Глава вторая
Господин Великий Новгород
Самолеты Рихтгофена группами по пятнадцать — двадцать непрерывно бомбили Софийский собор. Немцы знали, где находится наш штаб, и пытались его уничтожить. Идя друг за другом на небольшой высоте, воздушные хищники поочередно сбрасывали свой смертоносный груз на прижавшихся к земле людей. А когда пикировщики с воем и визгом низвергались из поднебесья вниз, каждому казалось, что оторвавшиеся от самолета бомбы летят прямиком на него. И тогда где-то в глубине груди что-то настороженно замирало и тело снова и снова тщетно пыталось вдавиться в покрытую камнем землю.
Бомбы рвались на площади, во дворах, у кремлевской ограды, попадали в здания, превращая в щебень то, что устояло под натиском времени. Миллионы стальных осколков, больших и малых, рвали, кромсали на своем пути все живое, сеяли смерть. Неистовый вой падающих бомб резал слух, травмировал психику.
Здание собора ежеминутно сотрясалось до самого своего основания. И только старинные своды подцерковья нерушимо нависали над нашими головами...
Покрытые мохом камни подавали свой печальный голос. Не о злосчастной ли доле древнейшего русского града скорбели они, не о славе ль былой вспоминали? Не о судьбах ли многострадальной Руси исходили тревогой? [29]
Укрепленные на стенах светильники из стреляных гильз тускло освещали помещение, скамьи, стол и склоненные над картой головы командиров. Копоть от самодельных лампионов омрачала и без того мрачный церковный подвал. И поэтому люди здесь казались какими-то бестелесными тенями, сошедшими в царство живых.
Взрывной волной потушило свет. Чертыхаясь, зажгли его вновь. Черняховский сосредоточенно водил по карте цветным карандашом — намечал новую линию обороны. Командующий Новгородским укрепленным районом Иван Терентьевич Коровников давал последние указания. Член Военного совета фронта Терентий Фомич Штыков торопливо дописывал какие-то сведения в свою записную книжку. Черняховский стал диктовать командирам боевое распоряжение. Карандаши забегали по картам... Наконец все встали и направились к выходу.
У ниши на видавшей виды солдатской шинели лежала Надя Павлова. Девушку трепала лихорадка, и чьи-то заботливые руки навалили на нее груду солдатских плащ-палаток. Маленькая и беспомощная, она, не мигая, глядела в угол на невесть как попавший сюда огромный церковный сосуд и нервно вздрагивала при каждом разрыве. Мне стало жаль этого бедного ребенка (Наде едва ли исполнилось восемнадцать лет), я подошел к ней и положил руку на ее мокрый горячий лоб.
— Страшно?
— Нет! Неприятно только. — И, немного подумав, добавила: — А может, и страшно, не знаю! Словно двое нас: одной вроде очень боязно, а другой все равно. Глупо, не правда ли?.. Вот еще голова очень болит и дышать трудно. — Она улыбнулась и устремила на меня свой полный тревоги взгляд: — Вы туда?
— Хочу посмотреть, что делается наверху, а потом — по новому заданию.
Девушка взяла мою руку, почему-то перебрала на ней все пальцы и, сбросив с себя покрывавшие ее плащи, села. Затем она внимательно осмотрела санитарную сумку, только что заменявшую ей подушку, поправила на ней застежки и, перебросив через плечо ремень, встала.
По лестницам и темным путаным переходам мы поднялись в главный храм. Я машинально взглянул на [30] часы — было ровно двенадцать. Мерцающее в полумраке золото иконных окладов рождало какое-то особое ощущение душевного покоя. Казалось, воздух еще пропитан пряным ароматом ладана и запахом только что потушенных. восковых свечей. Вот-вот они вспыхнут вновь, затеплятся у икон лампады, раскроются царские врата, и огромный, заросший волосами дьякон, тряхнув полуаршинной бородой, возопиет могучим басом: «Вонмем!..»
За стенами неистовствовала смерть, здесь же — воплощенная в краски и светотени жизнь. Где-то высоковысоко, у самой вершины купола, распростерлось гениально выполненное изображение человекобога. Пристально устремленные вниз глаза, как живые, выражали страдание и гнев, укор и вопрос, стыд и неуемное горе. Я отошел в сторону — глаза словно следовали за мной. Я еще раз сменил место — они по-прежнему были устремлены на меня.
О, как велика сила искусства, создавшего эти краски, этот образ, эти глаза!..
Вдруг снопы яркого света ворвались в два верхних окна, ударили внутрь Софии, но не смогли пробить ее извечную темноту, запутавшись среди многочисленных каменных столпов и низких сводов.
Таинственным внутренним светом, словно миллионы мерцающих во мраке свечей, засияло золото храма. И тогда словно ожила прекрасная роспись. Качнулись стены, грянул гром, и что-то обрушилось. Я нагнулся и поднял упавший к ногам моим сбитый ударом взрывной волны осколок бесценной фрески...
Чья кровь пропитала ее?
Как ярки и впечатляющи краски, что положил вдохновенный художник девять веков назад!
В глубокой задумчивости оставили мы собор, чтобы никогда туда не вернуться.
Каждый холм, каждый дом и ограду защищали мы люто и, когда нестерпимо жгло пламя и рушилось здание, отходили к ближайшей стене, чтобы снова дать бой. И лилась наша кровь на булыжные плиты, и краснел на них мох... И так было с восемнадцатого по двадцать четвертое августа вожженного в века сорок первого года. [31]
Мимо белых, словно впитавших в себя солнечный свет, стен шли мы к Мартириевской паперти. У бронзовых Сигтунских врат лежал красноармеец. Осколком бомбы ему распороло живот. Небольшой лужей кровь растекалась под ним и крупными каплями сбегала вниз по ступенькам. И снова я увидел глаза... Сколько безмолвного страдания и скрытого укора таилось в них! Умирающий судорожно скреб пальцами землю. Грудь тщетно пыталась вобрать досыта воздуха и с хрипом и кровью выбрасывала его обратно. Девушка искала в сумке шприц, но смерть опередила ее. В последний раз впились солдатские пальцы в землю, и стеклом подернуло взор... Надя опустилась на колени, подняла откатившуюся в сторону фуражку и прикрыла ею лицо бойца. И вдруг снова и снова свистящий, режущий уши вой вражеских бомб и пикирующих самолетов...
Можно привыкнуть ко всему: к грохоту пушек, огневому водопаду снарядов и мин, реву «катюш»; можно даже полюбить состояние предельной напряженности и собственной мощи, охватывающее вас в момент рукопашной схватки, кавалерийской или танковой атаки; можно совершенно выключить из своего тела чувство страха и мысль о смерти; но к этому проникающему до самого позвоночника вою несущейся из-за облака бомбы привыкнуть невозможно. Да, не так-то легко вышибить из человека чувство полной беспомощности пред низвергающимся с неба смертоносным снарядом.
Спокойствие! Спокойствие во что бы то ни стало, чтобы верил солдат, что сердце твое из стали, а опасность — лишь игра его собственных нервов. И когда все попадали ниц, стой на месте и зорко следи, чтобы не было паники!
У западных, Корсунских, врат меня догнала Павлова.
— И не думайте отделаться от меня! Я все равно пойду с вами.
Мы подошли к кремлевской стене. У ворот меж башнями громоздилась баррикада из мешков с землей. [32]
В узком проходе к мосту через ров я невольно оглянулся назад. Суровые молчаливые стены, высоко уносящиеся к небу шлемы былинных богатырей — купола. В центре — огромный, сверкающий золотом, вкруг него — серо-свинцовые, величавые в своей суровой непреклонности.
Глядишь на эти смелые, гордые линии стен и куполов древнего храма и не можешь глаз оторвать — словно из пены морской восстала сросшаяся воедино белая громада скал, а за нею — древний град-воин, свободолюбивый и властный Господин Великий Новгород. Девять веков назад русский народ вложил в этот храм, свою душу, лучшие чаяния, свое мироощущение, стремление к прекрасному, беспредельную, неуемную любовь к родине. Нерушимой громадой высилась София — величественный памятник славного прошлого, символ вечности, бессмертия сотворившего его народа. За ним бескрайно простиралась земля русская, многомиллионная Россия, великая Советская страна, Родина!
Приказ стоять насмерть
Мы перешли через мост и пересекли город. Какие-то женщины торопливо перебегали улицы. Дымили печные трубы — домашние хозяйки готовили обед. Ребятишки искали в щебне еще не успевшие остыть осколки бомб. Белые куры рылись у забора, искали корм. При нашем приближении они разбежались. Большой пестрый петух с надорванным красным гребнем, распустив до земли крылья, долго бежал рядом с нами вдоль тротуара. Наконец он вскочил на каменную ограду какого-то двора и, выпятив грудь, неистово закричал: «Ку-ка-ре-ку-у-у!»
За городом проходил земляной вал. В нем были отрыты стрелковые ячейки. Там расположились разведчики, оставшиеся на этот раз в резерве. Сопровождаемый двумя автоматчиками, я отправился на передний край. Бой развернулся у деревни Старая Мельница. Немецкие снаряды ложились вдоль улицы, били по избам. Враг обрабатывал наши позиции артиллерийским и минометным огнем. Бойцы отстреливались, лежа в наспех отрытых ячейках. Маскировки не было, и вся наша оборонительная линия была видна противнику как на ладони. [33]
Вдруг у немцев взвились ракеты. Гитлеровцы поднялись и пошли во весь рост в атаку. Свои легкие автоматы они упирали прикладами в живот и на ходу ожесточенно стреляли. Хотя никто из них, конечно, не целился, но плотность огня получалась огромная, и проскочить через эту завесу из свинца и пламени было почти невозможно.
Тогда заговорили наши пулеметы и автоматы. Было видно, как падали люди в форме мышиного цвета. Противник замялся. Мы подняли своих бойцов и пошли в контратаку. Враг дрогнул, откатился вспять и снова пустил в ход минометы. Показались танки. Гранатой подорвали один из них, и они отошли.
К вечеру пришел приказ оттянуть людей к валу. В том самом боевом распоряжении, что прислал нам Коровников еще в ночь на 15 августа, дивизии было приказано защищать город до последнего человека.
«Комиссару 28 тд полковому комиссару т. БанквицеруБОЕВОЕ РАСПОРЯЖЕНИЕ 14.8.41 г. 11.00
г.. Новгород.
1. Назначаю комиссаром правого сектора обороны комиссара 55 тп.
2. Центрального сектора комиссаром назначаю комиссара 56 тп.
3. Левого сектора — начальника политотдела 28 тд старшего батальонного комиссара т. Третьякова.
4. Комиссаром обороны кремля — комиссара штаба 28 тд.
5. На полковника т. Черняховского и вас возлагаю руководство и политобеспечение секторами и комиссарами секторов.
6. Сектора занять для обороны только тогда, когда будет неустойка на основных рубежах обороны.
7. Город Новгород защищать до последнего человека.
8. Мне немедленно донести о расстановке комиссаров секторов с указанием фамилии, имени, отчества, звания и занимаемой должности.
9. Мой КП — г. Новгород, Московская улица, дом № 83.
