Становлюсь артиллеристом

Уже несколько месяцев бушевала война. Хмуро вслушивались в тревожные сводки Совинформбюро мужчины, тяжело вздыхали женщины. А мы, юнцы, волновались: как бы не опоздать, как бы немцев не разбили без нашего участия. И почти каждый день, как только выпадало свободное от работы время, бежали в военкомат. Может, начнут набирать добровольцев нашего возраста? Но, протолкавшись час-другой у столов, вынесенных из помещений и расставленных в разных концах двора, и везде услышав один и тот же ответ: «Ждите, надо будет — вызовем», — понуро расходились. А то, прослышав об очередной отправке призывников, шли на железнодорожную станцию и с завистью смотрели на мужчин, отправлявшихся на фронт.

Наконец однажды вечером мне принесли повестку. Утром я уже был в Карасуйском райвоенкомате. В тот же день нас отправили в город Ош — наш областной центр. Призывная комиссия работала в театре имени С. М. Кирова. Врачи признали меня годным по всем статьям, и я был направлен в Ташкентское минометно-пулеметное училище. Короткое расставание с родными и близкими...А через несколько дней я уже стал курсантом. Это было в феврале 1942 года.

Каждый день в училище был расписан по часам. Мы изучали материальную часть минометов, стрелкового оружия. Совершали утомительные марши, ползали по-пластунски, [4] окапывались, стреляли по мишеням, отрабатывали приемы штыкового боя.

Много времени отводилось строевой подготовке. Командир взвода лейтенант Виктор Версоцкий и его помощник старший сержант Владимир Головлев, прибывший к нам из госпиталя, гоняли нас немилосердно. Гимнастерки не просыхали от пота, побелели от соли. «Не жалейте сил в учебе, — говорили нам командиры, — на фронте учиться будет некогда». Спасибо им за науку, она многим из нас помогла выстоять в боях с опытным и коварным врагом. Но в одном ошиблись наши наставники: учиться пришлось и на войне, до самого ее последнего дня.

В конце июля мы успешно провели учебные стрельбы боевыми минами из 50-миллиметровых минометов. Сдали последние текущие экзамены и готовились к выпускным. Офицеры считали нас без пяти минут лейтенантами. Но жизнь распорядилась иначе.

Положение на фронте в эти дни было очень тяжелым. Враг рвался к Волге, к Сталинграду. Фронт требовал пополнения. Ранним августовским утром 1942 года училище подняли по боевой тревоге. А через несколько часов мы уже были в новом обмундировании. Нас отправляли на фронт. Я не чувствовал в себе особых командирских дарований, и все же было немножечко обидно, что не присвоили мне, как и другим, офицерское звание.

...День выдался ясный. На улицах, залитых солнцем, стояли толпы провожающих. Звуки оркестра плыли над сомкнутыми рядами. Батальоны в строгом строю чеканили шаг в такт маршевой музыке. Провожающие с надеждой и тревогой смотрели на нас. Вездесущие мальчишки бежали рядом с колонной.

Построили нас на привокзальной площади станции Боз-Су. Лица у курсантов серьезные и сосредоточенные. На всех шинели из тонкого сукна, на ногах новые ботинки. Я смотрел на своих товарищей и думал: наконец-то [5] пришел и наш черед сразиться с ненавистным врагом. Нас напутствовал начальник училища полковник Барабанов:

— Товарищи курсанты! Военная обстановка не позволила принять от вас выпускные экзамены. Вы будете сдавать их не на учебном поле и в классах, а в бою. Командование училища надеется, что сдадите вы их на «отлично»! Бейте врага так, как требует партия, Родина!

Закончился короткий митинг. Звучит команда: «По вагонам!» Продолжительный гудок паровоза. Эшелон тронулся. Медленно уплывают приземистое здание вокзала, родные и знакомые, которые машут нам руками. Через некоторое время мы стали осматриваться. В вагоне — два ряда нар из толстых, необструганных, пахнущих смолой досок. Минут через 20–30 кое-кто улегся на них. Некоторые уселись у настежь открытой двери — стало просторнее. Глядя на убегающие назад телеграфные столбы и ровную степь, мы гадали, куда нас везут, на какой фронт, и скоро ли будем на месте. Уже остались позади станции Кызыл-Орда, Соль-Илецк. На станции Ершов поезд остановился рядом с санитарным эшелоном. Раненые окликали нас:

— Эй, ребята, есть кто-нибудь из Ташкента?

— А из Саратова?

В нашем эшелоне были сотни ташкентцев, отыскиваются ребята и из Саратова и, наверное, нашлись бы со всего Советского Союза.

К одному из вагонов спешит медсестра. У нее вьющиеся, под мальчишку стриженные волосы, открытый, смеющийся взгляд. Наши глаза встречаются. Она улыбается. Я тоже отвечаю ей улыбкой. Наш состав уходит на запад, санитарный эшелон — на восток.

На другой день под вечер мы почувствовали приближение фронта. Поезд остановился на станции, которую только что бомбили немецкие самолеты. Горели вагоны с продовольствием. На обочинах железнодорожного полотна [6] лежали убитые. На перроне санитары перевязывали раненых. В вагон проникал острый запах йодоформа и гари. Из руин вокзала пробивались слабые струйки дыма. В стороне валялась покореженная вывеска, на которой с трудом можно было прочесть: «Станция Верхний Баскунчак».

Эшелон, простояв 30–40 минут, пока восстанавливали поврежденное полотно, тронулся дальше. Все чаще попадались разъезды и станции, превращенные в груды разбитого кирпича. Там было пустынно и тихо. Смолкли разговоры и в нашем вагоне. Лежа на вздрагивающих нарах, каждый думал о своем. Не спалось и мне. Перед глазами вставали родные лица, санитарный поезд, раненые и убитые на станции Верхний Баскунчак. У приоткрытой вагонной двери тихо переговаривались. Вспыхивали точки цигарок. Осторожно, чтобы не задеть соседей, я слез с нар, пробрался к двери. Здесь было легче дышать. Лицо обдувал живительный свежий ветерок.

