Становлюсь коммунистом

10 августа мы наконец переправились на восточный берег Вислы. Остановились в селе Гужно, километрах в тридцати от линии фронта.

Через несколько дней в нашу батарею влились Ннколай Стасик, Алексей Стадников, Илья Баглаев, Михаил Васильев, Леонид Савков, Александр Дубинин, Иван Хмельков, и другие — всего двадцать четыре человека. Они еще моложе нас: 1926 года рождения. Присматриваемся к прибывшим, беседуем с ними. Я себя чувствую намного старше их. Наверное, потому, что ребята еще не воевали, а на моем счету уже три ранения и два года войны. Но прошло немного времени, и новички прочно вошли в нашу фронтовую семью. Одного паренька из Свердловской области, Сашу Подсекина, мы особенно полюбили. Он с ходу схватывал суть дела, старался узнать как можно больше о материальной части оружия, о методах борьбы с танками противника, был деловит и собран. В батарее Подсекина все звали просто Сашей. Вероятно, потому, что ростом он был невелик, а лицо у него было круглое, с пухлыми щеками, как у подростка.

Прибыли на батарею и новые командиры. Вторым огневым взводом стал командовать гвардии младший лейтенант Новоселов. Он заменил погибшего гвардии лейтенанта Маслова. Новоселов до войны работал в колхозе, а с января 1942 года учился в пехотном училище в городе Тюмени. В мае училище в полном составе сражалось на Калининском фронте. Под городом Ржевом Новоселов был ранен, потам воевал на Центральном фронте в 923-м артиллерийском полку, Из этого полка его направили [76] в артиллерийское училище, по окончании которого он и прибыл к нам.

Командиром третьего орудия назначили гвардии старшего сержанта Николая Селиванова. Он к нам пришел из госпиталя. До ранения воевал в 100-м гвардейском стрелковом полку 35-й гвардейской стрелковой дивизии.

Через неделю после прибытия в село Гужно мы принимали новенькие 76-миллиметровые пушки, от которых еще пахло краской. Орудия осматривались придирчиво, со всех сторон. Батарейцам они понравились. Для меня это уже пятая по счету пушка. Первую и вторую пришлось оставить из-за ранения, третья была разбита под железнодорожным узлом Апостолово, четвертая — на магнушевском плацдарме. Кстати, эта четвертая пушка, прошедшая вместе с нами тысячи километров фронтовых дорог, в октябре 1944 года после ремонта командованием полка была отправлена в Ленинградский военно-исторический музей артиллерии, инженерных войск и войск связи.

Во время передышки под руководством командира взвода Голощапова мы до малейших подробностей разбирали предыдущие бои, отыскивали свои ошибки. Беседы велись примерно в таком духе.

— Возьмем сержанта Чернышева, — начинал Тихон Яковлевич Голощапов. — Храбрости у него хоть отбавляй, а где же выдержка? Что же вы, товарищ сержант, подставляете свою голову под каждую дурную пулю? Воевать надо умеючи. Без хорошо оборудованных позиций, исправного, безотказно действующего оружия боец становится мишенью. Ясно? Все вновь прибывшие должны знать: встав на огневую позицию, немедленно копай себе ровик, а затем оборудуй огневую позицию. Это стало у нас законом. Земля — заступница человека. В мирное время она его кормит, а в войну спасает от пуль и осколков.

Голощапов учил нас искусству ведения точного артиллерийского огня. Бывало, выйдем в поле, и он часами показывает [77] нам, как правильно определить расстояние до цели, как переносить огонь на цель, как учитывать при стрельбе скорость движения танка.

Вечером собирались все вместе, пели фронтовые песни. Ветераны батареи рассказывали новичкам о героях части. Мы гордились своим полком, который прошел с боями сотни километров, форсировал Днепр, Днестр, Вислу, подбил и сжег десятки немецких танков.

В сентябре батарея снова возвратилась на магнушевский плацдарм. Чем ближе к переправе, тем громче гул орудийных раскатов. Солдат из новичков, Алексей Стад-пиков, услышав выстрелы, смущенно спрашивает:

— Это что же, товарищ старший сержант, мы прямо с марша в бой?

Я как можно спокойнее ответил:

— Какой же это бой? Это только перестрелка! Восход солнца застал нас на западном берегу Вислы.

Холодный ветер со стороны Варшавы гнал по реке белые космы тумана. Мы продрогли и старались как можно быстрее отъехать от берега, от переправы, которая в любую минуту могла подвергнуться нападению фашистской авиации, обстрелу артиллерии. Через несколько минут въехали в густой сосновый бор, раскинувшийся на десятки километров вдоль западного берега Вислы. Первая автомашина, на которой ехал командир батареи, свернула с дороги в сторону. За ней потянулась вся колонна. На большой поляне нам было приказано занимать огневые позиции. Поляна находилась километрах в четырех от расположения пехотинцев. Мы взялись за лопаты и пилы. К утру орудийные площадки, ровики и блиндажи были готовы. Сразу же начали пристрелку целей.

