Глава четвертая
Гибно
Деревня была полна беженцев. Они пришли сюда, убегая от гитлеровцев из Демянска и прилегающих к нему сел.
Горожанки резко выделялись среди крестьянского населения, и не то чтобы они одевались более нарядно — крестьянские девушки носили такие же платья, такие же ситцевые и шелковые кофты и юбки, но походка, прическа, даже выражение лица сразу же выдавали жительницу города.
В избе, где расположен был штаб, укрылись три демянские беженки. Две из них называли себя актрисами, так как несколько раз выступали на подмостках провинциального театра и где-то когда-то учились в драматической студии. Третья была молодая красивая женщина с двухлетним ребенком, по профессии машинистка.
Девушки буквально одолели моего ординарца вопросами о том, сдадим мы деревню врагу или нет. Якушкин с первого же взгляда окрестил «актрис» бездельницами. На фоне общего подъема и самоотверженности, проявляемой всем населением деревни, эти маменькины дочки действительно вызывали раздражение и неприязнь. Я посоветовал им эвакуироваться подальше, в тыл, коль скоро они уже тронулись с насиженных мест. [102]
В помещении школы Нейштадт организовал медпункт. Наш медсанбат остался в поселке Пролетарий.
Поскольку штаты танковых дивизий не предусматривали в ту пору медико-санитарных батальонов, командующий Новгородской оперативной группой войск, воспользовавшись тогдашней организационной чехардой, отобрал у нас медсанбат. Единственный оставшийся в дивизии врач — начальник санчасти Нейштадт — тщетно обивал пороги в штабе фронта, доказывая, что если мы ведем бой «по-пехотному», то и структура дивизии должна быть такой же, как и у всякого другого стрелкового соединения... Он уговаривал, умолял, но... ничего добиться не смог...
Надя и санитары обходили дома и объясняли колхозникам создавшееся положение. И надо было видеть, как единодушно откликнулось на их призыв население. Домотканые холсты пошли на сенники, простыни, полотенца. Полы, потолки и стены были выскоблены и вымыты, изготовлено свыше сотни самодельных носилок, телеги приспособлены для доставки раненых в тыл. Женщины накипятили воды и в прилегающих к школе избах поставили десяток наполненных ею бочек. В учительской была организована перевязочная.
Под руководством Нейштадта, Павловой, Маври и Глаголевой деревенские девушки получили первые практические уроки оказания помощи раненым. Местные комсомолки (их было здесь пять — шесть и одна коммунистка) энергично включились в работу. Они написали и вывесили на дверях школы плакат-призыв: «Все на помощь раненым!»
Надя зашла в штабную избу и стала уговаривать горожанок принять участие в общем деле.
— Я не могу видеть кровь! — заявила одна из «актрис».
— Я тоже, — поддержала ее другая.
— Тогда приглядите за моим ребенком! — сказала третья беженка. — Это, я надеюсь, вы сможете сделать?
И она ушла с Надей.
Однако не прошло и получаса, как в избу вбежала запыхавшаяся женщина лет тридцати — член правления колхоза. Она сразу же взяла «актрис» в оборот:
— Вот что, милые! Вы что? Очумели, что ли? Хотите жрать — марш на работу! Как нашим мужьям, так проливать [103] свою кровь можно, а вам, выходит, видеть ее боязно? А ну, марш! Ступайте воду из колодца таскать, бессовестные!
Еще днем мы обратили внимание на значительную группу вражеских велосипедистов-автоматчиков, занявших оставленную нами рощу. Туда же проследовали и три танка. Опьяненные победами, гитлеровцы не скрывали расположения своих частей и их передвижения. Им казалось, что Красная Армия окончательно дезорганизована, и они были совершенно убеждены, что новоприбывшие части будут ими с ходу разбиты.
Бойцы Котова, используя складки местности, скрытно просочились ночью в тыл противнику и словно снег на голову обрушились на него.
Завязался рукопашный бой. Гитлеровцы были разгромлены, причем двоих захватили в плен. Оба были ранены в ноги и бежать не смогли. Допрашивали их я и Лиза...
На охапке соломы лежал молодой немецкий ефрейтор. Когда-то он был комсомольцем, а по приходе Гитлера к власти в 1933 году перешел в Югендбунд. В союзе гитлеровской молодежи его обучили жестокости и грабежу. Это был сын разорившегося мелкого торговца, недовольный режимом, при котором торговое предприятие его отца потерпело крах. Ему было совершенно безразлично, какими путями «выбиться в люди». Сначала ему казалось, что легко всплыть на гребне революционной волны, и он пошел к коммунистам, но на этом разбогатеть не удалось. Когда же у государственного руля Третьей империи оказались нацисты, они разрешили своим сторонникам грабить евреев и всех недовольных новой властью. Нацисты сулили богатства и земли «свободных» восточных пространств всем, в чьих жилах текла «арийская» кровь, и тот, кто был не особенно разборчив в средствах, шел за ними. После первых побед «наци» надежда сменилась уверенностью.
— Гитлер безусловно победит. Мы заняли Бельгию, Францию, Польшу. Мы захватим Россию до самого Урала, через Кавказ и Персию пройдем в Индию, — говорил на допросе этот молодой хищник; он был убежден в непобедимости гитлеровских войск и даже сейчас, распростертый на грязном полу, с русской пулей в бедре, [104] продолжал мечтать о захватах и триумфальном шествии по всему миру.
— Ну а что думаешь ты теперь? — спросил я его.
— Думаю, что я плохой солдат, так как попал в плен. Теперь мне земли не дадут, а моим родителям будут неприятности.
— Ты был комсомольцем, значит, знаешь, чего хотят коммунисты...
— Для немцев это не подходит, — прервал он меня.
— Но ведь Тельман — немец?
— Беспочвенный гуманист или русский агент.
В этой голове все ответы были заранее разложены по полочкам.
Вошла Павлова.
— Сменить повязку?.. — спросил я ее.
— Не имеет смысла. Газовая гангрена...
Немец, очевидно, понял значение последних слов и начал визжать от ужаса. «Спасите меня! Спасите меня!» — умолял раненый и тянулся к Надиной руке.
Надя подошла ко мне и тихо сказала, просительно глядя на меня:
— Товарищ полковой комиссар! Вы сами много раз говорили, что Советская Армия — особая армия, что коммунисты — это гуманисты двадцатого века... Он, конечно, подлец, но мы не можем не попытаться помочь умирающему человеку.
Ее голос дрожал. Гитлеровец плакал, и сопли, смешиваясь со слезами, текли по его лицу.
Не дожидаясь моего разрешения, Надя распечатала индивидуальный пакет. Я приступил к опросу второго пленного.
Хорошо работала Белокопытова. Она обладала каким-то особым даром убеждения и, не прибегая ни к каким угрозам или запугиваниям, умела добиться от пленных ответа на любой задаваемый ею вопрос.
Позже я узнал, что в штабе армии оба пленных оказались еще более разговорчивыми и дали очень ценные показания.
Выходим из окружения
Противник вводил в бой все новые и новые части и отдельные подразделения. Уже в дело ввязались две полноценные дивизии и много артиллерии. На «нейтральной» [105] полосе горели подбитые нами немецкие боевые машины и громоздились груды вражеских трупов. Несмотря на упорное сопротивление советских войск, противник все глубже и глубже охватывал наши фланги и в конце концов просочился к нам в тыл. Нужно было отходить.
Вечером, оставив арьергардное прикрытие в Гибно, мы отвели свои части в большую, заросшую орешником лощину, которая тянулась вдоль берегов мелководной речушки от деревни в глубь леса.
У околицы стоял льноволосый паренек лет двенадцати, босой, с непокрытой головой, весь залитый лунным светом. Мрачный, он глядел исподлобья на подразделения, проходившие мимо него. Я попробовал приласкать мальчика, но тот оттолкнул мою руку.
— Опять отступаете?! — с дрожью в голосе выкрикнул он и заплакал.
Как сквозь сон до меня донеслись слова остановившегося рядом со мной Третьякова:
— Послушай, сынок, смерть не шутка! Отдать жизнь легче всего... только... с толком помирать надо, так, чтобы польза от смерти была, а мы... вернемся... Жди и верь — вернемся!..
