Перед решающим ударом

Выйдя на Одер и захватив на его западном берегу плацдарм, мы оказались менее чем в семидесяти километрах от Берлина. Передний край вражеской обороны перед нами проходил по окраинам сильно укрепленных населенных пунктов Ратшток и Хатенов.

Перед батареей проходила железная дорога. В километре от нее виднелся небольшой фольварк. Между железной дорогой и фольварком занимала позиции наша пехота. На переднем крае шла слабая ружейно-пулеметная перестрелка.

2 марта 1945 года батарее была поставлена задача — оказать [99] огневую поддержку 79-й гвардейской стрелковой дивизии, помочь ей овладеть фольварком и селом Ратшток.

В два часа дня, после артиллерийской подготовки, пехота перешла в наступление. Она с ходу захватила фольварк и стала продвигаться к селу Ратшток. Но тут, встретив упорное сопротивление противника, вынуждена была залечь. Курмаеву позвонили из штаба полка и приказали поорудийно перебросить батарею в фольварк и прямой наводкой подавить огневые точки противника в Ратштоке. Прежде чем это сделать, Курмаев направил в фольварк командира взвода управления лейтенанта Печатнова с разведчиками Башлаевым и Афанасьевым, радистом Фурманом, связистом Суховершем. В их задачу входило разведать позиции немцев, выяснить, не заминирована ли дорога. Минуя дачу Паулюса (вот где мы снова вспомнили Сталинград!), по-пластунски, а где и перебежками разведчики преодолели расстояние около километра и добрались до сахарного завода. Вскоре они доложили: «Немцы метрах в 300 западнее фольварка, дорога выложена камнем, не заминирована».

Результаты разведки обнадеживали. Мы двинулись на новое место. На большой скорости проскочили открытое пространство и въехали в фольварк. За углом дома стоял танк Т-34. Выбирая цели, он методично вел огонь по противнику. Пехота по-прежнему лежала на земле, прижатая пулеметным огнем. Простым глазом было видно, как мелькали лопаты, выбрасывалась земля — пехотинцы наспех окапывались. Выкатив из-за укрытия орудие, мы несколькими выстрелами разбили белый дом на окраине села, откуда гитлеровцы вели пулеметный огонь. Пехота стала медленно продвигаться вперед. Однако противник не прекращал обстрел. Через несколько минут был ранен в голову командир взвода Новоселов. Я подбежал к нему, когда его уже перевязывали командир орудия Аристархов и орудийный номер Грибов. [100]

— Ну, товарищ лейтенант, до свидания, — как можно бодрее сказал я, — скорей выздоравливайте.

Машина увезла лейтенанта Новоселова не в госпиталь, а в медсанчасть полка. Он, как и многие в то время солдаты и офицеры, отказался ехать в госпиталь, боясь потерять свою часть. Только эвакуировали лейтенанта, узнаем, что ранен в руку Гриша Суховерш, убит Иван Галкин. Дорого дался нам этот чертов фольварк. Каких ребят потеряли!

...День близился к концу. Последние лучи заходящего солнца слабо озаряли местность. Вражеская артиллерия продолжала обстреливать нас, но Ратшток был уже в руках наших пехотинцев.

Вечером мы хоронили старшего сержанта Галкина. На фронте особенно дорожат дружбой и гибель товарища переживают очень тяжело. Я медленно отошел от могилы к разрушенному кирпичному дому, чтобы не видеть, как Галкину на груди поправляют руки, как комья земли ударяются о крышки снарядных ящиков, заменивших ему гроб. Буркин выпрямился, вскинул одной рукой автомат. Его примеру последовали и другие.

— Подождите, — негромко проговорил Курмаев. Он ближе подошел к могиле, снял фуражку. — Прощай, дорогой друг, — сдавленно начал командир батареи. — Великое тебе спасибо за верную службу. Ты сделал все, что мог, отдал Родине все, что имел, свято выполнил свой солдатский долг. Прощай! Мы за тебя сделаем все, что ты не успел. — Курмаев наклонился и бросил в могилу горсть земли.

Прогремел прощальный залп. Над свежим холмиком вырос маленький деревянный столбик с карандашной надписью на дощечке: «Здесь лежит герой-гвардеец артиллерист Иван Галкин».

Я вспоминаю Галкина — красивого, доброго парня. Полтора года шагали мы с ним рядом, плечом к плечу, а казалось, что всю жизнь. Собирались вместе дойти до [101] Берлина — и вот нет парня. Жестокое это дело — война!

Ночью вслед за пехотой батарея вошла в Ратшток. Идем к Курмаеву. Находим его в подвале разрушенного дома. Тут же собрались командиры пехотных подразделений.

Курмаеву было всего двадцать два года, но он казался гораздо старше. Его осунувшееся лицо выдавало невероятную усталость. Увидев меня, он приказал:

— Занимай огневую позицию на южной окраине села, за дорогой.

Я быстро нашел это место и приказал расчету оборудовать огневую позицию.

Утром мы узнали, что ночью был тяжело ранен разведчик Иван Башлаев. Произошло это так. Чтобы выдвинуть орудия на более удобные позиции на случай атаки противника, Курмаев решил обследовать впереди лежащую местность. Он взял с собой только Башлаева/ Выполнив намеченный план, они возвращались обратно. В этот момент немцы открыли артиллерийский огонь. Осколок снаряда перебил Башлаеву берцовую кость.