В эти дни все наше время было заполнено учебой. В полковом клубе-блиндаже, построенном по приказу командира полка подполковника К. Ф. Скворцова, проходили партийные собрания, читались лекции. Перед отбоем в батарее проводилась вечерняя поверка. Строй артиллеристов [78] замирал по команде «Смирно!». В наступившей тишине раздавался голос гвардии старшины Ивана Васильевича Глушкина, заменившего раненого Григория Демьяновича Шкарупу:

— Гвардии сержант Малов! Правофланговый Николай Стасик отвечал:

— Гвардии сержант Малов пал смертью храбрых в боях за свободу и независимость нашей Родины!

Офицеры батареи приобщали молодых, необстрелянных воинов к реальной боевой обстановке. Они посылали их в траншеи переднего края, чтобы новички научились ориентироваться в сложных условиях, преодолевать страх. На занятиях мы детально изучали конструктивные особенности нового немецкого танка «королевский тигр», его наиболее уязвимые места — борта, ходовую часть, корму, башню.

На восточном берегу Вислы был оборудован полигон для стрельбы из стрелкового оружия, артиллерии, минометов. Мы не раз проводили там занятия. Возвращались с полигона обратно, на западный берег, как правило, ночью. Утром проводили разбор стрельб. Командиры стремились внушить еще необстрелянным бойцам веру в свое оружие.

Прошло уже около полугода с тех пор, как меня приняли кандидатом в члены ВКП(б). За Это время батарея прошла трудный путь от Одессы до польской реки Вислы. Я решил, что пора написать заявление о приеме в члены ВКП(б).

Вскоре состоялось партийное собрание. Проводилось оно на поляне. Из «клуба» вытащили наскоро сколоченный стол, покрыли его плащ-палаткой. Коммунисты полукругом уселись на земле возле стола.

К столу, на котором вместо традиционного графина появилась алюминиевая кружка с водой, подошел Володя Буркин — парторг батареи. Выбрали президиум. Председательствующий Голощапов объявил: [79]

— На повестке дня один вопрос — прием в партию. Повестку дня утвердили.

Первым на обсуждение ставится мое заявление.

Выступает рекомендующий меня в партию командир взвода Голощапов. Он рассказывает о моих боевых делах, о моем политическом росте. Когда Голощапов кончил, Виктор Цапенко попросил меня рассказать биографию. От волнения я сразу даже не понял, что эта просьба относится ко мне.

— Рассказывай, — шепчет мне папаша Валиев. «Легко сказать, расскажи биографию, будто она у меня есть», — подумал я.

— Так что же ты молчишь? Говори! — слышатся голоса однополчан.

Я одернул гимнастерку и начал:

— Родился я в 1923 году в селе Суруловка Новоспасского района Ульяновской области...

Артиллеристы зашумели:

— Достоин быть коммунистом! До-сто-ин!

Буркин улыбается:

— Вопрос о принятии из кандидатов в члены ВКП(б) товарища Бадигина ставлю на голосование. Кто «за»?

Поднимается частокол рук. Я вижу это, и какое-то радостное чувство охватывает меня.

— Спасибо за доверие, — говорю я. — Теперь еще беспощаднее буду громить врага!

Через несколько дней меня вызвали в политотдел армии для вручения партийного билета. Всю дорогу волновался. В памяти вставали тяжелые бои, ночные марши, переправы под огнем, гибель товарищей. С этими думами я и пришел в политотдельский блиндаж.

Начальник политотдела вручил мне партийный билет и крепко пожал руку.

Так в двадцать один год я стал членом Коммунистической партии Советского Союза. Я понимал, что принадлежность к партии не дает мне никаких привилегий, кроме [80] одной: в бою, где тяжело, быть всегда первым и увлекать за собой других, насмерть стоять на завоеванных рубежах, не щадя себя сражаться с врагом, идти вперед и вперед.

Бойцы орудийного расчета встретили меня очень тепло, горячо поздравили с вступлением в партию.

В тот же депь наша батарея покинула обжитые позиции и двинулась на северо-восток через Козенецкую пущу. С хмурого неба моросил мелкий надоедливый дождь. Под колесами машин чавкала грязь.

Огневые позиции заняли на левом крыле плацдарма, за извилистой, неглубокой речкой Радомкой. Впереди нас стояли гвардейцы 100-го стрелкового полка 35-й гвардейской стрелковой дивизии. Этот полк мы неоднократно поддерживали в боях, а подполковника Военкова знали как волевого командира, пользующегося уважением и любовью своих солдат. Поддерживать этот полк у нас считалось за честь. В бинокль были видны березовые колья немецких проволочных заграждений и запрятанные под горы земли дзоты. Батарейцы старались получше окопаться. В полный профиль отрыли орудийные площадки я закаты для пушек. Оборудовали блиндажи и глубокие ровики с тройным бревенчатым перекрытием.

Прошла неделя в напряженном ожидании. Спали тревожно. Орудийные расчеты, телефонисты несли круглосуточное дежурство. Офицеры почти не отлучались с огневой позиции. Но немцы вели себя спокойно, не было видно никаких признаков подготовки к активным действиям, напротив, перед вражескими траншеями появились новые проволочные заграждения.