Мы были взволнованы. Детский крик огнем жег наши сердца.
Я созвал командиров на последний совет, чтобы обсудить с ними положение.
Корнилов, Хантемиров, Третьяков, Котов, командиры полков и отдельных подразделений собрались быстро. Корнилов доложил обстановку, но не сделал никаких выводов. В его выступлении чувствовалась некоторая растерянность. Третьяков предложил разбить дивизию на небольшие партизанские группы и идти разрушать тылы противника. Хантемиров считал правильным малыми группами с оружием в руках пробиваться к своим.
— Мы — регулярное соединение Красной Армии, — сказал я собравшимся. — Мы имеем конкретное и точное боевое задание армейского командования. Его и должны выполнять, а не фантазировать. Отсюда вывод: пробиваемся через вражеские войска как единое организованное целое и идем на соединение с другими частями армии генерала Берзарина. Всяким дискуссиям конец. Понимайте это как приказ. Выполнять его следует безоговорочно и немедленно! Малейшее отклонение будет [106] расцениваться как измена со всеми вытекающими отсюда последствиями... Котов с разведбатальоном выступает первым. Корнилову возглавить тыловую походную заставу, договориться о ее составе с начальником штаба. Мы с Хантемировым находимся в голове колонны. Полкам обеспечить марш боковыми заставами и дозорами. Нас мало, и потому идти без расчленения на полковые колонны. Раненых нести в середине колонны. Все подразделения двигаются в порядке, который сообщит вам сейчас Хантемиров. При переходе через линию фронта соблюдать абсолютную тишину. Предупредить всех солдат, чтобы не курили на марше. В случае встречи с противником немедленно переходить на штыковой удар. Огонь открывать только по приказу старшего командира.
Я отпустил командиров, и вскоре колонна тронулась в путь в направлении села Филиппова Гора. Протекавшая там речка, судя по карте, представляла собой довольно серьезное естественное препятствие. Были основания предполагать, что на этом рубеже Берзарин даст гитлеровцам отпор.
У нас не было ни одной грузовой машины, и это облегчало путь. Еще по прибытии в Пески все грузовики были отправлены в тыл, и теперь мы рассчитывали застать их у Берзарина в целости и сохранности. С каждым шагом лес становился гуще.
Ночь дышала своими бесчисленными запахами, шумела таинственными шепотами, шорохами, скрипами. Тысячи и тысячи невидимых жизней прятались в отяжелевшей листве и разросшихся корнях деревьев. Лес жил. Сказочными огоньками, драгоценными камнями горели в придорожной траве и на ветках кустарника светлячки, фосфоресцировали во мху гнилушки. Свет луны с трудом пробивался сквозь мохнатые лапы деревьев.
С трудом тащили мы на руках две уцелевшие легкие пушки; сохранить их решили во что бы то ни стало. С каждой ротой шли проводники — местные жители. Мы часто сверяли путь по карте и компасу. Проводники ни разу не сбились с пути, и было удивительно, как без всяких приборов, в кромешной тьме эти люди безошибочно определяли направление, по которому мы должны были двигаться. Иногда колонна оказывалась в такой близости к шоссе, что слышен был шум потока танков, бронетранспортеров [107] и грузовых машин, с грохотом и лязгом мчавшихся параллельно нашему пути. Доносилась порой и чужеземная речь. Тогда мы снова углублялись в лес. Привалы были редки и коротки. Все понимали, что наша судьба зависит от быстроты продвижения, и все же мы не делали более двух километров в час. Нас связывали по рукам и ногам пушки и раненые, которых мы несли с собой.
Взошедшее солнце открыло нас «раме». Летчик покружил над колонной и улетел. Как всегда, через полчаса появились «мессершмитты» и «юнкерсы». Фашистские летчики с бреющего полета поливали нас свинцом из пулеметов, стреляли из пушек, бомбили, но мы продолжали идти к намеченной цели.
Еще с вечера в каждой роте было выделено по взводу для отражения атак с воздуха. Бойцы открыли частый, хотя и беспорядочный огонь.
Павлова, Белова, Глаголева, Белокопытова, Мавря шли при подразделениях. На большом привале предали земле убитых при налете авиации и умерших в пути. Наде было поручено сопровождать раненых.
Все более и более восторгался я этой молоденькой златокудрой девушкой. Она была неутомима. В темноте отыскивала тяжело больных, для каждого находила слово ободрения, поправляла повязки, давала воду из фляжки, следила за сменой носильщиков.
— Вы не устали? — спросила она меня, подходя. — Съешьте кусок шоколада!
— Спасибо! Я не устал и не ранен...
— Вы же — старенький, простите меня, товарищ комиссар. Ну, хоть полплиточки!
Я сделал вид, что рассердился. Она говорила это от чистого сердца, и я действительно очень устал, но вокруг шли бойцы, и они могли услышать наш разговор. А ведь они не должны были даже предполагать, что их комиссар устал!
— Отстаньте! Я не кисейная барышня... И вообще — идите с ранеными!
Километрах в сорока от Гибно путь пересекала лесная рокада. Как и следовало ожидать, здесь нас подстерегали немцы. С ходу наш авангард перешел в атаку и, преодолев наспех возведенные врагом укрепления, уничтожил оборонявшегося противника. Мы захватили [108] полтора десятка вражеских пулеметов и значительное количество патронов.
Успех окрылил нас, поднял дух у бойцов, укрепил у командиров веру в себя.
Часам к четырем дня люди окончательно измотались, и тогда в непроходимой чащобе леса, скрытые светонепроницаемыми кронами вековых деревьев, мы устроили большой дневной привал.
Ни Корнилов, ни Хантемиров, ни Третьяков, ни Котов, ни командиры полков и батальонов — никто и на этот раз ни на минуту не сомкнул глаз. Мы обходили посты и проверяли бдительность охранения. То и дело прибывали отставшие. Они отыскивали свои подразделения. Их журили, ругали, но снова пускали в строй. В глухом бору, в темноте, которая нас окружала, немудрено было затеряться человеку, не привыкшему к скитаниям по звериным тропам. И радостные от сознания, что преодолели, казалось, непреодолимое, мы охотно прощали другим их проступки.
Когда люди отдохнули и подкрепили свои силы едой, колонну повел Корнилов. Мои ноги распухли от длительной ходьбы. Но, опираясь на свою неизменную спутницу — палку, я шагал и шагал...
Когда сделали малый привал, я мгновенно заснул. Разбудил меня Котов.
— Пора!
Ночью мы вышли к небольшому селению, расположенному на господствующей высоте. Гитлеровцы установили там артиллерию. Они снесли внутренние перегородки в отобранных под огневые позиции домах, сломали задние стены, вкатили орудия и прорубили амбразуры в направлении оборонительного рубежа, воздвигнутого Берзариным. Это маскировало вражеские орудия от нашей авиации и наземных войск.
Наши части атаковали противника внезапно. Перебили прислугу и захватили орудия вражеского артдивизиона. Однако мы не могли взять с собой захваченные гаубицы, так как лесная чаща была для них совершенно непроходима, шоссе же находилось в руках гитлеровцев. Пришлось все взорвать. Склады боеприпасов мы подожгли. Продовольствие роздали жителям.
Здесь снова отличился герой обороны новгородского кремля Иван Иванович Котов. Его бойцы первыми ворвались [109] в селение, и первым из первых был он сам. Разведчики сразу же овладели огневыми позициями вражеской артиллерии; атаковавшие противника с флангов подразделения 55-го полка довершили дело.
Пока части строились в походную колонну, я беседовал с окружившими меня крестьянами — объяснял им необходимость и временный характер нашего отхода. Старики слушали молча, женщины начали причитать. С большим трудом удалось их успокоить.
Вдруг я обратил внимание на какую-то возню людей у груды трупов гитлеровских солдат, к тому времени снесенных сюда колхозниками из разных концов деревни. Оказалось, что это котовские «ребята» устанавливают там приколоченную к двум шестам своеобразную «мемориальную доску». Доска была явно кухонного происхождения — на таких хозяйки разделывают тесто, — но теперь на ней красовалась тщательно выведенная углем надпись:
«Здесь побывал русский Иван{11} и навел свой порядок». Слово «свой» было подчеркнуто дважды.
