Глава первая
Встречный бой
В жаркий июньский день я прибыл в 28-ю отдельную танковую дивизию. Командовал ею полковник Иван Данилович Черняховский. Дивизия находилась тогда на марше, и первое мое знакомство с командиром состоялось во время заправки боевых машин на опушке какого-то леса. В то время я еще числился в распоряжении политуправления фронта и в ожидании назначения использовался как внештатный инспектор. В этой роли во-главе небольшой группы политработников, подобно мне находившихся в резерве, я и прибыл в дивизию Черняховского. В ночном бою под Шауляем погиб комиссар дивизии Валерий Шалаев, и меня назначили на его место.
Наш первый разговор с Черняховским был непродолжителен и носил сугубо официальный характер. Возможно, сказалось различие возрастов (Ивану Даниловичу шел тогда только тридцать пятый год, а мне уже минуло пятьдесят) или, может быть, проявилось отрицательное отношение Черняховского к «гастролерам», которые, как он говорил, «приедут, нашумят, ничего толком не сделают, испортят крови с цистерну и уедут, чтобы через сутки забыть о существовании и вас, и вашей дивизии, и составляющих ее живых людей»... Однако через несколько дней после моего прибытия в соединение ледок, образовавшийся было между нами, растаял, [6] а несколько позже мы даже крепко подружились. Меня привлекала глубокая партийность Черняховского. Иван Данилович, будучи прекрасным командиром, глубоко вникал и в партийно-политическую работу, проводившуюся в дивизии работниками политотдела и партийным активом, знал достоинства и недостатки каждого инструктора, партийного организатора, агитатора, оказывал им помощь в трудную минуту. «Политически невежественный боец, — говорил он, — а тем более командир, не может быть стойким защитником революционных завоеваний».
И слова у Ивана Даниловича не расходились с делом. У него не было иных интересов, кроме интересов Советской страны и Коммунистической партии, членом которой он состоял с 1928 года. Это был человек с чистой душой, советский человек в высоком смысле этого слова.
28-я отдельная танковая дивизия, истекая кровью, сдерживала фашистские орды. Ее боевой путь пролегал от самой границы через Литву, Латвию и Псковские земли к стенам древнего Новгорода. Измотала дивизия силы противника, но и сама потеряла немало — на всем ее пути чернели остовы наших машин.
Не сотрутся в памяти Шауляй, Западная Двина, Рига, Мадона, Сольцы. Там потеряла много техники дивизия Черняховского. Пришлось многим бойцам драться «пеший по-танковому»... Защищая каждую пядь родной земли, глядя смерти в глаза, гордо говорили они: «Мы танкисты!» И звучало это как: «Мы не из тех, кто кажет врагу спину!» Немцы звали танкистов «черными дьяволами»{1} и с попавшими к ним в руки ранеными расправлялись беспощадно. Дивизия отходила без прикрытия авиации, а значительную часть пути и без артиллерийской поддержки.
Не легко было вести бой с вооруженным до зубов противником, имея лишь карабины в руках да снятые с БТ-7 и Т-26 пулеметы. Но любовь к Родине творила чудеса. И люди дрались до последней капли крови, ибо смерть предпочитали неволе и верили в победу. [7]
Отступавшие от Шауляя советские войска достигли укрепленного рубежа. Попытки гитлеровцев прорвать оборону в лоб успеха не имели, и тогда с целью глубокого охвата наших сопротивлявшихся частей противник бросил в бой 8-ю танковую дивизию.
Врагу предстояло преодолеть огромный, местами сильно заболоченный лесной массив. Сосновый бор сменялся здесь березняком и осинником на протяжении многих километров... Гитлеровцы продвигались вперед только днем — боялись «партизан»{2}; ночью же занимали круговую оборону, со страхом вглядываясь в темь глухомани...
Иногда немецкие машины увязали в трясине, их подрывали и бросали на произвол судьбы...
Когда Черняховскому доложили, что немецкие танки тонут в болоте, он приказал командирам учесть это и строго держаться гати. Но как-то один из наших танков сполз с нее. Тревогой забились сердца всех, кто наблюдал это со стороны. И с каким облегчением вздохнули мы, когда машина легко развернулась на зыбкой почве и, подминая под себя молодую древесную поросль, невредимой вернулась на дорожную насыпь...
— Чудеса, да и только! — удивился командир разведывательного батальона, только несколько часов назад наблюдавший гибель фашистской машины при точно таких же обстоятельствах.
— Никаких чудес тут нет, — заметил командир дивизии, — просто их танки тяжелее наших, да, по-видимому, и расчет гусениц у них иной... А ну, прикажите-ка трем машинам на разных скоростях погулять по болоту!
Испытание закончилось благополучно. Только один из Т-26 чуть было не завяз, но ближайший к нему танк цепью вытащил его на дорогу... [8]
Вечером, когда дивизия вышла к новому пункту сосредоточения, Иван Данилович созвал командиров на совещание...
— С рассветом дадим здесь встречный бой. Используем складки местности, расчлененность противника и лучшую проходимость наших машин. Драться будем челночно: выскочим из подлеска с одной стороны дороги, обстреляем врага и скроемся на другой, опять выскочим, обстреляем и снова скроемся. Противник привязан к дорогам, а на нашей стороне преимущество свободы маневра. Если что от врага и уцелеет, добьем здесь. — И Иван Данилович показал пальцем на карте место, где лес разрывался на две части полями.