— Что, не спится, Бадигин? — спросил сержант Го-ловлев.

— Не спится.

Я не видел лица сержанта, но чувствовал, что он улыбается. Мы побаивались этого немногословного, уже немало повоевавшего человека. За месяцы, проведенные в училище, многим доставалось от него, хотя, говоря по правде, доставалось за дело, по справедливости. Я с облегчением думал, что с таким не страшно будет в бою. А сержант, будто подслушав мои мысли, задумчиво произнес:

— А знаешь, как я первый бой встретил? Голову в какую-то воронку воткнул, а зад — наружу. Такая трясучка взяла, даже вспомнить стыдно.

— А как же орден Красной Звезды? — спросил я.

— Ну это позже было. А первый бой, первую артподготовку противника никто еще спокойно не переносил, [7] Должно пройти какое-то время — иногда день, а иногда и месяцы, — пока человек освоится в боевой обстановке, научится владеть собой и бить врага, не думая о смерти.

— Говорят, немцы из минометов здорово чешут? — спросил сержанта курсант Михаил Арапов.

— На то и война. Только надо знать, что у мины свой нрав: она рассыпает осколки веером, по кругу, а у снаряда — свой: он все больше вперед сеет; бризантная граната, так та над землей рвется, и осколки тогда — как град по тебе.

Мы могли часами напролет слушать рассказы людей, побывавших на фронте, прикидывая в уме, как бы поступили в той или иной обстановке.

В ту ночь мы долго не спали. Наконец усталость взяла свое, и я уснул. Проснулся я оттого, что кто-то толкал меня в бок и кричал:

— Вставай! Немецкие самолеты!

Курсанты выскакивали из вагонов и врассыпную бежали от эшелона. Над нами с ревом проносились самолеты. Я успел прыгнуть с насыпи в канаву. И в тот же миг что-то навалилось на меня. Я еще сильнее вдавился в землю, стараясь ничего не слышать и не видеть.

Когда гул моторов затих, я стал осторожно приподниматься. Засопел и неловко сполз с меня курсант Леня Рябенко, мой земляк. Оказывается, он спасался на моей спине. А спасаться-то было не от кого. Как выяснилось, над нами пролетали не немецкие самолеты, а наши «илы», возвращавшиеся с задания. Испуг постепенно прошел. Солдаты поспешно поднимались и бежали к вагонам. Гудок паровоза — и снова в путь. Мы молчим, переживая случившееся. Вдруг в глубине вагона грянул смех. Оказывается, курсант Иван Романов из Ташкента видел, как Рябенко «гарцевал» на мне, и с юмором рассказывал об этом товарищам. Рябенко смущенно улыбался. Обстановка разрядилась. [8] Часа в четыре ночи эшелон остановился на небольшой станции. Нас высадили из вагонов, отвели в сторону от железнодорожного полотна, построили в колонны. Раздалась команда: «Шагом марш!» И мы двинулись в ночь, в неизвестность...

Через некоторое время колонны оказались у маленького хутора. Здесь нас начали распределять по частям. Мне очень хорошо запомнился процесс формирования 434-го стрелкового полка 169-й стрелковой дивизии. Курсанты, сержанты и офицеры были построены так же, как в училище. Курсантский состав был разбит на взводы, первыми в которых стояли сержанты. Каждый взвод возглавлял кто-нибудь из офицеров. Наконец дело дошло и до нашей 16-й минометной роты. Командир 434-го стрелкового полка подполковник Мишин, идя вдоль строя, показывал на более рослых курсантов.

— Вы!.. Вы!.. Вы!.. Пять шагов вперед, шагом марш! В колонну по четыре становись!

Мы построились.

— Капитан Ильин, принимайте своих артиллеристов!

В военное время солдатская профессия нередко менялась в зависимости от того, куда больше всего требовалось пополнения. Вот и наши курсанты — кто попал к автоматчикам, кто к саперам, а меня зачислили в противотанковую батарею. Волею судьбы и по приказу командиров я стал наводчиком 45-миллиметрового противотанкового орудия. Это назначение я принял с гордостью. Борьба с танками была задачей номер один. Мне казалось, что курсанты, попавшие в другие рода войск, смотрели на нас с завистью.

Командир батареи капитан Ильин представил нам политрука Горелова (вскоре он стал капитаном, заместителем по политчасти). Лицо у Горелова было строгое, серьезное, а глаза живые, веселые. Одет он был в поношенную, но ладно скроенную шинель, туго перехваченную широким ремнем. [9]

— Дивизия, в которую вы прибыли служить, уже побывала в боях, — сказал нам Горелов, — и крепко била немцев. Я надеюсь, что вы будете достойны наших героев. — Немного помолчав, он продолжал: — Чтобы стать хорошим истребителем танков, надо упорно изучать технику, учиться владеть собой.

Слушая Горелова, мой земляк, белобрысый курсант Алексей Сидельников, толкнул меня:

— Ну, Михаил, нам с тобой повезло!

С нескрываемым любопытством мы разглядывали политработника-фронтовика. А он всматривался в нас, как бы определяя, кто на что способен.

Начались нелегкие солдатские будни. Моих знаний оказалось недостаточно для наводчика орудия. Многое пришлось изучать вновь.

Погода в сентябре стояла теплая, безоблачная. Каждый день батальоны нашего полка занимались боевой учебой. Автоматчиков «катали» на танках. Их учили, как надо взбираться на боевую машину, как спрыгивать на ходу. Пехотинцы «прорывали» долговременную оборону «противника», а мы — артиллеристы — практиковались в стрельбе по «немецким танкам» прямой наводкой.

