Тетрадь первая.

Ледовитый океан

Глава первая.

Лагерь тридцати трех

Я начинаю свои записки со времени назначения меня капитаном ледокольного парохода «Георгий Седов». Это произошло 18 марта 1938 года{1}.

Пожилой капитан Д. П. Швецов был болен и не мог оставаться в дрейфе.

В Москве справедливо решили, что авиационная экспедиция должна снять с дрейфующих кораблей как можно больше людей. На «Садко», «Малыгине» и «Седове» оставалось тридцать три человека — ровно столько, сколько необходимо для научных исследований и поддержания порядка на кораблях. Незачем было подвергать риску жизнь людей, без которых можно обойтись во время дрейфа.

26 апреля самолеты Алексеева, Орлова и Головина улетели, прихватив последнюю партию отправляющихся на Большую землю моряков.

Только теперь мы увидели, как мал наш коллектив, оставшийся на дрейфующих кораблях. Опустели твиндеки{2}. Редко-редко мелькнет на льду одинокая фигура. Это магнитолог вышел на работу в снежный домик или боцман отправился на аэродром собрать уже ненужные флажки. Тишь. Такая тишь, что слышно, как у борта соседнего корабля сошлись двое моряков и один у другого попросил закурить.

Зимой, когда нас было много, мы ввели шуточное административное деление наших «населенных пунктов»: «город Садко», «деревня Малыгино», «село Седово». Теперь и город, и деревня, и село были в лучшем случае хуторами...

Но скучать нам было некогда. На нас, тридцати трех зимовщиках, лежала нелегкая задача: надо было продолжать в полном [10] объеме все научные наблюдения, готовить корабли к навигации, вести необходимые работы по текущему ремонту.

В первую очередь следовало доставить на корабли грузы, принятые с самолетов, подсчитать все жизненные ресурсы и разделить их между тремя экипажами. Это была трудная работа, если учесть, как мало нас осталось.

Накануне 1 Мая мы провели на корабле генеральную уборку.

Зимой почти все седовцы жили в твиндеке — угрюмом и мрачном помещении, железные стены которого были покрыты инеем и льдом. Теперь после отлета большей части экипажа мы переоборудовали под кубрик красный уголок, находившийся в деревянной надстройке корабля. Вымытые стены выкрасили белилами. Открыли иллюминаторы, и сквозь них круглые сутки светило солнце. Сразу стало светло и уютно.

Здесь поселились боцман Буторин, кочегар Шарыпов, машинист Алферов, матрос Щелин и повар Шемякинский. Над койками прибили коврики. Повесили семейные фотографии. Посреди кубрика поставили настольный бильярд. Так как людей на кораблях осталось немного и количество жилых помещений сократилось, мы смогли увеличить нормы расходования угля на отопление. В каютах и кубрике стало теплее.

— Теперь жить можно! — с довольным видом басил Алферов.

Я и старпом Андрей Георгиевич Ефремов разместились в апартаментах, состоявших из двух кают, которые в обычном плавании предоставлялись капитану. Стармех Розов и второй механик Токарев заняли помещение, предназначенное для старшего механика. Для доктора Соболевского мы оборудовали целый лазарет из двух кают, тщательно вымытых и окрашенных белилами. Можно было бы отвести новое, комфортабельное помещение и для радиста Полянского, нашего уважаемого дяди Саши. Но он наотрез отказался покинуть свою радиорубку, в которой провел всю зиму.

Большим торжеством явилось открытие новой бани. Старая баня «Седова» пользовалась печальной известностью. В стенных газетах седовцев изображали моющимися в меховых шапках и валенках. Это было недалеко от истины: старая баня помещалась в одном из отсеков корабля, у железной стены, которая в зимние холода неизменно обледеневала.

Новую баню оборудовали в помещении ванной, предназначенной для командного состава. Здесь установили камелек сложной конструкции. В бочку из-под керосина вделали железный бочонок поменьше — из-под масла. В большой бочке разжигали огонь, а в малой кипятили воду. Железная труба, отводившая дым, обычно нагревалась докрасна, и любители попариться могли всласть пользоваться «парилкой». Чтобы удобнее было раздеваться, поставили [11] небольшой мягкий диванчик. Но водолазу Щелину этого показалось мало, и он перетащил в баню четыре зеркала, развесив их на всех стенах.

Оставалось привести в порядок кают-компанию. Здесь нам предстояло питаться, проводить часы досуга, собираться на занятия. Мы тщательно вымыли и выскребли все уголки, выбросили вечно дымивший маленький чугунный камелек и заменили его новым, выкрасили стены масляной краской, привели в порядок мебель. Все блестело и сияло. Теперь людей тянуло сюда выпить чашку чаю, побеседовать. А это невольно сближало нас между собой.

Я не хочу сказать, что на «Седове» все было плохо до нашего прихода. Вовсе нет. Но после тяжелой полярной ночи, во время которой приходилось экономить каждую лопату угля и каждый грамм керосина, тщательная уборка жилых помещений была необходима.

1 Мая 1938 года мы встречали уже за 80-й параллелью, в Центральном Арктическом бассейне. Под нами лежал океан, покрытый ледовой броней. Материковая отмель осталась позади, и, чтобы взять пробы грунта, гидрологу «Садко» Чернявскому приходилось опускать приборы на глубину свыше 1300 метров.

В этот день погода стояла чудесная. Легкий ветер шевелил гирлянды флагов, поднятых над кораблями. На ослепительно синем небе ни облачка. На высоких голубоватых торосах можно было заметить первые капли соленой влаги. Поверхность снега кое-где покрылась легким, хрустящим налетом, похожим на лепестки слюды.

5 мая в кают-компании «Садко» собрались капитаны всех кораблей, чтобы поделить грузы, доставленные на самолетах. «Садко» был ближайшим к аэродрому, и поэтому мы устроили на нем своеобразную оптовую базу.

Подсчеты показали, что после эвакуации 184 зимовщиков наш коллектив был обеспечен продовольствием на 40 месяцев.

Начиналась размеренная, будничная жизнь зимовки. Жители лагеря тридцати трех, как и прежде, не могли пожаловаться на избыток досуга. У каждого было по горло работы.

С наступлением круглосуточного светлого времени возрос объем научных исследований, центром которых по-прежнему оставался «Садко», располагавший глубоководными лебедками и всеми необходимыми приборами.

На борту «Седова» Андрей Георгиевич Ефремов проводил в этот период систематические наблюдения над наклонением видимого горизонта. Эти наблюдения чрезвычайно важны для точной работы с секстантом. Кроме того, Андрей Георгиевич наблюдал за поведением магнитного компаса. [12]

На кораблях шла деятельная подготовка к навигации. Вероятно, на материке многие удивлялись, читая наши сообщения о том, что корабли, унесенные льдами в Центральный Арктический бассейн, где-то там, за 80-й параллелью, готовятся к навигации. Но мы верили в возможности советского ледокольного флота и рассчитывали, что «Красин», «Ермак» или достраивавшийся тогда в Ленинграде ледокол «И. Сталин» пробьются к нам на выручку. Следовательно, мы считали себя обязанными заранее подготовить свои котлы и машины к походу.

На долю механиков «Седова» выпало много работы. Они прудились часто дни и ночи напролет. Эти труды не пропали даром. И если бы руль нашего корабля не был так изуродован льдами, «Седов» в это же лето покинул бы Центральный Арктический бассейн вместе с другими кораблями.

С каждым днем становилось все теплее. Правда, май за 80-й параллелью куда прохладнее, чем в Москве, но, во всяком случае, теперь ртуть в термометре не спускалась ниже 15 градусов, а это, по нашим представлениям, была весьма приличная температура. В мае я заболел и целый месяц провел в постели.

За месяц льды изменились до неузнаваемости. Снег таял, обнажая грязно-желтые ропаки{3} старого, многолетнего льда. Там и сям синели снежницы — глубокие лужи талой воды. В некоторых местах лед протаял насквозь. К этим естественным колодцам стекались с веселым журчанием потоки воды. Они несли с собой щепки, обрывки бумаги, мусор, сброшенный с кораблей,— все это напоминало раннюю весну Большой земли.

Толщина ледяного покрова значительно уменьшилась, и верхняя кромка пера руля теперь явственно выступала из-под рыжевато-бурого льда. Надо было браться за расчистку льдов под кромкой, чтобы проверить наконец состояние руля и винта.

Вечером я записал в дневнике:

«Северный Ледовитый океан, 20 июня. Итак, уже почти девять месяцев наш караван дрейфует во льдах. Сейчас находимся на 81°11',2 северной широты и 140°38' восточной долготы. Ветры часто меняются. Поэтому за месяц нас отнесло к северу всего на 16 миль.

За последние дни пейзаж в районе дрейфа резко изменился. Вместо белоснежной равнины льдов кругом раскинулась бесконечная цепь озер полупресной волы. Таяние снега идет весьма интенсивно. Днем температура на солнце достигает 20 градусов тепла. Сообщение между судами затруднено. Снег стал рыхлым, лыжи проваливаются.

Над льдами с веселым щебетанием проносятся птицы. Они, по-видимому, избрали своей базой наши суда. Но ни моржей, ни тюленей, ни медведей, которых с большим нетерпением ожидают все наши моряки, по-прежнему нет...» [13]

В 9 часов утра 21 июня все одиннадцать седовцев собрались у кормы с кирками, ломами и пешнями. Ломы вонзились в податливый, рыхлый лед. Вначале казалось, что дело подвигается вперед довольно быстро. Рядом с прорубью росла пруда битого льда. Но когда мы углубились примерно на метр, возникли непредвиденные затруднения: образовавшуюся яму быстро заполнила талая вода.

Притащили брандспойт, начали откачивать. По краям проруби нагородили барьер изо льда и снега. Но стремительные потоки снова и снова прорывались в чашу, вырубленную во льду. Приходилось работать ломами и пешнями, стоя наверху, у края майны. Обломки льда, всплывающие со дна, вылавливали железной сеткой.

После обеда я решил пустить в ход взрывчатые вещества. Мы закладывали аммонал в углубления, высверленные во льду на расстоянии 5—10 метров от корпуса судна, взрывали заряды. Однако и на этот раз существенных результатов не добились.

На следующий день нас ожидал неприятный сюрприз: вся майна, с таким трудом расчищенная нами накануне, была забита обломками льда, выплывшими откуда-то снизу.

Накануне была пробита насквозь толща льда, и теперь приходилось иметь дело с так называемыми подсевами: за зиму сжатия нагромоздили под кормой мощные ледяные пласты, втиснутые один под другой, и сейчас куски льда, размельченного взрывами, выходили на поверхность воды.

Снова пустили в ход аммонал. Вокруг кормы теперь высились целые горы льда, выуженного нами из проруби. Но снизу всплывало еще больше голубых сверкающих глыб. Иногда на этих глыбах, оторвавшихся от днища корабля, были ржавые следы железных листов и заклепок.

Видимо, природа за зиму создала под «Седовым» целый ледяной погреб, уходящий на несколько этажей под воду.

Команда работала весь день без отдыха. Все промокли, устали. Но дело и на этот раз почти не продвинулось вперед.

В конце работы чей-то лом, опущенный в воду, внезапно зазвенел о металл. Звон раздался примерно в метре от пера руля, считая вправо. Что же могло быть? Андрей Георгиевич был склонен считать, что это лопасть нашего винта, которую льды отломили во время сжатия и отнесли в сторону.

Хотя это предположение и казалось маловероятным, но других объяснений пока не было.

Чтобы доискаться истины, мы на следующее утро с новой энергией возобновили околку. К полудню удалось выяснить: под водой, на глубине около метра, на ощупь заметно искривление пера вправо. Значит, то, что Андрей Георгиевич считал оторванной лопастью [14] винта, на поверку могло оказаться изогнутым концом пера.

Положение осложнялось. Я поплелся на «Садко», чтобы посоветоваться с капитаном Хромцовым, который был начальником нашего каравана. Мой рассказ встревожил Хромцова.

Утром 24 июня у кормы нашего парохода собралось большое общество. Кроме нас, одиннадцати, здесь присутствовали Хромцов и водолаз «Садко» Николаев. Пришло и несколько человека «Малыгина». Предстояло, так сказать, провести консилиум с участием специалистов со стороны.

Установили водолазную станцию. Принесли скафандр и шлем. Матросы и механики поглядывали на них с опаской. Я и сам прекрасно понимал, что спуск в майну — дело довольно рискованное: в любую минуту могли всплыть новые обломки подсовов и заклинить или обрезать шланг, питающий водолаза воздухом. Но нам нужно было во что бы то ни стало добыть сведения о состоянии руля.

К 3 часам дня майна была очищена от плавучего льда насколько возможно. Водолазы начали готовиться к работе. Здоровяк Щелин облачился в скафандр. Николаев надел ему на голову шлем, привинтил шлем к скафандру и проверил все соединения. Неуклюже и тяжело ступая по льду свинцовыми подошвами, Щелин подошел к краю майны и осторожно стал сползать в ледяную воду. Через мгновение шлем его скрылся под водой.

В результате этого обследования в вахтенный журнал «Седова» вечером 24 июня была внесена такая запись:

«Осмотром обнаружено, что перо руля ниже 230 сантиметров от балера находится во льду и согнуто нижней частью вправо, под углом около 45°. Рудерлис{4} и рудерпост{5} на этой глубине находятся в сплошной массе монолитного льда, и осмотреть их нет возможности. Под корпусом судна на 10—15 футов подсевы сплошных полей льда, идущих наклонно от левого борта. Общая толщина нагроможденного льда по измерению превышает 10 метров».

Первые итоги обследования были довольно безрадостны. Из них следовало, что нам предстоит большая и трудная работа.

Исправление руля заняло больше месяца. Наш коллектив затратил много сил ч энергии, но существенных результатов все же не достиг. Лишь на следующее лето удалось вернуть «Седову» частичную управляемость.

Неудача, однако, не лишила коллектив зимовщиков бодрости и уверенности. В машинном отделении полным ходом продолжалась подготовка к навигации. [15]

С каждым днем ледовая обстановка становилась благоприятнее. Во всех направлениях виднелись разводья. Черные, как уголь, полосы открытой воды чередовались с серыми и желтыми пространствами рыхлого, ноздреватого льда. Вокруг «Садко» лед настолько протаял, что подломился, и наш флагманский корабль неожиданно превратился в свободно плавающее судно. К концу июля толщина льда уменьшилась в среднем на 70 сантиметров по сравнению с тем, что было в начале лета.

Еще совсем недавно нас окружали грозные ледяные хребты, и, когда в феврале солнце взошло впервые, оно озарило фантастический ландшафт голубовато-зеленых скал. Мы часто вспоминали, как на огромном торосе перед отлетом на материк собрались зимовщики с трех кораблей. Их было свыше двухсот человек, а издали казалось, что это мухи сидят на обломке сахарной головы. И вот за каких-нибудь два месяца этот торос исчез. От него осталась жалкая кучка рыхлого льда.

Летом сообщение между судами было чрезвычайно затруднено. Отправляясь в поход, приходилось брать с собой багры, так как по пути часто надо было перепрыгивать трещины, достигающие двух метров в ширину.

В конце июля образовались трещины и разводья. Наша бедная фауна оживилась: появились в большом количестве нерпы, утки, чайки и даже нарвал — морской зверь из семейства китовых, сделавшийся частым гостем ближайших полыней.

После работы зимовщики отправлялись с ружьями вдоль разводьев попытать счастья. Охотничий сезон открыл капитан «Садко» Хромцов, застреливший двух уток. Потом пришел черед более крупной добычи: малыгинцы добыли нерпу, весившую около 5 пудов.