Ночью, продвигаясь тропами, известными только местным жителям, сосредоточивались советские танки в намеченных командиром дивизии местах. Проводники-добровольцы из ближайших сел, все бывшие охотники, безошибочно выводили машины во фланги и в тылы гитлеровцев.
Когда рассвело, мы начали действовать. Наши машины появлялись в самых неожиданных местах. Лавируя между деревьями, они дерзко вклинивались в неприятельские колонны и на ходу или с коротких остановок почти в упор расстреливали врага. Бойцы мотострелкового батальона, маскируясь высоким подлеском, подбирались почти вплотную к фашистским танкам и забрасывали их противотанковыми гранатами и бутылками с зажигательной смесью.
Бой продолжался весь день. Гитлеровцы понесли тяжелый урон и отошли. Однако немалый ущерб был нанесен и нам...
Ночью дивизия Черняховского оторвалась от противника и сосредоточилась в новом месте, близ главного тракта. Здесь лес местами вплотную подходил к обочинам шоссе, но слева, насколько хватал глаз, простиралось ржаное поле, то самое, которое накануне показал Черняховский на карте.
Справа, шагах в пятистах от дороги, над местностью господствовала заросшая березняком высотка. Эту-то рощу и облюбовал командир дивизии в качестве исходного положения для предстоящей атаки...
С утра немилосердно палило солнце. Колосья ржи устало клонились к земле... Васильки у дороги выцвели [9] и побелели, куколь потускнел, и только у самого леса воздух все еще был напоен медвяными запахами трав. Вдруг все поле покрылось красноармейскими пилотками... Сильно поредевшие в длительных и упорных боях против во много раз превосходящих численностью и техникой сил противника, наши стрелковые части отходили на «заранее подготовленные позиции». Некоторые подразделения были явно дезорганизованы.
Самолеты противника на бреющем полете обстреливали отступавших, и это увеличивало сумятицу... Над рощей повисла, словно застыла в воздухе, двухфюзеляжная «рама»{3}. Немецкий разведчик долго маячил над местом расположения нашей дивизии, но, очевидно, так ничего и не обнаружил: танки хорошо замаскировались в березняке. Вражеские «юнкерсы» хотя и проплыли над самой рощей, но сбросили свой бомбовый груз туда, где в облаках пыли скрылись советские пехотинцы.
Наконец все успокоилось. Тяжело осела на землю пыль. Пестрые бабочки и стрекозы перелетали у опушки с цветка на цветок. Невдалеке из хлебов взмыл ввысь жаворонок; он долго парил в воздухе, затем камнем падал на землю, снова взлетал и снова падал...
Наступила тишина, какая бывает только в очень жаркие и душные дни, когда все живое замирает. Ни ветерка, ни облачка. Ясное небо безучастно смотрело на то, что творилось внизу...
Порой на какие-то краткие мгновения тишину нарушал отдаленный гул артиллерийской канонады.
Из сильно примятой ржи выскочил на дорогу отставший боец; он долго озирался по сторонам и вдруг легкой трусцой бросился вдогонку за ушедшими.
Несколько бойцов забрели в рощу. Один из них, парень атлетического телосложения, во взмокшей, просоленной потом гимнастерке с расстегнутым воротом, оказался рядом с выдвинутой на опушку и замаскированной срубленными ветвями машиной комдива. На лице солдата было написано отчаяние... В нервическом порыве он швырнул наземь винтовку и в изнеможении опустился на траву. И в тот же миг рядом с ним выросла фигура Ивана Даниловича.
— Ну, а как дальше жить мыслишь? Когда в родное [10] село придешь и тебя спросят соседи, почему вернулся, что им ответишь? Невеселая, браток, будет у тебя жизнь дома... Прямо скажем, скучновато будет...
Красноармеец встал и дрожащей рукой попытался застегнуть воротник...
— Все пропало, товарищ полковник, наши бегут, а немца — силища!..
В глазах солдата отражались растерянность и беспредельная тоска.
— Да кто бежит? Твои товарищи честно сражаются, а ты говоришь: «Бегут»... Бежал только ты да еще пяток, что вон там, за деревьями, прячутся; а другие дерутся... И заруби себе на носу: Родину мы отстоим! Чего бы это ни стоило, отстоим! Потому что правда за нами... Только слезами тут не поможешь — пулей, штыком надо действовать. Подними винтовку и иди к тем березкам! — Иван Данилович рукой показал куда. — Этих, что к кустам жмутся, с собой захвати! Спросишь капитана Котова, скажешь, привел ему пополнение. Теперь десантником будешь. Ну, а попробуешь опять спину показать, пеняй на себя... Как зовут-то тебя?
— Капитонов Сергей.
— Ну, ступай, Капитонов, выполняй приказ!
Красноармеец поднял оружие, привел себя в порядок и направился к Котову.
Командир стоявшего рядом экспериментального радийного танка{4} капитан Ровнер, бывший однокашник Черняховского еще по артиллерийскому училищу{5}, раздвинул ветви, маскировавшие его машину. Он почти наполовину высунулся из люка и, по-видимому, с интересом слушал беседу комдива с бойцом. [11]
— А я так думаю: следовало пристрелить... Чтоб другим неповадно было... — негромко, но так, чтобы слышал Черняховский, произнес Ровнер.