Я пошел проводить Башлаева, когда его увозили в госпиталь. За развалинами дома стояла машина. В ней на охапке сена, заботливо укутанный в солдатское одеяло, лежал Башлаев. Возле машины стояли Курмаев и Печатнов. Сержант Афанасьев ласково гладил своего друга по волосам. Увидев меня, Башлаев слабо улыбнулся и еле слышно сказал:

— До свидания, дорогие товарищи. Жаль, что уезжаю от вас. Берлин будете брать без меня.

Вечером на левом фланге противник отошел на высоты, которые тянутся вдоль Одера от села Райтвайн до Франкфурта. Вспышки выстрелов, пулеметные очереди и яркий свет ракет четко обозначали линию обороны противника. Нам было приказано поглубже зарыться в землю и стоять насмерть.

18 марта нашей батарее пришлось участвовать в отражении [102] сильной атаки гитлеровцев. Ночь, темнота хоть глаз выколи. Цели не видно. Куда стрелять? Артиллеристы немного растерялись. Спас положение командир взвода управления лейтенант Дмитрий Иванович Печатное. Артиллеристы знали: в бою он горяч, но не опрометчив, умеет быстро реагировать на изменение обстановки и принимать правильные решения. Да и мужества ему не занимать.

Когда ракета озарила стог соломы, примеченный Печатновым еще днем, он первым же зажигательным снарядом поджег его. Вспыхнувший стог осветил наступающих гитлеровцев. Под рукой у батарейцев оказались только бронебойные и подкалиберные снаряды. Тогда, чтобы поддержать нас, Печатное с разведчиками Владимиром Буркиным, Василием Афанасьевым и связистом Андреем Базарным стали стрелять по немцам трофейными фаустпатронами. Ночная атака гитлеровцев была отбита с большими для них потерями. Курмаев горячо поблагодарил лейтенанта за смелость, находчивость и представил его к ордену Красного Знамени.

...Мы опять меняем демаскированные в бою огневые позиции. Расчеты работают саперными лопатами, вгрызаются в неподатливый грунт. Сколько мы перекопали земли?! Сначала на ладонях были водяные и кровавые мозоли, а теперь ладони страшно огрубели, пальцы рук были все в трещинах. В тишине ночи раздавались обрывки немецкой речи. Гитлеровцы, вероятно, тоже окапывались.

Ночь прошла спокойно. Наступило тихое весеннее утро. Долина, в которой мы находились, казалась безлюдной. Траншеи, пушки, блиндажи — все было укрыто и замаскировано. На фронте маскировке всегда уделялось самое серьезное внимание. Если кругом снег, то и огневые позиции должны быть белыми, если же кругом зелень, то и орудия надо замаскировать под этот цвет. Хорошая маскировка — половина успеха. И мы не жалели труда, чтобы вписаться в природу. [103]

После горьких потерь в боях за плацдарм выдался радостный день: вернулся в строй Николай Федорович Новоселов. Все бросились к нему. Начались объятия, приветствия.

На груди лейтенанта сверкали ордена Отечественной войны II степени и Красной Звезды. Лицо его сияло счастьем. Мы обнялись.

— Вовремя явились, товарищ гвардии лейтенант. Без вас не начинали брать Берлин! — весело сказал я.

Все-таки как это здорово, когда дорогие боевые друзья возвращаются в свою часть!

В батарее все уважали и любили Новоселова. Это был отличный товарищ. Бойцы тянулись к нему, делились своими радостями и бедами. От Новоселова я ни разу не слышал грубого слова или окрика. Строгий, но ровный, внимательный и душевный, он все делал по-человечески разумно, по-военному точно и правильно, не рисовался, как иные, никогда не злоупотреблял властью. Словом, это был достойный помощник командира батареи Курмаева, а для нас заслуженно уважаемый офицер. До сих пор я вспоминаю этого чудесного человека с чувством большой благодарности.

Пользуясь затишьем, мы каждый час свободного времени уделяли учебе. В расчете была достигнута полная взаимозаменяемость: подносчики снарядов могли заменить заряжающего, заряжающий — наводчика, наводчик — командира орудия и наоборот. Такое же положение было и в других орудийных расчетах. Например, вместо раненого Селиванова командиром третьего орудия назначили наводчика Аристархова, вместо погибшего Галкина командиром второго орудия стал Стасик. Аристархов и Стасик в последующих боях показали себя прекрасными командирами.

...Пушка накрыта почерневшим от дождя брезентом, замаскирована зелеными ветками. В землянке при тусклом свете коптилки бойцы приводят в порядок обмундирование. [104]

От серо-синей извилистой ленты Одера тянет сыростью и прохладой. Ночью по дорогам непрерывно двигаются танки. Шум их двигателей доносится до нас. Во втором эшелоне появились новые соединения. Чувствовалось, что идет наращивание сил.

Немцы вели беспокоящий огонь. Мы не отвечали, чтобы не демаскировать себя. За три недели, проведенные в обороне, батарейцы уже приметили, в какие часы и по каким квадратам противник чаще всего ведет огонь. Поэтому от орудия к орудию, которые находились друг от друга на значительном расстоянии, ходили хотя и осторожно, но спокойно. На этот раз все направились в овраг, где стояла наша кухня, чтобы проводить на учебу лучших батарейцев — командира орудия Журазлева и командира отделения разведки парторга батареи Буркина. Журавлев, стройный, красивый двадцатилетний парень, отличался большой собранностью. В нем чувствовалась настоящая командирская жилка. Буркин всех покорял своей общительностью во время отдыха и смелостью в бою. Оба они уезжали в трехгодичное офицерское училище куда-то под Тамбов. Мы по очереди обнялись с ними, расцеловались. Журавлев и Буркин уходят, несколько раз оборачиваются, машут рукой. Фигуры их становятся все меньше и меньше и наконец совсем исчезают вдали.