Это было большое событие, вызвавшее разговоры на всех кораблях. Консервы давно уже надоели, и потому даже мясо нерпы могло сойти за деликатес.

Малыгинцы гостеприимно пригласили всех желающих отведать новое лакомство. Желающие не замедлили принять приглашение. Бифштексы из нерпы, приправленные клюквой, показались вполне приемлемыми: если не обращать внимание на запах сырой рыбы, то можно представить себе, что имеешь дело с медвежьим мясом.

После этого обеда каждому захотелось убить нерпу. Теперь в свободные от работы часы вдоль разводьев крались охотники, выслеживавшие зверя. Наибольшей виртуозности в этом трудном деле достиг старпом «Малыгина». Он ползал по льду, извиваясь, как нерпа, рассчитывая, что морские животные примут его за своего собрата. [16]

Очень хлопотливым делом было и вылавливание убитых нерп из воды. Нередко убитые звери сразу шли ко дну и охотникам оставалось оплакивать ушедшую из-под самого носа добычу. Поэтому, собираясь на охоту, стали брать байдарки и резиновые надувные шлюпки.

Вскоре катание на этих шлюпках стало самостоятельным видом развлечения. Их уносили за километр от корабля, где открылось огромное разводье, расходившееся временами до 700 метров, и отправлялись в дальнее плавание вдоль его берегов.

С большим оживлением проходили политзанятия. В июле была проведена теоретическая конференция комсомольцев трех судов по теме «Социализм и коммунизм». В работе этой конференции участвовали почти все члены экипажей.

Ежедневно во время чая зачитывались вслух «Последние известия», которые аккуратно принимал Полянский.

Наш коллектив обычно очень чутко отзывался на все политические события, о которых сообщало радио. Ведь наши корабли были частью советской территории, а мы — советскими людьми. Поэтому каждая весть о каком-либо событии государственного значения сразу же находила живой отклик, и мы подолгу обсуждали ее — так же, как делали бы это в родном порту.

Помнится, в один из дней Полянский принял тревожные радиограммы с дальневосточной границы. Они сообщали о провокации японской военщины в Посьетском районе, у озера Хасан. Посьет я знал: часто приходилось там бывать, когда служил на Тихом океане. О Хасане же раньше не слыхал. Но вскоре мы вместе со всеми советскими людьми хорошо узнали это слово, и в Ледовитом океане оно произносилось с такой же гордостью, как в Москве или Владивостоке. Мы радовались боевым успехам нашей могучей армии, преподавшей зарвавшейся японской военщине хороший урок.

Радостное оживление в наш быт вносило празднование дней рождения зимовщиков. Эти дни отмечались с большой торжественностью. Каждый именинник имел право пригласить со всех судов гостей по своему желанию. Капитан корабля преподносил «новорожденному» подарки. С подарками являлись и гости, приглашенные с других судов.

Подвижки льда давно уже прекратились. Погода стояла тихая, туманная, в июле было всего четыре ясных дня.

Подготовка к навигации закончилась. 29 июля мы очистили лопасти руля ото льда и вручную провернули машину на передний ход на один оборот. Механики зорко и придирчиво следили при этом за работой каждого клапана и подшипника. Но придраться было не к чему: машина оказалась в полном порядке. [17]

Андрей Георгиевич и я взялись за проверку гирокомпаса и других электронавигационных приборов. К концу августа гирокомпас был приведен в рабочее состояние, и, когда судовая динамо-машина дала ток, его ротор развил нормальное количество оборотов: прибор заработал как хорошие часы.

Как уже говорилось, после долгой и трудной зимовки наш пароход выглядел весьма непривлекательно. Надстройки закоптились, корпус облупился и заржавел. Между тем с каждым днем росла уверенность, что на выручку подойдут ледоколы: ледовая обстановка улучшалась.

Надо было готовиться к встрече. И вот примерно в середине августа начался большой аврал: все, от капитана до кока, взялись за чистку, мытье и окраску корабля.

Теперь корабль имел приличный вид. Все механизмы были в полной готовности, и даже машинный телеграф звякал так, словно мы уходили в рейс. В 24 часа механики развели огонь в топке малого котла. Впервые за 10 месяцев «Седов» поднимал пары: мы хотели привести в действие рулевую машину, чтобы окончательно выяснить, насколько повинуется ей искалеченный льдами руль.

Только состояние руля не давало нам покоя и снижало у всех праздничное настроение: несмотря на то что мы заставляли рулевую машину работать с предельной нагрузкой, удавалось поворачивать перо вправо всего на 8°, а влево — на 10. Полтора часа бились механики и матросы у машины, непрерывно перекладывая руль, но угол поворота от этого не возрастал.

Оставалось надеяться только на буксир. Если бы нас повел за собой «Садко» или «Малыгин», то вслед за ледоколом мы, пожалуй, могли бы кое-как добраться до чистой воды.

Глава вторая.

«Седов» остается один

Во льдах моря Лаптевых зимовали еще несколько кораблей. Каждый из них выполнял свое задание в Арктике. Одни шли с грузом на запад, другие — на восток, их сопровождали ледоколы. Ледокольные пароходы выполняли гидрографические работы.

В конце навигации ледовая обстановка, и без того тяжелая на западных участках Северного морского пути, резко ухудшилась в море Лаптевых. Скопления льдов надвинулись с севера и закрыли пролив Вилькицкого. Суда оказались в ледовой ловушке. Как назло, море Лаптевых раньше обычного покрылось молодым льдом, еще больше затруднившим навигацию. Зимовка транспортов [18] и ледоколов проходила неспокойно. Тревожили частые подвижки льдов. В середине зимы погиб пароход «Рабочий»: он был раздавлен льдами. Запасы угля в порту Тикси, где бункеровались транспортные пароходы и ледоколы, оказались недостаточны. В результате почти все находящиеся в море Лаптевых корабли остались зимовать.

Если не считать слабосильных ледокольных пароходов «Таймыр» и «Мурман», в план ледокольных операций 1938 года мог быть включен один лишь «Ермак».

Рабочие Ленинграда в исключительно короткий срок исправили все повреждения, нанесенные ледоколу Арктикой, и в самом начале 1938 года, когда в Финском заливе стоял еще метровый лед, «Ермак» пробил эту ледовую блокаду и ушел в Гренландское море навстречу папанинской льдине.

Это был первый этап триумфального пути «Ермака». Затем ранней весной, задолго до начала арктической навигации, мы совершенно неожиданно получили такую радиограмму от капитанов «Русанова», «Пролетария» и «Рошаля»:

«Вчера вышли за «Ермаком». Идем разводьями. Зимовка закончилась. Желаем вам и вашему каравану скорого благополучного освобождения».

Оказывается, «Ермак» дерзким сверхранним рейсом пробил тяжелые льды, подошел к Земле Франца-Иосифа и увел оттуда зимовавшие корабли.

Далее из эфира посыпались вести одна радостнее другой. В начале июля «Ермак» подошел к Диксону, снабдил углем зимовавшие там шесть лесовозов и помог им выйти на чистую воду. Оттуда он пробился к зимовавшему в проливе Вилькицкого близ острова Большевик каравану ледокола «Литке» и 6 августа освободил его из плена. По каналу, проложенному «Ермаком», корабли вышли к острову Русскому в Карское море. «Литке» немедленно включился в навигацию.

Славный подвиг совершили моряки комсомольского ледокола «Красин». В суровую полярную ночь они под руководством мужественного капитана М. П. Белоусова организовали добычу угля на берегу. Превратившись в углекопов, моряки за зиму снабдили свой корабль топливом, и «Красин», не дожидаясь прихода «Ермака», поднял пары и начал выводить из дрейфующих льдов караван ледокола «Ленин».

Мы с огромным вниманием следили за всеми этими операциями, развертывавшимися в небывало быстром темпе. Один узел развязывался за другим. «Ермак», словно могучий великан, яростно крушил и мял льды. И куда бы он ни шел, всюду ему сопутствовала победа. За каких-нибудь два месяца он прошел [19] почти всю Арктику с запада на восток, освободив при этом десятки кораблей из арктического плена!

Когда в районе дрейфующего каравана появились разводья, у нас окрепла уверенность в том, что и наши корабли могут быть выведены из льдов.

Выло бы чрезвычайно обидно упустить это благоприятное время: короткое арктическое лето близилось к концу, и со для на день можно было ожидать понижения температуры и образования молодого льда.

Совершенно неожиданно 20 августа, когда мы находились на 82°86',2 северной широты и 136°47' восточной долготы, по радио прибыла «молния», несказанно обрадовавшая нас:

«Разведкой летчика Купчина обнаружена чистая вода до широты 78°30'. Идем на север. Шевелев» {6}.

Семь дней пробивался к нам «Ермак». Чтобы не тешить нас напрасными надеждами, командование «Ермака» сообщало, что оно производит глубокую ледовую разведку. И только тогда, когда координаты ледокола почти совпали с нашими, мы поняли, что подразумевается под этой разведкой.

В ночь на 28 августа механики подняли пары в котлах. Зажужжала судовая динамо-машина. Палубная команда кончила плести из пенькового троса гигантский кранец длиной в 3 метра, диаметром в 60 сантиметров. Этот кранец мы хотели надеть на нос своего судна, если придется идти на коротком буксире за «Садко».

Далеко за полночь разошлись немного прикорнуть. Не успел я заснуть, как вдруг почувствовал, что кто-то трясет меня за плечо. Я открыл глаза. У кровати стоял старший радист Полянский. В его глазах светилась несказанная радость.

— Капитан,— сказал он,— на юго-юго-западе виден ледокол «Ермак».

Сон как рукой сняло. Я вскочил и торопливо скомандовал:

— Будить команду!

— Есть будить команду! — откликнулся Полянский и исчез в дверях.

За переборкой уже одевался Андрей Георгиевич. Мы выбежали с биноклями на мостик. Полянский не ошибся. Далеко-далеко, у самой черты горизонта, вился дымок и, словно игла, виднелась мачта ледокола.

Через несколько минут все одиннадцать седовцев вышли на палубу. Было заметно оживление и на других кораблях. Повсюду люди карабкались на марсы и надстройки, чтобы лучше разглядеть [20] могучего гостя. Чувствовалось, что даже мощные машины «Ермака» с огромным трудом преодолевают сопротивление льдов. В бинокль можно было разглядеть, что корабль часто останавливался, потом медленно отползал назад, потом снова бил с разбегу ледяные поля.

Никто не хотел ложиться спать. На палубе и в машинном отделении люди завершали последние приготовления к походу. «Ермак», наша надежда и наша гордость, был рядом с нами, здесь, за 83-й параллелью.

7 часов утра. «Ермак», продвигаясь среди льдов, медленно подходит к «Садко», который стоит к нему ближе всех. Мы невольно завидуем садковцам — они первыми встречают дорогих гостей. Оттуда доносятся приветственные крики. Снова вспыхивает «ура». Но «Ермак» не останавливается. Он бережет время и топливо. Ломая торосистый лед, могучий корабль обходит вокруг «Садко». Потом разворачивается и снова целиной, через ледяные поля, через протоптанные нами за год дорожки, идет к «Седову».

Я много раз наблюдал работу ледоколов, сам немало поработал на «Красине» и прекрасно знаю возможности стальных великанов. Но теперь, когда я вижу, как «Ермак» расправляется со льдами, перед которыми мы были бессильны, эти возможности особенно убедительны.

В 8 часов «Ермак» подходит к нам вплотную. Мы устраиваем ему не менее горячую встречу, чем садковцы. Но ледокол и на этот раз не останавливается. Он делает круг, окалывает наш левый борт, и многометровые льдины отваливаются, переворачиваются и дробятся.

В течение нескольких минут вся привычная, устоявшаяся география окрестностей «Седова» коренным образом меняется.

С мостика «Ермака» кто-то кричит мне в рупор:

— Приготовиться к буксировке!

— К буксировке готовы! — отвечаю я.

А «Ермак» уже уходит к «Малыгину». Разломав весь лед вокруг него, он останавливается у самого борта ледокольного парохода, как будто решив немного отдохнуть. В бинокль видно, что на палубах обоих кораблей забегали люди. Начинается перегрузка угля с «Ермака» на «Малыгин».

В 20 часов все приготовления были закончены. «Ермак» отошел от «Малыгина» и направился к нам. Подойдя вплотную к правому борту «Седова», он отколол часть ледовой чаши, в которой покоился корабль, и подошел своей кормой вплотную к нашему форштевню.

— Принимай концы! — прозвучала команда.

На носу «Седова» закипел аврал. Все свободные от машинной [21] вахты, включая радиста и доктора, принимали концы, заводили буксир в якорные клюзы, подкладывали под стальной трос деревянные брусья.

Буксир был закреплен в течение 15 минут. «Ермак» попытался стронуть с места наш корабль. Толстый стальной трос натянулся как струна. Брусья трещали и лопались. Надо было усиливать крепление.

Не прошло и получаса, как один из добавочных буксиров со свистом лопнул. Оборвавшийся конец чуть-чуть не задел Соболевского, нашего медика, стоявшего на носу.

Корабли остановились. Мы приняли и закрепили новый буксирный трос. «Ермак» двинулся дальше. 40 минут спустя часть гигантской ледяной чаши, висевшей у левого борта «Седова», внезапно оторвалась, и наше судно стремительно накренилось в противоположную сторону. Теперь мы шли за «Ермаком» с креном на левый борт в 25°.

С тяжелым грузом за кормой «Ермак» двигался очень медленно. Буксир сильно стеснял его. «Ермак» не мог свободно и смело давать задний ход и потом с разбегу громить тяжелый лед, как это делает обычно в таких условиях линейный ледокол.

Через десять минут нам предложили с «Ермака» пустить в ход машину, чтобы уменьшить натяжение буксира. За кормой «Седова» забурлил винт. Но еще 10 минут — и буксир лопнул.

За два часа караван не прошел и мили. Нельзя было больше возиться с буксиром. И «Ермак», отдав концы, ушел вперед с одним «Малыгиным», чтобы нащупать наиболее легкий путь и пробить канал.

«Седов» и «Садко» остались на месте. Люди сильно измучились и устали. Мы не спали уже целые сутки. Но никто не уходил с палубы. Огромное нервное напряжение помогало держаться на ногах: ведь именно в эти часы решалась судьба кораблей. И вдруг мы узнали серьезную весть, предопределившую судьбу «Седова».

Я стоял на баке, когда ко мне подошел Полянский. В руках у него белели две радиограммы.

Молча протянул он мне свои листки и внимательно, испытующе следил за мной, пока я читал:

««Садко» — Хромцову. «Седов» — Бадигину. «Ермак» потерял левый винт. Буксировать «Седова» не сможет. Предлагаю «Садко» срочно взять на буксир «Седова», попытайтесь идти за нами. Шевелев».

««Седов» — Бадигину. Если буксировка с помощью «Садко» не удастся, то буду вынужден оставить «Седова» на вторую зимовку, уходить только с «Малыгиным» и «Садко». Сообщите, что вам нужно дать из снабжения. [22]

Учтите, что в будущем году весной будут снова сделаны такие полеты, как прошлой весной, для чего организованы базы на Рудольфе, Котельном и Челюскине. Шевелев».

...Вторая зимовка! Вихрь невеселых мыслей пронесся в голове. Остаться с искалеченным кораблем в районе полюса, еще год не видеться с семьей, еще одну зиму провести во мраке, среди штормов, вьюг, среди движущихся льдов... Но другого выхода нет.