Мы как сурки сидели в землянках. Холодно, сыро. Топить днем нельзя. Зато с наступлением темноты разжигали в блиндаже печку, сделанную из железного бочонка. В эти часы безопасно: дым, змейкой поднимавшийся вверх, противнику не виден. Пока в печке горели дрова, было тепло, а к утру в полуметре от печки все покрывалось [81] льдом. Свободные от дежурства бойцы поздним вечером собирались в нашем блиндаже. Они сворачивали большие самокрутки, прикуривали. Густой дым плавал под низким потолком. Сколько душевных разговоров было в такие часы! Ночь, немец постреливает, фитиль подмигивает каждому близкому разрыву снаряда, а у нас в разгаре чтение вслух страстной публицистики Ильи Эренбурга; вдохновенной лирики Николая Тихонова. Большой популярностью пользовались и стихи Константина Симонова, которые с подъемом, мастерски читал младший лейтенант Новоселов. Особенно любили солдаты стихотворение «Жди меня». Слушая его, все вспоминали близких сердцу людей. Часто говорили о скором конце войны, и все, конечно, мечтали дожить до победы. Во время одной из таких бесед связист Фурман полушутя-полусерьезно сказал:

— Война закончится в середине 1945 года!

— Интересно, а как это ты определил, Матвей Соломонович? — усмехнулся связист Морозов.

— Я всю неделю изучал пройденный полком путь от Днепра до Вислы и по карте подсчитал, на сколько в среднем километров мы продвигались за месяц, — не задумываясь, ответил Фурман.

— А что, пожалуй, Матвей Соломонович годится в стратеги, — весело заключил Морозов.

Незаметно переходим на разговор, как после войны жить будем.

— В гости ездить будем друг к другу! — мечтает Николай Стасик.

— Приезжайте к нам, в Киргизию, — приглашаю я.

— Если все после войны по гостям начнут разъезжать, работать некому будет, — резонно замечает связист Гончаров.

Послушав воронежца Петю Теплинского, рассудительный Сеитказы Валиев, усевшись по-турецки на полу землянки, [82] прищурив и без того узкие глаза, вздохнул и заговорил о своих родных местах:

— А вот у нас в Чимкентской области раздолье! Куда ни глянешь — степь, ковыль. Едешь по степи, а песня из груди сама вырывается. Сам сочиняешь ее, сам играешь на домбре и сам поешь. У нас песни длинные, как сама степь, и каждый казах — Джамбул, а бешбармак готовят — пальчики оближешь!

— Да ну! — подзадоривает сержант Чернышев.

— Это я тебе говорю! — Валиев ударяет себя рукой в грудь в знак того, что он говорит правду.

— Тогда я к тебе обязательно приеду, — обещает Чернышев.

Все покатываются со смеху. Дело в том, что сержант очень любил поесть. Он за один присест съедал котелок каши, затем кулак левой руки клал на грудь, правым ударял по нему, делая вид, что утрамбовывает съеденное, и каждый раз шел к повару за добавкой.

В разговорах коротается фронтовая ночь. Поспать бы, отдохнуть, а солдаты продолжают вспоминать родные места, своих близких, что остались где-то бесконечно далеко, чьи фотографии бережно хранятся в карманах гимнастерок...

Землянки, блиндажи... Сколько их выкопано за войну! Зачастую это было сырое, но всегда желанное солдатское жилье, укрытие от осколков и пуль. Землянки были свидетелями многих наших радостей и печалей, хранили немудреные тайны солдатских разговоров...

Наступал Новый, 1945 год. Новогодняя ночь была снежной, но не очень морозной. Порывы ветра раскачивали верхушки деревьев, стряхивая на землю большие комья снега. Мы с Голощаповым возвращались из хозяйственной части с подарками для бойцов. Вдруг чуть впереди наших огневых позиций заиграл оркестр. Что за черт! В километре враг, а тут музыка! Оказывается, это наши радиовещатели начали передачу для немцев. Музыка [83] умолкла, и тут же диктор стал призывать вражеских солдат переходить на сторону Советской Армии, убеждать их в бессмысленности сопротивления. Когда закончилась передача на немецком языке, громкоговорители на минуту замолкли, а затем послышалась родная русская речь.

«...Товарищи бойцы и командиры Советской Армии! — звучал невидимый голос. — Родина поздравляет вас с наступающим Новым годом! Наше дело правое, мы победим! Под знаменем Ленина, под водительством Коммунистической партии — вперед, к полной победе над фашистской Германией!» Вслед за этими словами полились звуки знакомых, близких сердцу солдата боевых советских песен.

До Нового года оставалось около часа. Присев на ящик из-под снарядов, я стал вспоминать друзей и товарищей по довоенному времени. Как они готовятся встретить Новый год? Вспоминают ли обо мне? Мои мысли прервал Валиев. Он сообщил, что на огневую позицию прибыл командир батареи. Я выскочил из блиндажа, доложил Курмаеву обстановку в своем секторе. Осмотрев огневые позиции, он похвалил: «Молодцы ребята!»

Я пригласил командира батареи в честь» Нового года поужинать с нами. Николай Павлович согласился и приказал позвать свободных от работы и дежурства солдат. С приходом бойцов в блиндаже стало тесно, шумно и весело.

На стол поставили ведро вареной картошки, открыли консервы.

— Не знаю, кто как, — сказал Курмаев, — а я, товарищи, картошку любимым блюдом считаю.

— Особенно ежели с селедочкой да с чарочкой водочки, — робко подсказал Кравченко.