Я невольно вспомнил 1942 год, когда нас, без пяти минут лейтенантов, направили рядовыми на Сталинградский фронт. А сейчас лучших командиров с фронта отправляют в училище. Мы за войну опыта набрались предостаточно и были уверены в победе, а враг свой опыт подрастерял. Да и настроение у него было не то, что раньше.

После отъезда Буркина парторгом батареи стал командир орудия гвардии старший сержант Иван Парменович Голубков, который и прежде, до ранения на Днестре, возглавлял нашу парторганизацию. Это был стойкий и мужественный человек, вступивший в войну с первого ее дня. [105]

11 апреля поступил приказ сменить огневые позиции. Оставив орудия в селе Райтвайн, на машинах отправляемся оборудовать новые огневые позиции.

Две ночи работали очень напряженно. За сутки до начала артподготовки заняли новые огневые позиции и произвели пристрелку неприятельских целей.

В 7 часов 30 минут 14 апреля началась артиллерийская подготовка. Первый залп дали гвардейские минометы — наши соседи из 36-й гвардейской минометной бригады, потом стали стрелять и мы. Когда кончили бить орудия, послышались автоматные и пулеметные очереди. Позже мы узнали, что это было не начало наступления, а разведка боем. Уточнялись цели и система огня противника, нащупывались уязвимые места.

На войне солдат обычно знает то, что происходит у него перед глазами. Не стреляют в твоем секторе — кажется, во всем мире тишь да гладь. Начинается артиллерийский налет — невольно думается, что это начало атаки, общего наступления. Так приблизительно было и на этот раз.

Солдату на фронте многое неизвестно. Есть и такое, что ему даже трудно представить. Но человек — существо мыслящее. И солдат рассуждает, что-то по-своему додумывает.

Как-то вражеская авиация не появлялась дня два. И сразу начались такие разговоры:

— Матвей, ты заметил, вчера целый день и сегодня ни одного фашистского самолета, с чего бы это?

— Как с чего, наши где-то долбанули их, вот они и кинулись туда.

— Конечно долбанули, это точно, а где, как ты думаешь?

— Да, наверное, километрах в ста севернее нас, на пути к Берлину.

Как только стемнело, стали перемещаться поближе к пехоте, которая в нашем секторе продвинулась на два-три [106] километра вперед. Левее нас двигались орудия третьей батареи. Им не повезло — угодили на немецкое противотанковое минное ноле. Внешне поле было обычным, без бугорков и земляных плешин — типичный признак скоропалительного минирования. Днем всю эту низину обшарили наши саперы. Они обезвредили сотни мин. И все же саперы, видно, недосмотрели, или немцы сумели восстановить часть минного поля. И вот печальный результат — третья батарея попала на мины. Сильный взрыв потряс воздух. Головная машина как-то странно дернулась и повалилась набок, вторая машина осела на задние колеса. Колонна остановилась. Контуженых быстро вытащили, оказали первую медицинскую помощь.

Оказывается, наша батарея только чудом проскочила минное поле. Учтя полученный вечером урок, мы всю ночь таскали на плечах от дороги к огневой позиции тяжелые ящики со снарядами. Машинам путь был заказан.

Зееловские высоты

Над широкой заодерской равниной поднимаются памятные воинам 8-й гвардейской армии Зееловские высоты. Их скаты, обращенные к нам, покрыты густой зеленью, подернуты туманной дымкой. Здесь, перед Зееловскими высотами, проходила укрепленная линия врага — одна из последних перед Берлином. Ни у кого из нас уже не оставалось сомнения, что нашему полку выпала честь участвовать в завершающем сражении. Что наступление начнется в самом скором времени, бывалым солдатам было ясно: участились пристрелки с новых мест одиночными орудиями, в нашем тылу по ночам слышался гул моторов, на передовые позиции подходили сотни, тысячи солдат.

К удивлению батарейцев, в ста метрах впереди нас стали размещаться прожекторные установки. Прибыли [107] они поздно вечером, тщательно зачехленные. Обслуживающий персонал установок — в основном девушки. «Зачем на переднем крае прожекторы?» — недоумевали мы.

Ночь на 16 апреля. Нас знакомят с обращением Военного совета 1-го Белорусского фронта, призывающим солдат и офицеров выполнить свою историческую миссию — разгромить противника и победоносно завершить войну. В обращении говорилось: «Боевые друзья! Наша Родина и весь советский народ приказали войскам нашего фронта разбить противника на ближайших подступах к Берлину, захватить столицу фашистской Германии — Берлин и водрузить над ним Знамя Победы!»

В батареях, где позволяла обстановка, были проведены митинги. Состоялся он и у нас. Перед нами выступили командир батареи Курмаев, парторг батареи Голубков. Они говорили, что в этот решающий час партия и Родина с надеждой смотрят на своих воинов, что коммунисты при наступлении должны идти впереди, партийным словом и личным примером увлекать бойцов. С волнением выступали и другие, говорили немногословно, но горячо и убежденно.

— Врагу не будет пощады. Будем бить его по-гвардейски! — сказал орудийный номер Алексей Стадников.