— Жаль вот, ихнего языка не знаю — не поймут чертовы фашисты! — сокрушался бравый комбат.
Я взял из его рук уголек и к великому удовольствию бойцов, их командира и присутствовавших при этом колхозников повторил на доске ту же надпись по-немецки.
Котов даже присел от удовольствия...
— Ну, а теперь в строй!
За недолгие месяцы войны я от всей души полюбил этого замечательного советского воина. Ваня Котов (как нередко называл его Черняховский) был одним из наиболее молодых и талантливых наших командиров. Несмотря на то что в бою он зачастую проявлял излишнюю горячность, а порою и дерзость, граничащую с ухарством (за это капитану не раз попадало и от его бывшего командира Герко, и от Ивана Даниловича, и от меня), самые ответственные задания, требовавшие [110] исключительной смелости, решительности и находчивости, чаще всего поручались именно ему. Это был лихой танкист и беззаветно преданный Родине человек... Построение походной колонны закончилось.
В это время крестьяне привели ко мне завезенного к ним немцами старосту — бывшего уголовника. — Как быть с ним? — спросили они.
— А делайте что хотите!..
Крестьяне помогали вылавливать спрятавшихся гитлеровцев, отыскивая их в погребах, огородах и садах. Особенно досталось какому-то рослому фельдфебелю. Женщины захватили его спящим в кровати и стали колотить чем попало.
Когда мы тронулись дальше, люди кричали:
— Глядите же, возвращайтесь скорее!
В том, что вернемся, сомнений не было...
Не помню названия речки, что протекает у Филипповой Горы, но тогда, обнаружив по карте ее приток близ освобожденной нами деревушки, мы отыскали его и пошли вдоль правого берега. Разъяснили бойцам, что, идя по притоку, обязательно выйдем к своим.
Часов в двенадцать дня нас отыскал армейский самолет. Летчик сделал несколько кругов над колонной, чтобы выяснить, кто мы. У нас не было заранее условленных сигналов для ориентировки своей авиации, но бойцы, поснимав нижние рубахи, стали размахивать ими в воздухе. Пилот понял и сбросил вымпел. Я прочел приказ пробиваться к Филипповой Горе.
На шестой день похода, когда мы находились не далее трех километров от намеченного пункта, нам преградил путь неприятельский полк. Он имел приказ своего командования замкнуть кольцо окружения дивизии.
Мы сломили, опрокинули, буквально раздавили противника и взяли пленных, пулеметы и пушки. Орудия подорвали и бросили, а пулеметы захватили с собой.
У самой Филипповой Горы мост через реку оказался взорванным, но немного ниже, как мы выяснили по карте, был брод.
Через час колонна вступала в село. Здесь я получил распоряжение начальника штаба армии генерала Янушевского следовать в Корзево. [111]
Узнав, что дивизия вышла в полном боевом порядке, Берзарин приказал нам занять оборону на рубеже Селигер — Полонец.
Трубка командира
Мы с Корниловым созвали совещание командиров, и Хантемиров разъяснил собравшимся стоявшую перед каждым задачу.
После шестидневного тяжелого перехода по глухим лесным дорогам и труднопроходимым звериным тропам в сбитых сапогах на стертых до крови ногах предстояло идти еще десятки километров к Селигеру. Но молодость не знает усталости. Веселые, словно вновь ожившие, бойцы шутили и смеялись. Здесь можно было не бояться, что противник услышит нас и неожиданно ударит во фланг. Здесь не надо было опасаться встречи с танками и пехотой врага, здесь невозможно было неожиданно «напороться» на заминированные вражескими саперами поля. Мы шли по родной, свободной русской земле.
Рубеж обороны в районе озер был заранее подготовлен. Впервые нам пришлось защищать так прекрасно оборудованную линию укреплений. Хорошо отрытые окопы шли вдоль всего берега Селигера, Полонца и примыкавших к ним озер.
Узкие межозерные дефиле были перехвачены глубокими и широкими противотанковыми рвами. Огневые точки были тщательно замаскированы, секторы обстрела расчищены. Из амбразур и бойниц дотов и дзотов хорошо просматривалась местность и обеспечивался полный контроль подходов артиллерийским и пулеметным огнем. Удачно размещенные наблюдательные пункты были тщательно замаскированы и защищены тройными настилами из бревен.
Нам пришлось занять полосу обороны шириною свыше десяти километров.
Возвратился из госпиталя Черняховский. Он был еще очень слаб физически, но по-прежнему тверд в своей уверенности в победе. С неутомимой энергией он стал укреплять и активизировать оборону. Частыми ударами по вражеским позициям Иван Данилович рассчитывал помочь попавшим в окружение частям и подразделениям соседних дивизий. Поэтому до самого последнего момента [112] оставлял незаминированными проходы и не взрывал мосты на подступах к рубежу. Только когда гитлеровцы подошли вплотную, мы заперли оборону «на замок» и взорвали переправы.
Разрозненные части и подразделения советских войск пробивались через кольцо вражеского окружения и пополняли наши сильно поредевшие в боях ряды.
Несколько дней спустя после занятия дивизией обороны вышел с боями из окружения и стрелковый полк дивизии, занявший оборону справа от нас. Полком командовал Григорий Денисович Мушанов.
Мы с Черняховским отправились знакомиться с прибывшими. У противотанкового рва их встречал начальник штаба нашей дивизии; рядом с ним стоял незнакомый полковник. По тому, как проходили бойцы, видно было, что дисциплина в части была высокая. Когда мы приблизились к проходу, проносили на носилках раненых. И для каждого у командира находилось ласковое слово. Хантемиров заметил нас и что-то прокричал полковнику на ухо. Тогда тот четким шагом старого солдата поспешил нам навстречу.
Немногословно отрапортовал он о прибытии и просил выделить для его полка участок обороны.
Так Григорий Денисович Мушанов и бойцы его части слили свою судьбу с нашей.
Это был опытный и испытанный воин. Недаром гитлеровское командование, бросившее на захват его полка целую пехотную дивизию, предупреждало своих офицеров, что их противник — «альтер кэмпфер» (старый вояка) и что от него следует ждать различных сюрпризов. Мы узнали, что вся сознательная жизнь Мушанова прошла в строю. Немало горя хлебнул он еще в первую мировую войну, будучи солдатом царской армии. Побывал он тогда и на германском, и на австрийском, и на румынском фронтах. Дрался под Осовцом, Варшавой и Лодзью, чуть не погиб в Мазурских болотах, позже на юго-западе форсировал Прут и Серет, штурмовал Перемышль, дошел до Карпат и первым ворвался в Мармарош-Сигет. Там и получил четвертого «Георгия». Из всей казачьей сотни самым лихим казаком слыл, хотя был он иногородним и в казачьи части попал в результате описки госпитального писаря. За лихость и храбрость [113] произвели Мушанова в вахмистры и направили в «дикую» дивизию, которой командовал брат царя Михаил. Дивизия в это время стояла в городе Хотине — пополнялась. Было в ней много кавказцев, но немало и русских. Однако не пришлось Григорию Денисовичу воевать под началом великого князя. Кто-то донес, и Мушанова «за крамольные разговоры» сдали в штрафную роту. Крепко били тогда разжалованного вахмистра полевые жандармы. Не спасли от побоев ни прошлые боевые заслуги, ни четыре георгиевских креста. С той поры лицо Григория Денисовича и приобрело необычно суровое, почти угрюмое выражение, и только когда полковник, не выпуская из угла рта вечной спутницы — трубки, широко улыбался, сходила эта суровость. Лицо становилось добрым-предобрым, а глаза какими-то особо ласковыми. И тогда сразу было видно, что перед вами большой души человек.
В гражданскую войну сражался Мушанов сначала в Таманской армии, а после в Первой Конной — командовал эскадроном. Свои роскошные усы полковник крепко подкручивал кверху, и это еще больше подчеркивало мужественность его лица. Высокий, стройный, почти атлетического телосложения, с чуть посеребренными сединой висками и несколько удлиненным подбородком, он производил впечатление исключительно волевого человека. Так оно и было на деле...