— Зачем? Он еще повоюет. По глазам видно, что душой парень с нами, да вот маленечко растерялся...
Месяц спустя рядовой Сергей Капитонов геройски погиб, бросившись со связкой гранат под штурмовое орудие противника.
Напряжение достигло предела... Вдали показались немецкие мотоциклисты. Они промчались по тракту, даже не дав себе труда прочесать нашу рощу из пулеметов и автоматов.
Прошло еще пятнадцать — двадцать минут, и на горизонте появились танки... Их было чертовски много, этих неуклюжих стальных черепах, еще более обезображенных свастикой. Вражеские машины приближались; следом за ними двигались грузовики и бронетранспортеры с пехотой...
— К маши-и-и-нам!
И через несколько минут:
— По места-ам!
Прошло полчаса, час, быть может более, пока левый фланг противника оказался подставленным под удар.
— Заводи!
И шум моторов наших танков слился с грохотом вражеских машин. О, как бесконечно долго тянулись минуты, прошедшие до сигнала:
— Вперед!
Танки вырвались на простор и на предельной скорости ударили во фланг «восьмой». Для противника атака была совершенно неожиданной, и, прежде чем он успел опомниться и перестроить свои боевые порядки, десятки вражеских машин были объяты пламенем.
Черняховский, не отрывая бинокля от глаз, по радио руководил боем.
Когда что-либо мешало его наблюдению, он перемещал свой бронированный НП в более удобное место...
— Герко! — предупреждал он по рации командира 56-го полка, действовавшего на правом фланге. — Сейчас [12] тебя из лощины, что справа, атакуют восемь коробок. Сию минуту дам туда огонька. Не попади под свои снаряды...
— Второй дивизион! По участку номер два фугасными!.. Огонь!..
— Онищук! Слушай меня, Онищук! — вызывал он командира 55-го полка, дравшегося слева. — Во ржи немецкая пехота, могут забросать гранатами... Будь начеку!.. Третий дивизион! По участку номер десять осколочными!.. Огонь!.. Герко! Прочеши пулеметами рожь!
Лязг металла, грохот орудий и гул моторов слились в чудовищный рев. Взрывались снаряды в башнях, горючее в баках; куски рваного металла летали в воздухе. Клубы пыли и дыма заволокли небо и поле боя. Взаимодействие противника было полностью нарушено. Нацеленный командиром дивизии на моторизованную пехоту танковый батальон с ходу смял ее и рассеял.
— Делай, что я! — сигналили командиры рот и взводов... И каждый знал, что ему делать.
Особенно эффективно действовали те, кто, вопреки существовавшему тогда запрещению, захватили с собой бутылки с зажигательной смесью. Смельчаки приближались к танкам противника и пускали в ход свое страшное оружие. Горящий бензин растекался по броне, проникал в щели, добирался до снарядов и баков с горючим, выводил из строя моторную группу, воспламенял одежду на людях, жег и слепил глаза...
Огромные столбы огня и дыма взвились к небу.
— Молодцы, честное слово, молодцы! Надо будет это узаконить, — говорил комдив Ровнеру.
— Не позволит начальство.
— Позволит. Ведь из наших пушчонок броню немецкого танка не пробьешь, разве что попадание будет очень удачно, а так в лучшем случае порвешь гусеницу. Толку-то в этом чуть! Поле боя ведь остается не за нами. Перебитую гусеницу сварят, и на следующий день опять танк в строю... А тут — раз, два — и в дамки!
Разговаривая, командир дивизии ни на минуту не прекращал внимательно следить за ходом боя.
Вот один из БТ-7, стремительно атаковавший вражескую пехоту, неожиданно остановился. На корпусе машины четко белела огромная цифра «10».
— Десятая! Десятая! Почему стала? Почему не [13] ведешь огонь? Пятнадцатая, помоги десятой выбраться из трясины! — радировал Черняховский.
На левом фланге противник подбил и зажег тридцать третью. Стрелок-радист, единственный из всего экипажа оставшийся в живых, выскочил из машины и скрылся во ржи... Через минуту он метнул оттуда противотанковую гранату под гусеницу врага. Машина завертелась волчком...
— Тридцатая, смотри влево! Добей вертуна! Подбери своего!..
— А получается неплохо!.. Сейчас пойдем и мы, — обернулся Иван Данилович к командиру радийного танка, — ведь фактически «восьмая» уже приказала долго жить{6}...
— Но и мы тоже немало потеряли... А дальше что будет? — подал голос наблюдавший бой из своего танка начальник штаба дивизии капитан Пашков.
— Э, друже, без потерь войны не бывает! Вы вот считаете только то, что наша дивизия потеряла, а сколько мы сегодня советской пехоты спасли от гибели, это вы не учитываете?.. Ну, теперь пора!
В резерве командира дивизии оставались: отдельный танковый, разведывательный и саперно-понтонный батальоны да один артдивизион. По приказу Черняховского артиллерия перенесла огонь на рассыпавшуюся по полю фашистскую пехоту.
— Вперед!
Набирая скорость, устремились танки резерва на поле боя. Вместе с ними перекочевал туда и комдив со своей оперативной группой. Машины, шедшие уступом справа, вклинились между пехотой и танками противника и, развернувшись, ударили гитлеровцам в тыл.
В этот момент пламя охватило машину командира 55-го полка.