— И это верно, — согласился командир батареи, — но есть в народе хорошая пословица: «Кончил дело, гуляй смело». Мы же свое дело еще полностью не завершили, [84] и гулять нам рано. А вот по положенной стопочке, как предлагает сержант Григорий Григорьевич Кравченко, за Новый год, за победу давайте выпьем. — Николай Павлович горячо поздравил нас с наступающим Новым годом, пожелал с честью выполнить свой долг перед Родиной и вернуться героями к своим женам, невестам, родным.

Ровно в 24 часа по московскому времени в ознаменование Нового года мы ударили по гитлеровцам из всех видов оружия.

В начале января за участие в прорыве обороны противника под Ковелём и за бои на магнушевском плацдарме нам были вручены правительственные награды. Кавалерами ордена Славы III степени стали наводчик Кравченко и я. Гвардии подполковник Кирилл Федорович Скворцов прикрепил к моей гимнастерке рядом с медалью «За отвагу» солдатский орден Славы.

И снова вперед

7 января мы получили приказ передислоцироваться? с левого фланга в центр дуги магнушевского плацдарма. Каждый расчет выделял половину своих людей для оборудования новых огневых позиций, другая половина расчета оставалась при орудиях. Дремал припудренный снегом лес. Мерзлая земля под ударом кирок, лопат и топоров звенела, крошилась, но поддавалась плохо. Стало ясно, что этими инструментами огневые позиции в установленный срок не оборудовать. В ход пошли противотанковые мины. Мы выдалбливали ямки, туда опускали мину, предварительно подсыпав в гнездо взрывателя мелкой земли. Затем поперек ямки клали палку, на нее — увесистый ком земли, привязывали к палке телефонный кабель. Из укрытия дергали за кабель, груз падал на планку взрывателя, и мина разворачивала мерзлую землю. [85]

С помощью этого нехитрого солдатского приспособления огневые позиции были оборудованы за две ночи.

10 января вечером со всем хозяйством перебрались на новые позиции. Ночь, как всегда, прошла в хлопотах. Солдаты подносили и чистили снаряды, командир батареи с командирами взводов увязывали взаимодействие с поддерживаемой пехотой.

Днем впереди, в неглубокой лощине, в бинокль можно было разглядеть путаный лабиринт траншей переднего края, двухсотметровую полосу ничейной земли, первую, вторую и третью траншеи противника, проволочные заграждения перед ними. Над заснеженными блиндажами немцев виднелись дымки, которые ветер уносил далеко в сторону.

14 января плацдарм окутал густой туман — в десяти метрах ничего нельзя было различить. Туман был нам иа руку — он помог скрыть от противника приготовления к наступлению. А велись они весьма интенсивно: уплотнялись боевые порядки наших войск, устанавливались орудия, минометы, «катюши». В 7 часов утра Гильманов привез горячую пищу. Мы с аппетитом поели. Настроение было превосходное — скоро наступление. Некоторое время спустя поступила команда: «Зарядить!» А в 8 часов 30 минут Голощапов скомандовал:

— Огонь!

Началась короткая, но мощная артиллерийская подготовка. Тысячи снарядов и мин рвались на позициях немцев, поднимая в воздух бревна и доски, разворачивая доты и дзоты, укрепления и блиндажи гитлеровцев. — «Это за Малова, за Бойко, за Маслова!» — говорили бойцы. Земля Дрожала под ногами, как при землетрясении. И без того пасмурный горизонт затянуло дымом. В начале артподготовки несколько залпов в нашу сторону сделала немецкая батарея, но она сразу же была подавлена. В 8 часов 55 минут пехота при поддержке танков и артиллерии пошла в атаку. В сплошном треске автоматных очередей [86] и грохоте разрывов слышалось могучее русское «ура!». Первая, а затем и вторая траншеи противника были захвачены в первый же час наступления. Левее нас показались советские танки. Они вводились в прорыв.

Мимо наших огневых позиций потянулись раненые, Батарейцы зашумели:

— Ну как там дела, ребята?

— Бегут фрицы. Им дали так прикурить, что 'они теперь штаны до самого Берлина поддерживать будут!

Потянулись в тыл и пленные. Их много. Значит, наша пехота продвигается вперед успешно.

Бой гремел уже далеко в глубине обороны противника. В ожидании приказа артиллеристы сидели на пустых ящиках из-под снарядов, вытирали потные лица, дымили толстыми самокрутками. Наконец с наблюдательного пункта позвонил комбат Курмаев и приказал играть отбой.

Мы вызвали на огневые позиции автомашины, прицепили к ним пушки и двинулись догонять пехоту.

15 января, окончательно сломив сопротивление врага, наши войска вышли на оперативный простор. Перед нам! уже не было заранее подготовленной обороны противника. Он отступил с третьей позиции за линию железной дороги Варка — Радом. 17 января мы прошли километров 30–35 в направлении крупного узла шоссейных дорог Рава-Мазовецка. Наши части, громя гитлеровцев, про двигались вперед, расширяя прорыв по фронту и в глубину. При таком стремительном продвижении у нас в тылу оставались разгромленные вражеские соединения. Их уничтожение возлагалось на тыловые подразделения. Однажды и нам пришлось встретиться с такими «бродячими» частями. Произошло это так. В районе Рава-Мазовецка батарея встала на огневые позиции. Расчеты еще не успели окопаться, установить орудия, как вдруг видим: из нашего тыла по той же проселочной дороге, по которой только что ехали мы, мчатся два крытых «студебеккера» [87] с опознавательными знаками 180-го гвардейского артиллерийского полка, со 122-миллиметровыми гаубицами на прицепе. Вот они поравнялись с нами и, не сбавляя скорости, продолжают мчаться вперед. Что за наваждение! Впереди же нет наших частей, там противник. Стали мы махать руками и кричать:

— Стой! Куда прете! Впереди немцы!

