

Я присел на краешек стула, готовый к неприятному разговору.

— Где ты взял деньги, Талгат? — строго спросил отец. — Я не могу думать, что мой сын вор. Но он не зарабатывает их. Где же он взял двести рублей?

— Отец...

— Подожди, Талгат. Я хочу рассказать тебе то, чего ты не знаешь. После ты мне скажешь все. У нас в роду не было нечестных людей.

И отец рассказал. Я привожу рассказ таким, каким он запомнился мне на всю жизнь.

* * *

Было это давно. В те годы у подножья Кара-Тау паслись байские стада. Возле одного из стад день и ночь неотлучно находился Бегельда и с ним его красавица жена и сын Якупбек. Не раз молил Бегельда аллаха о лучшей доле, но глух был всевышний к стонам бедняка. Не раз хотел Бегельда расстаться с жизнью, но стоило ему посмотреть в глаза жены, стоило Якупбеку забраться к отцу на колени, как тяжелые мысли уходили прочь.

Давно уже чабаны не видели по утрам росы — зной иссушил землю. Быть джуту, говорили старики. Метался бай, лютовали его сыновья. Давно уже забыли они о своих [11] людях, давно не давали им ни фунта мяса, ни пуда муки.

Похудел, высох тридцатилетний Бегельда. Грусть наполнила прекрасные глаза его жены. Болезнь свалила маленького Якупбека, и он лежал, шевеля сухими губами.

И решился Бегельда. Он пришел к баю, попросил помощи. Тот в гневе закричал, плетью ударил своего чабана. Гордо ответил Бегельда. Оскорбился бай, кликнул трех своих сыновей. И четыре камчи заходили по телу несчастного.

В крови лежал Бегельда, но когда бай наклонился над ним, он плюнул ему в лицо. С ревом кинулись к распростертому телу три байских сына. Труп Бегельды бросили в степь.

— Пусть его жрут шакалы, — прохрипел бай.

Ночью трое разыскали труп. Это был маленький больной мальчик, его мать и брат матери. Родниковой водой они обмыли тело и похоронили его в степи, а утром были уже далеко от проклятого места. С тех пор прошли долгие годы. Умерла мать. Мальчик стал взрослым, воевал с баями за новую жизнь — мстил им за отца.

* * *

— Ты у меня один сын, — закончил отец. — В память деда ты носишь его фамилию. Твой дед был честным человеком, его память священна.

Отец замолчал. Молчал и я, потрясенный рассказом. [12]

— Где ты взял деньги, Талгат? — нарушил тишину отец. — Отвечай, я жду.

И я рассказал отцу о том, что тайком от него работаю и получаю зарплату. Я показал ему документы, просил извинить меня и поклялся никогда больше не обманывать его. Мать подтвердила, что я говорю правду.

— Сколько стоит костюм, который ты хочешь купить? — тихо спросил отец.

— Триста рублей.

— Маймуна, Талгату нужно купить костюм за триста рублей.

— Отец, — горячо заговорил я, — мы купим его. Еще через два месяца у меня будут эти деньги.

— Нет. Мы завтра купим костюм. Ты не должен работать, Талгат. Ты должен учиться, должен стать врачом и нести людям добро.

Я прикусил губу. Как быть? Ведь отец ничего не знает и о моих занятиях в аэроклубе, он убежден, что я с утра до вечера в школе. Как сказать ему об этом? Он мечтает видеть меня врачом, а я хочу быть летчиком. Вот и мать смотрит на меня, и в ее глазах я вижу страдание. Она-то знает все.

— Отец, — набрался я решимости, — я не буду врачом. Я буду летчиком.

— Нет, Талгат, ты будешь врачом. Это самое большое счастье — нести людям добро, исцелять их недуги. Тебя будут уважать люди.

— Но, отец, я хочу быть летчиком, я уже летаю...

— Что ты сказал? [13]

— Да, я летаю, летаю каждый день!

Отец опустил голову. Он сидел так очень долго, и я, пораженный его горем, не мог двинуться с места. Зачем я так обидел его? Зачем?

— Не ошибся ли ты, Талгат? — заговорил отец. — Не будешь ли жалеть потом? Это ведь так опасно. Ты один у нас. Мы с матерью не переживем, если с тобой случится беда. Подумай о нас, Талгат.

— Отец, дорогой, не будет беды. Поверь мне, я так мечтал летать, и я летаю. Неужели ты не понимаешь меня?

Мать почему-то заплакала и вышла. Опять долго молчал отец.