— Долгожданный час настал. Добьем врага в его собственной берлоге — Берлине! — такими словами закончил свое выступление наводчик Григорий Кравченко.

В эту ночь мы не сомкнули глаз: ждали великой битвы, которая должна была завершить разгром фашистского рейха. Как мы все понимали, наша 8-я гвардейская армия под командованием В. И. Чуйкова наносила основной удар. Еще никогда я не видел столько орудий, танков, пехоты на передовых позициях.

Хотя внешне окружающая нас местность казалась безлюдной, линии замаскированных траншей, огневые позиции артиллерийских батарей свидетельствовали о том, [108] как много тут людей, техники. Вся эта мощь ждала сигнала, чтобы обрушиться на врага.

О многом я передумал в ту апрельскую ночь. Вспомнил детство, учебу, всю довоенную жизнь, далекую Киргизию. Большое горе нашей семье принесла война. Где-то на Западной Украине погиб мой старший брат Иван, служивший в 100-м кавалерийском полку. А я вот дошел до Зееловских высот. Теперь иного пути на Родину, как через Берлин, не было и быть не могло.

Первая полоса обороны противника шириной километров 6–8 тянулась по открытой, почти ровной, местами болотистой местности. Она состояла из сплошной линии дотов и дзотов, а траншеи разбегались густой и хитроумной паутиной до самых Зееловских высот. Вторая полоса проходила по самим высотам, напоминавшим какой-то щербатый вал, поднимающийся над поверхностью земли на десятки метров. Было известно, что враг сосредоточил здесь много артиллерии, зарыл в землю танки, превратив их в доты. Все скаты Зееловских высот были изрыты глубокими и извилистыми траншеями. Подступы к ним на многих участках прикрывались минными полями и проволочными заграждениями.

За высотами противник имел еще несколько промежуточных рубежей. Да и сама столица фашистской Германии — Берлин — была подготовлена к ожесточенному сопротивлению. В оборонительный комплекс входили не только улицы и площади, но и каналы, мосты, метрополитен. В городе было множество долговременных железобетонных сооружений, расположенных в подвальных помещениях многоэтажных домов.

Чтобы сокрушить эту оборону, мы готовились нанести такой удар артиллерией, который позволил бы пехоте и танкам вести наступление в высоком темпе, с наименьшими потерями живой силы и техники.

Артиллерийская подготовка была назначена на пять часов утра по московскому, или на три по берлинскому [109] времени. Еще совсем темно, но расчет орудия уже находится в боевой готовности. Я то и дело смотрю на часы. Первыми заговорили «катюши».

— Началось! — что было сил крикнул я, но едва расслышал собственный голос.

Это было 16 апреля 1945 года. Десятки тысяч орудий и минометов одновременно ударили по противнику. Казалось, великий гнев обрушился на головы тех, кто развязал вторую мировую войну и принес нечеловеческие страдания народам. На позиции батареи солдаты объяснялись жестами — голоса никто все равно бы не услышал. Скорость стрельбы — предельная. Пушка при выстреле подпрыгивала, над стволом сверкали слепящие вспышки пламени. Штабели ящиков и груды пустых гильз громоздились за орудийной площадкой. Подносчик снарядов Алексей Стадников торопливо писал мелом на снарядах: «За Ваню Галкина», «Смерть фашистам!». Заряжающий сержант Иван Паньков сбросил с себя шинель и со звоном вгонял в канал ствола тяжелые снаряды. Темп огня усиливался. Воздух был насыщен дымом и пылью. Стало трудно дышать. Бойцы у пушки работали будто истопники у топки пылающей нечи — закопченные, потные, напряженные. Через некоторое время воздух стал содрогаться не только от выстрелов, но и от гула наших самолетов. Они летели ровным строем. Это было прекрасное зрелище!

На исходные рубежи стали выходить танки. На их башнях крупными белыми буквами было написано: «На Берлин!», «За Родину!». Еще не рассвело, когда гремящую темноту прорезали лучи мощных прожекторов. Они осветили плотную стену дыма и пыли, землю, вздыбленную разрывами тысяч снарядов и мин. Послышался шум танковых моторов. И тогда из конца в конец огромного поля, заглушая все звуки боя, прокатилось тысячеголосое «ура!». Стрелковые подразделения пошли в атаку...

Атака началась дружно и на первых порах была успешной. [110] Мы, артиллеристы, по согласованному заранее плану вели впереди пехоты огневой вал. По мере ее продвижения огонь последовательно переносился все дальше и дальше в глубину обороны противника. Артиллерия как бы вела наступающие пехоту и танки за собой.

Во второй половине дня на нашем участке стрелковые подразделения продвинулись вперед на 5–6 километров и подошли вплотную к Зееловский высотам. Командир батареи Курмаев вместе с разведчиками были уже в рядах пехоты. Телефонисты тянули за ними связь. Снявшись с огневых позиций, мы подъехали к небольшой возвышенности, где проходила первая траншея противника. Из уцелевших блиндажей наши пехотинцы выводили оставшихся в живых гитлеровцев. Теперь многие из них кричали: «Рот фронт!», «Тельман гут, Гитлер капут!».

— Слышишь, командир, какие грамотные стали, — говорит Кравченко. Действительно, мы таких слов от немцев еще не слыхали.

В первые часы наступления гитлеровцы оказались подавленными нашим мощным ударом и не оказали организованного сопротивления. Но, оправившись от потрясения, они стали драться с ожесточением. Завязывались упорные, кровопролитные бои за каждый метр земли. Отошедшие на Зееловские высоты немецкие войска были усилены свежими дивизиями из резерва, танками и артиллерией. Вражеские пушки, стоявшие на обочинах дорог, били по нашим танкам и пехоте.