Мушанову удалось сохранить почти всю полковую и приданную технику. У нас он встретил самый радушный прием.
Черняховский поставил полк в район Городилово. Это было «жаркое» место. Гитлеровцы настойчиво пытались прорваться через озерное дефиле. Григорий Денисович посасывал свою трубку и руководил боем. Когда противнику удавалось преодолеть огневую завесу и минные заграждения, Мушанов вынимал трубку изо рта и, засунув ее в нагрудный карман гимнастерки, лично вел своих орлов в контратаку.
Некоторое время селение было разделено примерно на две равные половины. То мы потесним противника, то он нас. Вообще же это была малоудобная позиция. Расположен населенный пункт в низине межозерного дефиле, и, не будь он ключом к восточному берегу, держаться [114] за него не стоило бы — только людей терять... А тут Городилово сделалось основным узлом всех боев на фронте нашей дивизии. И вот как-то в суматохе одного из них потерял Григорий Денисович свою трубку. Сначала думал — из кармана выронил, потом вспомнил — оставил ее на табурете, что стоял у изголовья, когда спал на койке в крестьянской избе. Немцы ударили неожиданно, и прямо со сна пришлось отбивать атаки. Про трубку забыл. Что тут поделаешь? А изба — то ли во вражьих руках, то ли нейтральная; хрен редьки не слаще. И хоть трубка ничем не отличалась от сотен и тысяч таких же, загрустил полковник. Только заядлый курильщик поймет, что такое хорошо обкуренная трубка. Командир полка не расставался со своей любимицей ни днем ни ночью, зачастую даже во сне не выпускал ее из зубов — попыхтит-попыхтит и снова задремлет. И так все привыкли к тому, что их командир неразлучен со своей трубкой, что и не представляли его без нее. Солдаты о ее происхождении даже целую легенду сложили. Мол, трубка эта не простая, а заветная, самим Буденным за особые подвиги Мушанову даренная. А и Семену Михайловичу досталась она тоже нелегко. В лютой сече с польским генералом овладел он под Варшавой ею, саблей турецкой из дамасской стали да старинным кинжалом с драгоценными каменьями на рукоятке. Саблю отослал Семен Михайлович в Москву — товарищу Ленину, кинжал преподнес всероссийскому старосте, а трубку подарил лучшему и любимейшему из своих командиров. И хотя все это было сплошным солдатским домыслом и ни одна трубка в мире не смогла бы служить двадцать лет, бойцы твердо верили, что это было именно так, и с гордостью поглядывали на своего командира и его красиво изогнутую трубку.
И вот случилась проруха: затерялась подружка...
В тот день я был в полку — проводил беседы с бойцами. Немного подивился глубине «горя» полковника.
Тот уже перешел на солдатское курево и крутил одну за другой «козьи ножки». Сопровождавший меня ординарец Якушкин протянул Мушанову свою «люльку», туго набитую табаком. Тот взял ее, потянул разок-другой, поперхнулся дымом, сплюнул и вернул владельцу — не тот вкус. А табак был отборный, сухумский, присланный на фронт с другими подарками. [115]
Я переходил из избы в избу, из блиндажа в блиндаж и прямо диву давался — только и разговоров было, что об этой диковинной трубке. Казалось, весь полк переживал «несчастье» своего командира. Представьте же мое изумление, когда, встав поутру (я ночевал у Мушанова), я увидел злополучную трубку в зубах полковника, счастливое лицо которого буквально утопало в облаках ароматного табачного дыма. Оказывается, разведчики, ходившие в ночной поиск, вернули Григорию Денисовичу его «сокровище».
— Ну, а если бы тебя из-за этой чертовой трубки убило? — допрашивал Мушанов отделенного.
— Не должно было, чтоб убить — та ж изба нейтральная.
— А если б в этой «нейтральной» гитлеровец сидел?
— Еще бы одного языка привели — за тем и ходили. Только и вам без трубки никак невозможно. Трубка-то какая! Мы ведь это тоже понимаем... И солдату спокойнее. Посмотришь — трубка на месте. От кого трубка? Ясно — не всякому Буденный трубки дарить будет. А тут полон полк людей — и не уберегли. Кто в ответе? Через то и в поиск просились... Теперь все в порядке, товарищ полковник, не извольте беспокоиться!
— Ну и фантазеры! А если бы из-за трубки человек пропал?
— Так не пропал же, товарищ полковник. Весь я тут... А только у нас в разведвзводе решение было — где ни на есть, а трубку эту для вас достать...
— Ну спасибо, други! Не за трубку, а за любовь вашу спасибо! А трубка, хоть и попривык я к ней, не стоит того, чтоб из-за нее жизнью рисковать. — И он крепко пожал солдату руку.
Я отправился в блиндаж к разведчикам. Рядом со мной шагал Якушкин и давешний отделенный...
— Душевный человек. Строг-то строг, а для солдата ничего не пожалеет. За то и любим его. Правильный человек. С ним в бою не пропадешь!
В дни затишья
Штаб дивизии разместили в деревушке на берегу озера. Для него выбрали избу, скрытую в гуще леса, со всех сторон обступившего деревню. [116]
Напротив широко раскинулось занятое гитлеровцами село Повно-Селигер. В бинокль можно было разглядеть слонявшихся по улицам гитлеровских солдат и офицеров, очевидно предполагавших прочно обосноваться на берегах Селигера. С шумом, криком и руганью они тащили со дворов поросят и кур, выводили коров, крестьянских лошадей... Видно было, как саперы разбирали избы на бревна и строили блиндажи.
К исходу дня гитлеровцы организовали в Повно-Селигере великий кутеж. Они уставили пиршественными столами луговую площадку, террасой спускавшуюся от села к озеру. Смех, визг, вой и пьяные песни доносились до нашего берега. Столы гнулись от закусок, самогона и вин. Нажравшись, гитлеровцы пустились в пляс...
Черняховский решил накрыть эту пьяную компанию залпом «катюши». Как раз накануне «катюши» прибыли к нам. Мины попали в самый центр веселящихся.
Двое суток вывозили отсюда гитлеровцы убитых и раненых...
Так закончился праздник «тевтонской» победы на русской земле.
Вскоре штаб дивизии передислоцировался в лес, и самую глубь чащи. Изъязвленные оврагами скаты холмов, ощетинившиеся деревьями и зеленым кустарником, здесь как бы раздвинулись и образовали небольшую, но довольно широкую долинку, сплошь покрытую густыми зарослями орешника, калины, облепихи, сирени и неизвестных мне кустов, напоминавших жимолость.
Штаб дивизии разместился в избе, перенесенной по бревнышку из ближайшей наполовину оставленной населением деревни. Впрочем, это сооружение скорее напоминало теперь блиндаж, чем избу. В нескольких десятках метров от штаба в такой же вкопанной в землю избе разместился организованный доктором Нейштадтом «перевязочный пункт», временно заменивший нам медсанбат.
Середина нашей обороны упиралась в укрепления у деревни Городилово. Этот населенный пункт несколько раз переходил из рук в руки, но прорваться через озерное дефиле, обороняемое полком Мушанова, противнику не удалось ни разу.
Мушанов создал здесь несокрушимую оборону. [117]
Наши силы росли. Дивизии был передан полк Мушанова, а вскоре прибыл еще один полк, состоявший ранее в пограничных войсках, два полностью укомплектованных отдельных стрелковых батальона, несколько минометных рот, полковые пушки. Нам дали также два тяжелых артиллерийских дивизиона, дивизион противотанковых пушек и саперный батальон фронтового резерва.
Иван Данилович, как всегда, носился по всему фронту обороны дивизии. Непроходимое он делал неприступным: то усилит на правом фланге проволочные заграждения, то на левом велит углубить противотанковый ров, то соорудит дополнительный дзот в центре, то сменит ротные наблюдательные пункты или прикажет создать запасные, то выведет молодых бойцов в лощину близ штаба и сам начнет обучать их, то, наконец, созовет новоиспеченных командиров батальонов и рот и чуть ли не целую ночь напролет заставляет их изучать тактику и оружие.