Я взглянул на Полянского. Он все так же испытующе глядел на меня и медлил уходить. Я прекрасно понимал его. Он любил рассказывать о своих маленьких ребятишках — Вите и Зоечке, мечтал о встрече с ними. И, конечно, сейчас он многое отдал бы за разрешение уйти на юг с «Ермаком».

— Ну что? — неопределенно спросил я.

— Да так, ничего...— столь же неопределенно ответил он.

— Мы еще поговорим, Александр Александрович,— сказал я.— Но ведь вы понимаете, насколько это важное дело — радиосвязь в дрейфе. А насчет радиограмм пока никому ни слова...

— Это ясно,— ответил Полянский и медленно пошел к рубке.

Шел третий час утра. На носу продолжался аврал: готовили кранец и деревянные брусья для крепления буксира с «Садко». Люди еще не знали, как мало теперь у нас надежды на выход из дрейфа.

Я подозвал Андрея Георгиевича. После двух бессонных ночей он с трудом держался на ногах.

— Прочтите,— сказал я и подал ему радиограммы. Он внимательно прочел их, подумал, потом еще раз прочел и вопросительно взглянул на меня.

— Вы можете перейти на «Ермак»,— сказал я,— я добьюсь для вас смены. Вы больной человек и нуждаетесь в отдыхе...

— Я остаюсь, Константин Сергеевич,— решительно сказал он.

— Подумайте, Андрей Георгиевич! Вторая зимовка будет очень трудной...

— Подумал.

Крепко жму руку верному товарищу.

Я никогда не раскаивался, предложив Андрею Георгиевичу должность старшего помощника. Мы вместе плавали больше двух лет на ледоколе «Красин» и хорошо знали друг друга.

Через полчаса мы уже стояли за кормой «Садко» и готовили буксирное крепление. Вскоре из туманной мглы вынырнула громада «Ермака». Тяжело переваливаясь с одного ледяного поля на другое, он подтянулся к «Седову» и стал борт о борт с нами.

На «Седов» пришли Герои Советского Союза Шевелев и Алексеев{7}. [23] Они рассказали подробности аварии. Оказывается, у левой машины «Ермака» лопнул вал и конец его вместе с винтом ушел на дно океана.

— Надо подготовить ваш экипаж ко всяким случайностям,— сказал Шевелев.— Люди должны знать, что их ждет. Если «Садко» не осилит буксировку, вы останетесь здесь. Пока будет готовиться буксировка и пока мы будем совещаться, начнем на всякий случай перегрузку угля и снаряжения.

В 6 часов 30 минут утра были пущены в ход грузовые стрелы. По воздуху плыли с «Ермака» бочки с бензином, ящики с продовольствием, мешки, тюки. Шевелев приказал передать на «Седов» все лучшее, что было в кладовых ледокола.

Тем временем в нашей тесной кают-компании был созван митинг экипажа. Я сказал, что кораблю придется остаться еще на одну зимовку.

Это была тяжелая минута. Лица моих друзей отражали большую внутреннюю борьбу. Видимо, каждый вспоминал минувшую зиму. Тогда нас было двести семнадцать. Мы зимовали первый год. У нас было три корабля. Как же теперь остаться во льдах с крохотной горсточкой людей на одном судне, искалеченном сжатиями?

Решили дать людям время подумать. Друг за другом подходили ко мне моряки, желавшие вернуться на материк. Одному надо было лечиться. Другой хотел поступить в университет. Щелина звали домой серьезные семейные обстоятельства.

Пока я беседовал в кубрике со Щелиным, Буторин молча укладывал вещи в свой сундучок.

— Дмитрий Прокофьевич, а вы куда? — спросил я его. Нахмурившись, он ответил:

— Да, что ж... видать, я вам здесь не нужен. Пойду на «Ермак»...

При всей серьезности положения я не мог не улыбнуться: самолюбие боцмана было задето тем, что убеждают остаться не его, а другого человека.

— Но неужели вы, Дмитрий Прокофьевич, не понимаете, что вы обязательно должны остаться? Кто, кроме вас, так хорошо знает «Седов»? Я ничего вам не говорил, так как был уверен, что вы сами останетесь, без уговоров...

Буторин недоверчиво поглядел на меня и вздохнул:

— Это вы правду сказали?

Он подумал, улыбнулся:

— Ну, тогда другое дело... [24]

Проворно спрятав сундучок под койку, боцман побежал на палубу.

Повара Шемякинского я сразу отпустил. Он болел, а с «Ермака» мне обещали прислать двух камбузников.

Из машинной команды я был обязан отпустить стармеха Розова. После того как лебедкой во время выгрузки у острова Генриетты ему оторвало пальцы, он не мог как следует работать и сильно нервничал. Но с Алферовым и Токаревым расстаться трудно, хотя у обоих были веские причины, заставляющие вернуться их на материк.

В это время меня вызвали на ледокол: пока под руководством Андрея Георгиевича шла перегрузка угля и снаряжения, Марк Иванович Шевелев созвал в кают-компании «Ермака» капитанов всех трех кораблей, чтобы окончательно решить вопрос о судьбе «Седова». Участники совещания были до крайности утомлены ледовым авралом, продолжавшимся уже третьи сутки. Но спать почему-то никому не хотелось. Только припухшие, покрасневшие глаза говорили: еще немного, и люди свалятся с ног.

Капитан «Ермака» Сорокин сказал:

— Мы залезли в недозволенные широты. Это огромный риск. Если мы не хотим зимовать вместе с пароходами, надо немедленно пробиваться на юг.

Решение было принято такое: «Ермак», «Садко» и «Малыгин» идут на юг. «Седов» остается в дрейфе. Команда «Седова» пополняется за счет команды «Ермака». Буксировка «Седова» ледокольным пароходом «Садко» отменялась.

Я плохо помню очередность дальнейших событий. Сказались усталость и нервное напряжение тех дней. Словно в туманной дымке проходят сейчас передо мной знакомые и незнакомые люди, суетящиеся у раскрытых люков трюма, расплывчатые силуэты кораблей, грозное облачное небо, озаренные злым багровым закатом серые и мокрые льды вокруг «Седова»...

Который день, который час стоят, сбившись в тесную кучку, «Ермак», «Садко» и «Седов»... Время идет так медленно и в то же время так быстро. Ледовая обстановка ухудшилась. На «Ермаке» считали каждую минуту простоя. Пока ледокол не увел «Садко» на юг, надо успеть взять на борт «Седова» как можно больше снаряжения и продуктов. Надо все учесть, все захватить — и брезентовые рукавицы для кочегаров, и справочники по гидрологии, и бумагу. Ведь о каждом упущении мы долго будем потом жалеть, укоряя друг друга: как это можно было забыть?

Андрей Георгиевич, вытирая рукавом мокрый лоб, стоит на баке, прислонившись к стене надстройки. Силы вот-вот оставят его. Старпом «Садко» Румке спешит ему на помощь. Он сам [25] организует перегрузку снаряжения, передает со своего корабля вес, что можно передать, командует, уговаривает, подгоняет людей. Теперь уже некогда перетаскивать грузы на палубу «Седова». Их выгружают с «Садко» прямо на лед — время подобрать все это у нас будет.

Неожиданно послышался отчаянный визг, такой невероятный для этих широт: это под бдительным надзором только что назначенных на «Седов» камбузников Гетмана и Мегера с «Ермака» к нам переправляют двух живых свиней. Подвешенные к грузовой стреле, они плывут по воздуху и исчезают в раскрытом трюме нашего судна. Затем тот же путь совершают 8 мешков отрубей и кипа сена — для наших новых четвероногих пассажиров.

Радисты тащат на судно запасные аварийные радиостанции. Механики приняли у Матвея Матвеевича Матвеева два двигателя — «Симамото» и «Червоный двигун».

У меня нет времени как следует познакомиться с новыми людьми, которые переходят на «Седов». Желающих зимовать много. Уже сорок заявлений принесли помполиту «Ермака» матросы, кочегары, механики.

Женщина врач ледокола упрашивает Шевелева разрешить ей заменить Соболевского, страдающего пороком сердца.

Но мы остаемся в трудном и долгом ледовом дрейфе. Нас ждут еще сотни авралов, десятки раз льды будут громить наш корабль — женщине тяжело пришлось бы в такой обстановке. Соболевский подходит ко мне и коротко бросает:

— Остаюсь...

Настает очередь Полянского. Он долго беседует с Шевелевым, потом подходит ко мне:

— Остаюсь...

Помполит «Ермака» подводит ко мне высокого худощавого человека в синей рабочей одежде: крутой лоб, глубоко сидящие пытливые глаза, крепко сжатые, немного припухшие губы.

— Знакомьтесь. Четвертый механик, Дмитрий Григорьевич Трофимов. Настоящий человек. Прошел на «Литке» первым рейсом Арктику с востока на запад. Рекомендую к вам старшим механиком...

Трофимов энергично стискивает мне руку, улыбается:

— Перехваливает...

Короткий деловой разговор — и новый стармех торопливо уходит искать Розова, чтобы принять у него машину.

За судьбу машинного отделения можно не беспокоиться.

С ледокольного парохода «Садко» я решил взять студента Виктора Буйницкого, занимавшегося научными наблюдениями. Он тоже успел перебраться к нам на судно. [26]

«Ермак» и «Садко» уже подняли пары. Близилась минута прощания. Коммунистов и комсомольцев, остающихся на «Седове», мы собрали в кают-компании. Уселись за большим столом. Я огляделся. Нас не так много, но и не так уж мало. Двое членов партии — Трофимов и я, один кандидат — Недзвецкий, пятеро комсомольцев — Буйницкий, Шарыпов, Мегер, Гетман и Бекасов.

На повестке дня стоял один вопрос: организация партийно-комсомольской группы и избрание парторга.

Долгих прений не было: кандидатура напрашивалась сама собой. Кому другому, как не Трофимову, опытному полярнику, орденоносцу, члену партии с 1931 года, взять на себя руководство группой?

Решение приняли единогласно. Мы распрощались с руководителями экспедиции на «Ермаке», присутствовавшими на собрании.

С «Ермака» приносили все новые и новые подарки. Нам совали в руки пакеты с конфетами, печеньем, сушеными фруктами и прочими вкусными вещами. В последнюю минуту Шевелев преподнес мне толстую книгу Нансена «Во мраке ночи и во льдах». Я сунул ее за борт ватника, поднялся на мостик и огляделся вокруг.

Начиналась пурга. Словно сетка из марли скрыла от нас «Садко». Лишь контуры его смутно проступали сквозь эту белую пелену. Дул резкий, холодный ветер. «Ермак» дал три протяжных отходных гудка.

Зашумели могучие машины, захрустели льды. Тяжелый корпус ледокола, вздрагивая от напряжения, разбивал поле, около которого стоял «Седов». Затем «Ермак» и «Садко» медленно двинулись к югу.

Я взглянул на часы. Было 2 часа 30 минут утра 30 августа.

Не отрываясь, глядели мы вслед уходящим кораблям. Густая пурга быстро закрывала от нас силуэты «Ермака» и «Садко». Только гудки их напоминали: мы еще здесь, совсем близко от вас. Но скоро и гудки умолкли. Мы остались совсем одни среди разбитых на мелкие куски ледяных полей, засыпанных пушистым снегом.

«Седов» стоял, тяжело накренившись набок и опершись на льдину, словно раненый великан, которого оставили силы в самый разгар битвы. В топках еще тлели огни, в котлах еще теплилось живое дыхание пара, но скоро оно должно было вновь угаснуть. Опять надо было разбирать машину, браться за установку камельков, отеплять шлаком жилые помещения, мастерить керосиновые мигалки — готовиться к новой полярной ночи.

Но прежде всего надо было дать людям отдохнуть и выспаться. И как только мы подняли со льда последние ящики снаряжения, [27] сброшенные с «Садко», я пригласил всех в кают-компанию поужинать, хотя по времени суток это скорее походило на завтрак.

Камбузник Мегер, впервые выступивший в роли повара, с комичной торжественностью подал на стол аппетитно поджаренную свежую картошку. Давно невиданное лакомство было с восторгом принято седовцами-старожилами.

Я распорядился принести несколько бутылок вина и провозгласил тост за дружбу старожилов и новичков, за единство расширившейся семьи и за успех будущих научных работ. И хотя каждый из нас только что пережил тяжелые минуты, глядя на удалявшиеся корабли, эти слова нашли самый живой отклик. Сомнения и колебания ушли вместе с кораблями. Путь к отступлению был отрезан. Теперь нам оставалась только долгая и упорная борьба со льдами.

Возвратившись к себе в каюту, я увидел в открытую дверь Андрея Георгиевича. Низко склонившись над столом, он что-то писал. Я заглянул через плечо. Исполнительный старпом подготовил приказ:

«Для доставки на материк откомандированы зимовавшие члены экипажа:

1. Розов И. Н.— старший механик.
2. Щелин В. А.— матрос-водолаз.
3. Шемякинский В. С.— повар.

С сего числа личный состав зимовщиков ледокольного парохода «Г. Седов» следующий:

1. Бадигин К. С.— капитан, 2-й год зимовки.
2. Ефремов А. Г.— старпом, 2-й год зимовки.
3. Трофимов Д. Г.— старший механик.
4. Токарев С. Д.— второй механик, 2-й год зимовки.
5. Алферов В. С.— третий механик, 2-й год зимовки.
6. Соболевский А. А.— врач, 2-й год зимовки.
7. Буйницкий В. X.— 2-й помощник капитана{8} , 2-й год зимовки.
8. Полянский А. А.— старший радист, 2-й год зимовки.
9. Бекасов П. М. — радист.
10. Буторин Д. П.— боцман, 2-й год зимовки. И. Гаманков Е. И.— матрос первого класса.
12. Недзвецкий II. М. — машинист.
13. Шарыпов Н. С. — кочегар первого класса, 2-й год зимовки.
14. Гетман И. И. — кочегар.
15. Мегер П. В. — повар».

Через 10 минут весь корабль, за исключением вахтенного, спал мертвым сном. Обступив судно, льды уносили нас на север. [28]

Глава третья.

Накануне второй полярной ночи

Хмурое безрадостное небо низко висит над океаном. С севера дует холодный и сырой ветер. В воздухе носится снежная пыль. Она оседает на грязно-желтый, обтаявший за лето лед, затягивает промоины, образуя на них корку мокрой снежуры, засыпает палубу корабля. Одинокий накренившийся на борт «Седов» неподвижно стоит среди ледяных обломков, плавающих в серо-свинцовой воде.

Молчаливые, плохо выспавшиеся люди плотнее запахивали свои стеганые куртки, поеживались от сырости и подолгу глядели на юг — туда, где в ледяных полях терялся след «Ермака» и «Садко».

Однообразный, серый пейзаж поздней арктической осени навевал уныние. Снова, как и год назад, щемящее чувство тоски по родному дому и близким бередило душу. Невольно вспоминались тревожные авральные ночи первой зимовки, когда мы спасали от гибели вот этот самый корабль, служивший невольной мишенью для ледовых ударов. Какие сюрпризы сулила нам вторая полярная ночь?

Вглядываясь в суровые лица своих товарищей, я видел, что каждый по-своему переживал разлуку с ушедшими кораблями: одни — с радостным волнением, заранее предвкушая интерес будущих научных открытий; другие — с романтическим восторгом, ожидая приключений; третьи — с глубокой и острой тревогой; четвертые — с откровенным чувством боязни: выдержат ли нервы еще одну зимовку?

Но очень скоро каждый проникся одной идеей, одной думой, которую народная мудрость облекла в лаконичную форму грубоватой, но справедливой пословицы: «Взялся за гуж — не говори, что не дюж».