К концу дня мы буквально валились с ног. Командиры упорно добивались выработки у каждого бойца соответствующих навыков, выносливости, сноровки.

Как-то полк в течение трех суток «штурмовал» безымянную высоту. Командир полка был недоволен: то пехота рано поднималась в атаку, то артиллерия не вовремя оказывала огневую поддержку. И все начиналось сначала.

Мы понимали, что это необходимо. И все же иногда слышались разговоры:

— Чего тянут? Скорее бы на фронт, там доучимся. Уже потом, побывав в боях, мы поняли, как важно быть хорошо подготовленным воином, не чураться тяжелого солдатского труда. Особенно плохо мы владели шанцевым [10] инструментом: лопатой, киркой, ломом, а ими на фронте приходилось пользоваться гораздо чаще, чем оружием.

В конце сентября нас подняли по боевой тревоге. Ночью, после трехчасового марша, мы погрузились в вагоны на той же станции, на которой месяц назад разгружались. В последний раз командиры проверили крепления материальной части, размещение личного состава, лошадей. Вагоны дернулись, качнулись, и паровоз, набирая скорость, потащил состав на запад. Как только поезд тронулся и в вагонах выставили часовых, мы крепко уснули. Под утро поезд остановился.

— Приехали. Приготовиться к выгрузке! — прокричал снаружи командир батареи и побежал дальше.

Я выпрыгнул из вагона. Первое, что бросилось в глаза, — разрушенный вокзал. К нам подошел железнодорожник:

— Быстрее, быстрее, ребята, станцию все время бомбят.

Командир орудия Василий Федорович Филатов приказал по сходням выводить лошадей, скатывать орудия. Как выяснилось, от места разгрузки до линии фронта нам предстояло еще идти пешком около сотни километров.

Этот переход был очень тяжелым. При команде «Привал» солдаты тут же валились на землю. Не проходило и десяти минут, как снова слышалось: «Подъем! Приготовиться к движению!» С трудом поднимались бойцы. Слышался кашель, кряхтенье. Расчеты разбирали винтовки, а ездовые снимали торбы с морд лошадей.

И опять следом за пушками, как волны за моторными лодками, двигались шеренги людей. Вещевой мешок и винтовка оттягивали плечи, ноги не хотели слушаться. Пыль забивала глаза, скрипела на зубах. Хотелось лечь, раскинуть руки и ноги, закрыть утомленные глаза, но мы шли и шли вперед.

Двигались больше ночами. Темнота позволяла совершать [11] многокилометровые переходы, не опасаясь нападения с воздуха. Идти ночью трудно. Бывало, уснешь на ходу, споткнешься, упадешь, быстро поднимешься и опять шагаешь в строю. А когда колонна ненадолго останавливалась по какой-либо причине, все, как по команде, засыпали стоя, прижавшись друг к другу.

На подступах к Волге навстречу нам все чаще и чаще стали попадаться машины и подводы с ранеными, А в сторону Волги, обгоняя нас, мчались грузовики, бесконечным потоком шли обозы, двигались длинные колонны пехотинцев и артиллерии. Впереди, над горизонтом, стояло темно-багровое облако. Оттуда, как далекий гром, доносились тяжелые раскаты, сотрясающие воздух и землю. Там героически сражался Сталинград.

Темной октябрьской ночью наша дивизия подошла к Волге и с ходу стала грузиться на паромы и баржи. Вдруг послышался гул вражеского самолета. Мы напряженно прислушиваемся к нему. Несколько в стороне черноту ночи разрезали слепящие лучи прожекторов. Они скрестились на неприятельском самолете. И тут же к нему со всех сторон потянулись разноцветные трассы зенитных снарядов и пуль. Красивая и жуткая картина, которую нельзя забыть.

Погрузка закончилась, убраны трапы, отданы концы. Глухо заурчал мотор буксирного катера, вспенил воду винт. Баржа медленно двинулась к правому берегу. Волжская волна ударяет о борт нашей посудины, с легким плеском рассыпается где-то в темноте. Затем толчок. Берег. Поданы сходни, и мы быстро выгружаемся.

Полк сосредоточился южнее Сталинграда, на западной окраине города Красноармейск. Подается команда: «Окопаться!» За ночь мы вырыли ровик, а на рассвете все, кроме часовых, заснули. Днем отдыхали. С наступлением сумерек полк снова построился в походную колонну и начал движение. Куда именно — солдаты не знали. Известно было только одно — идем к переднему краю. [12]

Под Сталинградом

За полтора месяца, проведенных на фронте, батарею десятки раз перебрасывали с места на место. На этот раз ее выдвинули южнее железнодорожной станции Тундутово. По линии Красноармейск, Тундутово поднимались гряды небольших высот, лишенных растительности. По их склонам и гребням проходил передний край противника. Нас разделяло всего пятьсот метров. У немцев было очень удобное положение. Оно позволяло им контролировать весь этот сектор.

Здесь нам — уже в который раз! — пришлось оборудовать огневые позиции. Они состоят из ровиков для расчета, орудийной площадки со специальным укрытием для пушки и ниши для снарядов. Чтобы сделать все это по уставу, надо вынуть не менее 20 кубометров грунта.

Как только стемнело, мы приступили к работе. Я до конца войны не встречал более твердого грунта, чем под Сталинградом. Чтобы вогнать лопату в землю хотя бы на четверть штыка, требовались большие физические усилия, а тут еще немцы через каждые 5–10 минут освещали передний край ракетами, открывали пальбу наугад, создавая видимость прицельной стрельбы.