Черняховский соорудил еще три промежуточных рубежа обороны. Вся полоса расположения дивизии была так заминирована, что проехать машине или даже пройти пешеходу без провожатого стало совершенно немыслимо. Сугубое внимание обратил Иван Данилович на маскировку позиций.
В ближайшем лесу рубили деревья и подвозили к нам, с опушки пересаживали кустарник.
Я приходил к лесорубам, смотрел, как со стуком врубались топоры в белую или светло-оранжевую древесную мякоть, как, стеная и трепеща пышными зелеными кронами, медленно падали лесные гиганты. Их вязали комлями к передкам телег и так со всеми ветвями волокли на конях к переднему краю. Долго-долго еще белели и желтели вдали осиротелые пни, кровоточа сладким соком и терпкой смолой...
Давно уже не представлялось возможности сводить бойцов в баню. Наступившее относительное затишье позволяло навести санитарный порядок. Для каждого [118] полка была оборудована отдельная баня. Использовали для этого надворные постройки, брошенные населением.
Хантемиров позаботился и о нас — для управления дивизии также соорудили баньку.
Подойдя к солдатским баням, мы сели с Иваном Даниловичем на сваленное дерево и наблюдали, как подразделение за подразделением проходили «санобработку». Из бани бойцы выходили распарившиеся, раскрасневшиеся, веселые. До нас то и дело доносились шутки, остроты, смех. К нам подошел Мушанов. Это была «его» баня...
— А ну, заглянем-ка внутрь! — поднялся с бревна Иван Данилович и повел нас туда, откуда только что вывалилась на улицу шумливая группа бойцов.
В предбаннике одевались. Солдаты получали от старшины чистое белье и торопливо натягивали его на себя, спеша освободить место для следующих. Григорий Денисович подошел к ближайшему бойцу и взял у него из рук только что полученную рубаху. Это была стандартная солдатская сорочка, только что вернувшаяся из дивизионной прачечной. Некоторое время командир полка рассматривал ее на свет. Рубаха имела грязновато-серый цвет. Брезгливая гримаса появилась на лице Мушанова.
— Извольте полюбоваться! — протянул он рубаху Черняховскому. Глаза у Ивана Даниловича потемнели.
— Товарищ майор! — обратился он к интенданту. — Вы, кажется, только что отбанились? Надо полагать, и бельишко сменили?
— Так точно, товарищ полковник! — робея и чуя грозу, отвечал интендант.
— Ну вот и отлично! А ну-ка покажите нам его! Не стесняйтесь! Расстегните гимнастерку! Прекрасное белье! А что вы скажете об этой рубахе? — И комдив протянул к самому носу интенданта солдатскую сорочку.
— Что ж, миткаль, как положено рядовому составу, товарищ полковник...
— Ну, а грязь неотмытая, это тоже положено?
— Приму меры, товарищ полковник!
— Посмели бы не принять!.. И чтобы больше я этого безобразия не видел! Понятно? Мыла вам дается достаточно. Воды, что ли, не хватает? Солдат Родину защищает, жизни за нее не жалеет. Забота о нем — ваша [119] святая обязанность, а вы что?.. Стыдно, товарищ майор! Мне за вас перед бойцами стыдно. А вам, Григорий Денисович, за Урок спасибо! Все! Можете идти, майор!
Мылись мы долго. Иван Данилович залез на самую верхотуру и только покрикивал сверху Якушкину:
— А ну, поддай пару!
Василий Иванович «поддавал» и лез на полок к Ивану Даниловичу. Я задыхался и ежеминутно выбегал в предбанник, чтобы набрать в грудь воздуху.
Комиссар полка
Проходили дни. С утра до ночи обучали солдат, проводили с ними беседы, крепили оборону, проверяли маскировку, навещали раненых. Если случалась немецкая атака, отбивали ее.
Вражеская авиация на некоторое время оставила нас в покое. Гитлеровское командование перебросило часть войск, сражавшихся против нашей дивизии, на другие участки фронта. Положение на переднем крае более или менее стабилизовалось...
Закончив установку минных полей, проволочных заграждений, малозаметных препятствий, завалов, сооружение дополнительных укреплений, совершенствование дотов и дзотов, бойцы приступили к созданию окопного «уюта» и культурных очагов. Они выкопали в земляных стенах ниши для патронов, ручных и противотанковых гранат, котелков и кружек. По моему указанию в каждом батальоне оборудовали просторные «беседки» — красные уголки — со столиками и местами для сиденья вокруг них. Политработники украсили беседки лозунгами, плакатами, портретами. В этих легких, но очень уютных помещениях собирались во время своего кратковременного отдыха красноармейцы; здесь они читали газеты, слушали сообщения, доклады и лекции представителей агитационно-пропагандистского аппарата — полка, дивизии, армии, а иногда и фронта. Нередко выступали там и мы с Иваном Даниловичем. Тут же к услугам бойцов было и все необходимое — бумага, карандаши и стоял огромный почтовый ящик. И солдат посылал домой весточку о себе и своем житье-бытье, писал матери, жене, сестре, любимой девушке, детям, [120] донору, чья кровь спасла его жизнь в госпиале, товарищам по работе в «гражданке».
Семьи многих красноармейцев из полка Мушанова остались на территории Украины и Белоруссии — в Киевской, Подольской, Могилевской, Витебской и Смоленской областях, где свирепствовал враг, и это внушало бойцам тревогу и беспокойство о близких людях. Требовалось много искусства, страстности, искренности и веры в советского человека, чтобы суметь направить их мысли по нужному руслу. И комиссар полка Иван Иванович Козлов мастерски справлялся с этой сложной задачей. Это был характерный тип современного рабочего-интеллигента. До своего поступления в Военно-политическую академию Козлов некоторое время был секретарем парткома одного из крупных московских приборостроительных заводов, где прошел путь от ученика до цехового мастера. На фронт в первые же дни войны он пошел добровольцем со второго курса академии.
К сентябрю в этом полку было уже свыше 1400 бойцов, а партийно-комсомольская прослойка составляла около 53%, то есть больше, чем даже в наших основных танковых полках...
Прошло около двух недель с тех пор, как дивизия заняла жесткую оборону, и вдруг мы получили подарок от Бауманского районного комитета партии города Москвы. Это был ответ секретаря райкома Алексея Чистякова на переданную с оказией мою просьбу прислать нам кое-какую литературу для батальонных «красных уголков».
Я обратился в Бауманский райком потому, что до ухода на фронт состоял там на партийном учете. И вот ответ не замедлил прийти — прибыли три грузовых машины с книгами, брошюрами, листовками, агитплакатами, писчей бумагой, тетрадями, карандашами. Товарищи из Бауманского райкома предусмотрели все и, что особенно было ценно, укомплектовали походные библиотечки для каждого батальона. Участие в составлении подарка нашей дивизии приняли почти все заводы Бауманского района, хотя большинство их и имело собственные подшефные воинские соединения.
Политработа сразу же резко пошла на подъем...
Как-то во время одного из моих очередных посещений Мушанова и Козлова (они жили вместе в одной [121] избе в Городилове) я отправился с Иваном Ивановичем в третий батальон.
По дороге заглянули в хозяйственный взвод второго батальона. Военком полка обратил мое внимание на то, с какой любовью была оборудована там кухня. Чувствовался большевистский огонек в той исключительной заботе о бойце, которую проявил в этом деле командир взвода Захаров. До войны он был инструктором одного из районных комитетов партии в центральной полосе России. Физический недостаток юноши — хромота — не позволил ему сражаться с оружием в руках, и он нашел не менее достойную форму служения Родине в непосредственной близости от «линии огня».
Командир хозяйственного взвода построил отдельные помещения для походных кухонь, для разделки продуктов, прочистил ближайший колодец и поставил у него охрану. Между прочим, из этого же колодца брали потом воду не только для всего полка, но и для штаба дивизии. Как выяснилось, большую помощь Захарову оказал Козлов.
Были отстроены специальные «беседки» — столовые для командного состава, установлен строгий контроль за качеством пищи. Повара подбирались из бойцов, занимавшихся этой профессией еще до войны.