Начальник обороны гор Новгорода комдив И. Коровников
Военный комиссар бат. ком. Н. Петров» [34]
— Что ж, будем драться до последнего! — твердо сказал, прочтя это распоряжение, Черняховский...
18 августа седьмой пункт вступил в силу.
Снова приезжали члены Военного совета фронта Штыков и Богаткин. Подтвердили то, что наказал нам раньше командующий укрепленным районом: Новгород защищать до последнего человека. Рассматривая баррикаду у кремлевских ворот, попали под бомбежку. Фашистские самолеты пикировали на Софию и башни новгородского кремля. Давно уже в эти башни не ступала нога человека. Древней кладки кирпич с годами осыпался, завалил щебнем лестницы, порос блеклой травою и мохом. Из бойниц, амбразур и щелей вылетали сотни встревоженных воробьев. С перепугу они наталкивались на людей, деревья, стены и возвращались.
В бывших «архиерейских покоях» размещался какой-то музей. Застекленная дверь была заперта, и из-за нее выглядывал сторож, старый и немощный.
— Открой! — крикнул Богаткин.
— Здесь ходить не положено! Музеум закрыт, — строго, как в мирное время, ответил сторож и привычным жестом оправил широченную бороду.
Вдруг взрывной волной сорвало с петель обе дверки и расшвыряло хлам, сваленный грудой в проходе. Порывом воздуха опрокинуло стоявшее в вестибюле зеркало, сложенную в два яруса золоченую мебель и бюсты каких-то царей, метнуло со стен на пол дорогие картины, бросило на лестницу сурового деда. Чудом не тронуло нас.
В это время к подъезду музея подошел парторг одного из полков Филипп Кремнев в сопровождении двух снайперов — Жадана и Панкратова.
— Ну, как воюется?.. С непривычки тяжеленько? — спросил Штыков Кремнева, которого знал по партийной работе.
— Почти как в райкоме. Только пошумней малость, — отвечал тот.
Оба рассмеялись. [36]
Иван Данилович просмотрел донесение, принесенное Панкратовым, и передал его члену Военного совета. Штыков прочел бумагу, отдал ее мне и стал беседовать с Жаданом:
— В гражданке кем был?
— Токарь.
— Какое имеешь образование?
— Школа рабочей молодежи.
— Коммунист?
— Комсомолец... Чэтвэртый рик.
— Почему же не вступаешь в партию?
— Нэ заробыв щэ.
— Что ж, разве ни одного фашиста не убил?
— Так я ж снайпэр. На счоту вжэ дванадцять маю. Та цэ ж щэ нэ тэ, товарыщу члэн Вийськовой рады. Я так маю на думци самому в соби впэвнытысь. Пидстрелыть нимца нэ штука, а ось у бою, у самисиньким пэкли як? — Словно сам с собой рассуждал Жадан. — Я так розумию, шо партия — цэ справа дужэ прэвэлыка.
— Ну, парень, тут ты немножечко перегибаешь!.. Помочь ему надо, Кремнев, в самом себе разобраться, — подал реплику Черняховский.
— А ты тоже снайпер? — обратился Терентий Фомич к Панкратову и получил утвердительный ответ. Узнав, что он тоже комсомолец и уже два дня как подал заявление о приеме в партию, Штыков одобрительно похлопал его по плечу.
— С него, Жадан, бери пример! Что тебя отделяет от партии? Ничего! Правильно сказал Черняховский: тут твоя, Кремнев, недоработка...
Старая мельница
Бездонное, ясное, голубое небо. Безбрежное зеленое поле. На холмах и далеко за ними — сероватые волны широкого, как море, Ильмень-озера, буйные травы в рост человека на заливных лугах, теплый, ласковый, пахнущий влагою ветер... И за полем и ширью бескрайной равнины — древний город. А дальше... дальше — фашисты и смерть...
У околицы деревни Старая Мельница приняли бой — надо было дать вынести лежавших в избах раненых. Санитары и медсестра Мавря, женщина огромной физической силы, притащили их сюда с поля боя на солдатских [37] плащ-палатках; многие с перебитыми руками и ногами доползли сами. Надя Павлова, Анфиса Белова, Лида Глаголева и Лиза Белокопытова перевязывали раненых под ураганным огнем врага. Теперь забинтованных бойцов уносили в тыл на носилках санитары из слабосильной команды... Вдруг из края в край по цепи пробежало тревожное:
— Патроны-ы-ы!
И сразу в сердце словно что-то оборвалось. Бой стихал с каждой минутой. В подвале бывшего кооперативного склада размещался пункт боепитания. Бросили всех свободных людей на подноску патронов. Прошли томительные полчаса, пока вновь зачастили выстрелы и впереди застрочил пулемет. Тогда гитлеровцы сразу со всех концов зажгли снарядами Старую Мельницу. Пламя, пламя и пламя! Убитые и раненые, предсмертные хрипы, рев снарядов, разрывы бомб, свист пуль...
И все же мы продолжали вести бой, и лишь когда на землю спустилась ночь, под ее покровом оторвались от противника и благополучно достигли западной части древнего земляного вала, окружавшего город.
Гитлеровцы продолжали обстрел деревни и красными ракетами давали целеуказания своей артиллерии. Белыми осветительными они пытались обнаружить проводимую нами перегруппировку сил. Когда ракеты вспыхивали, все замирали на месте. Люди падали ниц и ожидали спасительной тьмы...
Заняв оборону, никто не думал о сне. Солдаты исправляли стрелковые ячейки, насыпали брустверы, запасались патронами, ручными гранатами, кусками дерна и травой маскировали позиции.
Белые ракеты каскадами падали между нами и противником. Некоторые из них долетали до нас. Где-то близко строчил немецкий автомат и визжал поросенок. С ревом, грохотом, лязгом гусениц проползли два КВ. Утром Черняховский получил их у командования укрепрайона и сейчас ставил на флангах нашей обороны у самых дорог.
Подойдя к группе командиров разведбатальона, я увидел Павлову и военврача Нейштадта. Они о чем-то вполголоса беседовали.
— Хороши нынче хлеба, — долетели до меня слова доктора. — Только кто жать будет? [38]
— Бабам одним нипочем не управиться, — подал реплику Котов.
— Да тут никогда, кроме баб, никто не крестьянствовал, — возразила Надя. — Мужчины рыбачат, а бабы хозяйствуют: сами пашут, сами сеют, сами и жнут...
— Эх и жара здесь будет! — произнес кто-то из командиров.
В этот момент немецкая артиллерия произвела неожиданный налет, и все укрылись в окопах...
Возвращался я в штаб через город. То и дело окликали патрули. В эту ночь Новгород бодрствовал.
От вчерашней безмятежности жителей не осталось и следа. От мала до велика встали они на защиту родного города. Неутомимо таскали бревна, кирпич и камни, разбирали садовые ограды и мостовые, рыли щели, окопы и рвы, разматывали колючую проволоку и натягивали ее поперек улиц. Девочки шили мешки, матери и сестры тут же наполняли их землей и тащили на баррикады. И во главе каждой группы при свете луны можно было различить человека в военной форме. Это политработники и саперы проводили в жизнь приказ командира дивизии.
Всюду появлялся Черняховский, давал указания, контролировал, посылал с поручениями в разные концы офицеров связи и штабных командиров, проверял секторы обстрела, расположение огневых точек, систему заграждения, определял возможные направления атак противника...
Мы встретились с ним на Большой Легощей (Советской) улице, близ церкви. Кратко обменялись информацией. Положение было тяжелое. На пополнение рассчитывать не приходилось. Правый и левый соседи отошли. Нам угрожал фланговый удар противника.
— Скорей справа, чем слева, — рассуждал Черняховский. — У озера Ильмень стоят кадровые части. Вклинившись слева, немцы рисковали бы попасть в железные клещи, а у Хутыни — малообстрелянная 1-я горнострелковая бригада. Это, конечно, для неприятеля не является тайной... [39]
Пока мы с ним разговаривали, нас окружили жители города, жадно, ловившие каждое слово комдива. Какая-то старушка притащила кувшин молока и краюху белого хлеба, предложила нам перекусить.
И пока мы ели душистый хлеб, запивая холодным молоком, нас забросали вопросами. Черняховский объяснял всю сложность создавшейся обстановки, причины, вынуждавшие нас временно отступать, ответственность каждого за успех обороны. Он обладал исключительным даром убеждения, и его непреклонная вера в неизбежность нашей конечной победы, как электрический ток по проводам, передавалась слушателям.
— Новгород будем защищать до последнего человека! — заключил командир дивизии, и лицо его сразу стало строгим, а в голосе зазвучал металл, хотя обычно это был обаятельный баритон.
Иван Данилович вернул женщине кувшин и, поручив мне осмотреть работы на Чудинской, пошел на передний край.
Старушка перекрестила его на дорогу и, словно чувствуя усмешку, сказала:
— Ты вот не веришь, а я верю. Иди с богом, сынок! И перекрестила еще раз...
Подошли отставшие адъютант командира дивизии и автоматчики. Я велел им идти к комдиву, а сам отправился к детинцу. Близ Чудинской я снова встретил Павлову, возвращавшуюся на перевязочный пункт. Мы шли молча, занятые каждый своими думами. Луна лила серебро на дома, деревья в садах, кусты за заборами, тротуар, мостовую, на людей, зарывавших в землю добро от фашистских захватчиков. И вдруг в ушах моих почти явственно зазвучала знакомая мелодия. Она росла и крепла, звучала миллионами труб и скрипок.
Прости-прощай, родная, весь!И, словно угадав мое настроение, Надя спросила:
— Вы любите музыку? [40]
Я ответил вопросом на вопрос:
— Помните «Сечу при Керженце» — оркестровый переход между картинами третьего акта «Сказания о граде Китеже» Римского-Корсакова? Идет бой, и рубится славянская дружина за святую Русь, дерется до последнего человека. Слышны удары грозных мечей о монгольские щиты, лязг доспехов славных витязей, нарастающий гул неудержимо мчащейся татарской конницы. Развевает ветер гривы борзых коней. Островерхи шапки лихих наездников, кривы клинки сверкающих сабель. Гортанный гик в воздухе. Полыхают пожары из края в край по родной земле. Горят села и нивы. Плачут дети и женщины. Но звонче, громче топот тысяч лошадиных копыт. Сиротеет, глохнет в нем ратный клич честных воинов, тихнет-тихнет песня русская. Вот и вся она захлестнулась огнем, кончилась. Вихрем смерти пронеслось над ней татарское полчище. Мрак на сцене — на душе сумерки. Только оркестр звучит тихой надеждой. И уже откликается сердце, словно вещее ведает: воскреснет жизнь под зелеными водами озера — сохранится священный град.
Я замолчал...
Нет, не на дне сказочного озера будет жить Великий Новгород! Здесь, на этой родной и близкой Советской земле, добьемся победы!
Внутренним взором, как наяву, вижу миллионы советских людей, идущих под славный стяг Красной Армии, чтобы стать на защиту своей свободы, своей чести, своей Родины...
Поднялася с полуночи— А мне почему-то ближе Чайковский, — задумчиво произнесла Надя. — Очень убедительно и волнующе звучит его музыка, хотя иногда и не совсем до меня доходит...