— Ранен... Горю! Продолжаю вести...
Но смерть оборвала конец фразы. [14]
— Комполка убит. Слушай мою команду! — сигналил майор Попов — заместитель Онищука. Но не прошло и десяти минут, как и его постигла та же участь...
— Попов! Ты слышишь меня? Попов! Отвечай! — запрашивал Черняховский.
Но отвечать было некому...
— Начштаба пятьдесят пятого! Принимай команду полком!
Однако не откликался и этот.
— Данченко! Данченко! Принимай команду пятьдесят пятым!
— Есть принять команду пятьдесят пятым!
И танк комиссара штаба дивизии, лавируя между своими и вражескими машинами, устремился в расположение осиротевшего полка.
Туго пришлось и майору Герко. Дважды в этом бою менял он танк. И каждый раз машину снова и снова зажигал враг.
Третьей по счету была одна из машин штаба дивизии. Ее направил в распоряжение командира 56-го полка Черняховский, увидевший, что майор вскочил в нерадийный танк. Теперь Герко располагал рацией РСБТ с диапазоном действия в несколько километров. Несмотря на полученное им легкое осколочное ранение, командир полка остался в строю и продолжал руководить боевыми действиями.
На крайнем правом фланге сражался командир первого батальона того же полка капитан Алексеев; его танки «прочесывали» пулеметным огнем рожь, в которой укрылась вражеская пехота. Вдруг немецкий снаряд угодил в башню танка; из экипажа не спасся никто...
Вскоре погиб и принявший после Алексеева командование батальоном командир роты старший лейтенант Бердников. Он смело повел свою машину на обстреливавший его бронебойными пулями немецкий «универсал», раздавил пулемет вместе с расчетом и «врезался» в скопление вражеской пехоты во ржи.
Но тут в танк полетели гранаты. Одна из них подорвала гусеницу, и машина завертелась волчком. Минуту спустя из нее вырвался огромный столб серо-свинцового дыма и длинные языки яркого пламени. Тогда открылся люк, и из него до половины высунулась фигура командира роты. По широким плечам и крутой посадке головы [15] Черняховский узнал Бердникова. В руках у него — по «лимонке»{7}. По-видимому, командир роты был тяжело ранен, так как, бросив одну из гранат в гитлеровцев, подбегавших к машине, он тотчас же в изнеможении упал грудью на броню. Секунду-другую Бердников неподвижно лежал лицом вниз, затем с силой оттолкнулся левой рукой, явно с большим трудом выпрямился, метнул в немецких солдат вторую гранату и снова упал, на этот раз на спину; его туловище перегнулось почти под прямым углом, голова безжизненно свисала книзу. Бердников был мертв, пламя охватило его одежду... Так и горел он все время, пока шел бой.
Да! Недешево досталась нам победа. Многих и многих в тот день не досчитала 28-я в своих рядах. И все же это была победа...
Сутки спустя командование 55-м полком принял бывший помощник начальника штаба 22-й танковой бригады майор Ахад Бактимирович Хантемиров, но на следующий день пришлось и его отправить в госпиталь — в первом же бою Ахад получил тяжелое осколочное ранение. Сменил Хантемирова командир одного из батальонов того же полка, однако через два дня его убило угодившим в башню снарядом. В районе города Сольцы пятьдесят пятым командовал Федор Афанасьевич Семенчук; этот сгорел в своей боевой машине. И так все время — только появится в полку новый командир, как его тотчас же ранят или убьют...
Я закрываю глаза и опрокидываюсь памятью в прошлое. Как в калейдоскопе, проходят предо мной молодые, мужественные лица однополчан. Большинства их уже нет в живых.
С той поры утекли долгие двадцать лет — пятая часть века, но кажется, что все это было только вчера.
На Западной Двине 28-я отдельная танковая дивизия снова заняла оборону. Нужно было выиграть время, чтобы дать отступавшим стрелковым частям оторваться от противника, привести себя в порядок и занять новый рубеж обороны. [16]
И опять горели фашистские танки и встречала смерть гитлеровская пехота...
В первый же день обороны на Западной Двине части Черняховского отбили десять атак, а когда в дело вступила вражеская пехота, мы ее взяли в клещи и уничтожили. Здесь фашисты были остановлены, но на соседних участках фронта врагу удалось с ходу форсировать реку и прочно закрепиться на обоих ее берегах. Два — три дня противник подтягивал сюда свои тылы и пехотные соединения — готовился к новому броску вперед.
Для 28-й дивизии создалась реальная угроза окружения... Тогда мы получили приказ отходить...
Почти одновременно с этим наш артиллерийский полк мы передали одному из укрепрайонов.
На переформировании
Деревня Красные Станки, куда мы вышли в июле, находилась примерно в тридцати километрах восточнее Новгорода. Здесь предполагали получить пополнение людьми и технику. Командование и штаб дивизии разместились в деревне.
Поражала спокойная уверенность населения, продолжавшего свои обычные занятия, словно фронт находился еще невесть как далеко. К вражеским самолетам привыкли, и лишь немногие, задрав головы вверх, провожали взглядами гитлеровских воздушных хищников, каждодневно летавших на бомбежку наших тылов.