Как я ни старался, но никак не мог удержаться, чтобы не нагнуться почти при каждом свисте пули, хотя из рассказов ребят знал, что это лишнее. Если свист слышен, значит, пуля пролетела стороной. Над нашими головами то и дело с шелестом проносились мины, и мы каждый раз падали на землю. От нервного напряжения предательски дрожали руки, учащенно билось сердце.

При очередной вспышке ракеты я увидел, что рядом со мной кто-то стоит и спокойно курит. Мне сделалось неловко. Поднимаюсь, подхожу к стоящему человеку и [13] прошу закурить. Он поворачивается ко мне и протягивает пачку папирос. Я смутился еще больше — это был капитан Горелов. Он одобряюще похлопал меня по плечу и, обращаясь ко всем, сказал:

— Ну что, солдаты, нервы в порядке? Ничего, обтерпитесь! Не всякая пуля в цель. Главное — дисциплина и выдержка. Думайте о том, что не враг тебя, а ты его сильнее.

Сердечные слова капитана ободрили курсантов. Стало как-то спокойнее. Мы воочию убедились, что наши командиры и наставники думают и заботятся о солдате, о его жизни. Это чувство я пронес через всю войну.

После ухода капитана Горелова работа закипела с новой силой. Каждый понимал, что до начала боя противник не должен знать место расположения орудия, а для этого нужно было не только скрытно вырыть огневые позиции, но и хорошо замаскировать их. На это у нас ушло две ночи. Привезли пушку, закатили ее в «карман», сверху натянули маскировочную сетку.

Первые часы и дни на передовой, под пулями и минами противника, были для нас серьезным испытанием. Но это еще не было настоящим боевым крещением. Оно наступает тогда, когда солдат сходится с противником грудь в грудь, когда видит его собственными глазами и может достать пулей, гранатой, штыком. Вот в это мгновение мужество твое, как металл, по-настоящему испытывается на прочность. Такое боевое крещение мы приняли после 24-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции.

Сколько было радости, когда заместитель командира батареи по политчасти поздравил нас с праздником и рассказал, что в Москве состоялись торжественное заседание и военный парад. Сколько догадок было высказано, сколько предположений по поводу знаменитой фразы И. В. Сталина о том, что и на нашей улице будет праздник. Солдаты [14] знали: Сталин зря не скажет. Велика была наша вера в этого человека.

В ноябре заметно похолодало. Ночью бывали заморозки. Иней покрывал землю, развалины домов. В середине месяца, после мелких позиционных боев, сосед справа, 680-й стрелковый полк нашей дивизии, контратаковал гитлеровцев в районе хутора Хара-Усун и отбросил их на два километра. Даже эта маленькая победа воспринималась солдатами как большая надежда на скорое более мощное наступление.

И вот этот день настал. 19 ноября командир батареи сообщил, что Юго-Западный и Донской фронты перешли в наступление. Тогда никто еще не предполагал, что этот день войдет одной из ярких страниц в летопись Великой Отечественной войны, а для нас, артиллеристов, станет знаменательной датой.

20 ноября настал и наш черед. Ранним утром капитан Горелов зачитал обращение Военного совета Сталинградского фронта. После чтения обращения состоялся короткий митинг. Один за другим выступали солдаты: Вася Гордиенко, Саша Александров, Кочкар Хашимов и Хашим Хакимов. Бойцы клялись беспощадно уничтожать фашистских гадов, драться за любимую Родину до последнего дыхания. Все горели одним желанием — наступать!

Мы знали, что в оврагах стоят наши танки, в окопах сидят готовые к бою пехотинцы.

Командир батареи поставил перед нашим расчетом задачу во время артиллерийской подготовки уничтожить два пулеметных гнезда, обнаруженных в нашем секторе. По этим целям заранее были подготовлены точные расчетные данные.

Хорошо помню утро 20 ноября 1942 года. Клубился густой туман, он медленно плыл над нами. Видимость была не более нескольких десятков метров. Через некоторое время пошел снег. В степи стояла тишина. Противник молчал. Затаив дыхание, мы ждали начала первой [15] в нашей жизни артиллерийской подготовки. А она откладывалась на час, затем еще на час. Мы сидели в глубокой траншее, отламывали куски от промерзших буханок. Хлеб во рту похрустывал, от него ломило зубы. В ожидании сигнала многие курили, по привычке пряча в рукавах шинели цигарки. Напряжение достигло предела.

Наконец ударили «катюши». С диким ревом пронеслись над нами длинные хвостатые молнии. На высотах, где проходил передний край противника, взметнулись столбы огня и дыма. Вслед за «катюшами» открыла огонь вся артиллерия, приданная дивизии. Уже невозможно было разобрать голоса отдельных батарей. Рев тяжелых орудий сливался с залпами легких пушек. По пулеметным точкам противника открыло огонь и наше орудие. Грохот с каждой минутой нарастал. Пыль и дым висели над грядами высот. Пороховой дым стелился и на нашей стороне. Целей стало не видно. И тут в небо взлетели десятки сигнальных ракет. Первым на бруствер траншеи с пистолетом в руке поднялся командир роты:

— За партию, за Родину, вперед!

За ним рванулся один из наших курсантов, затем второй, третий. В этот момент мы не слышали ни треска пулеметов, ни разрыва мин, бежали и что есть силы толкали вперед орудие, стараясь не отставать от пехоты. Рядом падали сраженные товарищи. Широко раскинув руки, выронив пистолет, упал командир роты, за ним орудийный номер Саша Александров. Потом мы не раз видели, как умирали в бою товарищи. Просто. Упадет человек на землю, будто споткнется или оступится, и больше не поднимается...

Атака продолжалась. Наши пушки двигались в боевых порядках пехоты. В первой линии вражеских траншей произошла короткая, но жаркая схватка. В ход пошли гранаты и штыки.