17 апреля мы повторили артиллерийский налет по переднему краю противника. Герои-пехотинцы снова пошли в атаку.

Прямо перед ними оказались ряды колючей проволоки. Я отлично видел, как солдаты ложились на спину, быстро разрезали ножницами проволоку и бежали вперед. Высоты отвечали пулеметным и автоматным огнем. Пули, словно рой пчел, проносились над нашими головами. Пехотинцы с трудом поднимались по скатам Зееловских высот, [111] некоторые срывались, сползали вниз, потом снова карабкались на кручу. Я видел, как падали солдаты, по одному, по два, остальные продолжали бежать вперед. Все меньше и меньше шагов оставалось до вершины. Но тут случилось непредвиденное: первая цепь залегла под яростным огнем фашистского пулемета. Он бил из дота на самом гребне. Были видны пульсирующие струи огня над амбразурой. Осколочным такой не возьмешь. Мы зарядили пушку фугасным снарядом и выстрелили по амбразуре. Холмик исчез вместе с пулеметом. Пехота поднялась и снова пошла вперед.

Пушки нашей батареи долбят вражеские доты и блиндажи. Рвущиеся снаряды поднимают черные столбы дыма и пыли. Казалось, еще немного — и наши стрелки взберутся на гребень, но атака пехоты захлебнулась. Цепи наступающих залегли. Стрельба с обеих сторон стала стихать. Весь день 17 апреля шел напряженный бой, однако мы не смогли выбить противника с Зееловских высот: гитлеровское командование не щадило солдат, не жалело снарядов.

Поступил приказ В. И. Чуйкова приостановить наступление. Ночью мы меняли огневые позиции, оборудовали новые, крепили орудия, чистили снаряды, разведчики засекали огневые точки. Утром артиллерийская подготовка повторилась. В штурме высот приняли участие все рода войск. К артиллерии подключились гвардейские минометы. Темп огня нарастал с каждой минутой, а в последние секунды огневого налета воздух, казалось, накалился, приобрел упругость. На позициях врага колыхались тучи огня и дыма, они медленно передвигались, становились все гуще и плотнее. Сквозь них невозможно было рассмотреть, что делается впереди. Было только слышно, как урчат моторы и лязгают гусеницы танков.

На этот раз штурм проходил на редкость дружно. Пехотинцы цепко держались за скаты Зееловских высот, карабкались по ним. В ход пошли гранаты, не умолкала [112] наша артиллерия. Пехота вместе с танками сделала решающий бросок. И вот бой уже идет в первой траншее. Танки утюжат ее, помогая пехоте выбить гитлеровцев. Первая траншея занята. За рванувшимися вперед танками пошли пехота, наши легкие пушки.

Гвардейцы автоматными очередями, гранатами прокладывают себе путь вперед. Мы чувствуем, как огонь немецкой артиллерии теряет ритм, снаряды рвутся на пустых местах.

Громкое русское «ура!» пронеслось над Зееловскими высотами. Пехота при активной поддержке танков и артиллерии коротким мощным ударом опрокинула, смяла поднявшихся было навстречу из второй траншеи гитлеровцев. В это время с запада, со стороны Берлина, показались несколько десятков немецких самолетов. Их встретил плотный огонь зенитной артиллерии и истребители. Сбросив бомбы на свои войска, «юнкерсы» стали поспешно уходить. Их беспрерывно атаковали наши истребители. Было хорошо видно, как огненные трассы тянулись к вражеским машинам и те падали пылающими факелами на землю.

Бойцы повеселели, осматривая запятые окопы. Если раньше траншеи немцы оборудовали мастерски, то на Зееловских высотах они превзошли самих себя. Окопы были глубокими, сухими, со стенами, забранными досками и хворостом.

Конечно, артподготовка сделала свое дело. Снарядов мы не жалели. От прямых попаданий окопы во многих местах обвалились, из перекрытий блиндажей торчали разбитые бревна. Отсюда, с высоты, населенные пункты, линии траншей, артиллерийские позиции, которые мы еще вчера занимали, были видны как на ладони. Какое же мужество и мастерство надо было иметь, чтобы эти высоты взять!

С падением Зееловских высот будто что-то раскололось [113] во вражеской обороне. Фашистские войска, все еще яростно сопротивляясь, стали отходить к Берлину.

19 апреля в полдень в нашем секторе артиллерия и гвардейские минометы произвели по врагу мощный налет. Стрелковые части пошли в наступление. Батарее была поставлена задача сопровождать пехоту. Лавируя между воронками, мы катим пушку следом за стрелками, делаем короткие остановки, бьем по скоплению гитлеровцев и... опять вперед. Снаряды рвутся в цепях противника; он уже не отходит, а бежит. Пехота довольна. Чувствуя надежную поддержку артиллерии, солдаты уверенно идут вперед.

Вскоре поступил приказ командира полка проскочить в находящуюся впереди рощу и установить там пушки. Перед рощей — открытая местность, простреливаемая не только артиллерией, но и ружейно-пулеметным огнем.

Выбрав удобный момент, приказываю шоферу Гене Васильеву дать полный газ. За нами с небольшими интервалами двинулись остальные орудия батареи. Мы проскочили удачно, а расчет второго орудия с командиром взвода Голощаповым был накрыт минометным огнем. Голощапов и два бойца были ранены. Вслед за первым подошел и второй взвод. Вместо раненного Голощапова командовать первым взводом было приказано мне.