Прием в партию Панкратова и Жадана
...На рассвете к одной из стрелковых ячеек стекались бойцы — собиралось полковое партийное бюро. Общих партийных собраний не было с той поры, как стояли в Красных Станках... В повестке дня значился только один [41] вопрос: прием в партию особо отличившихся бойцов. Рассматривались заявления Панкратова, Жадана и еще десяти комсомольцев. Пришедшие на заседание были как-то особенно торжественны и серьезны. Они расположились на траве вокруг индивидуального окопчика, в котором устроился коммунист Назаров. Он положил на бруствер полевую сумку и, высунувшись до уровня плеч, торопливо записывал прения.
Я подсел к Кремневу.
Слушая ораторов, парторг немного щурил свои близорукие глаза. Отсутствие военной выправки изобличало в нем глубоко штатского человека. Но в нужный момент Кремнев всегда появлялся в самых опасных местах боя и своим спокойствием и уверенностью, а когда требовалось, то и собственным примером, поднимал дух уставших бойцов. Солдаты и командиры, коммунисты и беспартийные любили своего парторга и никогда не позволяли себе разговаривать с ним тем слегка иронически-покровительственным тоном, каким обычно строевик разговаривает с новым в армии человеком. Кремнева глубоко уважали не только за его абсолютное бесстрашие, но и за подкупающую простоту обращения, за заботу о бойце, за ту особенную человеческую душевность и чуткость, что так характерны для представителей старой большевистской гвардии, к которой он принадлежал...
Первым принимали в кандидаты партии Панкратова.
— Вы знаете меня и вы решите, достоин ли я звания коммуниста. Но только в этот страшный час, когда стали мы насмерть, я не могу больше быть вне партии, не могу мыслить себя вне ее рядов... Я не знаю, как это выразить, но клянусь — от Новгорода отступлю только мертвым!..
Маленький, щупленький, с еще юношеским пушком на щеках, Панкратов в этот момент словно вырос на несколько вершков, расправил плечи.
Вдруг налетела вражеская авиация — гитлеровцы начали обработку нашего переднего края. Бойцы спустились в окопы, осмотрели оружие и приготовились к встрече с противником.
Багрово-красное солнце бесконечно медленно передвигалось по безоблачному небу. Самолеты кружили и сбрасывали бомбы. [42]
О, как жаждали мы в эту минуту появления туч — в дождливую погоду авиация противника бездействовала.
Когда «юнкерсы» пошли на второй заход, Кремнев продолжал заседание:
— Кто желает высказаться по кандидатуре Панкратова?
Выступил политрук, который давал рекомендацию. Проголосовали и приняли единогласно.
— По щелям! — подал команду Кремнев.
Самолеты противника уже развернулись и шли на нас с солнечной стороны.
— А ну, ребятки! По переднему — залп!.. Может, какая-нибудь пуля и попадет, — крикнул парторг.
Бойцы открыли огонь. Они еще не умели брать упреждения в стрельбе по воздушным целям, движущимся на. больших скоростях. Но решительность, с которой этот огонь был открыт, свидетельствовала об огромной силе воли бойцов. Когда самолеты, обстреляв нас из пулеметов и пушек, взмыли вверх, мы услышали спокойный голос незаметно подошедшего комдива:
— Так и нужно отбиваться от воздушных хищников.
Позже у нас вошло в систему ведение залпового огня по воздушным целям. И сколько раз дружный огонь приводил к успеху или оказывался помехой для вражеских самолетов, не позволяя им снизиться. Но самое главное — это дисциплинировало бойцов, приучало их к коллективным действиям.
Когда гитлеровцы отбомбились, заседание продолжалось. Выяснилось, что двух бойцов контузило и трех ранило. Их отнесли к ближайшему домику, и Надя пошла делать им перевязки. К разбору заявления Ивана Жадана она вернулась. Жадана рекомендовала комсомольская организация, и по ее поручению Надя давала характеристику бойцу.
— Комсомольская организация, — говорила она, — знает товарища Жадана с самого Шауляя. Когда сгорел его танк, он снял с него пулемет и вместе с командиром машины отбился от фашистов. Несмотря на ранение, он остался в строю. Комсомольская организация знает Ивана Макаровича как стойкого защитника Родины...
Снова налетели вражеские самолеты. На этот раз, проносясь над нашими головами на бреющем полете, [43] они стреляли из пушек и пулеметов. Все прижались к земле. И опять были раненые, и снова Надя уходила делать перевязки.
Жадан говорил о себе:
— Шахтар з Донбасу. Маю двадцать рокив вид роду. Батько на фронти, маты вмэрла. У комсомоли чэтвэртый рик. Воюю з пэршого дня вийны. Був стрилком-радистом. Погорив у танку. Маю медаль «За отвагу». Зараз снайпэр. В бий бажаю идти коммунистом.
Ваню приняли кандидатом в члены партии, но он не уходил, — видимо, ему хотелось сказать еще что-нибудь значительное, особенное, чтобы все поняли, что такое для него партия. А тут, как назло, слова от волнения застревали в горле.
— Ось у бий ишов — нэ боявсь, а зараз страшно... Клянусь, оправдаю довирья.
Откуда-то донеслось:
— К бою!
У западного вала
Фашисты шли в атаку. Бойцы открыли огонь. Гитлеровцы наступали через трупы: одни падали, их сменяли другие. Тогда заговорили наши фланкирующие пулеметы. Видно было, как пули поднимали у самых ног наступавших маленькие столбики пыли. Атакующие заколебались и в беспорядке побежали вспять. Офицеры с парабеллумами в руках делали безуспешные попытки остановить бегущих.
Через некоторое время гитлеровцы возобновили атаку. Они шли ускоренным шагом, на ходу стреляя из автоматов.
Иван Данилович приказал командиру минометной роты открыть заградительный огонь. Пристрелка была произведена накануне. Тогда же пристрелял свои репера и присланный штабом фронта в наше распоряжение артиллерийский дивизион.
Мины ложились в самой гуще противника, а когда заработали пушки, гитлеровцы остановились. Но на этот раз офицеры сумели заставить их снова двинуться вперед. Солдаты прорвались через огневую завесу. Уже можно было невооруженным глазом различать их пьяные [44] физиономии. Атакующим оставалось преодолеть не более сорока метров.
— Гранаты!
И под ноги гитлеровцев полетели смертоносные «лимонки».
Мы подняли людей в контратаку и снова отразили врага. Преследовавшие его бойцы захватили нескольких пленных; их отправили в штаб дивизии, не успев допросить, так как гитлеровцы пошли в третью атаку.
На этот раз противник ввел в бой свои штурмовые орудия. Это были уже знакомые нам по предыдущим боям танки сопровождения пехоты{8}. Теперь они снова следовали в ее боевых порядках.
На какое-то мгновение все заглушил шум моторов... Мины были на исходе. Пулеметы неистовствовали, прочесывая пространство между танками. Но вот машины прошли над нашими головами. И тогда из стрелковых ячеек полетели вслед им гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Загорелись два танка. Один с подорванной гусеницей завертелся волчком. Из горящих машин выскакивали люди, но тут же падали под градом пуль. Уцелевшие танки развернулись и ушли восвояси.
Наступила короткая передышка. Командир дивизии приказал во что бы то ни стало продержаться у вала до вечера, так как земляные работы в городе еще не были закончены.
Кремнев был ранен пулей в левую руку. Я предложил ему идти на медпункт, но он наотрез отказался.
Жадан и Панкратов, замаскировавшись в развалинах какого-то здания впереди линии окопов, расстреливали фашистских офицеров на выбор. Приклады их винтовок сплошь покрылись зарубками. Каждая зарубка — жизнь, отнятая у врага.
Противник снова ввел в действие авиацию. [45]
Восемьдесят вражеских самолетов буквально перепахали бомбами землю вокруг нас, зажгли все ближайшие здания, разрушили находившийся невдалеке храм, на колокольне которого, как они предполагали, должен был находиться наблюдательный пункт.
После тридцатиминутной авиационной и артиллерийской подготовки показалась вражеская пехота. Теперь гитлеровцы шли несколькими цепями, соблюдая полагающиеся интервалы и дистанции.
Подошел Черняховский. Здесь, в развалинах разбомбленной немцами трансформаторной будки, Иван Данилович организовал свой передовой НП. Он внимательно разглядывал в бинокль наступавшие цепи противника и, когда они приблизились шагов на шестьсот к нашему переднему краю, приказал открыть по ним огонь... Атака гитлеровцев захлебнулась. Оставив убитых и раненых, они побежали.
И тогда откуда-то с правого фланга появились немецкие штурмовые орудия. Стреляя на ходу и с коротких остановок, они пытались открыть воспрянувшей духом пехоте «зеленую улицу». Их было не менее десяти. Всей силой своего огня они обрушились на обнаружившие себя к тому времени наши огневые точки. Затем штурмовые орудия заняли свои места в боевых порядках вновь перешедшей в атаку пехоты.
Одно из них выбрало огневую позицию в непосредственной близости от снайперского гнезда. В тот же момент из груды кирпича выросла фигура Панкратова; с молниеносной быстротой боец швырнул под гусеницу связку ручных гранат и снова скрылся в развалинах. Раздался взрыв, и машина остановилась. Тогда настала очередь Жадана. Брошенная его умелой рукой бутылка с зажигательной смесью разбилась над самой моторной группой. Из объятого пламенем штурмового орудия не спасся никто...
Чуть прищурив глаза, Черняховский неотрывно следил за перипетиями боя.
По его приказу наши, к сожалению очень немногочисленные, орудия были вытянуты на руках на прямую наводку и ударили во фланг атакующим. И снова рвался металл гусениц, и снова горел бензин.
Черные смердящие столбы дыма повисли в воздухе, застлали поле боя. Противник откатился назад... [46]
Наконец-то мы смогли накормить бойцов. Повара подвезли пищу. Люди ели торопливо, обжигаясь: с минуты на минуту гитлеровцы могли возобновить атаку...
Ночью Панкратову и Жадану были вручены кандидатские карточки. Я тут же утвердил обоих замполитруками рот, и мне никогда не пришлось пожалеть об этом.
Черняховский выдвинул свой наблюдательный пункт почти на самый передний край, разместив его на втором этаже старинного здания, двухметровые стены которого помнили еще времена царицы Елизаветы Петровны.
От стен пахло тем особенным запахом, котроый присущ давно обжитым домам. Комната, в которой мы расположились, очевидно, принадлежала молоденькой девушке. Об этом говорили фотографии хозяйки на стенах, трельяж между окнами и бесчисленные флакончики на нем, цветы. Кровать была застелена белоснежным покрывалом, на подушки наброшена кружевная накидка; на миниатюрном диване, креслах и пуфах лежали вышитые искусной рукой подушки, дорожки, салфеточки. Они еще хранили аромат рисовой пудры и духов «Красная Москва». Казалось, вот-вот откроется дверь, раздастся девичий смех и легкий вскрик при виде нежданых гостей... Над диваном прибит был к стене кавказский ковер и такой же лежал на полу у кровати...
Придвинули стулья к раскрытому настежь окну, и наблюдательный пункт был готов. Иван Данилович поднял с пола стоявшие там горшки с геранью и водворил их на подоконник.