В ответ из кузовов автомашин брызнули автоматные очереди. Несколько бойцов упало. В это время я стоял с солдатом Петровым в недорытом ровике. Петров схватился за грудь и начал медленно сползать на дно. Я подхватил его, но сделать было уже ничего нельзя. Солдат умирал молча. Его большая натруженная рука еще раз сжала лопату и тут же выронила ее. А «студебеккеры» продолжали уходить в сторону вражеских позиций.

— Немцы, немцы! — кричали со всех сторон. Вслед удаляющимся машинам понеслись короткие и длинные автоматные очереди. Расчеты батареи выскакивали из недорытых ровиков, бежали к орудиям. Первым же залпом один «студебеккер» был поврежден, его мотнуло к кювету, из кузова стали выскакивать немецкие солдаты. Ударили по второй автомашине. Она тоже ткнулась в придорожную канаву. Через несколько минут все было кончено. Семеро пленных стояли перед командиром батареи. Выяснилось, что в лесу они устроили засаду, перебили орудийные расчеты 122-миллиметровых гаубиц, захватили машины с прицепленными пушками и на них пытались проскочить через наши позиции к своим.

Вспоминается и другой случай. 19 января наша батарея, развернутая на опушке молодого ельника, вела огонь прямой наводкой по немецким позициям у маленького населенного пункта в районе Гловачува. Наблюдая, как ложатся снаряды, я инстинктивно обернулся назад и заметил какое-то серое пятно. Оно медленно ползло в нашу сторону. Приложив к глазам бинокль, увидел большую колонну солдат. Позади колонны двигались подводы. «Наши [88] так не пойдут», — подумал я и доложил обо всем командиру батареи.

— По местам! — скомандовал Курмаев. — Это немцы. К своим пробираются.

Я приказал наводчику Кравченко и заряжающему Валиеву оставаться у орудия, остальным приготовиться вести огонь из личного оружия.

Мы с Алексеем Стадниковым с ручным пулеметом устроились в ровике. Было очевидно: прямо на нас двигались остатки какой-то разгромленной фашистской части. Когда до противника оставалось не больше ста — ста пятидесяти метров, послышалась команда Курмаева:

— Огонь!

Ударили пушки. Я нажал на спусковой крючок пулемета. Гитлеровцы залегли, ведя пулеметный и автоматный огонь. Пули ударялись в щиты орудий. Этот бой как внезапно начался, так неожиданно и кончился. Немцы подняли руки. В наступившей тишине все услышали звонкий голос молодого наводчика Саши Подсекина:

— Давно бы так!

Во время артподготовки трудно определить, что еде лала та или другая батарея, но сегодня, когда пушки стреляли прямой наводкой, а часть расчетов вела огонь из стрелкового оружия, результаты были налицо. Один наш расчет в этом бою уничтожил до взвода гитлеровцев, десять повозок, два станковых пулемета.

Преследуя немцев, мы вышли к небольшому селу. Поднялась метель. Курмаев приказал нам переждать здесь до утра.

Когда несколько дней пробудешь на морозе и войдешь в теплую комнату, сразу бросает в сон. Правда, если выдается спокойная минута, уставший солдат спит не только в теплой хате, но и в холодной траншее, и в тесной землянке. Вот и сейчас вповалку на полу, положив под голову вещевые мешки, зажав автоматы между колен, спали [89] мои товарищи. Проверив посты, я тоже прикорнул. Но спать пришлось недолго...

Разбудил нас командир батареи. Он приказал немедленно сниматься с огневых позиций. Мы двинулись на северо-запад. Снег все шел и шел. Дороги уже не было видно. Ехали вслепую, часто останавливались. Продрогли все до костей. Расстояние в 8 километров преодолевали более двух часов. Белые от облепившего нас снега, мы въехали в село со странным названием Кобылье Поле. В стороне виднелись щитовые летние бараки. Между селом и бараками мы и развернули орудия.

Стояла звенящая тишина. Никаких признаков близкого присутствия противника не было. Мы развели костер в центре барака. Еще не успели как следует согреться, как с противным кваканьем стали рваться немецкие мины. Несколько штук упало на крышу. Осколки черепицы и битое стекло со свистом пролетели где-то рядом. Все бросились от костра врассыпную. Вижу, как упал девятнадцатилетний солдат Иван Землянко. Осколок мины попал ему в ногу. Не успел перевязать Землянко, как прибежал Валиев и сообщил, что ранен командир взвода Голощапов. Ничто на фронте так не угнетает, как потеря близких людей, не вознагражденная победой... Все предусмотреть, конечно, невозможно, по было очевидно, что стоило только расслабиться, как пришлось за это платить кровью. Землянко и Голощапова отправили в госпиталь.