Утром мы снова меняли позиции. Когда проезжали небольшой населенный пункт, гитлеровцы обстреляли нас фаустпатронами. Артиллеристы в ответ открыли дружный автоматный и пулеметный огонь по дверям и окнам домов, где засели фаустники. Я взбежал на второй этаж одного из зданий, дал длинную очередь из автомата по двери, после этого вошел в комнату. Под ногами похрустывало битое стекло, шуршала штукатурка. Вдоль стены на полу лежало с десяток матрацев. В углу с поднятыми, дрожащими руками стояли два немца...

В этой скоротечной стычке мы взяли в плен целое отделение гитлеровцев — в основном фольксштурмовцев, [114] а сами не потеряли ни одного бойца. На допросе пленные рассказали, что их готовили стрелять фаустпатронами по танкам, но, так как танков здесь не оказалось, офицер приказал стрелять по нашим машинам.

В ходе наступления таких стычек было множество. Апрельские дни остались в памяти как один большой день беспрерывной работы, огромного напряжения душевных и физических сил. Сейчас даже трудно себе представить, как мы выдерживали такое напряжение. Днем личный состав батареи, забывая об усталости, обеспечивал огнем продвижение пехоты и танков, а ночью мы передвигались, меняли огневые позиции. И так изо дня в день, из ночи в ночь. Близость Берлина, а стало быть победы, удваивала наши силы.

Двигаясь вперед, мы догнали длинную колонну фургонов и повозок. Это гражданское население под воздействием геббельсовской пропаганды уходило в сторону Берлина.

Курмаев остановил машину. Вместе с радистом Фурманом, немного знавшим немецкий язык, они подошли к беженцам.

— Скажите им, пусть возвращаются домой и занимаются своими делами, — обратился командир батареи к Фурману. — Советские солдаты с мирным населением не воюют.

Фурман, как мог, перевел слова Курмаева, Колонна беженцев прижалась к обочине, чтобы дать дорогу батарее. Мы снова двинулись вперед, к Берлину.

Автограф на рейхстаге

Все чувствовали, что до конца войны остаются считанные дни. 20 апреля наш полк получил приказ выйти к восточным пригородам Берлина и удерживать их до подхода главных сил. [115]

Прежде чем двинуться в путь, Курмаев на обочине дороги собрал командный состав батареи,

— Выполнение задачи, — сказал капитан, — во многом будет зависеть от каждого бойца. Опорные пункты нужно обходить, передвигаться скрытно. Побольше инициативы, поскольку каждому расчету придется выполнять задачу самостоятельно.

В сумерках мы легко сбили заслон немцев и устремились вперед. Всю ночь тряслись по разбитым дорогам. На остановках сверяли топографическую карту с местностью, накоротке вели разведку. Колонна автомашин с пушками на прицепе шла организованно, не растягивалась.

Обходя крупные узлы сопротивления, наш полк вышел к пригороду Берлина — Бриц, Дачный поселок утопал в белоснежном цвету садов. За деревьями, подстриженными с немецкой аккуратностью, виднелись одно — и двухэтажные домики, слева и справа простирались поля, окаймленные кустарником.

Плотный огонь малокалиберных зенитных пушек приостановил наше движение. Мы заняли брошенные гитлеровцами окопы, стали осматриваться. На окраину поселка перебежками выдвигалась немецкая пехота. Зенитную батарею нам удалось обнаружить и несколькими залпами подавить, а автоматчики стали обтекать нас слева. Когда немцы поднялись в атаку, часть орудийных расчетов и личный состав взвода управления во главе с лейтенантом Печатновым открыли огонь из автоматов и пулеметов. Вскоре ударили и орудия. Однако фашисты продолжали напирать. Хлестали отрывистые автоматные очереди, воздух сотрясался от разрывов мин и фаустпатронов. Неизвестно, чем закончилась бы эта схватка: гитлеровцев было во много раз больше, чем нас, но, к счастью, подоспели наши танки. В пылу боя никто из нас не обратил внимания на гул моторов, доносившийся слева. А когда, ломая кустарник, большая группа танков вышла на поле, я почувствовал, как у меня похолодело [116] в груди. Стоявший рядом со мной Новоселов резко вскинул к глазам бинокль.

— Да это же наши! — радостно закричал он. — Сейчас они дадут фашистам жару. Во фланг заходят!

Новоселов тормошил меня, совал в руки бинокль, но теперь и без бинокля было видно, что это наши танки.

Появление танков решило исход боя. Атака гитлеровцев была отбита. Батарея снялась с огневых позиций и двинулась вперед.

Прошло не более получаса, как мы заметили большую вражескую колонну, отходившую по шоссе из Бриц в Букков. Колонна гитлеровцев, в хвосте которой шли автомашины с прицепленными пушками, двигалась параллельно нашей, расстояние между нами не превышало 400–500 метров. Колонна противника шла медленно, без боевого охранения, что у немцев случалось крайне редко.

Взвод, которым я временно командовал из-за ранения Т. Я. Голощапова, оказался ближе всех к противнику. Приказываю командирам орудий развернуть пушки для стрельбы прямой наводкой. Прошло две-три минуты — и наводчики установили на панорамах исходные данные для стрельбы, а подносчики поднесли к орудиям снаряды. Все это делалось бесшумно, сноровисто и быстро.