— Камуфляж, — улыбнулся он.
Черняховский сел у окна, достал из футляра полевой бинокль, тщательно протер кусочком замши стекла и стал наблюдать. На его лице невозможно было обнаружить ни тени беспокойства — оно словно окаменело, и только когда Иван Данилович отрывал от окуляров свои темно-карие с длинными ресницами глаза, в них мелькал какой-то огонек, выдававший его внутреннее волнение.
От наблюдательного пункта потянули кабель к полкам, батальонам, ротам, штабу дивизии и в тыл. [47]
Черняховский всегда уделял большое внимание связи. Он лично подбирал для нее командный состав и требовал, чтобы в подразделения связи выделяли лучших и самых расторопных бойцов.
Командир, говорил Иван Данилович, всегда должен помнить о разведке, охранении, связи и тыле. Забыв хотя бы об одном из этих четырех элементов, можно загубить дело.
Еще в то время, как завязались бои у селения Старая Мельница, Черняховский приказал рыть поглубже ходы сообщения от переднего края, через дворы и проломы в стенах домов, к центру города. Провода были уложены вдоль стенок траншей и закреплены деревянными колышками. Это предохраняло связь от воздействия взрывных волн и возможных повреждений пробегавшими по ходам сообщения людьми...
В соседних комнатах разместился комендантский взвод. Все бойцы были вооружены автоматами и неоднократно проверены в боях.
Было слышно, как люди осваивали подготовленное к обороне здание. Командир взвода старший лейтенант Болховитинов громко распекал какого-то красноармейца...
Иван Данилович положил бинокль на подоконник.
— Комендант, ко мне!
Вошел Болховитинов. Он все еще находился в состоянии крайнего возбуждения.
— Товарищ полковник! Старший лейтенант Болховитинов по вашему приказанию явился, — отрапортовал он.
— Та-а-ак! Значит, явился?.. А площадная брань в Красной Армии положена? Стыдитесь! Вы же бывший студент... Вас в вузе и школе этому учили?.. Товарищ старший лейтенант, раз и навсегда зарубите себе на носу, что советский воин не привык, чтобы оскорбляли его человеческое достоинство. Он не потерпит этого. Не допустим такого безобразия и мы с комиссаром. Умейте завоевывать авторитет у солдата разумностью распоряжений да примером личного мужества, а руганью, кроме обиды и раздражения, ничего не добьетесь. Идите и подумайте о том, что я вам сказал!
Сам Черняховский никогда не позволял себе грубого обращения с подчиненными. Никто никогда не слыхал от [48] него «крепкого» слова даже в острые моменты боя. Боролся он с этим злом в дивизии решительно и беспощадно.
Раскаленное солнце кончало свой денной путь по небу, когда гитлеровцы снова двинулись в атаку, тринадцатую по счету в тот день.
Противник подтянул резервы. Поставив себе целью во что бы то ни стало овладеть нашим передним краем обороны и ворваться в город, он снова перешел в наступление. После часовой авиационной бомбежки и ураганной артиллерийской подготовки немцы поднялись из-за укрытий. Уже по тому, как они шли, было ясно, что это отборные гитлеровские полки. Цепь следовала за цепью на сближенных интервалах и дистанциях.
У нас не было больше мин, кончались снаряды; мы не имели возможности рассеять противника на подходе... И когда гитлеровцы подошли к нам на шестьсот — семьсот шагов, мы открыли по ним пулеметный огонь. Однако фашистам с ходу удалось прорваться через огневую завесу.
И тогда Черняховский бросил в дело КВ и наши последние пять БТ-7{9}. По сигналу серии красных ракет, повторенному по телефону и рации, машины ринулись в бой. Набирая скорость, они врезались в самую гущу врага, давя неприятельскую пехоту гусеницами, в упор расстреливая ее из пулеметов. Машины неожиданно для немцев появились в районе Чудинской улицы и Псковской слободы, пронеслись вдоль линии фронта, развернулись у стыка с соседом на левом фланге и снова на предельной скорости атаковали гитлеровцев.
Наши бойцы, не дожидаясь команды, выскакивали из окопов и ручными гранатами уничтожали дезорганизованного противника.
Тут я увидел Панкратова: он стоял во весь рост на насыпи и в неописуемом волнении кричал:
— Так их, гадов, так их! Бей фашистскую сволочь! [49]
Дави! — и швырял одну гранату за другой.
Прошел еще час, и враг прекратил атаки. В ту пору гитлеровцы боялись предпринимать ночные действия и к заходу солнца кончали «работу».
Действовали они по твердо установленному распорядку — днем воевали, а ночью спали, кутили и бесчинствовали в захваченных селениях.
На этот раз, однако, «распорядок» не соблюдался: разведка донесла, что фашисты подтягивают свежие силы, большое количество танков. И действительно, со стороны противника доносился шум многочисленных моторов. Вскоре выяснилось, что это были штурмовые орудия. Не подлежало сомнению, что с рассветом неприятель перейдет к активным действиям по всей линии фронта. Захваченные пленные показали, что главный удар немецкое командование готовится нанести в стык наших полков в центре обороны. В случае успеха это сулило врагу расчленение нашей дивизии и позволило бы в дальнейшем окружить и уничтожить ее по частям.
К этому времени в городе уже было закончено оборудование оборонительных сооружений, и Черняховский решил отвести основные силы дивизии под защиту каменных стен домов.
— Здесь при сложившейся ситуации от нас уже утром ничего не останется, а так еще бабушка надвое сказала, кто кого, — рассуждал комдив.
Новая линия обороны проходила непосредственно за ближайшими к шоссе горящими домами. Все улицы были перехвачены баррикадами из мешков с землей, а местами и широкими кирпичными и каменными кладками с бойницами. Окна угловых домов на перекрестках улиц оборудовали под пулеметные точки для фланкирующего и кинжального огня; танкам своим оставили проход в районе Легощей и Чудинской улиц. Сюда были переброшены все оставшиеся еще у нас противотанковые мины, чтобы, когда отпадет надобность в этом проходе, быстро его заминировать.
Оборонительные сооружения были глубоко эшелонированы, главные силы и средства обороны сосредоточены на переднем крае. Подготовленные укрепления на случай дальнейшего отхода временно охранялись легко раненными красноармейцами и местными жителями, наспех вооруженными трофейным оружием. [50]
Нас было немного, когда мы вступили в бой; нас остались считанные единицы, когда мы его кончили.
Вместе с комдивом мы собрали всех политработников, проинструктировали их и направили в подразделения — разъяснять боевое задание. Нужно было довести до сознания каждого, что происходит лишь перегруппировка, чтобы легче было защищаться от вооруженного до зубов врага. Требовалось отойти на новый рубеж организованно, не поколебав при этом веру солдат в свои силы. Ибо трудно было людям согласиться со сдачей врагу тех самых позиций, на которых они только что отбили тринадцать атак.
Всю ночь командиры и политработники разводили по местам подразделения, проверяли охранение, подвоз боеприпасов, связь, размещение и обеспеченность санитарных пунктов, работу солдатских кухонь, готовивших завтрак.
Треть бойцов бодрствовала, остальным приказали спать... Это был тревожный и чуткий сон, когда рядом лежали винтовки, а подушками служили связки гранат.
Тактическое решение стоявшей перед дивизией задачи — максимально перемолоть силы противника — Черняховский видел в возможной затяжке уличных боев, где врагу придется сражаться в наименее выгодных для него условиях.
Иван Данилович не сомневался в том, что, ввязавшись в бои за Новгород, гитлеровцы будут стремиться во что бы то ни стало овладеть городом, не останавливаясь ни перед какими жертвами. Он хорошо изучил тактику противника и надеялся подчинить его своей воле, заставить следовать намеченному нами плану. Важно было использовать выгоды обороны такого крупного населенного пункта, каким являлся Новгород. Здесь каждый дом мог стать крепостью.
Решающим моментом ближайших боев Черняховский считал оборону кремля и борьбу за предмостное укрепление. Распоряжение сил Новгородской оперативной группы войск благоприятствовало замыслу комдива.
Справа от нас, в районе Ленинградской слободки, перехватывая шоссе и дорогу на Колмово, по-прежнему действовала горнострелковая бригада. Поскольку боевого опыта у нас было недостаточно, командующий укрепленным районом сосредоточил здесь большую [51] часть артиллерии, и плотная огневая завеса преградила противнику путь. На левом фланге все еще держала оборону кадровая стрелковая дивизия, имевшая в своем составе полнокровный артиллерийский полк. Во втором эшелоне, непосредственно за стыком нашей дивизии и горнострелковой бригады, стояло соединение, сформированное из остатков 12-го механизированного корпуса, потерявшего в последних тяжелых боях много людей и техники.
Можно было не сомневаться, что немецкое командование приложит все силы, чтобы захватить мост через Волхов, который до конца операции так и не удалось разрушить рихтгофеновским бомбардировщикам.
Однако больше всего Иван Данилович опасался, как бы фашисты, оторвавшись от наших частей, не изменили направление главного удара. Надо было также сорвать переправу гитлеровцев на восточный берег Волхова левее или правее кремля. Само расположение улиц, радиально устремлявшихся к кремлю, подсказывало правильное построение боевых порядков в этих условиях.
Сравнительно нетрудно было создать у гитлеровского командования впечатление, что именно Новгород — самое слабое звено в нашей обороне.
— Надо сделать здесь фашистам хорошее кровопускание, — говорил Черняховский, стоя у кремлевской башни. — Главное — продержаться до подхода свежих частей; тогда можно будет опрокинуть противника. Горнострелковая могла бы ударить во фланг...
Уличные бои
К трем часам ночи мы все еще были на ногах. По городу патрулировали бойцы, жители установили дежурства у ворот своих домов. Новгородцы продолжали укреплять баррикады. В узких переулках располагались засады.
Ночью командующий Новгородской оперативной группой войск подбросил нам резервы, прислал снаряды, патроны, продовольствие и, что самое главное, укрепил наш правый фланг, поставив на стыке с горнострелковой бригадой часть спешенных танкистов второго эшелона.
Стало легче, но никто не смыкал глаз до утра. [52]
С рассветом гитлеровцы открыли ураганный огонь по предполагавшемуся ими переднему краю обороны дивизии, но там находилось лишь наше боевое охранение. Сравнительно легко вражеская пехота, поддержанная сопровождавшими ее штурмовыми орудиями, овладела валом и вплотную подошла к городским строениям.
Только теперь стало до конца понятно, как глубоко был прав командир дивизии, отводя людей под защиту каменных стен древних сооружений. Фашистские полчища натолкнулись на почти непреодолимое препятствие. После непродолжительной заминки противник поспешно оттянул свои силы к валу и снова пустил в ход авиацию. Произведенные бомбежкой разрушения были огромны, и у нас не оказалось времени и людей, чтобы заделать образовавшиеся при этом проломы и бреши. В эти своеобразные ворота и устремились атакующие. Завязались уличные бои. Штурмовые орудия подходили вплотную к развалинам домов и били прямой наводкой. Но в окружавших захватчиков руинах еще оставались советские люди, укрывавшиеся во время налетов авиации в подвалах. Теперь они вступали в борьбу. Во вражеские машины из окон и с чердаков посыпались бутылки с зажигательной смесью.