Вечером опять снялись с огневых позиций и двинулись дальше — к городу Познань. Местность открытая. Холодно. Резкий ветер со снегом сечет лицо. Не спасают ни теплые фуфайки, ни валенки. На коротких остановках бойцы согревались кто как мог. Одни хлопали и махали руками, другие затевали борьбу, третьи выбивали ногами чечетку. Самой лучшей «грелкой» были солдаты-балагуры, которые всегда поднимали настроение. В числе их был и наш лихой разведчик Иван Иосифович Башлаев. [90]

На этот раз он появился перед нами в полосатых шелковых штанах, подпоясанных кушаком с кисточками. Один его вид вызывал улыбку. Башлаева обступили бойцы, раздался смех. Подошел парторг полка Г. С. Капаев.

— А это что за цыган здесь дрожит? — с напускной строгостью спросил он.

— Товарищ гвардии майор, дрожу, но фасон держу, — четко отрапортовал Башлаев.

Дружный хохот заглушил его слова. Солдаты на какой-то миг забыли про холод и усталость.

...Январской морозной ночью полк вошел в город Познань в районе сыроваренного завода. Нам была поставлена задача помочь пехоте очистить город от противника.

Мы знали, что кольцо наших войск вокруг Познани замкнулось. В окружении оказались тысячи солдат и офицеров врага. В их распоряжении были запасы боеприпасов и продовольствия. Гитлеровцы заранее провели здесь инженерные работы по созданию рубежей обороны, особенно на самом высоком месте, в районе древней крепости «Цитадель». За кольцеобразными улицами с выразительными названиями — «Вал Зигмунда Старого», «Вал королевы Ядвиги», «Вал Августа» — был выкопан противотанковый ров шириной восемь и глубиной пять метров. За рвом немцы соорудили много дотов, за ними возвышалась .кирпичная крепостная стена высотой в четыре метра. На узеньких улочках, под каменными домами, были созданы железобетонные сооружения, соединенные между собой ходами сообщения. Оборонялись гитлеровцы отчаянно.

Батарея с ходу вступила в бой. Уставшие, промерзшие, разведчики и связисты находились в боевых порядках пехоты. Мы выкатили пушку на прямую наводку. Этот способ стрельбы особенно эффективен в уличных боях. Расчет отыскивал цели, делал несколько выстрелов и, прикрываясь бронированным щитом орудия, медленно [91] катил пушку вперед, вслед за штурмовыми отрядами. Здесь нам и особенно танкистам серьезное беспокойство доставляли фаустники, которые укрывались за стенами домов, в подъездах и подвалах. Вот из-за угла четырехэтажного дома показались немецкие каски. Кравченко припал к панораме. Нажимает на спусковой механизм. Пушку рванул выстрел, замок со звоном выплюнул гильзу. Осколочно-фугасный снаряд срезал угол дома, и немцев с фаустпатронами как не бывало. По просьбе пехотинцев мы усиливаем огонь по ближайшим домам, а в это время стрелки подползают к ним, швыряют в окна гранаты и молниеносно врываются в здания. Мы переносим огонь на следующие Дома, туда же, прижимаясь к стенам зданий, устремляются пехотинцы, другие пробиваются в дома с тыла — через черные ходы, проломы. И снова взрывы гранат, автоматные очереди. Бойцы от дома к дому перебегают очень быстро. Велики силы и энергия солдат в минуту опасности!

Так, шаг за шагом, дом за домом, очищали мы Познань от противника. Чем ближе подходили к крепости, тем сильнее становилось сопротивление гитлеровцев. В Познани мы потеряли ранеными и убитыми несколько солдат и офицеров, в том числе любимца батареи папашу Сеитказы Валиева. Его тяжело ранило ночью в обе ноги и руку на развилке трамвайной линии. Бойцы бережно перенесли папашу в укрытие, перевязали раны и отправили в госпиталь. Тяжело ранен автоматной очередью в обе ноги был и разведчик Алексей Бакин.

В боях за Познань нам пришлось встретиться и с танками противника. Произошло это так. Наш полк переподчинялся другой части. Батареи снимались с огневых позиций и сосредоточивались вдоль улицы, прижимаясь вплотную к стенам домов. Вдруг видим: из-под железнодорожного моста, покрашенные известью под цвет снега, на большой скорости выскакивают немецкие самоходные орудия и танки с автоматчиками на броне. [92]

Впереди двигался «королевский тигр», за ним остальные. «Тигр» был подбит сразу же снарядом из 76-миллиметровой полковой пушки. Через открытый люк экипаж выбросил дымовую шашку. Седое облако еще не укрыло танк, как гитлеровцы стали скатываться на брони и удирать. Остальные танки продолжали двигаться вперед. Все решали буквально считанные секунды. Вот тут то и проявили большую выдержку, находчивость и отвагу наводчики Алексей Бочаров и Павел Литвиненко Уличные бои всегда полны неожиданностей, и нужно иметь крепкие нервы, чтобы в критический момент не растеряться. Алексей Бочаров молниеносно развернул орудие и с первого же выстрела подбил еще один танк. Следом шла немецкая самоходка. Объезжая подбитый танк она сбавила скорость и развернулась боком. Этот момент не упустил Павел Литвиненко: снаряд, посланный им угодил точно в самоходку. Она остановилась. На пути вражеских машин образовалась пробка.