Я решил пропустить головные машины на холм, а потом ударить по ним и хвостовым машинам. Выждав время, поднял руку и резко опустил ее. Раздался залп. Затем каждое орудие стреляло в самом быстром темпе, выпуская по 25–30 снарядов в минуту.

В бинокль было отчетливо видно, как снаряды рвались прямо среди вражеских машин. У немцев поднялась паника. Они оказались в мышеловке — впереди и сзади горящие и разбитые машины. Солдаты прыгали с грузовиков и тут же падали, сраженные осколками. Они даже не пытались отцепить пушки и открыть ответный огонь. Дым и пыль черными клубами поднимались над колонной. Через [117] несколько минут на дороге, кроме горящих машин, повозок и разбитых пушек, ничего не осталось.

В середине дня пушки нашей батареи были включены в штурмовые группы 74-го гвардейского стрелкового полка. Мы повели наступление на центр Берлина с юго-востока, двигаясь вдоль канала Тельтов. 26 апреля, после взятия аэропорта Темпельхоф, мы подошли еще ближе к центру города. Здесь уже стояли трех — и четырехэтажные дома, корпуса фабрик и заводов. Доты, находившиеся в угловых зданиях, держали улицы под огнем, преграждая путь нашей пехоте. Командир батареи Курмаев решил добраться до кабельного завода и оттуда посмотреть, где лучше поставить пушки, чтобы эффективнее вести огонь. Но он не успел этого сделать — был ранен. Пуля впилась ему в ногу. Солдаты ближайшего орудия бросились к нему на помощь, однако Курмаев приказал продолжать вести огонь.

Только после того как стрельба была закончена, командир позволил разведчику Василию Павловичу Афанасьеву перевязать ему рану. К сожалению, она оказалась серьезной, и Курмаева пришлось отправить в госпиталь. Командование батареей он передал гвардии лейтенанту Новоселову. Прощаясь с ним, Курмаев сказал:

— Прошу тебя, береги людей. Действуй смело, но осторожно. Обидно, что не дошел с вами до рейхстага. Поправлюсь — вернусь в батарею.

Командир батареи попрощался со всем личным составом, пожелал нам боевых успехов.

Внезапная потеря командира нередко вносит замешательство даже в слаженный боевой коллектив. Но у нас этого не случилось. Командование батареей принял на себя опытный офицер, пользующийся безграничной любовью солдат. Поддерживая пехоту, мы за день выпустили не одну сотню снарядов по угловым зданиям, уничтожили не один опорный пункт противника.

Вечером гитлеровцы отошли к самому центру города. [118]

Там на домах появились белые флаги. Они свисали с каждого окна, были прикреплены к подоконникам и ставням. На улицах уже можно было видеть жителей города с белыми повязками на рукавах. Но большинство берлинцев еще отсиживалось в подвалах, боясь встречи с советскими солдатами: действовала геббельсовская пропаганда. Парторг полка поставил перед коммунистами задачу — довести до сознания каждого бойца, что за развязывание этой войны, за зверства и грабежи на нашей земле отвечают прежде всего фашистские главари и их приспешники, а не мирное население. Необходимость такой работы была велика: многие солдаты и офицеры потеряли в этой войне родных и близких, в душе у них кипел справедливый гнев. Однако русский человек отходчив, он имеет большое и доброе сердце. Не только беседы агитаторов и газетные статьи помогали нам правильно понять происходящее. Порой достаточно было увидеть голодных и измученных жителей Берлина.

В те дни типичной была такая картина: на одной из улиц идет бой, а на соседней уже расположилась походная кухня. Повар разливает суп, раздает хлеб голодным немецким женщинам и ребятишкам. Таков уж русский характер!

А город горел. Едкий дым пожарищ, красная кирпичная пыль, смешанная с пеплом и пороховой гарью, висели над немецкой столицей. От взрывов авиабомб и прямого попадания снарядов, особенно тяжелых, рушились стены зданий, гнулись металлические фермы, падали железобетонные перекрытия, создавая уличные завалы.

Район Берлина, куда прорвалась наша группа, Темпельхоф, имел широкие улицы, был застроен четырех — и пятиэтажными домами. Сады и палисадники здесь уступали место асфальту.

Вести бой в большом городе невероятно сложно. Ограниченный обзор, зачастую отсутствие прямой связи с [119] соседом, огромные каменные здания-крепости сдерживали темп нашего наступления.

Не щадя населения и сам город, гитлеровцы продолжали безнадежное сопротивление. В районе мясокомбината фашисты разбили несколько цистерн с аммиаком. Ветер дул в нашу сторону, и пехотинцы стали задыхаться. Им пришлось отойти назад. Воспользовавшись этим, немцы отрезали нашу батарею от поддерживаемого нами стрелкового полка. Выручили «катюши». Они открыли по противнику огонь прямой наводкой. Яркие огненные стрелы с шипением и свистом понеслись в дома, занимаемые гитлеровцами. Через мгновение ослепительное пламя заплясало вокруг. Послышались душераздирающие крики. Залп «катюш» сделал свое дело. Мы проскочили к своим.

Грохот боя, несколько утихавший к ночи, с рассветом опять нарастал. Наша батарея интенсивно обстреливала все места, где могли бы укрыться фаустники, представлявшие серьезную опасность для танков и самоходных пушек. Пехотинцы двигались небольшими группами. Одни из них, прижимаясь к стенам домов, вели огонь по окнам зданий, расположенных на противоположной стороне улицы, другие, пользуясь проломами, калитками и дворами, атаковывали дома, где засели гитлеровцы, с тыла. По окнам, чердакам и подвалам, откуда фашисты вели стрельбу, мы били из пушек, били, не жалея снарядов, забыв то время, когда приходилось экономить боеприпасы. Сейчас лишний снаряд — это еще одна сбереженная жизнь.