— Что ж, — произнес он, — ты сам избрал свой путь. Пусть он будет прямым и честным. Но могу ли я посмотреть, как ты летаешь?

— Конечно, конечно! — обрадовался я. И тут же осекся. В эти дни предстояли первые прыжки с парашютом. Признаться, я сам не мог без волнения думать о них.

— Завтра я поеду с тобой и буду смотреть, — сказал он.

— Я хочу сначала спросить у начальника...

— Зачем? Если нужно, я спрошу сам.

— Но...

— Ты не хочешь? Скажи честно.

— Хочу, отец, очень хочу.

Он устало улыбнулся, притянул меня к себе и поцеловал. Отец никогда не баловал меня лаской.

Утром мы вместе ехали на аэродром. Цуранов, [14] которому я рассказал обо всем, подошел к отцу, познакомился.

— Может быть, сегодня мне не прыгать? — заикнулся было я, но начлет ответил таким взглядом, что я опрометью кинулся за парашютом.

В воздух мы поднялись с Бухарбаевым. Он набрал высоту и подал команду. Я выбрался на плоскость, посмотрел вниз и невольно закрыл глаза. Страх, самый настоящий страх сковал меня. Казалось, нет силы, которая способна заставить меня сделать шаг. Бухарбаев убрал газ, погасил скорость самолета. «Пошел!» — раздался его голос. Я медлил. «Ну!» Я разжал руки, сделал шаг в сторону и камнем полетел вниз. Сколько продолжалось падение, я не помню. Вдруг что-то с силой рвануло меня под мышками, стих свист ветра.

Я посмотрел вверх и на фоне чистого неба увидел огромный белый купол парашюта. Посмотрел вниз. Вот аэродром. Стоят наши самолеты, около них копошатся маленькие фигурки.

Приземлился благополучно. Погасил парашют.

Подъехала машина. Из нее поспешно вышел Цуранов. Отец подбежал ко мне, схватил за плечи, заглянул в глаза, как бы желая удостовериться, что это именно я, потом вдруг засмеялся и трижды расцеловал.

Подбежали ребята. Все поздравляли меня с первым прыжком, знакомились с отцом, а он стоял гордый, счастливый. Потом он о чем-то долго говорил с начлетом. [15]

— Хороший человек твой начальник, — сказал отец, когда мы возвращались домой. — Любит тебя, хвалит.

Тем временем занятия продолжались. Мы закончили полеты по кругу, начали летать в зону, разучивать фигуры высшего пилотажа. Все шло хорошо, но вот беда: никак не получался у меня боевой разворот. Мучился, доходил до отчаяния, а результатов никаких.

Поделился своими горестями с Петькой. Тот помотал головой: дескать, словами тут не поможешь. И предложил полететь вместе.

— У меня разворот здорово выходит, — заявил Петька. — Посмотришь сам. Тут главное — момент поймать. Объяснить я не смогу, а вот показать — другое дело.

Испросив разрешения у инструктора, мы с другом вдвоем вылетели в зону. Я сижу впереди, он — сзади.

Сделал Петька один разворот, другой.

— Пробуй ты! — кричит он и передает управление.

Захожу один раз — неудачно. Второй — то же самое.

— Не то! — кричит Петька. — Лови момент, когда машину разворачиваешь. Смотри!

Он еще дважды лихо делает эту злосчастную для меня фигуру. Ага! Кажется, я начинаю понимать, в чем дело. Пробую сам, чувствую, что дело идет на лад. Еще раз — лучше. Еще, еще...

— Хорош! — слышу я голос в наушниках. — А ну, еще раз давай! [16]

Последний боевой разворот получился у меня просто-таки здорово. Пошли на посадку.

— Кто выполнял последний боевой разворот? — спросил инструктор, когда мы подошли к группе.

— Я.

— Хорошо! Я думал, что это Расторгуев. Надо еще и еще тренироваться. Фигура очень нужная.

Как часто я вспоминал эти слова через несколько лет на фронте! Как часто выручал меня боевой разворот, эта «очень нужная фигура»!

Осенью комиссия принимала у нас экзамены. Опять лечу с Цурановым, опять молча. Три полета по кругу и один в зону. Оценка — отлично. На отлично сдал и теоретическую часть.

Учеба в аэроклубе окончилась. Что же дальше?

— Курсант Бегельдинов! К начальнику! Бегу, недоумевая, зачем меня вызывают.

Оказалось, что из окончивших аэроклуб пятерых оставляют для работы инструкторами-общественниками, в том числе и меня. Радости нет предела.