Пища здесь готовилась вкусная, однако не очень сытная и, конечно, далеко не обильная, хотя Захаров и сумел наладить взаимоотношения с местным населением так, что ни один из его собратьев по профессии не мог превзойти этого бывшего партработника в достижениях по части «приварка».
Несколькими днями позже на совещании командиров и комиссаров полков Черняховский специально остановился на работе коммуниста Захарова. Ставя его в пример всем хозяйственникам дивизии, Иван Данилович приказал дивинтенданту организовать экскурсию работников снабжения всех наших частей во второй батальон мушановского полка для ознакомления с постановкой там бытового обслуживания бойцов и командиров.
Распрощавшись с командиром хозвзвода, мы направились в «красный уголок» третьего батальона, стоявшего во втором эшелоне. Там увидели прибитую к стволу дерева доску снайперского соревнования. Боец Чекаев [122] уничтожил 31 гитлеровца, сержант Сазонов — 27, комсомолец Карасик — 26, боец Ишанов — 25, в том числе двух офицеров.
В «уголке» застали комиссара батальона Манаева. Он вел с бойцами беседу о том, почему нельзя оставлять на поле боя убитых товарищей, о взаимовыручке в бою.
Когда бойцы разошлись, мы втроем привели за один из столов и попросили Манаева рассказать, о состоянии политработы в его батальоне.
В это время в «красный уголок» вошел, точнее, ворвался снайпер Ишанов.
— Товарищ полковой комиссар, — обратился он ко мне, — дозволь со своим комиссаром говорить, большой, очень большой нужда есть.
Оказалось, Ишанов получил из дому письмо, в котором сестренка-школьница сообщала о важном семейном событии: у него, Ишанова, родился сын.
— Понимаешь, — продолжал он. — Такой крепкий мальчик — десять фунтов. Я, как выписался из госпиталя в Ашхабаде, две недели отпуск получал. Домой ехал. Жена у меня — знатный хлопковод, лучший хлопковод в районе, портрет большой в газете печатали, на съезд в Москву посылали, сам Калинин хвалил, орден большой давал. Теперь сын будет. Меня убьют — сын останется. Понимаешь? Дочка тоже хорошо, сын лучше. Когда дома был, говорю Зайнаб: «Сына роди мне, чтоб джигит был, агроном или инженер был». А она: «Лучше доктор будет». — «Зачем, — говорю, — доктор? Лучше инженер... Потом девочка будет — мы ее на доктора учить будем». Знаешь, комиссар, мне петь хочется, кричать хочется, смеяться хочется... Большой мальчик, на меня, пишет, похож. Жена еще сама писать не может, сестра пишет. Вот!..
Козлов развернул лист бумаги, вырванный из ученической тетради.
Детским, неровным почерком девочка писала брату: «У нас большое счастье — мальчик родился. Поздравляю! Правление колхоза очень просит привет тебе передать, чтоб не беспокоился — о сыне большая забота будет. Сегодня председатель был — подарки Зайнаб принес. «Колхозу, — говорит, — нового члена родила — от народа спасибо! Плов варить будем, вином угощать будем... Хозяин приедет — как гора радость будет». У нас [123] хлопка большой урожай. С уборкой без мужчин справимся. Фруктов в саду много. Сушили — тебе пошлем, товарищам твоим пошлем. Почему редко пишешь? Мать беспокоится. Зайнаб волнуется — молоко в груди пропасть может...
Почему давно нет, сколько фашистов убил? Я в школе всем рассказала: брат снайпер; девочки спрашивают: «Сколько?», а я не знаю. Обязательно напиши! А когда от командира пришло в правление письмо, что тебе орден дали, председатель собрание делал — народу читал; отцу, матери, бабушке спасибо сказал, в пояс кланялся, что такого вырастили. Все к Зайнаб подходили, руку жали, тоже поздравляли. Сам секретарь райкома партии был. «Ну, — говорит, — старики, теперь у вас в семье два героя: невестка и сын». Потом в школе все меня поздравляли... А теперь уже два месяца от тебя ничего... Может, убили, думаю, но никому не говорю...»
— Сколько же лет твоей сестренке? — поинтересовался Козлов, пораженный серьезностью гона письма.
— О, она у нас уже совсем взрослая — тринадцать скоро будет, — ответил Ишанов.
— Что же ты, писать разучился? Стыдно, брат. Нехорошо получается. Сегодня же напиши... И колхозникам тоже. Они своего бригадира помнят, любят, о семье твоей, видишь, заботятся, а ты о них позабыл. Ну, снайпер, поздравляю с сыном! — И Иван Иванович расцеловал бойца.
— Ждал, товарищ комиссар, пока хоть полсотни гитлеровцев застрелю... А пока всего двадцать пять у меня на счету. К тебе большая просьба — скажи командиру, меня в разведку посылать. Офицера притащу, генерала достану, приказом хвалить будут. Выписку в колхоз пошлю. Пусть знают — Ишанов в честь сына народу подарок делал...
— Это ты правильно придумал! Просьбу поддержу, а написать письмо теперь же надо. И не так уж плохи дела твои: двадцать пять — это немало!.. Эх, Ишанов, Ишанов! Счастливейший ты человек! И жена у тебя хорошая, умная, красавица; руки золотые к тому же. От людей ей почет и от мужа любовь. Сын у тебя теперь. Вырастить его нужно, чтобы толк был, чтоб гордиться им мог — всему колхозу, а может, и всей стране на радость. Как назвал ты его? [124]
— Ибрагим.
— Хорошее имя... Вот кончится война, вернешься домой и будешь растить сына. А как хорошо, когда ребенок начинает говорить или даже просто ручками к тебе тянется! Как думаешь — твой тебя скоро узнавать начнет?
— Обязательно скоро, товарищ комиссар! Матка научит. Я его коммунистом выращу...
— Вот это, друг, и для меня радость, что так думаешь! Непременно хорошим большевиком воспитай сына. Не пойму, как сам-то ты до сих пор не в партии.
— Я, товарищ комиссар, решил, как до сотни счет доведу, записаться... Чтоб товарищи знали — заслужил.
— Неправильно рассуждаешь! Товарищи твои считают, мы все считаем — уже заслужил...
— У меня жена с начала войны в партии.
— Значит, Зайиаб тебя опередила. Видать, и впрямь она у тебя умница!
— Самая умная в кишлаке. Все старики с ней советуются. Сама придумала, как лучше хлопок сразу двумя руками собирать. Со всей Туркмении, Узбекистана учиться приезжают. Большое уважение от людей имеет.
— Вот видишь! А тебе ведь сына воспитывать нужно. Ибрагиму в коммунистическом обществе жить придется. Вырастет — скажет: «Это меня отец таким сделал». Вот окончится, Ишанов, война, и заживем мы в Советской стране на славу. Вырастет твой Ибрагим — спросит: «Кто канал проводил?» — «Отец твой, старый Ишанов, строил», — ответят ему. «Кто этот лес сажал?» — «Отец твой сажал». — «Кто завод строил?» — «Ишанов строил!» О, друг, мы с тобой еще поживем! Будет о чем нашим детям рассказывать. У меня ведь тоже дома карапуз растет — только девочка. На прошлой неделе годок истек. Скоро говорить начнет...
— Ну, нам пора, Ишанов! А ты сейчас же садись колхозникам и жене письма писать, да от меня не забудь Зайнаб с сыном поздравить.
Уже выходя из «беседки», Козлов обернулся:
— И вступление в партию, Ишанов, не откладывай! Наш ты... А рекомендацию я дам, комбат даст, любой, кто знает тебя, даст. [125]
После беседы с бойцами и посещения некоторых землянок мы с Козловым вернулись во второй батальон. Там в «красном уголке» должно было собраться полковое комсомольское бюро.
Заседание бюро проходило шумно. Только что закончилось рассмотрение вопроса об организации концерта самодеятельности. Инициатива исходила от Козлова, но комсомольцы сочли это своим кровным делом и горячо взялись за выявление местных «артистических» сил. Выяснилось, что талантов в полку хоть отбавляй — имелись свои баянисты, певцы, плясуны и даже поэты. Репертуар и состав исполнителей обсуждался долго и тщательно, и, несмотря на то что бюро собралось часа за два до нашего прихода, это был еще единственный вопрос, который оно к этому времени успело разобрать.