Трудно было различить, где сражается население города, а где регулярные войска. Старики и старухи, молодые женщины и подростки, не достигшие призывного возраста, хватали оружие убитых бойцов и стреляли в фашистов. Особенно героически вели себя оставшиеся в городе женщины-коммунистки. Население знало их и следовало их примеру. За каждым углом и забором врага подстерегала смерть.
Вот в окне одного из домов появляется девушка в пестреньком платочке с винтовкой в руках. Она почти не целится, но ее рука не знает промаха, а сердце жалости... И уже нет экипажа, пытавшегося спастись из подожженного штурмового орудия.
Вот падает сраженный вражеской пулей боец. Его автомат поднимает старая женщина — хозяйка домика, превращенного в дот.
— Эй, комиссар! Покажь-ка, как им работать!..
Ей заменяют автомат винтовкой, и она, как заправский солдат, ведет огонь по врагу.
— Целься, мамаша, в пояс, — учат ее бойцы. [53]
За сооружением, прикрывавшим проход на Легощую, притаился боец. Почти рядом с ним находилась огневая позиция одного из немецких штурмовых орудий. Солдат зажал в руке противотанковую гранату, выжидая удобный для броска момент. Рядом с ним в специально приспособленной выемке лежали еще одна такая же граната и бутылки с зажигательной смесью.
Орудие методически «долбило» баррикаду; осколки камня и щебень летели во все стороны. Солдат выжидал. Наконец он метнул гранату, но она разорвалась, не долетев до цели. Пушка как ни в чем не бывало продолжала вести огонь.
Из окна полуподвала дома, к которому примыкала баррикада, высунулся мальчик. По внешнему виду ему нельзя было дать более десяти — одиннадцати лет.
— Дяденька, дай бутылку! Я его враз сколупну... — и мальчик протянул руку бойцу.
— Я тебе сколько раз говорил — мотай на тот берег! Не ребячье это дело. Мотай, говорят, пока ремнем не отстегал!
— Дяденька! Я тут все ходы знаю — враз подожгу.
— Да перестанешь ли ты, чертенок, под ногами путаться!
Вдруг боец грузно осел на мостовую; из рассеченного надбровья потекла кровь.
— А ну, малец, перевяжи — глаза заливает!
Мальчишка, словно только этого и ждал, в мгновение ока очутился возле солдата. Прикусив нижнюю губу и сморщив по-взрослому лоб, он наложил повязку...
— Я тут через перелаз мигом до него доберусь...
— Сказано, нет, значит, нет! Мотай на тот берег!
Слегка приподнявшись над баррикадой, боец метнул бутылку. На этот раз он не промахнулся. Синие языки огня побежали по машине: высокий столб пламени вырвался наружу. Оглянувшись, боец увидел рядом с собой все того же мальчишку.
— Тебя как звать-то?
— Петька.
— А по фамилии?
— Федоров.
— Так вот, Петр Федоров. За выручку спасибо, а теперь мотай на тот берег, а не то отдеру ремнем, пра сло-о отдеру! Ну, топай! Живо! [54]
Наши потери были огромны, но противник потерял втрое, а возможно, и вчетверо больше. Гитлеровцам удалось сбить нас с переднего края, но мы вновь и вновь навязывали им уличные бои. Редуты из мертвых тел сомкнулись с баррикадами из камня. И все же приходилось отдавать врагу дом за домом, квартал за кварталом, улицу за улицей...
Почти не оставалось бойцов, которые не были бы ранены или контужены. С перевязками на головах, руках и ногах, хромая, ползая, истекая кровью, задыхаясь от смрада пожарищ, они продолжали борьбу.
Лиза Белокопытова, та самая, что из школьной учительницы так внезапно стала нашей переводчицей, где-то раздобыла немецкий «универсал» и, приспособив его у окна полуподвала углового дома Большой Конюшенной и Лучинской улиц, вела огонь по фашистам. Девушка-снайпер, лишь накануне присоединившаяся к нам, подбила противотанковой гранатой машину противника, зажгла ее и пристрелила водителя.
Героически вели себя военврач Нейштадт и «его девушки» — медсестры, фельдшера, санитарки. Большинство из них только в эти страшные дни вступили в наши ряды. Это все были местные жительницы — работницы новгородских предприятий, студентки педагогического института, советские служащие, домашние хозяйки, школьницы старших классов и их учительницы. Под ураганным обстрелом фашистских автоматчиков они выносили изувеченных бойцов с поля боя, перевязывали им раны, записывали последние поручения умирающих. Кто знает, скольких из них ранило, скольких убило? Одни гибли, на смену им приходили другие, такие же самоотверженные, такие же чистые, славные и любящие Родину русские девушки.
А бой нарастал.
Политруки принимали команду вместо командиров, командиры сменяли убитых политруков...
Смердело горелым человеческим мясом, паленой шерстью, бензиновой гарью, тленом неубранных трупов. Крупные хлопья сажи, словно черный снег, носились в воздухе. Вдоль тротуара метались обезумевшие от [55] ужаса кошки. Посредине одного из дворов дико ревела бурая корова...
Ночью Кремнев задержал какого-то подозрительного человека в форме советского бойца и установил, что это заброшенный гитлеровцами в наше расположение шпион — уроженец Прибалтики, хорошо знавший русский язык. В суматохе предвечернего боя лазутчик проник через линию обороны, всю ночь собирал сведения в городе о наших силах, расположении частей, количестве орудий, танков, пулеметов, бойцов и, выполнив задание, возвращался.
Кремнев знал в лицо всех бойцов полка и, заметив незнакомого красноармейца в расположении своей части, окликнул его. Тот ответил грубостью, и это вместе с чуть заметным акцентом показалось парторгу подозрительным. Дисциплина в дивизии Черняховского была на очень большой высоте. Кремнев задержал его и с помощью двух бойцов привел в штаб. Там шпион сознался во всем.
Кремль в огне
Цепляясь за каждый дом, мы отошли к кремлю. Здесь оставили пятьдесят пулеметов и большую часть автоматчиков. Их возглавил командир разведывательного батальона Иван Иванович Котов. Полки оттянули за Волхов и заняли оборону по его восточному берегу.
Враг рвался вперед. Немецко-фашистскому командованию не терпелось расчистить путь к Ленинграду, солдаты мечтали о грабеже. И тем и другим желанная цель казалась близкой. Они видели башни и стены новгородского кремля, золотые и серебряные купола храмов. Неудержимая сила влекла фашистских бандитов к тому, что казалось им всего прекрасней, — к золоту.
Гитлеровцы со всех сторон стекались на площадь перед кремлевским рвом. Они наводнили Ленинградскую, Лучинскую, Легощую и Чудинскую улицы, запрудили все переулки, но дальше идти не могли — мост перед кремлем был взорван. Всех пугало безмолвие бойниц «крепости», и некоторое время никто не решался спуститься в ров. Но вот вперед протискался лейтенант с какой-то нашивкой на рукаве и с явным намерением показать пример другим. [56]
Панкратов взял его на мушку, и лейтенант покатился вниз. Почти тотчас же мы ударили по столпившимся у рва гитлеровцам из всех своих пулеметов и навалили горы вражеских трупов. У фашистов началась паника. Они кричали, давили друг друга, в безумии страха убивали своих, падали, топтали упавших и по их телам, объятые ужасом, бежали под прикрытие домов.
А пулеметы делали свое дело.
Нет! Это была не месть, а справедливая кара. И теплей становилось на душе, и быстрее бежала кровь по жилам.
На землю спустилась ночь. Она принесла нам кратковременную передышку. По ту сторону реки до утра шумели моторы — гитлеровцы подтягивали к кремлю штурмовые орудия.
С первыми лучами солнца наступление противника возобновилось.
Слава строителям, воздвигшим кремль! Сколько раз его стены верой и правдой служили защитникам вольного города! Сколько раз отражали врага! Сколько жизней спасли! Разбивались об их твердыню рати врагов. Ни время, ни бури не свалили кремлевские стены... И сегодня бессильны были перед ними снаряды вражьих орудий...
Прилетели самолеты. Огромные бомбы вновь рвались у стен и на площади. И опять земля разверзла свои глубины и изрыгнула пламень и чернь. Валились стены палат, дрожали старинные башни.
Я оглянулся: София, прекрасная София по-прежнему гордо стояла в белых одеждах своих, от фундамента до золоченых крестов залитая ярким солнечным светом.
Мне принесли письмо от жены. Я воспользовался минутой затишья — у противника шло какое-то перестроение — и, присев на мешок с землей, стал читать его.
Главк, в котором жена работала до войны, эвакуировался на Урал.
«Мы здесь работаем круглые сутки и ждем вас с победой. Я люблю тебя и в безумном страхе за нашего мальчика, но лучше видеть мне обоих вас мертвыми, чем стать нам рабами... Получила письмо из штаба партизанского движения — пишут, что мы можем гордиться нашим [57] сыном и что он награжден, а вот ранен ли — ничего не сказано. Жив ли он? Даже подумать страшно. Леня и Сергей закончили ускоренную подготовку и тоже выбыли на фронт...»
Я спрятал письмо на груди.
Пока бомбила авиация, к стенам детинца скрытно подползли немецкие саперы, они заложили тол и подорвали в камне проходы. Бой разгорелся у брешей.
Гитлеровцы ворвались во Владычный двор. Сбившиеся в кучу древние палаты, построенные в различные века различными мастерами, горели и переходили из рук в руки. Над морем дыма и пламени гордо высилась башня Евфимия. С ее средней кровли бил пулемет братьев-героев Петра и Дмитрия Ковриг, и стройные контуры башни, казалось, плыли в воздухе, окруженные нимбом из огня и дыма.
Гитлеровцы овладели зданием Входо-Иерусалимского собора, который своим огромным, словно приплюснутым к земле, неуклюжим телом заполнил весь юго-восточный угол детинца.
Все горело и рушилось. И только Софийский собор непоколебимо стоял на пути врага. Как прекрасен и суров был он в этот момент! Помрачневший и хмурый... Абсиды алтарей приделов, обступавших храм, потемнели от дыма и копоти.
Солнце катилось к западу, и на пурпурном фоне закатного неба София казалась такой же черной, как наступивший для нас страшный час...
Черняховский отдал приказ об отходе.
В последний раз мы сбросили гитлеровцев в ров и, отстреливаясь, стали отходить к Волховскому мосту.
Братья Ковриги оставались в Евфимиевой башне, ставшей в это время как бы западным фортом Софийского собора. Слева башня примыкала к двухэтажному зданию бывшего училища, справа — к Евфимиевым палатам. Враг еще не проник туда, но наших уже там никого не было. Навеки врезалось в память это высокое восьмигранное здание, откуда как на ладони был виден весь город. Лицевая сторона башни имела два окна, повыше над ними находились еще три просвета для освещения лестницы, ведущей наверх. На высоте метров тридцати пяти — сорока помещалась куполообразная [58] кровля, а над нею — пролеты со столбиками и перилами. Над башней, сверкая на солнце золотом, высился шпиль и четырехконечный крест на яблоке.