Правление колхоза работало денно и нощно, организовывая уборку урожая. С утра у крыльца занимаемого им дома собирались озабоченные девушки, еле передвигавшие ноги старики да четырнадцати-пятнадцатилетние пареньки. Получив задания, они направлялись в поле и только с заходом солнца, до предела усталые, возвращались домой. И все же вечерами на площади у правления, как и в мирное время, собиралась молодежь, играла гармонь... Но уже не было веселых плясунов, готовых размять ноги при первых же ее звуках...
Полевая почта работала плохо, тревога о родных и любимых росла. И не оттого ли так надрывно рыдала гармонь в руках горбатого деревенского музыканта? И не о том ли плакала ночная птица в лесу?
А луна светила по-прежнему, и вечерами так сладко пахла высокая луговая трава. [17]
С утра до ночи шла учеба: перебежки, переползания, стрельба, метание гранат, разборка-сборка оружия, строевая подготовка. Раздобыли трофейные минометы. Никто не знал, как с ними обращаться. Пришлось командиру дивизии самому заняться обучением первой группы. Затем развернули минометную роту.
Еще раньше «обросли» мы медсанбатом, так же не положенным по штатам танковой дивизии, как и минометная рота. Однако, раз мы вынуждены были сражаться и как обычная «матушка-пехота», надо было обзаводиться такими подразделениями. Медсанбат оторвался от своего «хозяина» и стал нашим. И надо сказать, его койкам пустовать не приходилось...
Танков все не присылали. Обещали, но снова и снова не исполняли обещания. Ожидая их, Черняховский на всякий случай учил людей сражаться по-пехотному...
Мы с Якушкиным (моим ординарцем) расположились у учительницы местной школы. Ее муж погиб на фронте в первые же дни войны. Не прошло и двух месяцев с момента назначения его начальником одной из пограничных застав на западе, как пришлось ему во главе горсточки советских бойцов принять неравный бой с вероломно вторгшимся на нашу территорию противником. До последнего патрона защищали они дот и погибли под его развалинами.
Учительница встретила нас язвительной фразой: «Не в ту сторону наступаете!..» Врочем, разместила в комнате с двумя кроватями, а свою постель перенесла на диван в столовую.
Это была молодая, очень энергичная особа. Выражение красивого лица — строгое, почти суровое. Чувствовалось, что женщину давит большое горе. Что-то холодное сквозило в ее взгляде. Казалось, человек смотрит на тебя почти в упор, но не видит.
Я безмятежно спал, когда налетела германская авиация... Что-то с чудовищной силой подняло меня вверх и швырнуло на пол. Оконная рама завалоилась в комнату, [18] со звонам посыпались стекла. Растирая ушибы, я медленно поднялся и оглянулся вокруг. Неуклюжий комод стоял дном кверху. По стенам змеились глубокие трещины, штукатурка на потолке обвалилась.
Поспешно одевшись, я вышел на улицу.
Два вражеских самолета патрулировали вдоль дороги, пересекавшей деревню, сбрасывая бомбы.
Столетний дуб, в тени могучих ветвей которого еще вчера укрывалось наше жилище, был срезан словно ножом. На дороге лежал труп сторожа сельпо. Я знал этого хлопотливого старичка, оставленного рачительными кооператорами хранителем общественного достояния. Каждое утро он проверял остатки дегтя в бочке, пересчитывал пачки кофе «Здоровье», стирал пыль с двух хомутов и ржавого плуга. Порученное его опеке имущество старик запирал на огромный висячий замок «времен Очакова и покоренья Крыма». Сегодня он изменил раз заведенному порядку и пошел за сеном на луг. Это стоило ему жизни. Взрывная волна настигла беднягу на обратном пути и, высоко взметнув вверх, ударила спиною оземь. Так и лежал он среди рассыпанного вокруг свежего сена, босой, в посконной рубахе, с растрепанной белой от времени и пыли бородой. И казалось, был он весь соткан из легкой паутины и молитв, маленький и дряхлый-предряхлый...
С трудом преодолевая груды досок, бревен и щебня, я добрался до развалин дома, где жил дивизионный прокурор. Стоустая молва уже донесла до меня весть о его гибели. Здесь собралось полдеревни: перепуганные дети, причитающие бабы.
Раненая женщина вырывалась из рук перевязывавшей ее Нади Павловой — нашего штабного фельдшера. Женщина срывала с себя повязки и хватала трупики детей, раздавленных обвалившейся крышей. Их было четверо. Несчастная мать крепко прижимала одного из них к груди. Никогда не забыть ее полукрик-полуплач. Что-то нечеловеческое слышалось в этом «а-а-а-а-а», жгло сердце, звало к расплате. Женщина бросалась от ребенка к ребенку. С лица ее, с рук стекала на трупы детей кровь. Казалось, собственной кровью она хотела воскресить тех, кто был ей дороже жизни...
Кроме прокурора и трех случайно забредших в деревню бойцов, никто в дивизии не пострадал. [19]
Черняховский не позволял командирам полков размещаться в населенных пунктах, и наши части были укрыты в лесу. Триангуляционную вышку приспособили под авианаблюдательный пункт. Чаще других нес там службу весельчак и затейник ефрейтор Ефрем Кулябко.
Когда приближались немецкие самолеты, он бил в колокол, что означало воздушную тревогу. И тогда все замирало — бойцы прятались в щели. Если появлялись свои самолеты, Кулябко радостно приветствовал их, махал руками, тщетно стараясь обратить на себя внимание летчиков. При этом парень часто путал чужих со своими.