К этому времени открыли огонь и другие орудия. Семь танков и самоходок противника были уничтожены. Командир полка гвардии подполковник Скворцов представил Бочарова и Литвиненко к ордену Славы II степени. Бочарову и Литвиненко в ту пору было всего по девятнадцать лет! Впоследствии за бои в Берлине оба они были награждены орденом Славы I степени.

В сражении за Познань мы приобрели немалый боевой опыт. Тактика мелких штурмовых групп и штурмовых отрядов, рожденная в уличных боях в Сталинграде, выдержала еще один экзамен. Знания и опыт, полученные в боях за Познань, очень пригодились нам при штурме Берлина.

До Берлина 70 километров!

Еще до взятия Познани наш полк получил новую задачу — форсированным маршем выйти к реке Одер южнее города Кюстрин. Это была уже Германия. [93]

На пути к Одеру на стенах домов, на заборах, дорожных щитах все чаще стали появляться надписи: «До фашистской Германии осталось 20 километров», «До гитлеровской Германии 10 километров». А у самого Одера надписи стали еще конкретнее: «До Берлина 70 километров», «До фашистского логова 65 километров».

Считали мы эти километры и забывали об усталости. Каждый воин испытывал чувство радости и глубокого удовлетворения. За какие-то три недели мы с боями прошли около 600 километров. Это было невиданное по своим масштабам наступление. «Кто посеет ветер, тот пожнет бурю» — гласит пословица. Это мудрое предсказание сбывалось на наших глазах.

3 февраля 1945 года мы вышли к Одеру. Ширина реки в районе предполагаемой переправы была 150–160 метров. Подтаявший лед был весь в пробоинах от разрывов бомб и снарядов, местами поверх него виднелась вода. К нам подошел командир батареи Курмаев. Он был очень озабочен предстоящей переправой. Курмаев подозвал командиров взводов, командиров орудий. На ходу дерзким совет. Пехота уже форсировала Одер и захватила плацдарм на западном берегу. Ей необходима поддержка. Ждать, пока наведут надежную переправу, некогда. Решаем, что каждый расчет форсирует Одер самостоятельно. Переправлять пушки и машины по такому льду, конечно, очень трудно и опасно. Но надо!

— Главное — двигаться без остановки, — предупредил комбат. — Остановка смерти подобна — провалитесь. Орудия перекатим вручную, автомашины пойдут по доскам своим ходом.

Наладив четыре колеи, отцепив пушки от автомашин, расчеты стали скатывать орудия к реке, выдерживая дистанцию. Пушки одна за другой встают на почерневший лед. Солдаты осторожно толкают их к противоположному берегу. Лед под нашими ногами колеблется и трещит. Местами проступает вода. [94]

Расчеты второй батареи переправлялись метрах в ста правее нас. Мы видели, что одна машина вместе с пушкой благополучно подъехала к западному берегу, а вот другая дошла только до середины. Лед неожиданно осел, и машина на глазах у всех ушла под лед вместе с пушкой. Хорошо, что расчет был спешен, а шофер успел выпрыгнуть из кабины.

Прогибаясь, затрещал лед и под нами. Командир батареи тут же скомандовал:

— Назад!

Мы стали осторожно разворачивать орудие, чтобы катить его обратно к берегу. Оно неожиданно скользнуло, пошло боком — того и гляди остановится. Григорий Кравченко, Алексей Стадников, Николай Рогачев, Иван Паньков и другие солдаты, перехватывая руками мокрую, холодную резину колес, изо всех сил толкали пушку. Я уперся грудью в щит. Слышу — под ногами раздался сильный треск. Когда пушку прокатили еще несколько метров, я оглянулся: на том месте, где произошла заминка, трещины радиально разошлись во все стороны, выступила вода. Переправа не удалась. Пришлось временно занять огневые позиции на восточном берегу Одера, на высотах.

Командир батареи вместе с разведчиками и связистами переправился на западный берег, чтобы выбрать место для наблюдательного пункта.

— Трудно было Фурману, Суховершу и мне бежать за командиром и тянуть связь, — рассказывал потом связист Петр Филимонов. — Ночь, темно, скользко, на плечи давят катушки с кабелем, телефонные аппараты. И все же мы не отставали.

Наблюдательный пункт оборудовали на окраине села Рантвайн. Командир стрелкового батальона 172-го гвардейского полка 57-й гвардейской стрелковой дивизии гвардии майор Голубовский несказанно обрадовался приходу Курмаева. [95]

— Один пли с пушками? — был его первый вопрос.

— Конечно с пушками, — ответил Курмаев.

— Отлично! И снаряды есть?

— Есть.

— Тогда дай, пожалуйста, огоньку вон по тому фольварку. Фашисты сосредотачиваются там для очередной атаки.

Курмаев в считанные секунды выполнил глазомерную подготовку и по телефону подал команду:

— Батарея, к бою! По пехоте, гранатой, взрыватель осколочный, основное направление правее 0.30, уровень 30.00, прицел 120, один снаряд залпом — огонь!

Первые снаряды ложатся с перелетом. Следует поправка в прицеле. Второй, третий залп — и цель накрыта.

Во время ведения огня на нас налетели вражеские самолеты. Они «повесили» над нами САБы, затем стали бомбить наши позиции. Со страшным грохотом рвались бомбы, со свистом пролетали осколки. Одним из них Николаю Селиванову оторвало пальцы на правой руке. Как сейчас помню, он подбежал к Новоселову уже перевязанный и, скрипя зубами, сказал:

— Вот черт, как обидно, хотя бы в наступательном бою, а то почти в тылу какие-то лапотники искалечили. — По лицу этого выдержанного, умеющего владеть собой человека бежали слезы.