Там и обосновались Ковриги со своим станковым пулеметом, простреливая подступы к кремлевской стене. Целиком поглощенные боем, они и не заметили, как один за другим выбыли из строя все прикрывавшие их автоматчики, и только когда невмоготу стало от жары и пламени, Дмитрий обнаружил вдруг, что, кроме брата, никого с ним нет. То там, то здесь Владычный двор по одному перебегали гитлеровцы. Дмитрий взял лежавший возле убитого бойца автомат и стал подсекать одиночек. Петр продолжал поливать площадь из пулемета.
Наконец группа вражеских солдат подошла к башне вплотную. Тогда Ковриги забросали их ручными гранатами.
Мы были уже у восточных ворот, когда мое внимание вновь привлек огонь станкового пулемета с башни. Я понял: братья Ковриги живы. Они до конца выполнили свой солдатский долг. Нужно были передать им приказ об отходе. Однако добраться до пулеметчиков было не легко: башня находилась в зоне, уже захваченной гитлеровцами.
Я перебирал глазами бойцов, отыскивая, кого бы послать к Ковригам. И вдруг увидел пробиравшегося ко мне с пакетом от Черняховского самого юного в дивизии солдата. Это был Максим Неврода.
В нашей дивизии Максим появился в период боев у Старой Мельницы. Это был молодой вихрастый паренек допризывного возраста. Но голос сердца, зов Родины оказались сильнее всех официальных сроков, и когда война докатилась до родного села Невроды, комсомолец взял ружье. Все эти дни он неотступно находился при Иване Даниловиче. В боевой обстановке люди познаются быстро, нередко с первого взгляда. Комдив, да и все мы полюбили самоотверженного и смышленого паренька, берегли его по силе возможности. Но здесь выбора не было. Он знал в кремле все ходы и выходы, был храбр* подвижен, сообразителен.
— Максимка! — позвал я его. — Доберись до Ковриг и. скажи, что приказано отходить к мосту.
— Есть — приказано отходить! [59]
Через мгновение боец исчез, затерявшись среди кремлевских строений. Не знаю, какими путями достиг он Евфимиевой башни, но первое, что, по словам Невроды, запечатлелось в его мозгу, были трупы автоматчиков у окон, а еще через секунду — трескотня пулемета вверху. Неврода полез к кровле. Вокруг свистели вражеские пули, у каждого просвета лежали убитые бойцы, но где-то там, наверху, дрались с врагом живые; он, Максим, мог и должен был спасти их. Пареньку было жутко, и не столько от пуль, сколько от трупов. Иногда, казалось, ноги наливались свинцом, словно прирастали к каменным плитам лестницы, тело била лихорадка, но, превозмогая страх, он поднимался все выше и выше. Вдруг пулемет смолк.
Послышались голоса:
— Кажись, про нас забыли, — говорил Петр.
— Помнишь приказ — стоять до последнего? Вот мы последние и есть, — спокойно ответил Дмитрий.
В это время ворвался наш посланец.
— Вот! А ты говорил — забыли, — укоризненно бросил брату Дмитрий и взвалил тело пулемета на правое плечо. — Тащи, Петро, станок!
...Мы отступили через полуразрушенный мост. Внизу бушевала река.
Славная, родная русская река! Не стерпи ты фашистского полону! Утопи врагов моей Родины в глубинах твоих! Ляг на пути их непроходимой преградой!
В последний раз я взглянул на Софию.
По-прежнему нерушимой стеной стояли богатыри. Горе ссутулило их могучие плечи, сгорбило спины. Посредине — Илья... Оперся на двуручный меч — готов к смертному бою. Впритык к нему жмутся витязи... Горит золотом богатырский шлем посреди свинцовых шишаков славного русского воинства...
Когда немецкие штурмовые орудия вползли на мост, саперы включили электрический ток в подводку к мине. Мост вздрогнул, поднял гордую грудь, заскрежетал стальными зубами, застонал и рухнул в бездну...
Мы стояли и смотрели на горящий кремль, слышали женские вопли и детский плач, автоматные выстрелы, торжествующие крики врага. И были бессильны помочь. [60]
«В Новегороде зло бысть вельми... По торгу трупие, по улицам трупие, по полю трупие, не можаху пси изъедати человек...» — писал семьсот лет назад летописец.
Был в те далекие времена в этом городе великий мор, и смерть косила людей на улицах; голодные, одичавшие собаки бродили по опустелым дворам, грызлись друг с другом из-за обглоданных человеческих костей. Сегодня сюда докатилась коричневая чума, и снова груды трупов на улицах и горе на Новгородской земле.
Беспредельная скорбь, жгучая ненависть охватили меня.
Не знаю, как это случилось, но, прислонившись спиной к стене дома, я стоя заснул. Меня разбудило прикосновение чьей-то руки — начальник обороны Новгорода вызывал командование дивизии в штаб.
Через полчаса мы сидели за столом со склоненными над большой картой города головами. Командующий Новгородской оперативной группой Коровников ставил перед нами новую боевую задачу. Черняховский настаивал на том, чтобы наш правый сосед перешел к более активным действиям и, ударив немцам во фланг, подрезал вражеский клин, глубоко втянувшийся в город. Он подчеркивал, что его предложение имеет много шансов на успех и даст нам оттяжку в несколько дней, а тогда, может быть, подойдут и обещанные дивизии. Коровников не соглашался и перебрасывал горнострелковую в район Хутыни, чтобы выровнять фронт. Черняховский спорил, доказывал.
Перспектива смять гитлеровцев в момент, когда они уже торжествовали свою победу, была заманчива, но приходилось подчиняться приказу.
И все же прав был комкор, а не мы. Потребовалось немного времени, чтобы убедиться в том, что казавшееся тогда нам чрезмерной осторожностью в действительности было прозорливостью хорошо знавшего свое дело и ситуацию, умудренного большим жизненным и боевым опытом военачальника.
Из-за правого фланга нашей дивизии Коровников ввел в бой последних находившихся у него в резерве танкистов без танков. Увы! Все вместе они едва ли составляли по численности стрелковый батальон. [61]
Наконец гитлеровцы расчистили проходы в огненном кольце прибрежных домов и по всему фронту дивизии вышли к реке. Они запрудили собой всю набережную и решили, видимо, с ходу форсировать Волхов.
Забаррикадировавшись в домах, мы поливали фашистов из своих пулеметов, но противник продолжал готовить переправу. На берегу откуда-то появились резиновые лодки и заранее где-то заготовленные плоты; сюда немцы согнали не успевших эвакуироваться жителей, а вскоре на машинах подвезли и понтоны. В одном месте наше внимание привлекла к себе большая группа людей в женской одежде, готовившихся к посадке. Они по-военному выстраивались у лодок, по команде брали их на руки, по команде спускали на воду. Даже невооруженным глазом можно было разглядеть, что это мужчины. При посадке участники маскарада окончательно разоблачили себя. Солдаты неуклюже подбирали юбки, при этом ясно видны были обутые в грубые сапоги ноги.
Мы встретили десант фронтальным и косоприцельным пулеметным огнем.
Широк и могуч старый Волхов! Крепче камня и стали его холодные объятия.
Вороча и плещась искристою пеной, катит он свои могучие волны в далекую Ладогу... Славная, гордая советская река! Раскрой миру тайны, тебе одной ведомые, расскажи о поглощенных тобой злых хищниках, воспой храбрых русских воинов, павших за Родину на твоем берегу, сложи песни о советском бойце!
...Еще задолго до сумерек мы снова были в бою. Пока пламя бушевало наверху, мы вели огонь из окон нижних этажей. Когда огонь охватывал и их, спускались в полуподвалы.
Пожары и бомбежки стали нашим бытом. Уже никто не прятался при появлении самолетов, и, хотя по-прежнему при разрывах бомб у многих холодело в груди, руки продолжали вести огонь по врагу.
На рассвете гитлеровцы опять спустили на воду понтоны и десятки резиновых лодок. Они пытались прикрыть новый десант дымовой завесой, но восходящие потоки раскаленного пожаром воздуха гнали дым кверху. [62]
Огонь выкурил и нас из многих прибрежных домов. Река стала для врага доступней. В районе старой Вечевой площади и Рыбного рынка противнику удалось достичь берега. Черняховский бросил во фланг гитлеровцам роту. Командовавший ею лейтенант Рязанов скрытно подвел свое подразделение и внезапно ударил по противнику со стороны горящего здания горсовета. Натиск был столь стремителен и неожидан, что вражеские десантники пришли в смятение.
Многих из них пули настигли прежде, чем им удалось добраться до берега.
Пока шел бой на Вечевой площади, другая группа гитлеровцев высадилась у лесопильного завода, что стоял на бывшем Княжеском лугу, и просочилась до Московской улицы. Укрываясь за домами, они сосредоточились в тупиках и переулках и неожиданно ударили нам во фланг. Мы не заметили, как снова очутились почти у самого восточного вала.
Тут подоспел Котов; его разведбатальон зашел врагу в тыл, и совместными усилиями мы уничтожили первый эшелон атакующих. Но закрепить успех не удалось. Некому было заменить павших...
Погибали, но не отступали
Враг заставил нас передислоцировать штаб дивизии в район Тихвинского кладбища. Неподалеку от него находился мост через Малый Волховец. Он связывал разрезанное рекой шоссе, идущее на Валдай, Калинин и Москву. Через него поступало все наше боепитание.
Ни на минуту не допускали мы мысли, что до нашего контрнаступления так далеко, как это оказалось впоследствии.
Мост непрерывно обрабатывали вражеская авиация и артиллерия, и потому Иван Данилович еще загодя вел ел местным жителям изготовить плоты и другие переправочные средства для эвакуации раненых в районе Кирилловского монастыря, где реки Левошня и Малый Волховец, образуя остров, растекаются тремя рукавами.
Для раненых переправа там была спокойнее, так как вражеская авиация тогда еще не трогала этот пункт.
Двумя сутками позже эти плоты спасли нам жизнь.
Штаб разместился в каком-то склепе. От стен и земли пахло тленом и сыростью. Прибыл командующий Новгородской [63] оперативной группой со своим комиссаром и сообщил, что с «горной» опять вышла неустойка, — она откатилась от Хутыни. Это означало, что путь на Ленинград был для врага открыт.
Мы усилили оборону своего правого фланга.
На Тихвинском кладбище стали появляться бойцы горнострелковой. Мы задерживали их и направляли в наши подразделения. Из рассказов беглецов ничего нельзя было понять. Тем не менее эти люди безропотно возвращались в бой.
Прямо на нас выбежал молодой боец. Он был высок, могуч и румян, но его глаза обалдело глядели вокруг, детину трясло как в лихорадке. Я отстегнул кобуру своего пистолета... Вдруг из одного склепа вышел неизвестный нам человек. Это был старик лет семидесяти с длинной, некогда, по-видимому, холеной, но уже давно не знавшей ножниц бородой. На плечах его было допотопное пальто-пелерина. Седая редкая шевелюра, едва прикрывавшая голову, была нечесана. Почти бегом пересек он дорогу бойцу, обеими руками схватил его за расстегнутый ворот гимнастерки и затряс, как щенка.