Однажды с вышки раздалось:
— Воздух! Самолеты — с запада на восток. Свои...
А через минуту смущенное:
— Сбросили семь бомб...
Машины оказались вражескими.
С той поры не стало Кулябко в деревне проходу. Девушки насмехались над Ефремом, и ефрейтор стал проситься в разведку.
В период обороны Новгорода Кулябко показал себя истинным героем. Он погиб, когда мы отходили от Рождественской церкви к речке Левошне. Ефрейтор с группой автоматчиков, расположившись на краю кладбища, прикрывал отход штаба. Он был ранен, но остался в строю.
Оттеснив Кулябко к ограде и изолировав от других бойцов, гитлеровцы пытались захватить его живым. Он отстреливался до последнего патрона. А когда стрелять было уже нечем, Ефрем выхватил гранату и подорвал себя вместе с окружившими его гитлеровцами.
После налета вражеской авиации мы с Черняховским тоже перебрались в лес — поселились в плохо оборудованном большом блиндаже. Медсестра Анфиса Белова и военфельдшер Надя Павлова жили в землянке рядом.
Несмотря на различие возрастов и служебных положений, мы сдружились с девушками, и они делились с нами своими радостями и печалями, переживаниями, тревогами и надеждами. [20]
У Павловой была тяжелая форма малярии. Но даже самый острый приступ болезни никогда не мог удержать ее от выполнения того, что она считала своим долгом. Чудовищным напряжением воли Надя преодолевала приступы лихорадки и шла на поле боя, чтобы перевязать раненых. Надо было видеть, с каким одухотворенным спокойствием оказывала она помощь бойцам в этом кромешном аду, совершенно забывая о грозящей ей самой опасности. И происходило невероятное, то, что в народе называлось чудом: пули и мины словно не брали ее, осколки снарядов пролетали мимо...
Далекое, невозвратимое время! Давно уже нет Нади, погиб смертью храбрых генерал армии Черняховский.
Ивана Даниловича оплакали многие, вся страна. По Наде пролили слезы мы и ее старая мать в Ленинграде. Но кровь обоих мне равно дорога, незабываема! Ибо все вместе смотрели мы смерти в глаза и любили друг друга. И сколько трогательной, чисто женской заботы проявляла Павлова, чтобы в самой трудной походной обстановке создать нам уют. Чистота и полевые цветы в блиндаже, свежевыстиранное белье, аккуратно застеленные койки... Цену этих вещей не поймет тот, кто не был на фронте. И долго еще, в боях и походах, ночуя под открытым небом в степи или в лесу, на охапке соломы или просто на ветках хвои, вспоминали мы, как теплую ласку, эту ее заботу.
Нас донимали немецкие самолеты: то обстреляют обоз, то сбросят бомбы на ближнее селение или соседний лесок. Каждый день мы кого-нибудь не досчитывались. Кладбище за деревенской околицей росло, покрывалось пирамидальными, обшитыми красным кумачом памятниками, пришедшими на смену традиционным деревянным крестам.
С рассветом появлялась «рама». Она часами висела над нашими головами, разглядывая происходящее на земле. Когда воздушный разведчик исчезал, все знали — через полчаса прилетят «юнкерсы» и будут бомбить лес...
Под Сольцами не затихали тяжелые бои. Не считаясь с потерями, гитлеровцы настойчиво лезли вперед. Группы фашистских автоматчиков просачивались в тылы советских частей, нарушали связь, иногда своими неожиданно дерзкими действиями сеяли панику в сердцах малодушных... [21]
Комдива и меня вызвали к командиру 12-го механизированного корпуса И. Т. Коровникову, являвшемуся одновременно и командующим Новгородским укрепленным районом и Новгородской оперативной группой войск.
Штаб корпуса размещался в селе Пролетарий, прокопченном дымом печей фарфорового завода. Мы подошли к селу в момент, когда семерка «юнкерсов» обрабатывала лесок близ штаба. Пришлось укрыться в заготовленных кем-то щелях под спасительной сенью придорожного дерева.
Командир корпуса принял нас тотчас же, как только ему доложили о нашем прибытии, и приказал перебросить саперно-понтонный батальон, усиленный сводной ротой спешенных танкистов, к Сольцам.
Для нас это было тяжелым ударом. Незадолго до этого у дивизии отняли мотострелковый батальон и придали его соседнему соединению. Теперь забирали саперов, проверенных в боях бойцов и командиров — кровь от крови и плоть от плоти нашего соединения.
Водя цветным карандашом по карте, комкор показал предполагаемое направление главного удара противника, его передний край, дислокацию вражеских частей. Затем поставил нам задачу — форсировать подготовку полученного пополнения.
Я смотрел на склонившуюся над картой не по годам стройную фигуру командира корпуса и внимательно слушал его. Ладно сшитая гимнастерка была туго схвачена ремнем и красиво облегала фигуру. На груди — орден Красного Знамени. У бедра из деревянной кобуры торчала рукоятка маузера, сохранившегося у его владельца, видимо, еще со времен гражданской войны. Во всем теле комкора чувствовалась какая-то особая упругость и подтянутость, столь характерные для кадрового офицера. По ним всегда узнаешь старого солдата, узнаешь даже многие годы спустя после выхода его в запас или отставку...