Ответственность сплачивала и объединяла. Она напоминала: как ни различны вы по своим характерам и вкусам, как ни различен ваш жизненный опыт, теперь вы одно целое; как бы трудно вам ни приходилось, вы должны объединенными усилиями всего коллектива преодолеть все препятствия и выйти победителями из этой борьбы.

И с первого же дня, с первого же часа этого дня я наблюдал, как начиналась своеобразная кристаллизация коллектива, ядром которого явились старожилы корабля.

«Разные, очень непохожие друг на друга люди собрались на корабле. И к каждому надо будет найти особенный подход, к каждому подобрать [29] отдельный ключик. Много еще воды утечет, пока все они станут настоящими полярными моряками. Но они все-таки станут ими. Их сделает моряками коллектив».

Так записал я в этот вечер в своем дневнике.

Нам предстояло выполнить большую и ответственную работу — поставить корабль на зимовку среди плавучих льдов. Накануне я долго осматривал окружавшие нас поля, стараясь отыскать получше защищенное от сжатий место. Но во время своих маневров «Ермак» так размолол льды, что выбрать удобное место было трудно.

Наконец выбор пал на широкое и толстое торосистое поле площадью в квадратный километр. Это поле казалось вполне надежным. В случае непоправимой аварии мы могли бы раскинуть здесь свой лагерь. Самым большим преимуществом этого поля была его конфигурация: на западе оно имело небольшую выбоину, на юге от него отходил большой и массивный отросток в виде тупого рога. Становясь к западной кромке льда, мы сразу получали надежную защиту с трех сторон — с юга, с востока и с севера. Только с запада нам могли угрожать удары льдов.

От спасительного ледяного поля нас отделяло около ста метров. Для исправного корабля такое расстояние — пустяк. Но «Седову» с изуродованным рулевым управлением преодолеть его было не так просто.

Подняв пары, мы попытались дать ход вперед, потом назад. Но корабль упорно разворачивался вправо. Тогда решено было перетянуться к облюбованному месту стоянки с помощью тросов и ледяных якорей.

Надо было отыскать дорогу среди обломков льда, заполнявших все пространство вокруг нас, протянуть к полю тросы и, выбирая их, постепенно подвести корабль к кромке.

После долгих и утомительных маневров удалось наконец просунуть нос «Седова» между плавающими обломками и полем. Буторин, Бекасов, Буйницкий и Мегер спустились по штормтрапу на какую-то небольшую льдину и, волоча длинный трос, побежали к полю, перепрыгивая с одного куска льда на другой.

Добравшись до места, боцман выбрал небольшой ропак покрепче, выдолбил за ним углубление и вставил туда ледовый якорь — массивный железный крюк, напоминающий коготь чудовищной птицы.

Полдела было сделано. Через минуту затарахтел брашпиль{9} , на котором был закреплен второй конец троса, присоединенного к ледовому якорю. Трос наматывался на барабан и не давал носу [30] корабля уходить вправо. Одновременно была пущена в ход машина. При помощи машины и брашпиля нос корабля сначала подтянули к льдине, а затем стали к ней бортом. Подали кормовой конец. Мы стояли у льдины, как у стенки в заправском порту. Торжественно опустили трап. Теперь мы надолго обосновались у этого естественного причала.

Я решил в самое ближайшее время по-хозяйски освоить поле: выгрузить аварийные запасы и поместить их в палатках, создать резервный склад горючего, соорудить домик для магнитных наблюдений, установить рейки для наблюдения за нарастанием льда — одним словом, оборудовать поле всем необходимым.

В 17 часов механики погасили огни под двумя котлами.

Старожилы корабля уже свыклись с обстановкой дрейфующей зимовки, и нас не удручали камельки, холодные каюты, обеды из консервов, отсыревшие валенки и прочие неудобства. На людей же, только что пришедших к нам, все эти безотрадные детали неизбежно должны были производить тяжелое впечатление.

Мы это прекрасно понимали, и я с большой признательностью вспоминаю о том, какими чуткими и внимательными товарищами показали себя в эти дни все без исключения старожилы.

В первые же дни надо было разместить наше пополнение на корабле. Началось всеобщее «переселение народов», вызвавшее большое оживление. В бывшем красном уголке, превращенном за полгода до этого в кубрик, из старожилов остались только Буторин и Шарыпов. К ним присоединились Гаманков, Гетман и Мегер. Молодежь сразу же подняла веселый шум. С первого взгляда можно было безошибочно угадать, что весельчаки Гетман и Мегер быстро станут душой компании на долгих зимних вечерах у камелька. В запасе у них было столько историй и приключений, что на каждый случай они находили подходящий или неподходящий пример из собственной практики, и громкий хохот оглашал кубрик.

Алферов перенес свои вещи в каюту, туда, где раньше жили Токарев и Розов. Вместе с ним здесь поселился Недзвецкий. Правда, в этом помещении не было отдельного камелька, но оно обогревалось дымовой трубой, идущей от самодельной печи, которая стояла в кают-компании.

Трофимов и Токарев заняли пустовавшую каюту старшего механика и быстро привели ее в превосходное состояние. Здесь был установлен новый камелек.

Теперь оставалось подготовить помещение для Буйницкого. На «Садко» он жил в общем кубрике со всей командой, в то время как для его работы совершенно необходимо иметь отдельный угол. Разобрав дощатые переборки, мы соединили две каюты, [31] в которых когда-то размещался старший помощник капитана, с третьей, где находилась раньше канцелярия.

К Буйницкому пристроился Бекасов. Он занял соседнюю каюту, ранее принадлежавшую второму помощнику. Прорезав переборку, Буйницкий и Бекасов соединили оба помещения, поставили камелек, быстро привели свои апартаменты в порядок, и через два-три дня каюты выглядели так, словно хозяева жили здесь уже целую вечность.

Все эти хлопоты так захватили людей, что недавние опасения и переживания стали довольно быстро забываться. Люди повеселели и больше не вспоминали об ушедших кораблях.

Вечером 31 августа случилось одно происшествие, наделавшее много шуму на корабле.

После долгого и трудного дня экипаж отдыхал. Было решено воспользоваться тем, что судовая динамо-машина еще работала, и показать кино. Наш кинотеатр был предметом гордости его «директора» Коли Шарыпова.

Правда, кино у нас было немое. Зато фильмы демонстрировались с музыкальным сопровождением: кто-нибудь из нас садился у патефона, выбирал свои любимые пластинки и неутомимо ставил их одну за другой. Дородные казачки из «Тихого Дона» плыли по экрану под аккомпанемент «Китайской серенады», а «Эволюция небесных тел» демонстрировалась под лихие звуки «Яблочка». Могло быть и наоборот — все зависело от того, кто в этот вечер дежурил у патефона.

Когда же Шарыпов пускал фильм задом наперед, то зрители испытывали более острые ощущения: люди на экране пятились, поезда стремительно мчались задним ходом, предметы, вопреки законам земного притяжения, не падали, а взлетали вверх. Одним словом — да простят нас кинорежиссеры,— нам удавалось даже самый серьезный фильм превращать в веселую комедию.

На этот раз интерес к сеансу был особенно велик: шестеро новичков еще ни разу не были в нашем кино, и для них фильмы сохраняли свою первоначальную свежесть. Остальным представлялась редкая возможность понаблюдать за тем, какое впечатление производят наши потрепанные ленты на свежего человека.

К 7 часам вечера все лучшие места в кают-компании были заняты зрителями. Я хотел было присоединиться к ним, но усталость взяла верх, и я пошел к себе в каюту немного отдохнуть. Через некоторое время меня разбудил какой-то шум. Сквозь сон послышались шорох и звяканье. Открыв глаза, я увидел в дверях спину Андрея Георгиевича, убегавшего с моей винтовкой, снятой с ковра у койки.

— Андрей Георгиевич, что случилось?.. [32]

Но мой помощник был уже далеко. По палубе застучали торопливые шаги. Оттуда доносились крики, потом раздались беспорядочные выстрелы из карабинов. Быстро одевшись, я выбежал на палубу.

В сумерках с трудом можно было разглядеть трех белых медведей, которые стояли за большим торосом, метрах в семидесяти пяти от судна. Рослая мохнатая самка оберегала своих детенышей, каждый из которых был не больше дворовой собаки.

Видимо, один из медвежат был ранен. Он хромал и отказывался идти. Не понимая, что с ним произошло, мать сердито толкала его. Четырнадцать разгорячившихся охотников бежали к медведям, стреляя наугад.

Медведица наконец поняла грозящую ей опасность. Оставив своего раненого детеныша, она толкнула второго медвежонка, и оба зверя пустились галопом в сторону от корабля.

Таким образом, первая медвежья охота в общем закончилась довольно плачевно. Сотни килограммов чудесного свежего мяса были безвозвратно утеряны, хотя сами просились на вертел: любопытные медведи вплотную подошли к кораблю, чтобы получше разглядеть странный предмет, неожиданно появившийся в их вотчине.

Медвежья охота не была для нас забавой. Каждый килограмм свежего мяса — незаменимое лекарство от цинги. Поэтому в дальнейшем мы стали вести себя осмотрительнее и не пугали напрасно зверя.

Конечно, витамин С был бы действеннее против страшной болезни, но, к сожалению, его на пароходе не было.

Наступил сентябрь. Дни становились короче. Мы спешили закончить приготовления к зимовке. Жизнь постепенно входила в свою колею.

Вечером 13 сентября, когда мы находились на 83°25',6 северной широты и 140°20' восточной долготы, было получено официальное уведомление, что ледокол «И. Сталин» идет к нам на выручку. На другой день утром радисты приняли с ледокола новое сообщение:

«Готовьте машину, ждите указаний о поднятии пара».

Ледовая обстановка была на редкость хороша. Вечером 15 сентября при трехмильной видимости по горизонту от северо-запада через запад до юга четко вырисовывалось сплошное водяное небо. Повсюду чернели разводья и полыньи. Даже «Ермак» не имел таких хороших ледовых условий во время своего похода к дрейфующему каравану.

У нового мощного ледокола «И. Сталин» теперь было гораздо больше шансов на успех, хотя за эти полмесяца нас отнесло почти [33] на 20 миль к северу. Но как мы пошли бы за ним, лишенные рулевого управления? Требовалась помощь второго корабля: один ледокол пробивал бы дорогу во льдах, а другой вел бы «Седова» на буксире.

Я сообщил капитану Владимиру Ивановичу Воронину, отвечая на запрос о состоянии нашего корабля:

«Самостоятельному продвижению судна препятствует только отсутствие возможности управляться. Полагаю, что при ледовой обстановке в настоящее время вывод на буксире одним ледоколом затруднителен и даже невозможен. Вывод же двумя ледоколами при данной обстановке больших затруднений не представит».

В ответ на это 17 сентября прибыла телеграмма, еще больше поднявшая дух экипажа:

«Продолжаем бункеровку углем с «Моссовета». Вечером пойдем на север. Получил распоряжение Шмидта идти к «Седову» двумя ледоколами. С нами пойдет «Литке». Последний бункеруется с «Ермака» на рейде островов «Комсомольской правды»».

«И. Сталин» и «Литке»! С такими силами можно пробиться. На выручку нам посылали цвет советского ледокольного флота. Мы наглядно ощущали великую заботу Родины.

На «Седове» все кипело. Механики вновь снимали с консервации механизмы. Палубная команда опять приводила в порядок все помещение корабля, чистила и красила пароход, готовясь достойно встретить дорогих гостей.

23 сентября были закончены последние приготовления к походу: мы убрали трубы камельков, навели порядок на палубе и в жилых помещениях. По первому приказанию «Седов» был готов поднять пары.

Но к этому времени из-за перемены ветра ледовая обстановка вновь резко изменилась, и наши надежды на скорое освобождение из льдов стали быстро гаснуть.

Уже 19 сентября были заметны первые признаки сжатия. Семибалльный южный ветер привел льды в движение, и большой торосистый обломок с такой силой стукнул в правую скулу судна, что носовой швартов лопнул, как гнилая бечевка. Большинство разводьев свело. Несмотря на южный ветер, температура упала и вновь началось быстрое образование молодого льда. Новое «лето» оказалось, к сожалению, очень кратковременным. В то же время нас сильно бросило на север. 17 сентября мы были на 83°29',5 северной широты, а 22 сентября оказались уже на 83°56',5 северной широты.

В районе продвижения «И. Сталина» и «Литке» вначале перемен в ледовой обстановке не ощущалось. Приходили бодрые телеграммы — корабли шли на север разреженным четырехбалльным [34] льдом среди небольших обломков полей. Но 22 сентября и там наступило резкое ухудшение обстановки. Добравшись до 81-й параллели, ледоколы попали в такие тяжелые льды, которые были не под силу даже лидерам. Капитан «И. Сталина» радировал в полночь 22-го:

«Лед 10 баллов. Торосистые поля. Снег. Идем со скоростью 2 узла».

В этот день мы возобновили работы по подготовке аварийного запаса. Хотя ледоколы находились очень близко от нас, почти что рядом, трудно было надеяться на встречу с ними.

«И. Сталин» и «Литке» пробились на север до 83-й параллели. Второй раз за какой-нибудь месяц советские ледоколы побивали мировой рекорд высокоширотного плавания! Они находились в 60 милях от нас, считая на юго-восток. Но эти мили были совершенно непроходимы, и ледоколы вынуждены были повернуть на юг. В 9 часов 40 минут 24 сентября капитан флагманского ледокола сообщил:

«Крупнобитый лед. 7 баллов. Туман. Имею распоряжение возвратиться. Иду к мысу Челюскин».

Как нарочно, в этот час в районе «Седова» вновь стала улучшаться обстановка. Лед развело. Судно оказалось на чистой воде: справа мелкие льдины отошли в сторону, и даже слева наше могучее поле, облюбованное мной в качестве аварийной базы, дало трещину. Сквозь тонкие слоистые облака просвечивало солнце. На одной с ним высоте сияла необычайная небесная иллюминация — ложное солнце.

Было очень досадно, что ледоколы уходят на юг. Но мы понимали, что в конце сентября нельзя рисковать и задерживать корабли в рекордных широтах.

Получив телеграмму о том, что ледоколы возвращаются на юг, мы передали по радио их экипажам пожелание благополучного плавания и в третий раз начали готовиться к зимовке.

В этот день «Седов» находился на широте 83°55' и долготе 140°28'. С каждым днем ветры уносили нас все дальше в неизведанные широты.

Глава четвертая.

Единоборство со льдами

День 26 сентября 1938 года ничем не выделялся. Ничто не предвещало каких-либо экстраординарных событий: погода стояла тихая, безветренная, льды были относительно спокойны. Лишь изредка ближние льдины лениво передвигались с места на место, [35] царапая борт корабля. К таким небольшим подвижкам мы давно привыкли, и они нисколько нас не тревожили. Судовые работы шли своим чередом. Закончив вахту в 8 часов вечера, я записал в судовом журнале:

«16 часов. Наблюдается сжатие льда вблизи судна. 18 часов. Лед разводит. Закончена постановка машины на консервацию. Пар прекращен, вспомогательный котел продут».

Теперь можно было зайти в кают-компанию и побаловаться чайком. Что может сравниться с таким удовольствием после долгого пребывания на холоде и в сырости?! Объемистый чайник круглые сутки кипит на горячем камельке. Ваза всегда полна конфет. Клеенка на столе чисто вымыта дневальным. Аккуратно заправлена керосиновая лампа. Ниоткуда не дует. Ноги не мерзнут. Понятно, что по вечерам у камелька в кают-компании всегда священнодействовало несколько любителей ароматного чая.

И на этот раз очень быстро составилась компания. Ко мне подсели доктор и Андрей Георгиевич. Чайник обошел первый круг, зазвенели ложечки в стаканах, и полилась долгая неторопливая беседа.