Противник не выдержал, дрогнул, подался назад. Вот [16] он, заветный момент! Враг бежит! А что может быть для солдата лучше, желаннее этого зрелища?!

— Наша берет! — слышатся радостные голоса.

Так состоялось наше боевое крещение.

С поднятыми руками, с посеревшими лицами выходили из укрытий уцелевшие гитлеровцы. Так вот они какие, фашисты! Многие из пленных были в летнем обмундировании, головы и ноги обвязаны чем придется — полотенцами, женскими платками. Вот так вояки! И такие считают себя непобедимыми. «Нет, будем бить их еще сильнее», — рассуждали солдаты.

Наш полк к исходу первого дня наступления с боем продвинулся на 13–15 километров, овладел рядом высот, окопался. Окопались и мы.

Темнеет. Сидим с заряжающим Хашимовым в ровике, покрытом плащ-палаткой. Белые хлопья снега падают на пашу «крышу». Пытаемся развести костер. Но ничего не получается — один дым. Стараясь согреться, прижались друг к другу и задремали. Позже солдаты научились быстро обогревать свои «квартиры». В одной из стенок окопчика выдалбливали нишу-печурку, соединенную дымоходом с поверхностью земли. Затопи, и будет тепло.

Ранним утром 21 ноября после непродолжительной артиллерийской подготовки пехота при поддержке танков и артиллерии штурмом овладела селами Гаврилоика и Варваровка. На окраине Варваровки было захвачено много исправных немецких танков вместе с экипажами. Машины кучно стояли у заправочной станции без горючего. Я насчитал тогда более сорока танков и сбился со счету. Горели подожженные отступающими гитлеровцами села, порывистый ветер разносил по степи клочья дыма в запах гари.

Отрезая пути отхода противнику на юг, мы закрепились на рубеже села Цибенко, установив пушки на крутом берегу реки Червленая. Здесь нам выдали байковые портянки, теплые фуфайки и брюки, шапки-ушанки и [17] шерстяные подшлемники, рукавицы. Офицеры получили отличные белые полушубки.

Ночью нас снова перебросили на другое направление. Рассветало, падал мелкий снег, а мы все шли и шли, делая короткие привалы. Наконец показалось большое село Бекетовка. К моему удивлению, оно было почти цело. Как нам потом рассказывали, немцы его не бомбили, рассчитывая устроить там зимние квартиры. Оказывается, Бекетовка — цель сегодняшнего нашего перехода. Начинаем устраиваться на долгожданный отдых.

Мы уже успели познать один из законов фронтовой жизни: отдыхать нужно не тогда, когда ты хочешь или устал, а тогда, когда позволяет обстановка. Многие, в том числе и я, не теряя ни минуты, ложатся на холодный пол и тут же засыпают. Не успели еще все разместиться по домам, как был получен новый приказ — выйти на позиции и организовать противотанковую оборону.

Слышу команду: «Подъем!» Открываю глаза, вижу хмурое лицо командира орудия. Вскакиваю, все тело ноет, трясет противная холодная дрожь. Многие солдаты уже были одеты в белые маскировочные халаты, другие облачались в них. Получил и я свой халат. С помощью Хашимова натянул его на себя, не зная, что делать с многочисленными завязками. Они болтались повсюду: на шее, на груди, на рукавах. Смутившись, я стал оправдываться перед Хашимовым:

— Не воевал я зимой.

— Ничего, Бадигин, еще навоюешься, — добродушно улыбнулся Хашимов, помогая мне справиться с завязками.

Спустя несколько минут наша батарея уже стояла в походной колонне стрелкового батальона. А еще через несколько минут мы тронулись в путь. Извилистая дорога идет в гору. По сторонам дороги то и дело встречаются воронки от снарядов, заброшенные окопы. Через три [18] часа пути добрались до района, где батальон должен был занять оборону. Отдыхать не пришлось.

После рекогносцировки местности батарее отвели довольно большой участок. Все четыре орудия были установлены с интервалами примерно в двести метров. Нашему расчету было приказано занять позицию у края небольшого оврага в мелком кустарнике. Справа стояло орудие Сидельникова. Впереди простиралась холмистая местность.

Наш расчет получил задачу не пропустить танки противника на участке от оврага до орудия Сидельникова. Снова беремся за лопаты. Курсанты ворчат: «Думали, станем артиллеристами, а превратились в землекопов». Не так мы представляли себе войну. По наивности нам казалось, что воевать — это значит стрелять, ходить в атаку. Этому больше всего нас учили в тылу. Теперь мы все отчетливее понимали, что воевать — это прежде всего ежедневно перекапывать огромное количество земли, таскать ящики со снарядами, чистить их и орудие.

К четырем часам ночи работы по сооружению огневой позиции были закончены. Начавший валить к полуночи снег отлично маскировал ее, а белые халаты бойцов сливались с покровом местности. Я забрался в ровик. Прилег, накрывшись плащ-палаткой. Но, несмотря на большую усталость, уснуть не мог. Вспомнил Киргизию, небольшую станцию Кара-Су, откуда был призван в армию, отца, сестер. Хотелось знать, что делается сейчас дома. Наконец усталость взяла свое, и я заснул.

Проснулся от резкого звука разорвавшегося снаряда. Осколки, свистя, пронеслись над головой. С бруствера посыпалась земля. За первым снарядом грохнул второй, затем третий... Отдельные разрывы переросли в непрерывный гул.

Вскоре артиллерийский налет прекратился. Мы ничего не видим из-за густого дыма, но слышим пулеметные и автоматные очереди. [19]

Дым постепенно сносит в сторону. Стараюсь разглядеть, что происходит впереди. Вижу: по полю двигаются вражеские цепи. От окопов нашей пехоты их отделяет расстояние в 150–200 метров.