Выслушав доклад Черняховского о состоянии дивизии, Коровников заглянул в свою записную книжку и сказал:
— Ну, воевать мы еще можем... Здесь, у Новгорода, враг должен истечь кровью. Сюда он бросил 1-й армейский [22] корпус своей 16-й армии, оснащенный большим количеством штурмовых орудий. На нас движутся отборные, закаленные в боях вражеские войска. Недооценивать этого нельзя. Для гитлеровского командования Новгород — одна из ключевых позиций на подступах к Ленинграду, овладеть которым — конечная цель группы немецких армий «Север». Захват Новгорода не только позволил бы им изолировать нашу «северную столицу» от остальной страны, но и дал бы возможность нанести по ней удар с юго-востока. В этом смысл проводимой противником операции, и можно заранее сказать, что он будет драться упорно, с ожесточением за достижение намеченной им цели. Наша задача — перемолоть здесь силы врага, не пустить их на подступы к Ленинграду. Это — главное... Кроме того, вы сами понимаете, какой огромный политический урон нанесло бы нам падение Новгорода, каким тяжелым ударом даже с чисто военной точки зрения явился бы сам факт преодоления фашистскими войсками такого мощного водного рубежа, как Волхов... Впрочем, все это вам и самим ясно... Наши свежие дивизии на марше. Мы во что бы то ни стало должны продержаться до их подхода.
Черняховский посетовал, что мы стоим во втором эшелоне.
— На днях снова пущу вас в дело. Вы — мой главный резерв, — ответил комкор. — Сколачивайте части! Ваша дивизия получила свежее пополнение — передавайте ему ваши боевые традиции, учите воевать! Помните, что вы теперь — пехота!..
Иван Данилович запротестовал:
— У нас многие водители провели за рычагами боевых машин больше, чем по тысяче часов. Было бы преступлением использовать их как рядовых стрелков. У нас еще будут танки, и для них мы обязаны сохранить опытных водителей.
— Других сил сейчас здесь нет... Видите? Снова вынужден забрать у вас батальон и бросить его в бой, чтобы не дать противнику прорваться на правом фланге нашей обороны... Это не от хорошей жизни, товарищ полковник!
— Я понимаю вас, товарищ комкор, но мне тяжело. Этих людей мы растили, обучали воевать в танке, побывали [23] вместе в десятках боев, а теперь все насмарку! Ведь это же золотой фонд! Вы сами танкист и знаете, что не так-то легко обучить новобранца нашему делу. Не может быть, чтобы нам не дали танков! А впрочем, это так, к слову. Наше дело солдатское: прикажут — будем драться и пешими...
Черняховский замолчал, достал из планшета карту и принялся наносить на нее полученные от Коровникова данные.
Возвращались мы на лошадях, верхом. Черняховский ворчал:
— Вот и пополнились! Ни техники, ни людей! И каких бойцов, каких бойцов отдаем!.. До слез обидно!
По дороге за нами увязалась «рама». Она упорно преследовала нас, очевидно рассчитывая установить расположение частей в лесу. Тщетно мы пытались обмануть немецкого летчика. Он снова и снова находил нас, то. проскакивая вперед, то возвращаясь назад. Временами «рама» скользила почти над самыми нашими головами. Тогда мы давали по ней очереди из автоматов. Наконец все это нам осточертело, и мы на манежной рыси направились прямиком «домой». Ночевали в деревне. Я остановился у прежней хозяйки.
На этот раз она встретила меня более радушно: извлекла из погреба старку собственного изготовления, соленые грибки, огурцы и копченое сало. Насытившись, мы пили чай с малиновым вареньем. Хозяйка ругала Гитлера, бранила нас (почему допустили захватчиков на родную землю?), перечисляла своих знакомых, которые «окопались в тылу», рассказывала о школьниках старших классов, ушедших добровольцами на фронт, и так без конца, без умолку...
Утром меня навестил Черняховский. Вместе с ним пришел и начальник штаба.
Молодой, энергичный капитан Андрей Никитич Пашков хорошо знал штабную работу и с первых же дней войны сделался правой рукой командира дивизии. Разложив на столе карту занимаемого соединением района, он бегло докладывал план учебы бойцов и командиров на [24] ближайшие дни. Черняховский внимательно слушал его и вносил коррективы.
Вдруг в дверь постучали, и, не дожидаясь ответа, в комнату вошла хозяйка.
— Может, закусите?
— Да нет, спасибо, мы уже завтракали, — отказался за всех нас Иван Данилович.
— Какое там завтракали! Ишь, рань-то какая! Да вы, может, обижаетесь за вчерашний разговор с комиссаром? На душе тяжело... А тут еще в газетах: «стратегия», «тактика», «измотав противника, оставили населенный пункт» и прочее, и тому подобное. Прямо-таки душу воротит... А по-моему, говори прямо, без громких фраз: отступаем! Понимаете — от-ступаем! Позор-то какой! Красная Армия отступает. Мы слезами от горя исходим. Стыдно за вас, за самих себя. Ну да что попусту слова тратить!.. Прошу закусить, чем богаты!