Вторым вопросом стоял доклад командира восьмой роты об изучении оружия комсомольцами его подразделения. Заседание затянулось...
И все же, когда уже собирались расходиться, Козлов задержал ребят.
— Есть еще один очень важный вопрос — это о работе комсомольцев с бойцами нерусских национальностей. В нашем полку дерутся за Советскую власть не только русские, но и казахи, узбеки, туркмены, марийцы, мордвины. А как они чувствуют себя? Ведь многие из них очень слабо знают русский язык. Достаточно ли мы уделяем им внимания, чтобы в нашей полковой семье они чувствовали себя, как дома? Интересуемся ли мы, кто они, чем занимались до войны, чем думают заняться, когда война кончится? Кто из вас, например, может рассказать об Ишанове — женат он или холост, живы его родители или нет, о чем скорбит или чему радуется он? Почему он до сих пор не в комсомоле? Сын батрака — одного из организаторов колхоза. Сам, так сказать, наследственный колхозник. У нас зарекомендовал себя — лучше нельзя. Снайпер — двадцать пять гитлеровцев на счету имеет, орденоносец, жена его тоже награждена орденом. Теперь Ишанову сына родила. Кто поздравил отца? Кто поговорил с ним? Вот перед тем, как к вам зайти, случайно довелось мне разговориться [126] с ним. Его уже смело в партию принимать можно, а ведь возраст его комсомольский... Комсомольское бюро теперь же должно принять решение, чтобы все комсомольцы немедленно включились в работу с бойцами нерусских национальностей и вели ее не от случая к случаю, а повседневно, ежечасно, в землянке, здесь, всюду. Если мы этого не сделаем, можем многое потерять. Конечно, таких, как Ишанов, враг не собьет с толку, но кой-кому мозги затуманить может...
Я остался ночевать в полку и весь следующий день провел в первом батальоне, размещенном в самом Городилове. Две роты занимали окопы переднего края, и мы побывали в них еще до рассвета. А потом отправились в третью роту, которой командовал казах лейтенант Нещанов. Роту еще накануне вечером сменили на переднем крае, и отдохнувшие за ночь бойцы наводили порядок в занимаемых ими избах.
Когда мы вошли в комнату, где, сидя на лавке и прислонившись к стене, полудремал Нещанов, мы увидели группу сгрудившихся у большого стола бойцов. Они составляли коллективное ответное письмо родному предприятию. Они радостно приветствовали наше появление и сразу же обратились к Козлову за помощью.
— Помочь-то не трудно, но прежде всего нужно знать, на что вы отвечать собираетесь, — сказал Иван Иванович, подсаживаясь к находившимся в затруднении бойцам.
Один из них стал читать письмо вслух:
— «Сегодня на собрании девушки поручили нам написать вам на фронт. Вначале, как уехали вы, было здесь тяжело. Встали на ваши места конторщица Паша, уборщица Лена и сортировщица Катя. Многому ли научишься за три месяца? Однако станки освоили и понемногу заменяем вас. Конечно, до вас далеко, но браку почти не даем, а скоро и совсем его у нас не будет. План уже стали перевыполнять, а к концу года дадим не меньше как двести процентов. Вот мы какие! Впрочем, не бойтесь — без работы не останетесь! Вернетесь — получите новые станки. Директор обещает такие дать, что вся заграница от зависти лопнет. Соревноваться тогда с вами будем. Наш завод вышел на второе место по области. Обидно, что не удалось занять первое, да еще по такой продукции, как наша. Напишите, как вы там [127] воюете. Смотрите, не посрамите нашего завода. Поскорей добивайте Гитлера и возвращайтесь на завод! Вот радости-то будет! А по Васе-баянисте все девчата прямо-таки глаза выплакали, скучают».
— Вот, пятый раз читают, — подал реплику Нещанов, — а никак не могут ответ составить. Хочется, видите ли, одним выстрелом двух зайцев убить: и фабзавкому ответить, и девчат заинтриговать. Всем коллективом советуются — никак одно к другому не приклеивается. Хорошо выйдет фабзавкому — про девушек не соответствует, девушек зацепят — для фабзавкома ни в какие ворота не лезет. Пробовал уже им помочь — опять не нравится... Может быть, с вашей помощью что-нибудь получится?
— Пособите, товарищ комиссар! Мыслей много, а в письмо не вкладываются... Во-первых, сказать хочется, что как были мы на производстве первыми, так и здесь в хвосте не плетемся — у всех награды имеются... Словом, марку завода держим высоко. Да только опасаемся, чтоб за похвальбу девушки не приняли. Они, вишь, какие у нас пересмешницы! Затем про то, что завод не забываем и любим... и что на наше место смена нашлась — радуемся, а не горюем. А директору спасибо, что о нас помнит, и, если руки останутся, они как раз по тем новым станкам придутся. Девушкам тоже хочется отписать, чтобы ждали — вернемся, как только с фашизмом по-русски расправимся. И в то, что победим, — верим, потому с нами народ весь...
— Да это ж чудесное письмо, ребята! Так и пишите! Только вот добавить бы, что успехи завода вас радуют, и оттого, что там, на родине, перевыполняют план, мы скорее добьемся победы. Это же факт, и об этом сказать нужно. Тогда им радостней работать будет. Вот, мол, наши ребята какие — понимают, что и мы здесь в тылу победу куем. А Васе хорошо бы добавить, что баян его цел и в свободную минуту советских бойцов веселит. Смерти мы не боимся, думаем, что она больше фашистам сродни. И до Берлина мы, мол, как-никак доберемся. Вася же, как вернется, всех девчат утешит — у каждой на свадьбе плясовую сыграет.
Нещанов придвинул кресло поближе к столу.
— А в конце письма добавьте приветы от нас. Буду в Кирове — обязательно зайду к вам на завод, — добавил [128] командир роты. — Пусть пришлют карточки — невесту выбирать буду...
Через час, когда письмо было написано, Вася достал из футляра баян. Сам себе аккомпанируя, боец вполголоса пел. У него был небольшой, но очень проникновенный голос — лирический тенор. Окопная жизнь и длительное пребывание на открытом воздухе дали себя знать — в голосе звучала легкая хрипотца, но никто этого не замечал...
Меж высоких хлебов затерялосяВсем взгрустнулось, — вспомнили родные места. Певец смолк... Вдруг из расположения противника донеслись звуки патефона — играли фокстрот...
Глубокой ночью, закончив все дела, мы собирались вместе. Иван Данилович, Хантемиров, Корнилов, Третьяков, два — три штабных работника, доктор и я. Повара приносили обед, а Якушкин хозяйничал.
Мы включали радио и слушали Москву. А сводки становились все хуже и хуже... Враг подбирался все ближе и ближе к сердцу России — Москве.
— Скоро должен наступить перелом, — успокаивал нас Черняховский и на пальцах подсчитывал: столько-то недель требуется для мобилизации, столько-то для обучения, столько-то для переброски войск. Получалось всегда так, что, если продержаться еще недельку-другую, все будет в порядке и явятся свежие армии, которые разгромят и уничтожат врага.
И хотя все эти расчеты мы слыхали уже не раз, от его рассуждений на душе становилось спокойнее и верилось, что будет именно так, как уверяет Иван Данилович.
В тыл врага
Нас стала чересчур донимать артиллерия противника, и Черняховский решил во что бы то ни стало выявить ее огневые позиции. Запросили у командования армии один из армейских воздушных разведчиков, и я вызвался произвести на нем разведку. [129]
Едва наш самолет, почти касаясь верхушек деревьев, вынырнул из-за леса и пошел над гладью озера, заговорили немецкие зенитки. Но снаряды рвались в облаках, а мы шли над самыми головами гитлеровцев. Немцы знали о малочисленности нашей тогдашней авиации и отменили всякую маскировку сверху. Окопы, дзоты, бетонированные колпаки пулеметных гнезд, минометы, пушки были видны как на ладони, и я без труда нанес их на карту. В районе населенного пункта Осинушки стояло много дальнобойной артиллерии. Не оставалось сомнений — именно отсюда она более всего и тревожила нас. Оборона противника не была сплошной, и значительные разрывы в ней не простреливались пулеметами. Несколько больше оборонительных сооружений было близ переднего края, но в глубине, как и раньше, лес оставался свободным от гитлеровцев.