В этот вечер говорили о романтике моря. Я и Андрей Георгиевич начали морскую жизнь в одном порту и на одном корабле — это был пароход «Индигирка», приписанный к Владивостоку. Не мы одни — десятки капитанов и штурманов с любовью вспоминают славную старую «Индигирку», послужившую для них первой школой.

Андрей Георгиевич ушел в первое плавание в 1924 году, а я — пять лет спустя. Много воды утекло с тех пор, на многих кораблях пришлось нам поработать, много морей и стран повидать. Давно уже не плавает «Индигирка», получившая отставку за выслугу лет. Но первые юношеские впечатления навсегда сохраняют свою остроту, и мы с одинаковым восторгом вспоминали и тесный кубрик, в котором приходилось жить тогда, и первые рейсы в Хакодате и на Камчатку, и сердитого боцмана, вечно ворчавшего на шумливую молодежь, и тайфуны, которые трепали «Индигирку», словно щепку, и лазурные тропические моря.

И Андрей Георгиевич и я с детства мечтали о жизни, полной борьбы и новых впечатлений. Но нам пришлось, конечно, внести существенные поправки в свои представления о мореплавании, полученные из приключенческих романов. Вовсе не так сладко было драить палубу или крепить грузы во время шторма. И совсем было неловко, когда строгое начальство убеждалось в том, что новичок, в первый раз ушедший в рейс матросом второго класса, не так уж силен в деле. [36]

Но зато сколько было радости, когда такой вот безусый новичок после пятимесячного практического стажа получал на руки новенькую мореходную книжку, в которой было напечатано на нескольких языках, что предъявитель ее — моряк советского торгового флота!

Уже поистрепались наши мореходки, десятки советских и иностранных штемпелей покрыли их страницы, матросы второго класса стали водителями кораблей, а эта романтическая пора первого знакомства с морем все еще свежа в памяти, и никогда не устанешь о ней вспоминать.

Доктор внимательно слушал и соглашался с нами: кто однажды глотнул крепкого соленого воздуха моря, тот навсегда становится его пленником.

Горячий чайник завершал восьмой или десятый круг, когда мы почувствовали неожиданный и резкий толчок. Судно, стоявшее с креном на левый борт в 6°, внезапно выпрямилось, дрогнуло и повалилось вправо. Меня отбросило на спинку кресла. Зазвенела посуда. Стакан поехал по столу и едва не свалился ко мне на колени. Послышался знакомый жесткий шорох — движущиеся льдины скреблись о борт корабля.

— Начинается! — кисло сказал Андрей Георгиевич.— Когда наконец эта чертова чаша отстанет от нас?!

Я встал из-за стола и отправился в рубку, чтобы взглянуть на кренометр. Идти было трудновато: пол вздыбился, словно косогор. Меня, как и Андрея Георгиевича, очень беспокоило поведение гигантской ледяной чаши, из которой нам никак не удавалось высвободить корпус судна. Лед, как известно, легче воды. Поэтому огромная глыба, в которой сидел «Седов» с прошлой зимы, все время норовила всплыть. Но так как она крепко примерзла к корпусу парохода, то подняться ей не удавалось. Зато при малейшем изменении крена она действовала, словно хороший домкрат, и выворачивала из воды то один, то другой борт судна.

Так произошло и на этот раз. Незначительного сжатия было достаточно, чтобы нас резко перевалило с левого на правый борт.

Добравшись до рубки, я чиркнул спичкой и осветил кренометр. Указатель остановился на цифре 18.

Я вышел на палубу, огляделся вокруг, прислушался. Все было спокойно, даже слишком спокойно. Говорят, что шум вреден для человека. Могу заверить, что отвратительно действует на человека и абсолютная тишина. В соединении с мраком полярной ночи она вдвойне тягостна: тщетно напрягается слух — вокруг безмолвие. Хочется нарушить его, поднять крик. Но льды поглощают голос человека, как море глотает песчинку, и снова воцаряется покой.

Густые сумерки окутывали ледяную пустыню. Над затерянным [37] среди торосов «Седовым» висело холодное небо, такое же величественное, грозное и чужое, как сами льды. Темно-голубое вверху, зеленоватое у краев, лилово-фиолетовое в самом низу, оно казалось призрачным и неправдоподобным. И только на юге, где небо прощалось с потухающим днем, розовела узенькая полоска — робкое подобие зари.

Я пробыл на палубе недолго, всего несколько минут. Но гнетущее ощущение одиночества, навеянное в эти минуты безмолвием и мраком, остро врезалось в память — вероятно, потому, что вскоре на корабле разыгрались драматические события.

События эти произошли значительно быстрее, чем о них можно рассказать...

Возвращаясь в кают-компанию, я заметил третьего механика Всеволода Алферова, быстро прошмыгнувшего в каюту, где жил Недзвецкий. Через полминуты оба пробежали по коридору, направляясь в машинное отделение. Я знал, что наши механики — люди солидные и зря бегать не будут. Поэтому я тотчас же направился вслед за ними.

В обширном и холодном машинном отделении царила кромешная тьма. Лишь в глубине его, на правой стороне, мерцали слабенькие огни свечей и раскачивался керосиновый фонарь «летучая мышь». Оттуда доносились крики, звяканье гаечных ключей и... журчание проникающей в корпус судна воды — самый неприятный и страшный звук из всех, какие только известны морякам.

Вся машинная команда была уже в сборе.

Я подозвал старшего механика. Трофимов быстро взбежал по железному трапу.

Трудно было разглядеть в темноте его лицо, но с первых же слов по его интонации я понял, что в машинном отделении произошло нечто серьезное, хотя старший механик старался говорить возможно спокойнее.

Он докладывал:

— Из-за крена отливное отверстие запасного холодильника оказалось под водой. Невозвратный клапан не работает. Прокладку у крышки пробило. Сейчас потуже завернем гайки у крышки и остановим течь.

Я спросил:

— Нужна ли вам помощь?

Трофимов ответил:

— Нет, нет, мы справимся сами.

Но через 15 минут Трофимов разыскал меня. Бледный, перепачканный маслом и сажей, он быстро проговорил:

— Константин Сергеевич, ключами не закрыть... Вода прибывает... [38]

Выход был один: немедленно пустить дизель-динамо, осветить машинное отделение, поставить на крышку холодильника цементный ящик, а до этого — откачивать воду брандспойтом. Общий аврал!

Передав Андрею Георгиевичу необходимые распоряжения, я поспешил в машинное отделение. Журчание воды стало громче. Крен явно увеличивался, а с ним возрастал напор воды. Добравшись до запасного холодильника, легко было разглядеть при свете тусклого фонаря, с какой яростью хлещут через разрывы в прокладке струи воды, освещаемые колеблющимся, неровным огнем. Они били веером во все стороны, поливая людей. Мокрые, грязные механики все еще пытались остановить поток, но усилия их оставались напрасными. На глаз можно было определить, что океан вгоняет в образовавшееся отверстие 25—30 тонн воды в час. У правого борта она уже выступала из-под плит и неприятно хлюпала под ногами.

Через несколько минут весь экипаж, за исключением радистов, был в машинном отделении. Люди понимали, что речь идет о жизни или смерти корабля, и каждый работал с огромным рвением. Буторин и Гаманков, спотыкаясь в темноте, таскали доски и мешки с цементом. Андрей Георгиевич начал ладить опалубку вокруг злосчастной крышки холодильника. Соболевский, Буйницкий, Гетман и Мегер в несколько минут собрали притащенный общими силами брандспойт, протянули шланг за борт и начали откачивать воду, быстро скоплявшуюся на плитах. К ним вскоре присоединился Бекасов. На ходу он крикнул мне:

— В радиорубке сдвинулись аккумуляторы, нарушились контакты! Но сейчас уже все в порядке.

Я выбрался наверх, чтобы проверить крен и послать донесение о случившемся в Москву.

Стрелка кренометра двигалась все дальше. Над льдами царила та же гнетущая тишина. Ее нарушал лишь тоскливый собачий вой — Джерри и Льдинка, сошедшие на лед порезвиться, оказались отрезанными, так как трап из-за крена поднялся высоко над льдиной. Щенки жалобно выли во весь голос, задрав морды кверху и глядя на недоступный трап.

— Словно по покойнику,— сердито сказал кто-то. Я обернулся и увидел Полянского. Он осматривал ящики аварийного запаса.

— У вас все в порядке? — спросил я.

— Готово. Могу передавать.

— А как с аварийной рацией?

— Да вот они, эти ящики. Тяжелы больно. Неровен час, сходить придется, пожалуй, и не поспеешь снять. [39]

Я пошевелил ящики. Они действительно были очень тяжелы. В голове мелькнуло: может быть, начать перегрузку аварийного запаса на лед? Для этого надо снять людей с работы в машинном отделении. Но это значит бросить корабль — тогда он наверняка будет обречен на гибель.

Нет, покидать судно еще рано. Вреднее всего в таком положении паника. Надо использовать все средства для спасения судна.

Вдвоем с Полянским прошел в радиорубку. Пока он включал передатчик и вызывал станцию мыса Челюскин, при свете керосиновой мигалки я торопливо набросал донесение в Главсевморпути:

«23 часа местного результате сжатия судно получило крен правый борт 18 градусов тчк Отливной забортный клапан вспомогательного холодильника стал пропускать воду также крышка вспомогательного холодильника тчк Вода стала поступать судно 23 часа 15 минут лед развело крен начал значительно увеличиваться также большого давления увеличилось поступление воды тчк Приступил откачке брандспойтом ставлю цементный ящик...»

Подал листок радисту. Он без устали стучал ключом. Его лицо было серьезно, губы плотно сжаты.

— Что случилось?

— Мыс Челюскин не отвечает,— отрывисто сказал он.— Даю общий вызов.

На пароходе положение осложнялось. С каждой минутой крен увеличивался: разошлись льдины и, лишенное опоры, судно теперь целиком зависело от поступающей в машинное отделение воды — чем больше ее прибывало, тем сильнее был крен, а чем круче был крен, тем энергичнее становился напор воды.

Спасательные работы затруднялись тем, что никак не удавалось дать электрический свет. Обычно дизель-динамо запускали очень быстро. Теперь же, словно назло, двигатель капризничал.

Этот аварийный агрегат стоял на палубе, укрытый в дощатой будке. Повесив на гвоздь тусклый фонарь, Сергей Токарев возился с помпой — из-за крена она отказывалась подавать воду для охлаждения цилиндра. Чтобы помочь ему, я схватил ведро и начал таскать воду из цистерны, находившейся на ботдеке. Ходить по палубе, неудержимо кренившейся на правый борт, становилось все труднее. Приходилось одной рукой держаться за поручни, чтобы не свалиться.

Притащив Токареву несколько ведер воды, я снова направился в машинное отделение.

Из мрака по-прежнему доносились тревожные, отрывистые голоса, лязг металла, чавканье брандспойта, плеск воды. [40]

Брандспойт явно не справлялся с откачкой. При всем напряжении он выбрасывал за борт не более 10 тонн воды в час. Между тем установка цементного ящика должна была занять еще немало времени. Я приказал Трофимову поднять пар во вспомогательном котле, чтобы пустить в ход мощные паровые водоотливные средства.

— Для этого нужно двадцать часов, капитан,— сказал старший механик.

— А вы поднимите в три.

— Могут выйти из строя трубки.

Бережливый и заботливый, старший механик, кажется, готов был оберегать свое хозяйство даже на дне морском. Но обстановка заставляла нас идти на риск, и через несколько минут Алферов принял на себя обязанности кочегара и сам взялся за разводку огня под вспомогательным котлом. Шланг от брандспойта был заведен в горловину котла — надо было накачать в него минимум 12 тонн воды.

А света все не было...

Казалось, что прошла уже целая вечность. Между тем аврал начался всего 40 минут назад. События развертывались все быстрее, и только педантичный Андрей Георгиевич успевал регистрировать их с точностью до одной минуты, чтобы потом подробно описать аварию в вахтенном журнале.

В 24 часа крен достиг 30°. Это была критическая точка. Еще немного — и все грузы, какие только находились на корабле, должны были с грохотом и треском сорваться с места и обрушиться на правый борт, а это было бы началом конца.

Я вскарабкался по трапу наверх и стал пробираться в радиорубку. Полянский все так же сосредоточенно стучал ключом, держась одной рукой за краешек вздыбившегося стола, чтобы не упасть. В зубах у него дымилась трубка.

— Отозвался Рудольф,— спокойно сказал он,— сейчас передаю донесение.

Я набросал на клочке продолжение рапорта:

«24.00. Крен достиг 30 градусов тчк Качаю воду вспомогательный котел одновременно разведены огни так как откачаться брандспойтом невозможно...»

Полянский придвинул этот клочок к себе, кивнул головой и продолжал передачу.

— Вызывайте Челюскин,— сказал я,— пусть связываются с нами каждые десять минут.

Никогда еще «Седов» не был в таком трудном положении. Его мачты низко наклонились. Палуба перекосилась. Собаки, оставшиеся [41] за бортом, выли все жалобнее. Их вой далеко разносился по безмолвной пустыне. Холодные, безразличные звезды скупо озаряли сумеречным сиянием наш накренившийся корабль и бескрайние льды. Что, если нам придется оставить его? Что тогда сулит нам, беззащитным от полярной стужи, дрейф на этом вечно движущемся, изменчивом льду?

И вдруг у меня за спиной послышался знакомый вздох дизеля. Он вздыхал сначала слабо, потом все громче, и вот все судно огласилось размеренным шумом этой работающей машины, самое дыхание которой действует успокоительно. Токареву наконец удалось исправить помпу и привести аварийный агрегат в действие.

Спустился в машинное отделение, чтобы еще раз проверить, как идет работа. Открыв дверь, я остановился и невольно зажмурился от неожиданности: в глаза ударил резкий, ослепительный свет электрических ламп, от которого мы уже отвыкли.

Теперь можно было как следует осмотреться. Как измотались люди за этот час! Трофимов и Алферов, запорошенные угольной пылью и измазанные машинным маслом, возились у топки вспомогательного котла. Люди, работавшие у брандспойта, который был поставлен у самого водопада, низвергавшегося из-под крышки холодильника, насквозь промокли. От них шел пар. Но никто не чувствовал мороза, и рукоятки брандспойта мелькали вверх и вниз с потрясающей скоростью.

Вокруг крышки холодильника быстро вырастала деревянная опалубка. Ефремов, Буторин и Гаманков красными от холода руками зажимали отверстия, из которых хлестали струи, городили доски, сколачивали их. Выдержит ли цемент? Не вышибет ли его вода, как песок?

Я решил к тому времени, когда опалубка будет закончена, опустить за борт деревянный щит и прижать его так, чтобы он хотя бы на несколько минут преградил путь воде. Тогда мы быстро закутали бы крышку тряпками, паклей, простынями, одеялами и сверху обмуровали бы цементом.

Но тут подошел Токарев и внес новое предложение:

— Разрешите мне и Шарыпову опуститься за борт. Попытаемся заткнуть отливное отверстие снаружи.

Я взглянул на покрытое маслом потное и усталое лицо второго механика. В его глазах была видна твердая решимость настоять на своем.

Риск был огромный. Отливное отверстие к этому времени ушло на полтора метра под воду. Льды были неспокойны. В любую минуту они могли подступить к самому борту и раздавить смельчака. Я уж не говорю о ледяной ванне при температуре воды минус полтора градуса! [42]

Но этот рискованный и благородный поступок мог спасти корабль и жизнь экипажа. И я одобрил его.