Наши пушки одна за другой открывают огонь осколочными снарядами. Гитлеровцы залегли, а потом начали отползать назад. Атака противника отбита. При отражении ее был ранен командир нашего орудия Филатов. Его обязанности стал выполнять я. Через час немцы повторили артналет и пошли в атаку уже при поддержке танков.

— Товарищ командир, смотрите! — кричит заряжающий Хашимов, указывая в сторону холмов.

Я припал к прицелу. Заснеженная местность впереди нас была сплошь усеяна черными воронками от разрывов снарядов и мин. Справа по лощине двигались четыре фашистских танка. В бою я их видел впервые. В висках застучало. Стараюсь скрыть от бойцов волнение, то и дело припадаю к прицелу. До танков еще далеко, поэтому стрелять по ним пока бесполезно. Они двигаются развернутым строем. Первым открыло огонь орудие Сидельникова. Вокруг него стали рваться снаряды, но расчет продолжал стрелять.

Когда танки подошли к нам на семьсот — восемьсот метров, открыли огонь и мы. Вижу, как трассы снарядов врезаются в танк, а он ползет как ни в чем не бывало.

Наконец один танк встал, но не загорелся. Другие продолжали двигаться. В это время из строя вышла наша пушка. Снаряд не шел, так как к каналу ствола приварилась частичка гильзы. Вероятно, перед этим заряжающий второпях вогнал грязный или ржавый снаряд. И вот результат. Что делать? Голыми руками танки не возьмешь! А они все шли, стреляя с коротких остановок. Мы лихорадочно пытались устранить неисправность, но безуспешно. Я посмотрел на Хашимова. У него на лбу выступила испарина. [20]

— Смотри, Хашимов, наши справа тоже молчат! Наверное, убиты!

Мгновенно созрело решение. Я крикнул:

— Расчет, за мной!

Мы бросились к орудию Сидельникова. Оставалось сделать каких-нибудь пять шагов, и тут что-то горячее толкнуло меня в бок. Я упал. Вскоре прогремел выстрел, потом второй... Это орудийный расчет открыл огонь по приближающимся танкам. «Молодцы, — подумалось мне, — а вот я...» Тут меня подхватил рослый незнакомый солдат и поволок в укрытие. Тащить меня ему, видимо, было не легко — слышалось его тяжелое дыхание. Боль усиливалась. Я крепко сжимал зубы, чтобы не застонать. Хотел сказать слова благодарности солдату, но тут вдруг все потемнело и я почувствовал, что лечу в темную яму.

Очнулся в санях. Мучила жажда, не хватало воздуха, а в грудь как будто бы вставили горящую головешку. В Бекетовке, где размещался пункт обогрева раненых, обработали рану, а вечером меня вывезли на машине в город Красноармейск.

...Операционная. Сестра смотрит на меня ободряющим взглядом. Где я ее видел? Вспомнил. На станции Ершов встречались два состава: один направлялся из Боз-Су на фронт, другой возвращался с фронта с ранеными. На душе почему-то стало легче.

Свет лампы падает на узкий операционный стол, покрытый белой простыней.

— Лягте на живот, — слышу голос врача.

Для раненого нет в мире более близкого человека, чем люди в белых халатах. Чтобы понять это, нужно самому все пережить... Я спросил хирурга, как мои дела.

— Счастливо отделался, молодой человек, могло быть гораздо хуже, — ответил он.

Хирург и сестры работали молча, легко, хотя на их лицах можно было заметить следы страшной усталости. [21]

После операции хирург сказал мне, что задетое пулей легкое удалось зашить и что к весне я буду здоров. И точно. Дела мои пошли на поправку.

Прямой наводкой

Почти пять месяцев пролежал я в госпиталях. Затем месяц находился в батальоне выздоравливающих. Так и не узнал я имени человека, вынесшего меня с ноля боя. Может быть, его давно нет в живых, а может, он жив и помнит то декабрьское утро 1942 года... А как хотелось бы мне пожать ему руку и сказать: «Спасибо, брат, за все!»

В госпитале все раненые напряженно следили за событиями под Сталинградом. Словами «в районе Сталинграда» начинались тогда утренние и вечерние сообщения Совинформбюро.

И когда 2 февраля 1943 года по радио было передано историческое сообщение о том, что наши войска полностью закончили ликвидацию немецко-фашистских войск, окруженных в районе Сталинграда, мы бросились обнимать друг друга, кричали «ура!». Это было самым лучшим лекарством для всех нас.

— Пришел наконец и на нашу улицу праздник, — радовались мы.

К начальнику госпиталя посыпались заявления о выписке, о немедленной отправке на фронт. Но врачи держались стойко. Меня в числе других выписали только тогда, когда медицинская комиссия дала заключение: «Годен». Еще месяц я пробыл в батальоне выздоравливающих, а оттуда снова был направлен в запасной полк.

До Саратова наша маршевая рота ехала поездом. Все было интересно. Когда меня увозили в госпиталь, стояла суровая зима. Одетые снегом поля простирались до самого горизонта. Теперь же наступила весна. Все оживало, наливалось соком. [22]

От Саратова до Сталинграда плыли по Волге на пароходе «Кольцов». Запасной полк, куда нас определили, располагался километрах в 12 севернее Сталинграда. Через несколько дней приехали «покупатели», как шутя называли солдаты представителей из частей, за пополнением. Я оказался в 105-м гвардейском отдельном истребительно-противотанковом полку РГК, который действовал под Ворошиловградом. Так далеко шагнули мы уже после Сталинграда.

Быстро, что называется на ходу, знакомлюсь с батарейцами, с расчетом 57-миллиметрового орудия, командиром которого меня назначили. Присматриваемся друг к другу во время переходов и коротких боев.