Черняховский решил покончить с вражеской артиллерией в Осинушках.
Котов выделил в диверсионную группу лучших разведчиков. Во главе их командир дивизии поставил Жадана. Ночью в районе Городилово разведчики перешли оборону противника и углубились в его тыл.
Отойдя от переднего края километров на десять — двенадцать, Жадан круто свернул вправо и лесными тропами повел своих людей к намеченной цели. День отряд провел в лесной чаще, а вечером разведчики двинулись дальше. Быстроте перехода мешали станковые пулеметы, тяжелая взрывчатка, большой запас ручных гранат, бутылки с зажигательной смесью.
Часам к двенадцати ночи выдвинутые вперед дозоры обнаружили идущую по лесной дороге группу гитлеровцев. Их было человек двадцать; с минуты на минуту они должны были столкнуться лицом к лицу с нашими разведчиками. Жадан решил спрятать людей в кустарнике и пропустить гитлеровцев своей дорогой.
Едва бойцы заняли намеченные места, на всякий случай изготовившись к бою, как появились вражеские солдаты. Они шли в колонне по двое и держали себя беспечно, не предполагая, что проходят под дулами наведенных на них автоматов.
Но вот фельдфебель задержался по нужде возле одного из кустов, за которым скрывались разведчики. [130]
Миг — и пальцы советского воина сдавили горло фашиста, ладонь зажала ему рот, в то же время два других бойца стали вязать немцу руки. И все же фельдфебель успел крикнуть. Какой-то гитлеровец выстрелил... Тогда пулемет разведчиков прочесал всю колонну. Захватив четырех «языков» и документы, отряд продолжал путь.
Жадан велел перегрузить боеприпасы на пленных, которым разъяснили, что при малейшей попытке поднять шум или бежать они будут убиты.
Наличие пленных ослабляло отряд, так как приходилось выделять людей для охраны, и Иван Макарович ворчал.
Однако он не мог и отделаться от них, так как добыча «языка» входила в задание отряда.
Часа за четыре до рассвета отряд достиг цели.
Жадан послал двух солдат в село — связаться с крестьянами и узнать, где и что у врага расположено. Бойцы пропадали недолго и через час вернулись в сопровождении двух молодых женщин и паренька лет тринадцати. Мальчика звали Сережей. Я от всей души жалею, что Жадан не узнал тогда его фамилии. Мальчуган по собственной инициативе давно уже разведал тут все и в точности сообщил о количестве и местонахождении больших немецких гаубиц, танков, складов боеприпасов. Сережа знал, в какой избе сколько стоит немецких солдат и где живут офицеры. Особенно крепко заприметил он тех из своих односельчан, кто радушно принял гитлеровцев. Хорошими проводниками оказались и обе женщины.
Мальчик просил Жадана дать ему пару гранат или бутылку с зажигательной смесью и крайне опечалился, получив отказ.
— Ну, хлопче, держись коло мэнэ! Покажешь, дэ охвицеры!
Бесшумно подкрался отряд к огневым позициям противника и с молниеносной быстротой истребил прислугу. Сам Жадан с небольшой группой автоматчиков ворвался в штабную избу и уничтожил оказавших ожесточенное сопротивление офицеров...
Подорвав пушки и склады, захватив важные документы и пленных, отряд ушел в лес. Теперь пленные [131] несли на носилках наших раненых. Отряд задание выполнил, но понес большие потери. В этой схватке погиб и Сережа. Его убил выстрелом из пистолета гитлеровский офицер.
Отходили, держась строго на север, чтобы сбить со следа погоню. Днем снова вошли в такую глухомань, куда, казалось, не ступала еще нога человека. Здесь похоронили троих, умерших от ран...
— Хлопци! — обратился Ваня к бойцам. — Кого мы ховаемо? Повбываных за нашу Витчызну товарышив ховаемо... Дэ мы з вамы стоимо зараз? На самисинький що нэ есть радяньський, советский зэмли стоимо. А чому ж мы з вамы, як дыки, хыжи звиры в лиси ховаемось, а не в сэли з почетом на очах всього хрэстыянського люду ховаемо наших товарышив?.. А тому, що сами допустылы, що нимець завладав нашою зэмлэю. И нэ будэ нам з вами ани спокию в души, ни вид народу прощения, докэ того фашистського гада мы нэ розтрощымо, Отож поклянэмось дорогою нам, святою кровью цых повбываных ворогом товарышив, що прожэнэм з нашой зэмли ворожу погань га жодного фашыста живым тут нэ залышымо. Прощайтэ, дороги браты! Вична вам слава! А мы за вас помстымося...
Жадан свободно владел русским языком, но чаще, всего пользовался русско-украинским жаргоном, а в минуты сильного волнения всегда переходил «на ридну украинську мову». Так было и на этот раз. И тем не менее его слова были всем понятны и дошли до самых сердец бойцов. Весь обратный путь разведчики мрачно косились на пленных, и только железная дисциплина, всегда отличавшая части Черняховского, спасла гитлеровских солдат от быстрого и справедливого возмездия.
Мы расстаемся с Черняховским
Черняховский вынашивал план мощного удара по противнику, предполагая осуществить его совместно с нашими соседями.
Разведчики дивизии «осветили» оборону немцев на значительную глубину. Почти ежедневно они притаскивали свежего «языка». Конечно, понятие «свежий» здесь было довольно условным, так как обычно пленный имел довольно подержанный вид. [132]
Армейское и фронтовое командование каждый раз отвергало проекты Ивана Даниловича, так как не было резервов, которые могли бы поддержать и развить достигнутый нами успех, если бы его удалось добиться. Мы с комдивом роптали — нас одергивали.
В один прекрасный день пришло известие, что дивизия реорганизуется в стрелковое соединение. Известие подтвердилось, и вскоре настал час расставания. Многие, в том числе и я, попали в дивизию Григория Денисовича Мушанова, развернутую из его полка.
Мы прощались с Иваном Даниловичем. Сидели рядышком на соседних пнях и молчали. Казалось, сказать нужно многое, а слов не было. Слишком велико было то, что вместе пережили.
Над лесом повисла «рама»... Никто не обращал на нее внимания.
— Та-ак! Значит, теперь комиссарство по боку — полком командовать будешь?
— Да, утвердили.
— Это хорошо.
Опять помолчали.
— Наших людей в основном тебе передают.
— Так договорился с Мушаношым...
— Правильно! Береги их — золотые кадры, сам знаешь! Да и ты без нужды в пекло не лезь — не такие твои годы!
Подъехали на легковой машине мой новоиспеченный адъютант с Якушкиным, подошел начподив Третьяков, почти следом за ним — Хантемиров, политотдельцы, штабные работники...
— Ну, пора! Не поминай лихом, Иван Данилович, а за все хорошее — спасибо! До свидания, друзья мои!
— Прощай, старик! И тебе спасибо!
Черняховский протянул мне обе руки; я крепко сжал их. Почему-то зачесался левый глаз, но я удержал готовую навернуться слезу.
— Прощай!..
Машина сразу же развила большую скорость, но я ничего не замечал и думал, думал, думал... «Свидимся ли когда-нибудь вновь?»
Прошел час, другой, третий... Мы приближались к месту назначения. [133]
Невыразимая грусть овладела мной.
Неожиданно шофер резко затормозил машину.
— «Юнкерсы»!
В небе в боевом порядке плыли фашистские стервятники. Укрыв свой «газик» в лесу, мы выскочили из него и залегли поодаль.
Самолеты начали обрабатывать лес.
Вдруг какая-то непреодолимая сила оторвала меня от земли и в черном облаке понесла ввысь. Чудовищная боль во всем теле — это последнее, что сохранилось в моей памяти.