После яркого электрического света в машинном отделении густые сумерки сентябрьской ночи казались еще непрогляднее. Но Токарев и Шарыпов действовали быстро и деловито. Они надули шлюпку, бережно спустили ее в зияющую щель между бортом корабля и соседней льдиной и ловко скользнули в шлюпку по штормтрапу.

Держась за веревку, они по очереди, надевая водолазный костюм, ныряли в воду и силились подставить паклю под струю, врывавшуюся в отливное отверстие. Токарев рассчитывал, что эта струя подхватит паклю и сама втянет ее внутрь.

Вначале дело не шло на лад. Токарев и Шарыпов быстро окоченели, руки и ноги перестали слушаться их. Но на исходе двадцатой минуты из машинного отделения донеслись торжествующие крики: струя наконец подхватила паклю и с силой втянула ее в отверстие. Приток воды мгновенно уменьшился. Теперь можно было немного перевести дух: пожалуй, «Седов» мог продержаться до того, пока будут подняты пары во вспомогательном котле.

Я посмотрел на часы. Они показывали 2 часа 20 минут. К счастью, льды пока что не тревожили корабль и он оставался в прежнем положении, с креном в 30°. Бригада, работавшая у брандспойта, уже наполнила вспомогательный котел водой. Механики быстро задраили горловину и начали шуровать в топке, поднимая пар. Чтобы несколько восстановить равновесие, мы начали перекачивать брандспойтом накопившуюся в машинном отделении воду из-под правого борта в левый котел.

Шел четвертый час утра 27 сентября, когда стрелка манометра на вспомогательном котле дрогнула и поползла по циферблату. Нам казалось, что она ползет чрезвычайно медленно. Хотелось подогнать ее. Но на самом деле пар поднимался очень быстро: в шесть раз быстрее нормы. В 4 часа 30 минут Трофимов открыл клапан, послышалось шипение, и через мгновение начала работать мощная паровая донка. Я с облегчением вздохнул, когда послышались ее тягучие, хлюпающие звуки.

Пары были разведены как нельзя более своевременно: уже через полчаса началось очередное сжатие льдов. Но к этому времени нам удалось уменьшить крен до 18°, и теперь сжатие было менее страшно для корабля, нежели раньше.

С пуском паровой донки сразу освободилась большая часть экипажа, занятая у брандспойта. Можно было браться за выгрузку аварийной радиостанции. К 7 часам утра ящики с радиоаппаратурой были спущены на лед и перенесены на 100 метров от судна. [43]

Мы раскинули над ними палатку, и только после этого можно было отпустить людей хоть немного отдохнуть. Полянский сообщил радистам мыса Челюскин:

«Все в порядке. Можете снять наблюдение».

Иззябшие, промокшие, люди валились с ног. Поэтому было разрешено всем лечь спать.

Стараясь ни на минуту не присаживаться, чтобы не задремать, я тихо бродил по судну.

На всем лежал отпечаток отшумевших событий. В машинном отделении стояли лужи воды, уже подернувшиеся ледяными иглами. Недоделанный цементный ящик у крышки запасного холодильника белел в сумерках, напоминая об опасности. Всюду валялись жгуты пакли, мешки с цементом, инструменты.

В кают-компании на остывшем камельке стоял холодный чайник. Забытая посуда скатилась на пол, а недопитый чай залил клеенку.

Заглянул в радиорубку. Александр Александрович с наушниками на голове спал, склонившись на стол. Ему тоже досталось в эту ночь!

В 12 часов разбудил Андрея Георгиевича, чтобы передать ему вахту. Старший помощник выглядел очень неважно: такие ночи не для его сердца. Под глазами у него набрякли мешки, весь он как-то осунулся. Ополоснув лицо холодной водой, Андрей Георгиевич уселся на стул и приготовился внимательно слушать.

Договорились немедленно произвести выгрузку всех аварийных запасов на лед, пока во вспомогательном котле еще есть пар. Пустив в ход лебедки, можно проделать эту работу быстро и легко. Кроме того, чтобы впредь такая история не повторялась, следовало немедленно закрыть отливное отверстие, окончательно выровнять крен и привести корабль в порядок.

Через полчаса вся команда была на ногах и взялась за работу. Хотя люди почти не отдохнули, работали все с большим подъемом. Говоря откровенно, в этот день каждый чувствовал себя немножко героем: нам удалось выйти победителями из довольно трудной схватки. Сознание достигнутого успеха окрыляло людей и помогало им работать еще лучше.

К 2 часам дня крен удалось уменьшить до 14°, а к вечеру — до 8°. Как только отливное отверстие вышло из воды, наши механики заделали его с таким прилежанием, что в другой раз скорее, пожалуй бы, треснул борт, чем вода прорвалась сквозь холодильник.

Тем временем наверху шумели лебедки и слышались успокаивающие своей привычностью крики «майна», «вира», словно мы [44] выгружались не за 84-й параллелью, а где-нибудь в Архангельске или в Тикси.

Под руководством Ефремова палубная команда спустила на лед несколько тонн грузов. Здесь были и бочки с горючим, и банки с аммоналом, и окорока, заботливо упакованные Буториным, и водонепроницаемые ящики, и тюки с меховой одеждой, и многое другое. Выгрузка аварийных запасов заняла два дня. Одновременно опускали из твиндеков в трюм все грузы, чтобы хоть немного увеличить остойчивость судна.

Только к вечеру 28 сентября все было закончено и я разрешил тушить огонь под вспомогательным котлом.

Особым приказом была объявлена благодарность всему личному составу «Седова» за самоотверженную работу по ликвидации последствий аварии.

Жизнь снова входила в будничную колею, и утром 29 сентября Буйницкий, освобожденный от участия в очередном аврале, попытался провести наблюдения над элементами земного магнетизма. Ему удалось зафиксировать сильную магнитную бурю.

Льды не оставляли нас в покое. Естественно, что обстановка вынуждала нас торопиться с организацией аварийных баз.

Могучее ледяное поле, облюбованное нами 31 августа, пока что держалось крепко. Хотя непрерывные сжатия изрядно обмяли тупой выступ, за которым нашел приют «Седов», все же корабль от прямых ударов он защищал. Поэтому аварийные базы решили организовать именно на этом поле.

После того как все ящики и тюки были выгружены на лед, надо было выбрать наиболее надежное место, где они могли бы находиться в относительной сохранности. Такое место мы нашли в 100 метрах к северу от корабля: при попытке измерить здесь толщину поля бур ушел в лед на 2 метра, но до воды так и не достал.

Гаманков, Буторин и Ефремов взялись за установку палатки для аварийного запаса. Они выдолбили во льду углубления, вставили колья, залили водой. Девятнадцатиградусный мороз моментально сковал воду, и колья держались не хуже, чем в бетоне. На них натянули брезент. Буторин быстро и умело закрепил оттяжки, и палатка аварийного склада была готова.

Неподалеку раскинули большую жилую палатку. По нашим масштабам, это был настоящий парусиновый дворец, в котором мог в случае нужды поселиться весь экипаж. Внутри жилой палатки в два настила уложили доски, а сверху поставили двуспальные матрацы на пружинах, оставленные нам в наследство. На льду пружинные матрацы выглядели довольно экзотически.

Чтобы довершить комфортабельное оборудование жилой палатки, механики установили маленький чугунный камелек. [45]

Теперь мы могли жить несколько спокойнее — у нас была создана, так сказать, «вторая линия обороны», на которую мы могли отойти в случае катастрофы. В аварийном поселке было подготовлено все необходимое для жизни, и при сильном сжатии уже не надо было думать о спасении запасов продовольствия и снаряжения, как 26 сентября. Мы могли со спокойным сердцем до последней минуты отстаивать судно.

9 октября я записал в дневнике:

«Итак, началась полярная ночь. Сегодня солнце в последний раз показалось над горизонтом. К сожалению, мы его не увидели: оно спряталось в густом тумане. Снова, как год назад, почти сутки царит темнота. Только в середине дня на юге небо немного светлеет. Но в прошлом году в это время корабли еще двигались, еще была надежда пробиться на восток. Теперь все ясно и определенно, нет никаких иллюзий: мы зимуем.

Оттепель, наступившая в последние дни, вызвала густые туманы, затрудняющие ориентировку. Но 8 октября удалось определиться. Мы оказались на 84°21',8 северной широты, 133°40' восточной долготы. За месяц мы продвинулись примерно на один градус к северу и более чем на четыре градуса к западу. Следуем дорогой «Фрама», хотя наш дрейф протекает значительно севернее. Не сегодня-завтра пересечем 85-ю параллель и очутимся в окрестностях полюса.

За полстолетия Арктика очень сильно изменилась. Нас несет в полтора раза быстрее, чем «Фрам». Однако скорость дрейфа крайне неравномерна, а направление изменчиво.

Все это говорит о том, что за последние годы произошла разгрузка Арктического бассейна — иными словами, ледовитость его уменьшилась: действие ветров, движущих льды, ощущается сильнее, так как эти льды стали разреженнее.

Это мы и сами наблюдаем воочию. Сейчас, в начале полярной зимы, в сердце Центрального Арктического бассейна — вокруг нас — такая ледовая обстановка, что впору начинать навигацию. Три дня тому назад в 100 метрах к востоку от судна появились новые разводья, идущие с севера. От северо-востока до юго-запада по всему горизонту появились темные пятна — знак чистой воды. Вчера открылось новое большое разводье на северо-востоке, в расстоянии мили от судна. Теперь уже по всему горизонту, начиная от 1—2 миль от судна и кончая пределами видимости,— сплошное водяное небо. Почти на всех румбах видны разводья. Особенно много их на востоке-северо-востоке, где чистая вода тянется узкими, длинными полосами.

Морозы, наступившие во второй половине сентября, сменились потеплением. Температура воздуха + 0,2 градуса.

Моряки шутят: скоро выйдем на чистую воду и доберемся до полюса, а там, наверное, уже апельсины растут.

Впрочем, каждый из нас прекрасно отдает себе отчет в трудностях, которые предстоит одолеть. Рано или поздно это потепление кончится и начнется настоящая полярная зима, посерьезнее той, которую мы испытали в море Лаптевых.

Пора ложиться спать. Завтра предстоит много работы: начнем составлять план научных исследований на зиму. Сейчас, когда все первоочередные дела по подготовке к зимовке завершены, можно и нужно весь экипаж превратить в коллектив исследователей». [46]

Глава пятая.

Пятнадцать исследователей

Большинство выдающихся арктических экспедиций прошлого, а в особенности советских, располагало хорошо подготовленными кадрами научных работников и было прекрасно снаряжено. На «Седове» дело обстояло иначе: к тому времени, когда наступил наиболее интересный с точки зрения науки этап дрейфа, мы не имели ни подготовленных исследователей, ни специального оборудования для научных наблюдений. Поэтому вначале, когда мы расстались с «Ермаком» и «Садко», предполагалось, что наш коллектив ограничится минимумом исследований.

Нас тяготила мысль о том, что наш дрейф по неизведанным просторам Центрального Арктического бассейна не сможет дать науке всего, что она вправе ждать. Надо было что-то придумать.

В истории Арктики известны примеры, когда научная работа выпадала на долю людей, не подготовленных к ней специально. Правда, в те далекие времена исследования были много проще, чем теперь. От моряков, бравшихся за них, наука требовала одного — наблюдательности и правдивости. Это требование было с исчерпывающей ясностью изложено в старинном морском правиле: «Пишем, что наблюдаем, а чего не наблюдаем, того не пишем».

Современная наука предъявляет к исследователю Арктики более серьезные требования. Она ждет прежде всего точности и строжайшей проверки всех данных. Она требует умения обращаться со сложнейшими приборами.

Приборов у нас не хватало. Людей, умеющих обращаться с ними, было маловато. И все-таки мы решили попытаться организовать исследования Центрального Арктического бассейна по возможно более широкой программе. За дело возьмемся все.

Как только мы покончили с первоочередными заботами о безопасности корабля, я пригласил к себе Андрея Георгиевича и Буйницкого и мы вместе составили план-максимум вместо плана-минимум, которым до сих пор были ограничены наши научные наблюдения.

План мы строили из расчета, что все пятнадцать зимовщиков будут участвовать в проведении исследований. Буйницкий составил обширную программу астрономических, магнитных и гравитационных наблюдений. Андрей Георгиевич разработал обстоятельный план гидрологических работ. Мной был подготовлен план глубоководных измерений и метеорологических наблюдений, наблюдений за жизнью льда. В частности, было решено ввести двухчасовую [47] метеовахту. Это было серьезным новшеством: на «Садко» метеонаблюдения производились лишь четыре раза в сутки.

Когда мы всесторонне изучили возможности нашего коллектива, то оказалось, что сил для организации наблюдений хватит. За Буйницким были оставлены те же наблюдения, какие он вел на «Садко». Метеорологическая вахта была распределена между мной, Ефремовым, Соболевским и Буйницким. Гидрологические наблюдения взял на себя Андрей Георгиевич. Глубоководные промеры и наблюдения за жизнью льда я оставил за собой.

К участию во вспомогательных работах, не требовавших специальной подготовки, было решено привлечь наших механиков, радистов и матросов. Разве трудно было при желании, например, подготовить Бекасова к работе запасного метеонаблюдателя? Ведь он окончил морской техникум. Шарыпову можно было смело доверить такое дело, как измерение атмосферных осадков. Буторин и Гаманков, бесспорно, не откажутся от такого поручения, как сверление льда для измерения его толщины. Одним словом, работа находилась для каждого.

Сложнее было найти необходимое оборудование. К счастью, на борту «Седова» в качестве груза случайно оказалось несколько ящиков, принадлежавших различным экспедициям. Мы вскрыли эти ящики и начали искать, нет ли в них нужных нам инструментов и приборов. Поиски эти дали кое-какие результаты. Но, к сожалению, удалось найти далеко не все, что требовалось.

После подсчета всех ресурсов мы убедились, что богатства наши крайне неравномерны. Лучше всего были обеспечены астрономические и магнитные исследования. У нас был теодолит Гильдебрандта, с помощью которого мы могли определить углы с точностью до двух секунд, еще несколько других теодолитов и десяток секстантов.

Свои вычисления мы могли проверять по семи хронометрам большой точности: пять из них находились в каюте Буйницкого, один — у меня, и один хранился в аварийном запасе. Биноклей было до двух десятков, компасы имелись также в значительном количестве.

Для магнитных наблюдений мы могли пользоваться двумя первоклассными универсальными магнитометрами типа «комбайн». Наконец, гравиметрические определения были обеспечены прибором Венинга Мейнеса.

Что же касается гидрологических и глубоководных исследований, то здесь дело обстояло значительно хуже. Правда, среди грузов, принадлежавших экспедициям, Андрею Георгиевичу удалось разыскать около пятнадцати более или менее пригодных батометров. Но на большинстве батометров отсутствовали специальные [48] термометры, дающие возможность определять температуру воды с точностью до одной сотой градуса. И хотя Андрею Георгиевичу удалось найти в ящиках около пятидесяти термометров, только четыре из них оказались исправными.

Конечно, можно было бы начать работу и с четырьмя батометрами. Но у нас не было ни лебедок, ни тросов, с помощью которых можно было бы опускать батометры на большую глубину. Все же мы внесли в свой план и эти измерения, учитывая их научное значение. И я и мои помощники уже достаточно хорошо знали нашу машинную команду: если о тульских кузнецах говорили, что они способны блоху подковать, то наши мастера были не хуже. После кропотливых расчетов решили, что многое из недостающего оборудования, хотя и с трудом, удастся сделать своими силами. С благодарностью можно отметить, каким незаменимым помощником в руководстве научными работами оказался для меня Андрей Георгиевич Ефремов.