В начале августа полку была поставлена задача своим ходом выйти в район станции Барвенково Харьковской области. Проехав на автомашинах более трехсот километров, мы достигли намеченного рубежа и с ходу заняли огневые позиции в пятидесяти метрах от своей пехоты. Пока расчет окапывался, я для более точного определения расстояния до танков в бою разбил впереди лежащую местность на сектора и наметил в них ориентиры для стрельбы прямой наводкой. На основании полученных данных составил карточку огня, с которой познакомил весь расчет, а затем закрепил ее на щите орудия.

Вечером я пошел к пехотинцам. Нашел командира роты. Он рассказал мне, что рота только вчера прибыла из резерва. Среди солдат много таких, которые еще не встречались с танками. Вместе со мной он подходит к одному из бойцов:

— Не так копаешь. Окоп должен быть узким. В передней стенке сделай нишу для гранат и патронов. Теперь смотри. Идет танк. Старайся быть спокойным. Бей по автоматчикам. Танк подошел. Ложись на дно окопа. Пережди, а потом бросай гранату. — И командир роты показал, как надо бросать гранату в моторную часть танка. [23]

— Если у вас все так будут действовать, нам делать тут нечего, — шучу я.

— Останетесь без работы, приходите к нам, — подхватывает шутку лейтенант.

Мы смеемся, по-дружески прощаемся. Обещаем навещать друг друга.

Пока я выяснял обстановку в своем секторе, солдаты вырыли ровики и оборудовали площадку для орудия. Как только пушку выкатили на площадку, номера орудийного расчета стали готовить ее к стрельбе.

Наводчик Геннадий Иванов, плотный, средних лет мужчина, до войны шахтер, из-под Ворошиловграда, проверил исправность прицельных приспособлений. Заряжающий Сергей Громов проверил работу затвора и спускового механизма. Номера орудийного расчета осмотрели станины, поручни, сошники и их крепление. Потом все занялись подноской и чисткой снарядов.

Я особенно внимательно осмотрел боеприпасы. Из опыта знал: чем лучше вычищены снаряды, тем надежнее чувствуешь себя в бою.

Наступила первая для нас ночь на новом месте. Небо, усеянное яркими звездами, то и дело озаряли вспышки ракет. Желтые, красные нити трассирующих пуль беспрерывно прошивали темноту. На сердце было тревожно. «Не зря же нас сюда так спешно перебросили. Значит, ожидается что-то серьезное», — думал я. Сам того не желая, внутренне напрягался, прислушивался к окружающим звукам. Чутье подсказывало: с часу на час надо ждать появления противника. Я очень устал и хотел спать, но заснуть не мог. Однако усталость брала свое. Сел на станину, прислонился к щиту орудия и начал думать о том, что ничего угрожающего вокруг нет. С этими мыслями незаметно заснул. Разбудили меня брызги яркого солнца. Занималось ясное теплое утро. Вокруг стояла тишина, будто и не было войны. И казалось, вот сейчас [24] заработает трактор и потянет за собой черный след пашни.

— Испей-ка, командир, ключевая, — услышал я голос Иванова, протягивающего мне полный котелок.

Жадно глотая воду, обливая потное лицо, грудь, я радовался, что ночные мрачные мысли мои исчезли и день, вероятно, будет таким же спокойным.

Но именно в эту минуту по всему нашему переднему краю и стали рваться снаряды. После сильного артиллерийского налета противник пошел в атаку. На нас двинулись фашистские танки. Впереди них бежали автоматчики. Гитлеровцы, очевидно, рассчитывали, что наши пушки откроют огонь по пехоте и тем самым преждевременно обнаружат себя. Тогда танки получили бы возможность разделаться с нами с дальнего расстояния. Немецкие автоматчики двигались короткими перебежками под прикрытием орудийного и пулеметного огня танков, а также артиллерии. Наши орудия молчали. Вскоре гитлеровцы, бежавшие впереди танков, торопливо застрочили из автоматов и, нарушая строй, с дикими криками ринулись вперед. Наши пехотинцы тоже открыли огонь. Цепи наступающих стали редеть, через некоторое время они на мгновение остановились, а затем повернули обратно.

Но тут показалась новая цепь немецких автоматчиков. На этот раз танки шли впереди ее. Обойдя стороной окопы пехоты, вражеские машины оказались как раз напротив наших позиций. В 600–700 метрах от нас они вдруг остановились и открыли огонь из пушек. Гитлеровцы, видно, чувствовали, что где-то здесь должна быть противотанковая артиллерия. Снаряды рвались вокруг огневых позиций, осколки цокали по щитам орудий. Но мы не стреляли, ждали, когда танки подойдут еще ближе. А тут и вражеские пехотинцы снова пошли в атаку. Командир огневого взвода лейтенант Слабунов приказал подпустить фашистов поближе и открыть огонь из автоматов. [25]

Слабунов — смуглый, высокого роста, лобастый паренек с открытым простым лицом. В тылу, на учениях он всегда куда-то спешил, горячился. Сейчас, наоборот, был рассудителен и внешне спокоен. Стараюсь и я взять себя в руки. Немцы уже совсем близко. Можно различить их лица. И тут последовала команда: «Огонь!»

Прямо на меня идет громадный ефрейтор.

— Стреляй! — трясет меня за плечо Иванов. Немец приготовился бросить гранату. Нажимаю на спусковой крючок. Из ствола автомата вырывается огонь. Фашист падает. Взрывом собственной гранаты его подбрасывает и с силой швыряет на землю, каска катится по траве.

Второй гитлеровец, которого мы раньше не заметили, успел кинуть гранату на орудийную площадку. Мгновение — и она разорвалась. Осколки впиваются в мои ноги. Сапог постепенно наполняется горячей липкой кровью.

Превозмогая жгучую боль, даю длинную автоматную очередь. Немец сползает в воронку. Рядом со мной спокойно, сосредоточенно стреляет Иванов, то и дело припадает к прикладу винтовки Громов. Все это я увидел, когда вставлял в автомат новый диск.