— Гордости в тебе русской нету! — возмущенно закричал старик. И столько гнева и стыда за другого было в этом старческом голосе, что дезертир мгновенно пришел в себя. Он словно стал меньше ростом, нагнулся, поднял кем-то брошенную наземь винтовку и, не оглядываясь, повернул туда, где наши танкисты вели бой. Старик смотрел ему вслед, пока тот не скрылся.
Иван Данилович подошел к неизвестному и крепко пожал ему руку...
Двое суток спустя войска противника овладели Никольской слободой, разбомбили Красный мост и прорвались к расположению штаба нашей дивизии.
Мы вооружили всех, кто только мог держать в руках оружие, ринулись в контратаку и отбросили гитлеровцев к кустарнику, что тянулся вдоль дороги; там и закрепились.
Во время контратаки я неожиданно увидел обгонявшую меня девушку с санитарной сумкой через плечо. Это была Надя Павлова. [64]
— Куда вы? — окликнул я ее. — Ваше место на перевязочном пункте.
— А если кого-нибудь из вас тяжело ранят?
— Донесут до вас санитары, туда и пути-то метров двести от силы.
Она на секунду отстала, но тут же снова догнала меня.
— В следующий раз учту.
«Следующего раза может и не быть», — подумал я.
На НП дивизии мы возвращались вместе. Ох и досталось же ей от меня на орехи! Девушка молча шла рядом, опустив голову, и мне казалось, что мои слова достигают цели. Но не прошло и пяти минут, как пришлось убедиться в обратном. Когда Надя подняла голову, я увидел у нее на глазах слезы.
— Эх, товарищ комиссар, товарищ комиссар, и совсем-то вы не такой сердитый, каким хотите казаться. Да поймите же вы наконец, что не могу я в укрытии сидеть, когда все вы на смерть идете! Не могу! В такой момент ближе ко всем вам хочется быть, помочь вам хочется, если в беду попадете. Ну да что говорить попусту! Вам все это и без того, как божий день, ясно, и ворчите-то вы только, так сказать, «по долгу службы». Простите, ради бога, что нарушаю субординацию!.. Только сейчас у меня на душе так светло, так радостно, что все равно ваши нравоучения до меня не доходят...
В этот момент в одной из воронок я увидел лежавшего ничком бойца. Сначала показалось — убитый, но что-то в позе человека подсказало — живой... Я нагнулся и чуть тронул его за плечо.
— Что, сынок, носом землю вспахать хочешь? Все равно картошка не вырастет!
Красноармеец чуть приподнял голову и повернул ко мне испуганное лицо:
— Стреляют...
— Ну конечно ж стреляют. На то и война, чтоб стреляли... Вставай, вставай, сынок! А то товарищи тебя за труса ненароком принять могут... Ну, смотри! Ведь вот же стоим мы — и целы...
Боец не спеша поднялся и направился к переднему краю. [65]
Гитлеровцы временно прекратили атаки, но их самолеты продолжали сбрасывать бомбы на наш штаб, и его пришлось перевести на Рождественское кладбище. Там в подцерковье давно уже разместился передовой медицинский пункт. Он битком был набит ранеными, и я приказал врачу немедленно эвакуировать их в тыл.
В одном из склепов обосновался Пашков со всем своим аппаратом. Когда я зашел туда, он допрашивал захваченного разведчиками гитлеровского офицера. Тут же находилась и Лиза Белокопытова. Она переводила показания пленного, громко выражая свое возмущение, когда тот уклонялся от ответа на задаваемый ему вопрос.
Я вернулся к людям, залегшим за могильными плитами и окопавшимся у кладбищенской стены... Вскоре мимо меня прошел начальник штаба дивизии, чтобы возглавить группу, все еще отбивавшую атаки гитлеровцев у Тихвинской церкви.
Черняховский передал через офицеров связи командирам полков распоряжение воспользоваться перегруппировкой сил противника, перенесшего свой главный удар к Слободе, и попытаться снова отбросить гитлеровцев к Волхову.
Контратака удалась. Мы заставили врага оттянуть свои силы от Московского шоссе, но мост немцы все же сумели удержать в своих руках.
Почти по всему фронту нашего соединения мы снова пробились к берегу Волхова.
Загнув линию обороны от Красного моста до Тихвинского кладбища, Черняховский приказал командиру 55-го полка бросить один батальон через дворы на наш правый фланг. Этот батальон привел Кремнев.
Когда Черняховский давал задание, парторг внимательно слушал и тщательно записывал все в свою записную книжку.
— Как, справишься без командира? — спросил его Иван Данилович.
— Немудреная штука, — отвечал Кремнев, — народу мало, а закричать: «Ребята, вперед, за мной!» — у меня как-нибудь голоса хватит. [66]
Черняховский усмехнулся:
— Ну, не в этом заключаются обязанности комбата...
— В остальном, — отозвался Кремнев, — поможете вы и командир полка. Во всяком случае, сейчас для меня задача совершенно ясна: удержать во что бы то ни стало указанные вами позиции, ну, я и буду держать, пока не получу другой приказ...
Во время одной из наших контратак в районе Тихвинского кладбища Пашков был тяжело ранен. Его сменил комиссар штаба дивизии Григорий Ксенофонтович Данченко.
Воспользовавшись кратковременным перерывом между двумя налетами вражеской авиации, мы обошли с ним ряды защитников. Я всматривался в измученные, усталые от многодневных схваток с врагом, но полные решимости лица. Это были бойцы не предусмотренной штатным расписанием учебной команды, сформированной штадивом из особо отличившихся в боях стрелков-радистов и разведчиков. Их было ровно пятьдесят; и самый старший из них не имел от роду и двадцати двух лет. У каждого на груди красовался, словно врос в гимнастерку, значок Коммунистического Интернационала Молодежи — «КИМ»...
Наблюдательный пункт командира находился на самом переднем крае, среди маскировавших его руин разбомбленного склепа-часовни. Я проводил туда Данченко и связался по телефону с Черняховским — доложил обстановку. Иван Данилович поторопил меня с возвращением. Требовалось принять ряд неотложных решений. Командир дивизии сообщил, что врагу удалось вклиниться и наше расположение на стыке полков. Телефонная связь с 56-м полком оказалась прерванной; не откликалась и его рация. Нужно было спешить. Однако пришлось еще некоторое время задержаться на Тихвинке, так как налетели вражеские бомбардировщики и мой уход с кладбища до окончания бомбежки мог бы отразиться на настроении бойцов. Лишь после того как самолеты противника скрылись за горизонтом, я смог отправиться [67] восвояси. Когда прощался с Григорием Ксенофонтовичем, интуитивно понял — это навсегда. И тотчас же почувствовал щемящую боль в сердце. Невольным движением рук я привлек Данченко к своей груди, поцеловал в голову.
— Крепись, сынок!
— Будь спокоен, отец! Не пропустим!..
И не пропустили. Более часа ожесточенно бились с врагом наши воины. Ни один не дрогнул, ни один не отступил, ни один не сдался в плен! Гордые, смелые, самоотверженные, они пали там все до единого.
Когда я пришел, чтобы вывести уцелевших, выводить было некого...
Все смешалось — истерзанные тела убитых, сломанное, смятое оружие, щебень разрушенных надгробий, земельная чернь... И повсюду еще не успевшая спечься кровь...
Погиб и Григорий. Там, где находился его наблюдательный пункт, зияла огромная яма — след прямого попадания немецкой полутонной авиабомбы.
Я стал на колени, набрал в горсть обагренную кровью землю, завязал в узелок и опустил в нагрудный карман. Этот прах, как святыню, я пронес через все четыре года войны. У самого берега Эльбы в братской могиле павших за Родину схоронил я и кровь героев Новгородской земли...
Командование обороной на нашем правом фланге возложили на начальника политотдела дивизии.
И здесь наш тихий, скромный, казалось ничем особо не выделявшийся из среды других политработников, батальонный комиссар Иван Нестерович Третьяков проявил не только исключительную храбрость, мужество и самоотверженность, но и незаурядный воинский талант. Он словно вырос у нас на глазах, превратился в командира, умеющего найти свое место в бою, нацелить находившихся под его командованием солдат на выполнение боевой задачи и заставить их выполнить ее до конца. Сказалась школа Черняховского. Позже, когда мы вынуждены были оставить позиции у Рождественского кладбища и переправляли потрепанные части дивизии [68] через реку, сводное подразделение, которым командовал Третьяков, прикрыло наш отход... Начподив последним оставил Новгород.
Не знаю, каким образом противник узнал о перемещении штаба, но не прошло и часа после нашего появления на Рождественском кладбище, как оно тоже превратилось в ад.
Гитлеровцы снова подтянули силы к Никольской слободе и Красному мосту — они обтекли тыл нашего правого соседа.
В подземелье Рождественской церкви Черняховский собрал совещание с правым и левым соседями.
Мы оказались оторванными от корпусного командования, и нужно было принимать решения самостоятельно. Как-то само собой получилось, что общее руководство всеми действиями перешло к Ивану Даниловичу...
Для всех нас была ясна угроза еще до конца дня быть сброшенными противником в Левошню и Малый Волховец. Пленные показывали, что здесь наступают намного численно превосходящие нас наземные силы противника, поддерживаемые авиакорпусом Рихтгофена. На участках соседей было примерно такое же соотношение сил. И все же мы не пали духом. И когда начальник обороны Новгорода передал по рации приказ отходить, мы с Черняховским потребовали письменного подтверждения его...
Не успели мы после краткого совещания у командира дивизии разойтись по местам, как гитлеровцы предприняли новую атаку. Они шли на штурм непосредственно за разрывами бомб своей авиации. Вражеские минометы засыпали нас минами. Не было такого места, над которым не свистели бы тысячи рваных кусков стали и свинца. И все же мы держались. Держались наперекор всему!
К нам с Черняховским подошел командир экспериментального радийного танка капитан Ровнер.
— Переправить танк на другой берег не удастся, — доложил он, — разрешите, прежде чем сжечь машину, взять гитлеровцев на гусеницу.
Два бойца с ручными пулеметами взобрались на броню, и танк набрал скорость. Перемахнув через шоссе, он врезался в скопление противника за насыпью. Появление танка было полной неожиданностью для неприятеля, [69] и, пока там разобрались, в чем дело, капитан и его пулеметчики уничтожили до роты гитлеровцев. Но вот фашисты опомнились и засыпали танк снарядами. Машина загорелась. Истекающий кровью Ровнер повел ее вдоль реки к северу, мимо развалин Красного моста. Там он вогнал горящий танк в непроходимое болото. Бойцы вынесли из машины своего командира, подорвали гранатами моторную группу и на плащ-палатке понесли Ровнера к переправе.
Когда его проносили мимо нашего наблюдательного пункта, Черняховский подошел к раненому. Ровнер узнал командира дивизии и, пытаясь приподняться, еле слышно произнес: «Товарищ полковник! Задание выполнено. Танк уничтожен» — и потерял сознание.
На новый рубеж
Левым (слившимся с центральным) сектором обороны командовал командир 56-го танкового полка Никифор Игнатьевич Герко. Это был совершенно бесстрашный человек, талантливый и инициативный военачальник. Знание военного дела и личное мужество наряду с чутким, любовным отношением к солдату снискали ему глубокое уважение у бойцов и командиров.