Когда я свел воедино все наши проекты, получился весьма солидный план, под стать специальной научной экспедиции. После обсуждения на общем собрании экипажа план был вывешен в кают-компании на видном месте.

Намеченная нами программа исследований была обширна и интересна. Но она потребовала существенного напряжения всех сил экипажа. И тут сказались счастливые особенности социалистической системы, воспитывающей людей в духе коллективизма и готовности отдать все силы на общее дело.

15 октября собрались на производственное совещание все зимовщики. На повестке дня стоял один вопрос: организация научных работ. Я рассказал, каким способом мы можем увеличить объем научных исследований у нас на судне, что для этого потребуется сделать и как много надо вложить труда каждому из нас, чтобы добиться успеха. Все слушали с огромным вниманием.

Когда Буйницкий упомянул, что ему трудно выполнять дневальство из-за большой загрузки научной работой, я предложил разделить астрономические и магнитные наблюдения между ним и Ефремовым. Однако Буйницкий сам запротестовал против такой «скидки». И такое отношение к научной работе, как к родному, кровному делу, было характерно для каждого. Ни один человек не заикнулся о том, что научные наблюдения представляют собой добавочную нагрузку, которую члены экипажа по морскому уставу вовсе не обязаны нести. Зато меня засыпали вопросами о том, что необходимо сделать, чтобы поскорее приступить к осуществлению плана.

Нам предстояло вести научные наблюдения в течение длительного — быть может, даже очень длительного — времени. Поэтому [49] следовало организовать их основательно и солидно. Здесь-то и представлялся самый широкий простор для творческой деятельности и изобретательности членов экипажа.

Можно было бы привести много примеров поистине трогательной заботливости моряков «Седова» об успешной подготовке к научным работам. Уже на производственном совещании люди начали вполголоса переговариваться друг с другом, уславливаясь о том, какую работу взять на себя. Положили почин этой творческой самодеятельности Буторин и Гаманков. Когда совещание шло уже к концу, Буторин неожиданно попросил слова и коротко сказал:

— Мы вот тут с Гаманковым обговорили,— он сделал рукой широкий округлый жест.— Сделаем, стало быть, трос для глубоководной лебедки. У нас есть подходящие концы. Вот и расплетем...

Потом Алферов заявил, что он сумеет смастерить металлический стакан для измерения осадков. Машинная команда взялась оборудовать лебедку.

Так в дружной коллективной работе развертывалась подготовка к серьезнейшим научным исследованиям, которыми мы хотели ознаменовать дрейф своего корабля.

...К концу октября возле «Седова» вырос целый городок. Кочевавшее вместе с нами ледяное поле было освоено полностью. Мы знали на нем каждый бугорок и каждую ямку. Даже щенки Джерри и Льдинка теперь отваживались уходить в дальние «экспедиции», к окраинам нашего ледяного «двора».

Эта широкая площадка с изрезанными краями имела около 700 метров в длину и 550 метров в ширину. За лето солнце, ветер и вода выровняли ее, и только в одном месте уцелел приметный четырехметровый торос. Я всегда глядел на него с большим уважением, мысленно прикидывая, каким гигантом он был год назад, если даже после летнего таяния ему удалось сохранить столь почтенные размеры. По краям нашего поля тянулась невысокая торосистая гряда — свежий след последних подвижек.

Красноватый свет луны озарял возведенные сооружения. Центром ледового городка, без сомнения, можно было считать большую жилую палатку.

Ее силуэт, темневший на льду, напоминал настоящий дом. Рядом с ней виднелась палатка поменьше, в которой была размещена аварийная радиостанция.

Налево от жилой палатки высилась аккуратно сложенная пирамида из бочек с бензином и керосином — аварийный склад горючего. Бочки эти уложили на доски. Тут же поблизости лежали мешки с углем и груда досок и бревен, предназначенных на дрова.

Под крутым откосом большого тороса, в сотне метров от носа нашего корабля, высилась вторая пирамида, сложенная из коробок, [50] наполненных аммоналом. Противоположный скат служил «лыжной станцией»: любители этого вида спорта карабкались на самый верх тороса и оттуда во весь дух катились на лыжах вниз.

Немного ближе к судну, метрах в сорока, стояла палатка, раскинутая над прорубью для гидрологических работ.

В самом дальнем углу ледяного поля, почти у самой его границы, терялся во мраке маленький снежный домик Виктора Буйницкого — наш «магнитный хутор»: для производства магнитных наблюдений, как известно, необходимо удаляться возможно дальше от корабля, чтобы влияние судового железа не сказалось на показаниях приборов.

Буйницкому перед началом наблюдений приходилось выкладывать на снег подальше от домика все железные предметы, в том числе и карабин, который он брал на случай встречи с медведем.

Как только в районе дрейфа были обнаружены медвежьи следы, я выделил из числа моряков несколько караульных и они поочередно дежурили у домика с карабином наготове, пока Буйницкий делал наблюдения.

В 100 метрах от судна мы вморозили в лед столб, на вершине которого был укреплен стакан для измерения осадков.

Повсюду торчали снегомерные рейки, вехи, отмечавшие места, где был просверлен лед для измерения толщины, и т. д. Дорожки, протоптанные на снегу, многочисленные лыжни довершали сходство нашего ледяного «двора» с обычным пейзажем зимовки.

Но стоило отойти метров на пятьдесят подальше, и картина резко менялась: за грядой торосов, окаймлявшей поле, лежала мертвая пустыня. Мы остерегались пока что переступать ее рубежи.

Незаметно подошла годовщина дрейфа. Эта дата заслуживает того, чтобы о ней рассказать более подробно.

Глава шестая.

Голос Родины

Как бы ни был наш коллектив занят текущей будничной работой, подготовку к празднованию годовщины дрейфа мы начали заблаговременно и вели очень обстоятельно.

Хотелось подытожить сделанное за год, найти упущенное, спросить самих себя: все ли сделано, что можно было сделать? Как прожит этот год и что он дал каждому? Выросли ли мы хоть немного или остались такими же, как были? [51]

Весь коллектив старался перед годовщиной дрейфа сделать еще больше, чем было сделано до этого.

Буйницкий, Ефремов и я углубились в подсчеты. Мы решили подвести некоторые, хотя бы самые общие, итоги за год.

Получались довольно внушительные цифры. С того времени как «Седов» совместно с «Садко» и «Малыгиным» вступил в неизведанный район, обозначавшийся на картах Арктики белым пятном, наш коллектив успел провести сотни ценных наблюдений.

Во-первых, с помощью 107 астрономических определений, производимых с помощью теодолита, удалось точно нанести на карту линию самого дрейфа. За этот год мы продвинулись к северу более чем на тысячу километров. Если же учитывать все сложные изгибы и петли, которые корабль проделал вместе с дрейфующими льдами, то общая длина пройденного пути достигала 3 тысяч километров. Начиная с апреля «Седов» дрейфовал за 80-й параллелью, постепенно продвигаясь все дальше на северо-запад. К годовщине дрейфа он достиг 84°18',5 северной широты и 133°58' восточной долготы.

Во-вторых, участниками дрейфующей зимовки за этот год было проведено около 100 измерений глубин до 3 тысяч метров, 8 измерений глубин свыше 3 тысяч метров, 31 магнитное наблюдение, сняты 34 гравиметрические записи, проведено 365 дневных наблюдений за жизнью и состоянием льда, свыше тысячи метеорологических наблюдений. Кроме того, каждые десять дней определялась толщина льда, проводились регулярные наблюдения над поведением магнитного компаса и гидрологические работы. Часть этих исследований была проведена на «Садко», теперь же весь комплекс научных работ перешел к седовцам.

Год назад нас было 217, теперь из этой армии зимовщиков осталось всего девять человек. Зато прибыло неплохое пополнение — шестеро моряков «Ермака», добровольно разделивших с нами трудности дрейфа и на деле показавших выдержку и умение бороться с трудностями.

Как ни различны были характеры и темпераменты людей, собранных в коллективе, им удалось наладить в труднейшей обстановке ледового дрейфа дружную и осмысленную жизнь.

Этот год многое дал каждому. Мы окрепли физически и морально. Расширился круг знаний и опыта. Почти каждый выдвинулся на более ответственный пост: я был вторым штурманом на «Садко» — стал капитаном; Дмитрий Григорьевич Трофимов был четвертым механиком «Ермака» — стал старшим механиком и парторгом «Седова»; Андрей Георгиевич Ефремов был руководителем практики студентов на «Малыгине» — стал старпомом корабля; Сергей Дмитриевич Токарев был старшим машинистом [52] «Садко» — стал вторым механиком; Всеволод Степанович Алферов был машинистом — стал третьим механиком; Николай Сергеевич Шарыпов был кочегаром — стал машинистом; Дмитрий Прокофьевич Буторин был матросом — стал боцманом. Да и остальные члены экипажа также значительно повысили свою квалификацию за этот год и обогатили свой опыт.

Нужно ли доказывать, что на борту «Седова» жизнь не могла ограничиться узким мирком пятнадцати человек? Наоборот, интерес наших людей ко всему, что происходило за пределами корабля, на далеком материке, не ослабевал. Каждое событие в международной политике, каждый новый рекорд стахановцев вызывали оживленный обмен мнениями и находили живой отклик на корабле.

Благородная потребность в творческой деятельности ширилась на «Седове» с той же закономерностью, что и на Большой земле.

Новые идеи возникали и в каютах, и в кубрике, и даже в камбузе в таком количестве, словно у нас работало мощное конструкторское бюро. И в быту непрерывно появлялись новшества.

Повар Павел Мегер увлекается рисованием. Его альбом испещрен зарисовками из жизни в ледяной пустыне. Механик Всеволод Алферов мечтает написать книгу и с этой целью ведет подробный дневник.

Почти все мы стали страстными фотолюбителями. Кроме того, в часы досуга, когда это позволяла погода, устраивали лыжные вылазки, катались на коньках.

Ровному, бодрому состоянию духа немало способствовало то, что нам с первых же дней второй зимовки удалось установить относительно сносные бытовые условия.

Наши жилые помещения не уступали иной полярной станции. Даже в каютах доктора, Алферова и Недзвецкого, которые считались наименее теплыми, температура не опускалась ниже 14— 15 градусов тепла.

Раз в пять дней проводилась генеральная уборка: мы все чистили, мыли, матрацы и одеяла выносили на лед для проветривания.

Раз в десять дней топилась баня — благо мылом мы были обеспечены по крайней мере на восемь лет.

К годовщине своего ледового дрейфа мы подходили с неплохими итогами, и у нас было что сказать на предстоящем торжественном вечере. Было о чем написать в газеты, которые за два-три дня до годовщины буквально бомбардировали нас «молниями», требуя статей, очерков и корреспонденции. Мимоходом замечу, что авторы этих запросов, видимо, не совсем точно представляли себе обстановку нашего дрейфа, предполагая, что мы можем отдавать [53] литературному творчеству целые дни: каждой газете требовалась обязательно «подробная и обстоятельная» статья и обязательно «немедленно». Если же мы не успевали присылать немедленно, то нас беспощадно подгоняли новыми «молниями».

Радисты приняли сообщение из Владивостока:

«Краснофлотцы энской части салютуют флагу СССР, который вы с честью пронесли самые северные широты мира».

Были и такие телеграммы:

«Пионеры школы № 152 города Ташкента хотят стать такими, как вы. Телеграфьте эпизоды дрейфа оглашения сборе».

«Молнируйте, куда обратиться, чтобы сменить вас полярной вахте».

Дальше шло десять — пятнадцать подписей.

Из Всесоюзного радиокомитета сообщили, что 23 октября специально для нас устраивается радиопередача. Нам предложили дать заявки, что именно хотел бы слышать каждый из нас.

Тут уж поднялся целый переполох. Это предложение было настолько неожиданным, что наш профсоюзный организатор, все тот же неутомимый Николай Шарыпов, даже немного растерялся.

В кубрике начались разговоры и совещания. Коллективно вспоминали фамилии композиторов, названия музыкальных произведений — не так уж часто нашим механикам и матросам удавалось быть в опере и в консерватории, хотя музыку любили все.

В конце концов наша коллективная заявка была написана.

Когда заявка была отослана, все статьи написаны и отправлены, все итоги подведены, нам осталось выполнить наименее сложную часть предъюбилейных приготовлений: выработать распорядок праздника.

Следует сказать здесь несколько слов о приготовлениях к нашему парадному ужину. У меня сохранилось праздничное меню, тщательно выписанное рукой доктора, в нарядной рамке, разрисованной цветными карандашами. Глядя на него, я вспоминаю, с каким старанием мы втроем — доктор, Андрей Георгиевич и я — подыскивали среди продовольственных запасов что-нибудь такое, что могло бы потрясти воображение наших товарищей.

Александр Александрович Полянский с помощниками в великой тайне составлял по своим рецептам карту напитков. Они кипятили ароматные сиропы, полученные из засахаренных лимонов, черники, кофе и даже... витаминного гороха. Все это комбинировалось с разными дозами спирта, и в конце концов получались такие удивительные напитки, как ликер «84-я параллель», «Витаминная горькая» или «Ликер ААП», название которого так прозрачно замаскировывало инициалы изобретателя.

И вот наступило долгожданное 23 октября. Этот день начался как обычно: вахтенный разбудил людей, мы позавтракали и разошлись [54] по судовым работам. Машинная команда продолжала готовить лебедку для глубоководных измерений. Буторин и Гаманков возились на льду, устанавливая прибор для измерения осадков. Радисты заряжали аккумуляторы от аварийной динамо-машины. И только праздничные флаги, развевавшиеся над кораблем, напоминали о том, что этот день особенный.

В 17 часов 30 минут судовые работы были закончены. Люди разошлись по своим каютам, чтобы немного отдохнуть и привести себя в порядок. Возник большой спрос на горячую воду, мыльный порошок, нитки, иголки. Из рук в руки переходил утюг — драгоценный в наших условиях предмет, торжественно преподнесенный мне перед отлетом последнего самолета хозяйственным буфетчиком «Седова» Иваном Васильевичем Екимовым, который проработал на нашем судне 23 года и очень неохотно расставался с ним. Только настойчивые предписания врачей заставили старика покинуть зимовку.

Из кают-компании доносился звон посуды. Там священнодействовал наш кок, которому помогал дневальный.

Я перелистал дневник научных наблюдений, выписал на отдельный листок несколько цифр для доклада, отправил очередные служебные телеграммы и вышел на палубу, чтобы посмотреть, не готовят ли нам льды какого-нибудь сюрприза в праздничную ночь.

Наступила ночная темнота. Звезды прятались в облаках. Поэтому даже в двух шагах от корабля почти ничего не было видно. Под ногами похрустывал снег. Свежий южный ветер пел свою заунывную песню. Он не менял своего направления уже трое суток, и теперь мы снова двигались прямо к северу. Но ледяные поля пока вели себя спокойно, и звуков торошения не было слышно...

В кают-компании собрались принаряженные, чисто выбритые седовцы.

У всех чувствовалось приподнятое, праздничное настроение. Вряд ли можно было предполагать в сумрачный вечер 23 октября 1937 года, когда наши корабли остановились в дрейфующих льдах далекого теперь от нас моря Лаптевых, что годовщина этого безотрадного вечера станет праздником для нас. Сколько тяжелых и удручающих мыслей приходило тогда в голову! Как трудно складывалась обстановка! Но ведь всякая победа только тогда по-настоящему радостна, если она досталась нелегко. И теперь после долгого и трудного пути мы могли смело сказать себе: да, и на нашей льдине праздник...