— Бегут! — кричит кто-то.

Вражеские автоматчики действительно отступают, но тяжелые танки все ближе и ближе подходят к нашим огневым позициям. Мы еще не встречались с ними на поле боя и знали их только по рисункам и схемам, которые изучали на занятиях. Это были те самые «тигры», которые немцы впервые применили на Курско-Орловской дуге.

— Ну, Геннадий, пришла очередь поговорить с фашистскими танками и нам, — сказал я наводчику.

Держаться я старался спокойно, не выдавая своего волнения и боли в ногах, понимая, что малейшая нервозность с моей стороны мгновенно передастся орудийному расчету.

Иванов молча улыбнулся. Ох, как много значит в бою [26] хладнокровие и твердость наводчика! Должен сказать, что этими качествами Иванов обладал сполна. Б бою он вел себя уверенно, стрелял расчетливо, без суеты.

Танки шли медленно, осторожно. Они непрерывно палили из пушек, скрываясь после каждого выстрела в облаке дыма. Когда мимо со свистом пролетал снаряд, внутри что-то сжималось, по спине пробегал неприятный холодок.

Вскоре послышалась команда: «Пушки к бою!» И тут неоценимую услугу оказала огневая карточка, составленная мною накануне. На нее я тщательно нанес все намеченные ориентиры, с помощью прицела точно измерил расстояние до них.

Увидев приближающийся танк, я назвал номер ориентира, и наводчик немедленно навел орудие в цель.

— По танку, подкалиберным, наводить в середину. Огонь! — скомандовал я.

Прогремел первый выстрел. Снаряд скользнул по лобовой броне «тигра» и свечой ушел в небо. Танк продолжал ползти. Второй выстрел, третий... а танк все ползет... Наконец «тигр» встал. Из люка повалил черный дым.

Одно за другим бьют остальные орудия. Загораются еще два танка. Их экипажи выскакивают из машин, но тут же попадают под огонь наших автоматчиков. Остальные танки поворачивают назад, оставляя свою пехоту.

Открыла огонь немецкая артиллерия. Но бесприцельные выстрелы не причиняют нам вреда. Наконец отошли последние фашистские танки. На поле осталось несколько ярких костров. Казалось, чему там гореть, когда кругом одна сталь, но и она полыхала...

Мы с любовью смотрели на свою 57-миллиметровую пушку. Она никогда не подводила нас. С расстояния 1000 метров наше противотанковое орудие подкалиберным снарядом пробивало бортовую, а с расстояния 500 метров — лобовую броню любого фашистского танка. [27]

...Атака отбита. Санинструктор стягивает с меня окровавленные сапоги, перевязывает раны. Все садимся на станины пушки. Жадно глотая махорочный дым, смотрим на поле, где еще догорают немецкие танки.

Ни с чем не сравнимо чувство победы. Оно приглушает боль ран, наполняет сердце огромной радостью, делает человека сильным. Хотя это была еще не победа, а лишь первые успехи, но батарейцы поверили в себя, в свои силы и оттого были счастливы. Я посмотрел на своих товарищей. И такими родными и близкими показались их закопченные, усталые лица, что каждого захотелось обнять и расцеловать...

— Если бы не окопались и хорошо не замаскировались, худо пришлось бы. Землица-матушка, она вроде брони бережет нашего брата солдата! — с улыбкой сказал я.

Подошла машина, Товарищи прощаются со мной, помогают забраться в кузов. В кузове уже сидели и лежали несколько раненых. Через час нас привезли в Старый Оскол. Госпиталь размещался в бывшей школе. Снова операционный стол. Голос женщины-врача звучит энергично и внушительно:

— Наташа, приготовьте шприц.

Врач, как мне кажется, долго моет руки, вытягивает их вперед, чтобы пальцы попали в подготовленные перчатки. Вот она поворачивается к столу, садится на табурет, материнскими глазами смотрит на меня.

Чувствую, как чьи-то руки прикасаются к моим ногам. Следует серия уколов. Ноги онемели. Хирург медленно поднимается с табурета. Я слышу металлический звук инструментов. Боль в ногах усиливается. В глазах у меня темнеет. Я хватаюсь руками за край операционного стола и изо всех сил прижимаюсь к нему. Слышу тот же голос:

— Держись, гвардеец.

Боль невыносимая. Я часто дышу. Меня бросает в [28] пот. Санитары крепко держат меня за руки. Одну руку мне удается высвободить, и я отталкиваю санитара.

— Держите его, дайте наркоз, — сердито бросает хирург.

— Извините, доктор, я буду терпеть.

— То-то же, — уже мягче говорит женщина и снова наклоняется надо мной.

Я вцепился в стол, молчу. Лучше умру, но никто не услышит от меня больше ни звука.

Наконец врач отходит в сторону. Неужели все кончено? Я с трудом приподнимаю голову и смотрю ей вслед. Она снимает маску, резиновые перчатки, подходит ко мне, улыбается...

— Ну, герой, желаю скорейшего выздоровления. А это вам на память. — Хирург протягивает мне лежавшие на вате 13 осколков, некоторые из них похожи на буравчики.

Я шевелю ногами — действуют. Не знаю, как выразить благодарность, смущенно говорю:

— Спасибо, доктор...

К счастью, раны оказались не тяжелыми. Через неделю мне разрешили вставать с постели, а через месяц выписали из госпиталя.

Вернуться в свою часть надежды у меня почти не было: она находилась уже далеко от этих мест. Но на этот раз я твердо решил во что бы то ни стало попасть в истребительно-противотанковый полк. Я поверил в свои силы, в свое орудие, которое стало мне представляться непреодолимым препятствием на пути любого фашистского танка!