Передний край его полка в ряде мест все еще проходил по восточному берегу Волхова. Штаб полка обосновался у самой реки — в Доме Красной Армии. Это здание в течение последних четырех дней обороны Новгорода было передовым форпостом дивизии и фактически являлось главным опорным пунктом на этом участке. По приказу Черняховского Герко глубоко эшелонировал свой полк и, пользуясь тем, что из-за множества горящих домов противник не мог продвигаться сплошным фронтом, до самого конца сохранял с ведшими бой подразделениями живую связь. Пренебрегая опасностью и всегда вовремя, он сам или начальник штаба его полка Корнилов появлялись там, где усиливалась опасность, и это вдохновляло бойцов. Жители помогали связным пробираться в нужные места через дворы и подвалы объятых пламенем зданий. Многие из этих патриотов гибли под градом вражеских пуль, под рушащимися этажными перекрытиями, падающими наземь стенами разбомбленных домов. [70]
Валентин Александрович Корнилов появился в нашей дивизии в период боев под Шауляем. Это был исключительно уравновешенный человек, умевший сохранять спокойствие в любой обстановке, и хотя ему в те дни от роду было лет тридцать пять, не больше, его выдержка производила на окружающих впечатление, будто он умудрен гораздо большим опытом жизни. Имея в своем распоряжении всего двадцать три человека, он ухитрился в течение четырех дней удерживать в наших руках Дом Красной Армии, упорно отказываясь оставить его до получения о том письменного приказа (по рации он получил такой приказ трижды). Уже давно немцы форсировали Волхов справа и слева от здания, в котором засели Корнилов и его бойцы, но здесь противник пройти не мог. Тщетно пытались гитлеровцы взять штурмом этот очаг нашего сопротивления — они неизменно попадали под смертоносный огонь пулеметов его защитников. Дважды врагу удавалось ворваться внутрь здания, и дважды это кончалось для него неудачей. То были предельно напряженные моменты. В полуподвале стойко держались русские; первым этажом почти полностью овладели немцы, врукопашную сражаясь там с нашими танкистами, продолжавшими оказывать ожесточенное сопротивление; второй этаж по-прежнему оставался в руках советских воинов; выше — все было во власти пламени.
Положение осложнялось тем, что гитлеровцы повредили водопровод, лишив осажденных воды. Попытки добыть ее из реки приводили лишь к неоправданным потерям в людях. Набережная в районе Дома Красной Армии простреливалась со всех сторон. Раскаленный пожарищами воздух сушил глотку, усиливая жажду. Запасы продуктов также были на исходе. И в этот трагический, казалось, безысходный момент спасение пришло оттуда, откуда его никто не ожидал. Находившийся при штабе начпрод 56-го полка Плиушенко неожиданно обнаружил в подвалах запасы продовольствия и минеральных вод, очевидно заготовленные буфетом и столовой Дома еще задолго до начала войны. Все это богатство расторопный начпрод немедленно взял под свою опеку. Примечательно, что в этой боевой атмосфере сугубый тыловик Плиушенко чувствовал себя как рыба в воде. В свободное от своих прямых обязанностей [71] время он усаживался за пулемет (именно усаживался в придвинутое к окну кресло, а не ложился) и вел огонь по гитлеровцам, упорно пытавшимся и на этом участке форсировать Волхов...
Связь с командиром полка защитники дома поддерживали главным образом с помощью рации. По улицам, ведущим к Левошне и Малому Волховцу, пробраться можно было только чудом, так как по обеим их сторонам горели дома; пламя перекидывалось через проезжие части; здания рушились, засыпая все раскаленными добела камнями и кирпичом. И тем не менее Герко то и дело восстанавливал живую связь со своим начальником штаба.
Установив по рации местонахождение Никифора Игнатьевича, я направился к нему. Кроме обычно сопровождавших меня Якушкина и автоматчиков, Черняховский на этот раз направил со мной и одного из работников штаба дивизии — лейтенанта Хайбибулина. Тот нес пакет с категорическим приказом командира дивизии оттянуть все силы 56-го полка к Левошне и Малому Волховцу, приняв в то же время меры к выводу Корнилова и его группы бойцов из Дома Красной Армии.
Итак, приказ достиг командира полка, но доставить его в штаб полка почти не представлялось возможным. Как назло, снова вышла из строя и штабная рация. Только третий по счету посланец добрался до дома. Это был командир одной, к тому времени уже полностью уничтоженной противником нашей роты — лейтенант Севастьянов. Как прошел он через бушующее море пламени, как избежал свистевших вокруг него пуль, мог бы рассказать лишь он сам, но тогда нам было не до расспросов.
Получив приказ, Корнилов углубился в карту города, наметил маршрут движения и приступил к уничтожению штабных документов. Он лично обошел всех защитников и назначил время вылазки. Только абсолютная внезапность могла принести успех. И вот совершенно неожиданно для немцев осажденные покинули свою «крепость» и контратаковали осаждавших. Гитлеровцы не успели опомниться, как, обожженные, с потрескавшимися от жары губами, воспаленными глазами, в дымящейся одежде, бойцы во главе с Корниловым воссоединились с основными силами полка... [72]
Герко обратил мое внимание на какую-то чумазую фигуру с огромным мешком за плечами, вышагивающую рядом с Корниловым, — это и был начпрод полка Плиушенко.
— Что это у вас? — спросил я его.
— Отчетность о расходовании продовольствия по полку, — отвечал тот, не смущаясь, и пояснил: — Документация...
Когда Герко отвел своих людей на новые позиции, я возвратился в штаб дивизии.
В тот же день во время одной из контратак Никифор Игнатьевич был тяжело ранен и направлен на излечение в госпиталь в город Горький.
Командование 56-м полком принял Корнилов.
Неожиданно разразилась гроза. Никто и не заметил, как небо затянуло тучами, потускнело и скрылось за ними жаркое солнце. Дым и смрад от горящих зданий смешались с духотой летнего дня.
Дождь укрыл нас от самолетов противника.
Прибыл военком корпуса Петров; он привез письменный приказ об отводе частей на восточный берег Малого Волховца. 24 августа мы с боем начали отходить к реке. Увязая в грязи и иле заболоченного берега, подразделение за подразделением грузились на лодки и плоты.
Но вот ливень кончился, и снова выглянуло солнце. Редкие крупные капли дождя, однако, все еще продолжали падать на землю. Они сверкали всеми цветами радуги в прощальных лучах заходящего солнца, золотыми шурупчиками ввинчивались в песок на холме, беззвучно скрывались в луговой траве.
Лишь только мы переправились через Левошню, вновь хлынул ливень. И это было весьма кстати, так как облегчало нам переправу через Малый Волховец. Переправившиеся подразделения тотчас же окопались.
Усталые, измученные почти непрерывным шестисуточным боем, люди засыпали тут же в свежеотрытых ячейках и окопах.
Вскоре откуда-то из тыла подвезли горячую пищу. Командиры и политработники обходили спящих людей, будили их, кормили и указывали, кому спать, а кому нести охрану... Мы с Третьяковым отправились поверять охранение. [73]
При занятии обороны по Малому Волховцу наш правый сосед допустил ошибку. Вместо того чтобы закрепиться на островке Кирилловского монастыря, он отошел на восточный берег реки. Монастырь стоял на холме, господствующем над местностью, и оттуда противник мог вести фланговый огонь по всему переднему краю обороны нашей дивизии.
Немцы потеснили также и нашего левого соседа и овладели Юрьевым монастырем.
Черняховский решил вернуть оба монастыря своими силами. Он уже не надеялся на достаточно быстрые и решительные действия других.
Юрьев монастырь штурмовала рота, где заместителем политрука был Александр Панкратов. Пренебрегая опасностью, люди пошли в атаку. Немцы встретили их пулеметно-автоматным огнем. Сразу же выбыл из строя тяжело раненный командир роты. Принявший командование Панкратов вырвался вперед и каким-то чудом невредимым достиг бетонированного колпака пулеметного гнезда противника. Юношу отделяло от пулемета, прижавшего его роту к земле, не более полутора десятков шагов. Вражеский пулеметчик не мог видеть выпавшего из сектора наблюдения замполитрука; почти рядом с Панкратовым вздрагивал сеющий смерть ствол «универсала». Сорвав висевшую на поясе гранату, Александр быстрым движением руки вырвал чеку. Бросок — и падение наземь! Когда над головой просвистели осколки, Панкратов вскочил на ноги. Увы! Колпак был цел. Не пробила бетон и вторая граната. Пули продолжали косить залегших в траве бойцов... И тогда молодой коммунист принял решение...
Вытерев фуражкой пот с лица, он осторожно, бочком стал продвигаться к колпаку и вдруг резким рывком навалился грудью на изрыгающий пламя ствол. Путь роте был очищен...
Александру Константиновичу Панкратову было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза...
Вернуть монастырь мы все же не смогли.
Одновременно другая рота того же батальона, которой второй день командовал Жадан, штурмовала Кирилловский монастырь. Подразделению удалось овладеть [74] этим пунктом и продержаться там более часа. Однако яростная контратака противника помешала нам закрепить достигнутый Жаданом успех.
— Бижу цэ я, — докладывал он Черняховскому на смешанном украинско-русском языке, — а там — нимець! Я вдарив его прикладом ППШ та й побиг дади. Колы дывлюсь — сино. Шось копошыться. Пидняв нимецьку гвинтивку, колупнув. А там изнов гитлеровец. Я его прыдавыв багнэтом, видризав сумку та г побиг дали. Колы чую — хтось рядом бье з кулэмэта. Я туды — швырк гранатою. Расчет вбыв, а кулэмэт цилый. Я его повернув да и почав строчить... Алэ заило! А я систэмы кулэмэта нэ знаю. Ну, плюнув та и побиг дали. Дывлюсь — другый кулэмэт з попид зэмли бье, я и в нього гранатою. Розбыв та и знов дали. Познималы з плэча ППШ та почалы по фашистам стрилять! Воны пэрэлякалысь та и драпать. Алэ ж хвылын через пьять або трохы бильш — прочухалысь, що нас мало. Пишлы в контратаку. Мы одбылы. Гитлеровцы заляглы. Мы стриляемо в ных, а воны в нас. Лежимо так з пивчасу або бильш — наши не йдуть, а тут фашист як попрэ! Бачимо, нимцив в монастыри вже до бисового батька, а у нас и патроны кончаются. Ну и посунулысь назад...
Ночью вывезли раненых из церкви Андрея Юродивого, что «на Ситке».
Черняховский использовал для обороны железнодорожную насыпь и дамбу вдоль берега реки.
В районе Спас-Нередицы и в селе Кунино было мобилизовано на окопные работы все трудоспособное население. Не совсем правильно применение в данном случае термина «мобилизация населения», так как в большинстве люди приходили по собственной инициативе и без лишних слов и каких-либо формальностей включались в работу — рубили лес, делали завалы, укрепляли пулеметные точки и огневые позиции для нескольких вновь присланных комкором орудий. К утру оборона была готова. [75]