Под этой бомбежкой погиб наш командир полка гвардии подполковник Кирилл Федотович Скворцов. Он оставил о себе светлую память. Мы любили этого смелого, волевого человека. Посмертно ему было присвоено звание Героя Советского Союза.

В наш полк пришел новый командир — майор Разумов. В уличных боях за Берлин он был тяжело ранен. После Разумова до последних дней войны часть возглавлял гвардии майор Ельченко, до этого занимавший должность заместителя командира полка. [96]

Ельченко отличался исключительным хладнокровней, отвагой. Он был волевым и знающим командиром, пользовался большим уважением личного состава.

Но вернемся к событиям того дня. Едва улетели самолеты, люди бросились к орудиям. Они готовы были снова вести огонь, но связи с НП не было: что-то случилось на линии. Видимо, шальной осколок перебил кабель. А без связи с НП батарея слепа.

— Ужокин, давай на линию, — приказал лейтенант! Новоселов. — Через пять минут связь должна быть восстановлена!

— Есть, товарищ командир!

Михаил Ужокин выскочил из укрытия, держа кабель в руке, и побежал отыскивать место порыва. Через несколько минут он сообщил, что связь с НП налажена. Не один раз прерывалась связь в эти ранние часы, и всегда под огнем противника связисты восстанавливали ее. Мы считали их труд тяжелым и опасным. В любых условиях, под самым жестоким обстрелом связистам приходилось когда бегом, когда ползком выходить на линию, чтобы срастить перебитый кабель. Тысячи километров телефонного провода протянули они с востока на запад, кровью, а часто и самой жизнью оплачивая четкую связь НП с батареей.

В затяжных боях связисты всегда были нашими незаменимыми помощниками. Командир отделения связи Федор Лемешкин, связисты Петр Филимонов, Надя Куликова, Михаил Ужокин, Петр Гончаров, Дмитрий Морозов, Григорий Суховерш, радист Матвей Фурман работали и под бомбежками, и под артиллерийским и минометным обстрелом, и под ружейно-пулеметным огнем.

Восхищались мы и отличной работой наших разведчиков. Круг их обязанностей совсем не тот, что у разведчиков в пехоте. Они не ходят за «языком», не снимают часовых, а со стереотрубой пробираются на передний [97] край, окапываются, маскируются и тщательно изучают местность, засекают огневые точки противника, выбирают важные цели. Наблюдательности их можно было позавидовать. Даже по копоти на снегу они находили амбразуры вражеских дотов и дзотов. От их взора не ускользали самые малейшие изменения на позициях немцев.

Разведчик Иван Башлаев в Познани взял в плен немецкого обер-лейтенанта. За это он был награжден орденом Славы III степени. Башлаева очень любили в батарее и ласково называли Петькой, как и героя-чапаевца. Да и он сам настолько привык к этому имени, что, разговаривая по телефону, нередко кричал в трубку: «Петька слушает». Все воспринимали это как должное: знали, что говорит Иван Башлаев.

...К следующему утру лед окреп. Мы переправились на западный берег и помогли пехоте отбить несколько контратак гитлеровцев. Тактика противника теперь несколько изменилась. Прежде с наступлением темноты немцы старались побыстрее выйти из боя: днем они воевали, ночью отдыхали. Сейчас, видно, им стало не до отдыха. Атаки следовали одна за другой. Наши пушки ни на минуту не умолкали.

Части 57-й гвардейской стрелковой дивизии, 172-й полк которой мы поддерживали, не дали возможности противнику развить успех, сами решительно контратаковали и вынудили его, бросив убитых и раненых, в беспорядке отступить на старые позиции.

При отражении атак мы потеряли несколько бойцов. Тяжело ранен был наводчик третьего орудия Илья Баглаев, умер от ран заряжающий Филипп Аспидов.

Утром снова появились «юнкерсы». Я лег на дно ровика лицом вверх: так легче было наблюдать. Считаю приближающиеся самолеты — пять, шесть, десять. Один из них, не доходя до батареи, перешел в пикирование. За ним — другие. От каждого самолета отрывались сначала [98] маленькие, но с каждым мгновением все увеличивающиеся точки — бомбы. Послышался пронзительный свист. Раздался один взрыв, второй, третий. Земля задрожала, почувствовался запах гари.

Между взрывами бомб слышались выстрелы малокалиберных зенитных пушек. Эти орудия обслуживали одни девушки. Они вели огонь довольно точно. Один из самолетов с ревом упал в Одер, оставив за собой шлейф черного дыма.

Как только улетели фашистские бомбардировщики, я кинулся к орудию. Туда же бежали и солдаты. Люди и пушка были целы. Рядом с орудийной площадкой зияло несколько глубоких воронок.

Приходится сниматься с демаскированных позиций. Делаем это в полной темноте. Курить, зажигать подфарники запрещено. Командир батареи Курмаев, который один знал, где мы должны разместить орудия, шел вместе с разведчиками впереди колонны машин. Разведчики белыми платками показывали дорогу.

Перед рассветом орудия уже стояли на новых огневых позициях, готовые к бою...