Черняховский уже давно встал со стула и, слегка морщась, слушал. Наконец спокойно, чуть-чуть растягивая слова, заговорил:
— К сожалению, кое в чем вы правы. Но только кое в чем. Мало нас еще — вот и приходится маневрировать, пока соберемся с силами. Легко сказать: не пустить врага! Ну а если дать ему сейчас уничтожить все наши кадровые части, тогда что? Нет! Нужно во что бы то ни стало сохранить костяк для будущих армий. По всей стране идет мобилизация. Когда еще из призванных выкуются настоящие солдаты? Командиров из запасных тоже надо еще учить. Гитлер свои дивизии годами сколачивал, обучал, в различных войнах тренировал, закалял. А в нашем распоряжении считанные дни и часы! Наберитесь терпения, пока наши отмобилизуются, пополнятся техникой, обучатся да к запаху пороха попривыкнут — увидите, как тогда гитлеровцев погоним.
— Вы, товарищ полковник, меня не агитируйте. То, что в конце концов победим, я и сама не хуже вас знаю. А вот вы-то, дорогие граждане командиры, почему в нашей деревне очутились? Это как прикажете понимать? Может, это, по-вашему, и есть воевать малой кровью на чужой земле? Только почему своя-то, советская, вся в крови? [25]
Черняховский рассмеялся:
— Однако вы занозистая... Нам и самим хотелось бы поскорее на фронт вернуться, да не мы решаем такие вопросы. Однако не беспокойтесь — засидимся недолго...
Когда мы уже выходили на улицу, хозяйка бросила вслед:
— Ну а если немца в плен возьмете, есть у вас кому допросить его?
— У нас комиссар по этой части горазд — жил когда-то в Берлине. — И Черняховский указал на меня.
— А переводчик разве вам не полагается?
— По штату положен, да где его взять? Такого и в мирное время не сразу найдешь, а сейчас просто счастье, что комиссар нам с «языком» достался.
— Ну а если я вам на второе счастье навяжусь, возьмете? Я ведь в школе немецкий язык преподавала, да теперь какая уж там учеба?..
— Подумаем, — ответил Иван Данилович и увлек нас к выходу.
И все же Лиза Белокопытова добилась своего — ее зачислили в штаб дивизии на должность переводчика. Свою квартиру она опечатала и на наружных дверях наклеила записку:
«Никого нет! Хозяин погиб на фронте, хозяйка воюет. Ключ от квартиры у председателя сельсовета».
Батальон уходит на фронт
На следующий день мы отправляли саперно-понтонный батальон. С рассветом всех людей построили в лесу на поляне. Выставили наблюдательный пост, чтобы не обнаружили нас вражеские самолеты.
— В линию ротных колонн — стройся!..
Мы прощаемся с командирами и бойцами... Батальон свертывается в походную колонну, но комдив приказывает комбату перестроить ее и вести людей, маскируя движение деревьями.
Четок солдатский шаг. Лица суровы и строги.
— Равнение напра-во!
Знакомое волнение овладевает всеми нами. С этими людьми мы делили радости и горести походной жизни, [26] не раз вместе глядели смерти в глаза. Мы как бы сроднились с ними, стали близки друг другу, и вот сегодня настал час расставания. Понимали, что вряд ли когда-нибудь встретимся, даже если останемся в живых.
Иван Данилович переживал сильнее всех. Он «душой прилеплялся» к солдатам и потому теперь так страдал при расставании с ними.
— Храните, товарищи, славные традиции нашей дивизии! Чтобы не пришлось нам краснеть за вас! Помните, всеми нами руководит наша Коммунистическая партия. С нею победим! — напутствовал он уходивших.
Подразделение за подразделением проходили мимо нас, в последний раз приветствуя своего любимого комдива.
Вот уже скрылись из глаз тянувшиеся вдоль обочин цепочки бойцов, а Черняховский все смотрел им вслед...
Солнце клонилось к западу. Огромное, багрово-красное, оно уходило туда, где свирепствовал враг, где было безысходное горе, где захлебывались кровью города и села нашей многострадальной Родины.
И не оттого ли алело небо, что отражалась в нем наша кровь? И не ею ли наполнились озера, не она ли окрасила стволы сосен в лесу? Густая кипящая кровь в небе, на земле, на воде, на барашковых шапках берез. Но... белые стволы их, как улыбка ребенка, вселяли в сердце светлую радость, пели гимн жизни...
Я сорвал пушистую ветку и утонул лицом в свежей листве. Полной грудью вдыхал сладкий ее аромат, влажный запах предвечерней росы...
Кусты у дороги уже почернели, но вершины деревьев еще были освещены солнцем. Алым шелком заката сверкал златотканый купол неба. Рубины, сапфиры, аметисты, бирюза струились ручьями, стекались в многоцветные реки и бежали к изумрудным полям, простиравшимся до самого края земли. Казалось, слышится шепот листьев, рокот умиротворенных волн, шорох трав. И хотелось взлететь легкой птицей ввысь, чтобы не отрываясь глядеть на бескрайние просторы Родины, чутко вслушиваться в берущие за душу песни свободных людей, без конца вдыхать ароматы садов, лесов и полей Советской земли. [27]
В ночь на 15 августа Коровников передал по телефону приказ срочно передислоцировать дивизию в Новгород и занять там оборону. К рассвету офицер связи штаба корпуса доставил нам письменное боевое распоряжение командующего.
К этому времени поднятые по тревоге части и подразделения дивизии уже были посажены на грузовики и готовы к выступлению.
Командиры и политработники в последний раз проверили, все ли в порядке, не забыто ли что, не упущено ли, и мы тронулись в путь.
Для дивизии снова настала боевая страда. [28]