Начались занятия по теоретической подготовке. Теперь мы сидим рядом со своими недавними учителями, сами готовимся стать инструкторами. Занятия идут вечерами, иногда до глубокой ночи. А с утра — в школу. Ведь я заканчиваю десятый класс.

Как-то незаметно пришла весна — волнующая пора выпускных экзаменов в школе [17] и инструкторских тренировочных полетов в аэроклубе.

В один из дней, обычных аэродромных дней, всех нас взволновала весть о том, что приехала специальная комиссия ВВС. Будут отбирать курсантов в военно-авиационные школы.

— Счастливый ты, — грустно произнес Петька. — Тебя могут взять, а меня нет.

Что я мог ответить другу, чем утешить его? Он хорошо сдал экзамены, стал пилотом, но на инструкторской работе его не оставили.

— А ты сам пойди, — предложил я. — Возьмут.

— Да, возьмут. Как бы не так. Ладно. Вот закончу школу, тогда еще посмотрим.

Комиссия между тем знакомилась с личными делами. Бухарбаев доверительно сказал, что мое личное дело отложено. Меня пригласят на беседу.

День, когда я предстал перед комиссией военно-воздушных сил, на всю жизнь врезался в память.

Робко вхожу в комнату, вижу большой стол, за ним — военных с голубыми петлицами. Не успеваю раскрыть рот, чтобы отрапортовать о том, что явился по вызову, как слышу вопрос:

— Тебе что, паренек? Оборачиваюсь, думая, что кто-то стоит за спиной. Никого.

— Мы тебя спрашиваем.

Стараясь придать голосу солидность, рапортую: [18]

— Инструктор-общественник Бегельдинов явился по вашему приказанию.

Все смотрят на меня с изумлением. Авиатор с тремя «шпалами» на петлицах выходит из-за стола, подходит почти вплотную. На лице его написано искреннее удивление — я много ниже его плеча.

— Инструктор, говоришь? — с украинским акцентом произносит он. — Ай да хлопчик! Молодец! Ладно, иди. У нас времени для шуток нет.

— Дяденька... — невольно вырывается у меня.

Все смеются. Я окончательно растерян. Цуранов что-то шепчет военным. Те рассматривают меня уже без смеха.

— Мал уж больно, — слышу я. — Ноги до педалей не достанут.

— Достают же!.. — вмешиваюсь я.

Опять хохот. Теперь смеюсь и я. Вдруг тот же авиатор с тремя «шпалами» делает свирепое лицо и, в упор глядя на меня, спрашивает:

— Сколько скота имел раньше твой отец?

Я растерянно молчу.

— Что замолк? Наверно, байский сын?

Я растерялся вовсе. Стою, хлопаю глазами и не знаю, что сказать.

— Могу справку показать, могу доказать, могу принести, — бессвязно бормочу я.

— Неси! Посмотрим на твою справку.

Опрометью бросаюсь вон из кабинета. Лечу домой. Мать пугается моего вида. Никак не могу толком объяснить ей, какой документ [19] нужен. Вместе роемся в бумагах отца. Нашел! Вот она, справка, подписанная самим Михаилом Васильевичем Фрунзе. Стремглав кидаюсь в аэроклуб. Поздно. Никого уже нет.

Едва дождался утра. Во дворе жду прихода членов комиссии. Наконец они пришли, вошли в кабинет. Вхожу следом и протягиваю справку. Тот самый авиатор, что строго смотрел на меня, вначале никак не может понять, какой документ я принес и зачем. Потом вспоминает, смеется.

— Вы прочитайте, — с обидой говорю я, — прочитайте.

— Хорошо, малыш, — сквозь смех говорит он. — Давай сюда свою документину.

Он берет справку в руки, лицо его становится серьезным.

— Что ж, партизанский сын, — произносит он. — Ты зачислен в Саратовскую военную школу пилотов. Это было решено еще вчера. Поздравляю, — и он протянул мне большую сильную руку.

* * *

... Лето 1940 года. Я стою на перроне фрунзенского вокзала. Еду в военную школу. Начинается посадка.

— Береги себя, сынок, — утирая слезы, говорит мать.

— Мама, не беспокойся за меня.

— Смотри, Талгат, пиши нам, не забывай.

— Конечно, отец. У меня, кроме вас, никого нет. [20]

Гудок. Медленно плывет назад здание вокзала. Я высовываюсь из окна, вижу отца, который бережно обнимает мать, уткнувшуюся ему в плечо. Прощайте, родные! В этот момент я был далек от мысли, что увижу отца и мать лишь через пять с лишним лет, пройдя через горнило войны, самой жестокой из всех, которые знало человечество. [21]