Вскоре боевые действия стали вестись на многих улицах и площадях. В этих условиях командиру батареи трудно держать в поле зрения все четыре орудия и следить за ходом боя, а тем более управлять им. Тут большое значение имела инициатива командиров орудий, их знания и отвага, опыт и храбрость орудийных расчетов.

Гитлеровцев приходилось выбивать чуть ли не из каждого [120] дома и переулка. На подходе к большому серому зданию путь пехотинцам преградила вражеская самоходная пушка. Она неожиданно выползла из-за угла. Секунды здесь решали все. Я бросился к орудию, развернул его и направил прямо на самоходку. Учащенно бьется сердце, от волнения в висках стучат молоточки, а в голове одна мысль: «Скорее!» Медленно поворачивалось жерло немецкой самоходки, нацеливаясь на маленькую противотанковую пушку. Невольно по спине пробежал холодок. Вот-вот полоснет огнем... Тут кто быстрее, кто ловчее. Фашист не успел. Первым же выстрелом мы пробуравили самоходку. Из нее повалили клубы дыма. Пехота снова ринулась вперед. Кажется, я готов был в тот момент расцеловать свою дорогую противотаночку.

Вечером 1 мая мы участвовали в штурме центрального сектора Берлина. Надвигалась ночь, шел дождь, а город по-прежнему горел. Черные клубы дыма, освещенные языками пламени, высоко поднимались к небу. Тысячи орудий били по центральным районам Берлина. К вспышкам орудий присоединились ослепительные зигзаги молний — небесный гром слился с громом земным. Дождевые потоки с шумом катились по берлинским улицам. В эту ночь 8-я гвардейская армия из района Шенеберг повела решительное наступление на центр города. Следом за пехотинцами и танкистами шли саперы с миноискателями. Они осматривали дома, переулки, улицы и площади, обезвреживали заложенные фашистами мины, а затем старательно выводили на стенах три волнующих слова: «Мин здесь нет».

2 мая Берлин поразил нас непривычной тишиной, множеством белых флагов, свисающих чуть ли не из каждого окна. В этот солнечный день у Бранденбургских ворот части нашей 8-й гвардейской армии встретились с частями 3-й ударной армии. Немецко-фашистские войска в Берлине были окончательно разгромлены. Продолжалась капитуляция столичного гарнизона. На улицах и площадях [121] города неподвижными грудами металла застыла вражеская техника. Бесконечной вереницей по улицам тянулись пленные. Они шли медленно, согнувшись, не поднимая головы.

Вечером опять начал моросить дождь. Цецляясь за крыши высоких домов, плыли тяжелые тучи. Сырой ветер гнал по асфальту обрывки газет и бумаги. Но не было больше ни грома пушек, ни пулеметных и автоматных очередей. Стояла необычная тишина.

Под жилье нам отвели трехэтажный дом. Батарея снялась с огневых позиций и двинулась к месту расквартирования. Мы почти безучастно шли мимо подбитых и сгоревших вражеских танков и орудий, осыпавшихся траншей, в которых валялись каски, стреляные гильзы, ящики с патронами, трупы гитлеровцев. У нас было одно желание — скорее добраться до отведенного жилья и уснуть. Через 30–40 минут мы уже крепко спали прямо на полу. Утром 3 мая началось великое паломничество к рейхстагу. Пошли и мы. На перекрестке улиц солдат прикладом винтовки сбивал какую-то вывеску. Девушка-регулировщица пропускала танки и машины. Около рейхстага было много военных. Все счастливо улыбались.

Мы поднялись по ступенькам широкой лестницы. Многие солдаты и офицеры забрались на автомашины, на танки, стоявшие вокруг рейхстага. Беспрерывно гремело «ура!». Воины штыками, осколками снарядов расписывались на колоннах и стенах рейхстага. Расписались и мы. Радуясь победе, весне, я думал о том, что стоило родиться и пережить все трудности Великой Отечественной войны, чтобы быть участником этого великого торжества нашего правого дела!

За бои в Берлине многие мои товарищи были удостоены правительственных наград. Я был представлен к ордену Славы I степени (орден Славы II степени я получил за бои на Висле и Одере).

На несколько дней о нас как будто забыли. [122] Только 7 мая поступил приказ переехать из центра Берлина на его окраину.

9 мая, счастливые и гордые сознанием выполненного перед Родиной долга, мы слушали приказ Верховного Главнокомандующего. В этот же день состоялся митинг, посвященный победоносному окончанию Великой Отечественной войны.

...В боевом строю стоят солдаты и офицеры нашего 266-го гвардейского истребительно-противотанкового артиллерийского полка. На митинге выступают прославленные в боях воины. В честь Дня Победы мы салютуем из пушек десятью холостыми залпами, палим вверх из автоматов и винтовок.

После митинга сели за столы, подняли тост за победу, почтили минутой молчания память боевых друзей, погибших в боях за Родину.

Еще долго продолжалась стрельба. Снопы трассирующих пуль прочерчивали небо. В середине ночи стрельба прекратилась, но по-прежнему взлетали ввысь ракеты. Светало. Начинался новый, уже мирный день...