Стрелка часов подошла к 20{10}. Я занял председательское место за столом и сказал несколько слов приветствия. [55]

Мы налили вина в свои бокалы и подняли их в честь счастливой страны, где каждому дано право работать и созидать и где обеспечены все возможности для творческой работы, за советских патриотов, которые самоотверженно крепят могущество Родины.

Грянули аплодисменты, раздались приветственные крики. Весь наш экипаж бурно приветствовал Родину.

А потом за столом мирно потекла непринужденная дружеская беседа. Мы перебирали наиболее важные события минувшего года, мечтали о будущем, говорили о родных и близких, которые — мы были уверены — в эти часы вспоминали нас теплым словом. Когда подходил очередной срок радиосвязи, Полянский отправлялся в свою рубку и некоторое время спустя возвращался оттуда с ворохом приветственных телеграмм.

Веселье было в полном разгаре. Алферов и Шарыпов плясали русскую, потом наши механики пели хором любимую песню Полянского «Раскинулось море широко», потом кто-то опять плясал...

Но к часу ночи все утихло, и мы прильнули к репродукторам. Сейчас должна была начаться радиопередача из Москвы, посвященная дрейфу «Седова». И вот наконец хорошо знакомый голос диктора произнес:

— Начинаем передачу для экипажа ледокольного парохода «Георгий Седов».

Несколько часов продолжался праздничный концерт. Были выполнены решительно все наши заявки, за исключением одной: Краснознаменный ансамбль песни и пляски был далеко от Москвы, и устроители концерта извинились перед Трофимовым за то, что не могут выполнить его просьбу. Зато программа концерта была значительно расширена за счет дополнительных номеров, и мы просидели у репродуктора до половины четвертого утра.

Все расходились по своим каютам довольные и счастливые, полные радостного сознания тесной близости с Родиной, дружеские голоса которой доносились к нам за тысячи километров. Что могло быть сильнее и ярче этого ощущения?!

В 9 часов утра 24 октября радиодежурство А. А. Полянского закончилось, и его сменил Николай Бекасов. Александр Александрович заснул. Через некоторое время он почувствовал, что его кто-то тормошит. Это был Бекасов. Молодой радист был чем-то взволнован.

Полянский вскочил:

— Ты чего? Сжатие началось?

— Нет,— ответил Бекасов.— Челюскин зовет к аппарату старшего радиста. Там есть для передачи важная радиограмма.

Сон у Полянского мгновенно рассеялся. Таких случаев еще не было. Что могло произойти? Он подошел к аппарату. Стараясь замаскировать [56] свое волнение, простучал ключом старшему радисту мыса Челюскин Ворожцову шутливое приветствие:

«Что ты хочешь сообщить мне, Вася? Я всегда рад беседе с таким приятным человеком».

Но Ворожцов не ответил на шутку. Он сообщил:

«Принимай радиограмму».

Полянский стал записывать.

А через несколько минут он, обычно спокойный и уравновешенный, вихрем ворвался в кают-компанию, где в это время завтракали Трофимов, Соболевский, Токарев и я, и протянул мне телеграфный бланк. Слова у него от волнения не шли с языка, и он вымолвил прерывающимся голосом:

— Вот... нам... из Кремля... Поздравление... С годовщиной дрейфа...

Я громко прочел телеграмму:

«Из Москвы 3327—63—24-02—00

Ледокол «Седов»

Капитану Бадигину

Парторгу Трофимову

В годовщину дрейфа шлем вам и всему экипажу «Седова» горячий привет. Уверены, что с большевистской твердостью советских людей вы преодолеете все трудности на вашем пути и вернетесь на Родину победителями.

Жмем ваши руки, товарищи!

По поручению ЦК ВКП(б) и СНК Союза ССР

И. Сталин.

В. Молотов».

Когда я кончил читать, воцарилось молчание. Мы все смотрели друг на друга, словно не веря своим ушам. Потом раздались аплодисменты. Я скомандовал:

— Будить всех! Немедленно всех сюда!

В кают-компании сделалось шумно. Мы обнимались, кричали «ура», еще и еще раз читали радиограмму.

Стихийно возник митинг. Хотелось сказать очень много, но, как и у Полянского, у меня в первую минуту пропал дар речи: все слова, какие я знал, казались бледными и недостойными чувств, которыми была полна душа. И речь получилась очень короткой:

— Отныне 24 октября — самый великий и незабываемый праздник нашего экипажа... Будем же работать так, чтобы оправдать доверие нашей великой Родины.

Трофимов предложил послать ответную телеграмму. До конца срока радиосвязи с мысом Челюскин оставалось всего десять ми-пут. Не хотелось откладывать составление ответа до следующей передачи. Поэтому Полянский помчался в рубку предупредить Ворожцова, что будем передавать ответ, а мы с Трофимовым сели составлять телеграмму.

Я взял обрывок навигационной карты и вооружился карандашом. [57]

Писать было легче, чем говорить,— слова лились из глубины души. Но нам хотелось получше отредактировать каждую фразу. Поэтому 10 минут, отпущенных Полянским на составление ответной телеграммы, пролетели мгновенно, и мы не успели даже переписать ее текст набело. Впрочем, быть может, так получилось даже лучше. Невзирая на некоторые стилистические погрешности, телеграмма со всей искренностью, непосредственностью восприятия отразила переживания, которыми мы были полны в эти минуты.

В 13 часов 12 минут наш старший радист уже связался со станцией мыса Челюскин. Через 10 минут эта телеграмма была передана с мыса Челюскин на остров Диксон, а еще через 10 минут радиоволны перенесли ее в Москву, в Кремль.

Жизнь на дрейфующем корабле течет крайне неравномерно. Двигаясь по воле ветров, такой корабль всецело находится в их власти. Людям трудно предугадать, что принесет завтрашний день: новый бросок к полюсу или отступление к более южным широтам, грозное сжатие или спокойные часы. Порой проходит неделя за педелей, месяц за месяцем, и не знаешь, что записать в своем дневнике: так похожи и монотонны дни. Но вдруг наступает неожиданная перемена, и каждый день приносит столько событий, что их трудно даже перечислить.

Именно такой период больших событий начался у нас вскоре после того, как мы отпраздновали годовщину дрейфа. Хотя льды унесли нас довольно далеко на север, обстановка вокруг «Седова» складывалась не лучше, чем в море Лаптевых, которое славится своим непостоянством. Вахтенный журнал и дневник наблюдений над жизнью льда по-прежнему пестрели записями о трещинах, разводьях, сжатиях, подвижках. Порой кораблю приходилось выдерживать весьма яростные атаки льдов, и тогда весь экипаж вступал в борьбу с ними.

Глава седьмая.

Мы остаемся на корабле до конца дрейфа

20 января прибыла радиограмма Главсевморпути:

«Сообщите ледовую обстановку, возможность приема самолетов, подготовки аэродрома...»

Эта коротенькая радиограмма напоминала нам, что срок обещанной осенью эвакуации экипажа близок, что очень скоро мы должны будем передать судно смене, которая прилетит на самолетах.

Вопрос о смене экипажа предрешило памятное совещание на «Ермаке» 28 августа 1938 года. Нашему руководству, да и нам самим [58] казалось, что больше двух зимовок в дрейфе провести физически невозможно. Поэтому, когда Шевелев заявил, что с наступлением светлого времени на самолетах будут присланы новые люди, все приняли это как должное.

Смущало нас только одно обстоятельство: сумеем ли мы силами пятнадцати человек подготовить аэродром? Ведь весной 1938 года над расчисткой посадочных площадок трудились сотни зимовщиков, и все же эту работу удалось выполнить лишь ценой большого напряжения. Но Герой Советского Союза Алексеев, участвовавший в экспедиции на «Ермаке», ободрял нас:

— Ничего, опыт у вас есть. Уверен, что подготовите для нас прекрасный аэродром...

Чем ближе подходило время к весне, тем больше было разговоров о предстоящей воздушной экспедиции.

Вообще-то говоря, мы могли радоваться смене. На редкость тяжелая зима, изобиловавшая сжатиями, авралами, тревогами, оставила глубокий след. Тоска по родным и близким, по солнцу и зеленой траве, просто по новым — пусть незнакомым, но обязательно новым — людям снедала каждого из нас.

Ведь это совсем не так просто — провести две долгие полярные зимовки в тесных каютах дрейфующего корабля, каждое утро и каждый вечер встречаться все с теми же людьми, всегда слышать одни и те же голоса, видеть одни и те же лица. Мы безошибочно знали друг друга по походке, по малейшим оттенкам голоса угадывали настроение каждого. Казалось, все давно уже переговорено, все выведано, и даже говорить-то, собственно, иногда было не о чем.

Я знал, что готовится достойная смена. Не случайно мой учитель капитан «Красина» М. П. Белоусов радировал: «Встретимся на «Седове»». Видимо, его прочили в капитаны нашего дрейфующего корабля. Как же не радоваться прибытию такой смены?

И мы радовались. Но где-то в глубине души возникало в то же время несколько ревнивое чувство: как же теперь, когда так много уже пережито и выстрадано, когда столько сделано, взять и оставить корабль? Ведь с ним связано так много переживаний, каждая миля пройденного пути далась нам недешево. Можно смело сказать, что эти две зимовки составляют особую полосу в жизни каждого из нас.

Может быть, заявить протест против смены? Но это выглядело бы как-то нескромно. И к тому же не так просто заявить о том, что мы целиком принимаем на себя всю ответственность за окончание дрейфа. Никто не знал, как долго продлятся скитания «Седова» по ледяной пустыне,— ведь теперь корабль был игрушкой ветров.

И все же мне становилось немного не по себе, когда я думал [59] о том, что начатое нами дело будут завершать другие. К тому же в последнее время рождались новые, более серьезные опасения: а сумеют ли люди, которым придется принять у нас дела в течение какого-нибудь часа, быстро, с ходу освоить корабль? Сумеют ли они сохранить выработанный нами ценой двухлетнего упорного труда необходимый ритм работы?

Для того чтобы освоиться с новыми, совершенно необычными условиями, потребовалось бы значительное время. А наш корабль как раз должен был, судя по всем расчетам, проникнуть в наиболее высокие широты — уже в начале февраля мы приблизились к 86-й параллели. Со дня на день корабль должен был переступить черту, сделанную в этих широтах «Фрамом». Здесь надо было провести наиболее интенсивные научные наблюдения. Нам же предстояло как раз в этот период уступить палубу корабля новым, совершенно незнакомым с условиями дрейфа людям.

Нет, дрейф отнюдь не наше частное дело. Здесь меньше всего надо считаться с личными соображениями. Если для науки и народного хозяйства будет полезнее оставить в дрейфе наш коллектив, то мы должны отказаться от смены.

13 февраля после вахты я зашел к нашему парторгу Дмитрию Григорьевичу Трофимову. Худой и бледный, он в последние дни с трудом передвигался, ноги его были поражены ревматизмом. Для того чтобы перешагнуть через порог, он осторожно поднимал руками одну ногу, переставлял ее, потом проделывал ту же манипуляцию с другой и медленно брел по коридору, шаркая подошвами. Добравшись до машинного отделения, он садился на табурет и начинал работать. Но никто не слышал от него жалоб.

Я был уверен в поддержке парторга и поэтому откровенно высказал ему все, что думал по поводу предстоящей смены.

Дмитрий Григорьевич внимательно выслушал меня, помолчал, глядя в сторону. Потом сказал:

— Что ж, надо делать как лучше. Две зимы мы выдержали, выдержим и третью.

Мы решили вызвать поодиночке всех членов экипажа и откровенно, по душам побеседовать с каждым в каюте у парторга, чтобы узнать, как отнесутся люди к мысли о третьей зимовке.

Много лет прошло с тех пор, но все еще помнится во всех деталях суровая и строгая обстановка этих бесед. Узкая, длинная каюта. Койка под жестким одеялом. На столике коптящая лампа, накрытая высоким бумажным колпаком.

Люди волнуются. Одни сразу и четко дают на мой вопрос утвердительный ответ. Другие колеблются. Невольно вспоминал разговор, который происходил за полгода до этого, когда «Ермак» уходил на юг, увозя с собой сменившихся людей. Тогда тоже у некоторых [60] были и сомнения и колебания. Они понятны: немалое дело — добровольно оставаться на дрейфующем корабле в Центральном Арктическом бассейне. И все-таки большинство членов экипажа дали на наши вопросы четкий и определенный ответ:

— Если нужно, останемся...

После того как беседы закончились, я и Трофимов сообщили в Политуправление Главсевморпути:

«Отмечаем прекрасное моральное состояние всех зимовщиков, отсутствие всяких элементов склоки, недоразумений. Самочувствие и настроение ровное, как и в начале зимовки. Отмечаем успешное выполнение всех производственных задач с отличными показателями. Характеризуем экипаж как дружный, спаянный».

Александр Александрович в тот же вечер передал наше донесение в эфир. Как отреагирует на него Москва? Что ответят нам?

Для себя в глубине души я решил: ни в коем случае не оставлять «Седов».

14 февраля после обеда мы наконец получили ответ на наше донесение.

Это была телеграмма начальника Главсевморпути И. Д. Папанина:

«Ознакомился с вашей радиограммой от 13 февраля. Чувствую, что седовцы готовы выполнить любое задание партии и правительства. Как полярник, как ваш друг хочу поставить перед вами задачу — довести исторический дрейф силами вашего коллектива до конца с непоколебимостью и твердостью подлинных большевиков. Дорогие седовцы, знайте, что за вашей работой, за вашим дрейфом следит весь советский народ, наше правительство».

Я немедленно созвал весь экипаж в кают-компанию, прочел вслух телеграмму и заключил:

— Пора решать, товарищи, окончательно. Нам оказывают большое доверие. Я бы сказал, исключительное доверие. Уже готовая, полностью укомплектованная экспедиция будет отставлена, если мы с вами проявим необходимую твердость и настойчивость. Как теперь быть: останавливаться на половине пути, передавать вахту смене и возвращаться на материк пассажирами или же отказаться от этой смены и с честью завершить дрейф? Мы уже беседовали с каждым из вас в отдельности. Неволить здесь никого нельзя. Каждый должен поступить так, как ему подсказывает совесть. Кто не захочет или не сможет остаться, за тем и пришлют самолет. Ваше мнение, товарищи?

В кают-компании на некоторое время воцарилось молчание. В эту минуту каждый еще раз решал для себя важнейший вопрос, от которого зависело очень многое в жизни. [61]

Наконец молчание нарушил боцман. Он поднялся со своего места, необычно серьезный и строгий:

— Константин Сергеевич! Вот вы нас всех спрашивали: как, мол, останемся или полетим? А сейчас нам надо узнать, как вы сами-то: останетесь или нет?.. Вы капитан, вам и первое слово...

Я ждал этого вопроса. Четырнадцать пар глаз были устремлены на меня. Не задумываясь, ответил примерно следующее:

— Я прежде всего коммунист, товарищи. А партия учит нас не бояться никаких трудностей и преодолевать их. Если коммунист считает, что трудное, тяжелое дело надо совершить ради общей пользы, он его обязан совершить. Я останусь на корабле. Иначе поступить не могу...

— И я остаюсь,— сказал боцман.

И сразу кают-компания загудела: люди советовались друг с другом, перед тем как сказать решающее слово. Потом заговорили громко, как-то все сразу, перебивая и опережая друг друга.

Полянский, как радист, через руки которого проходила вся переписка с Главным управлением Севморпути, раньше других был в курсе готовившихся событий. Поэтому для него не было неожиданностью наше собрание, и он успел как-то внутренне подготовиться к нему. Зная, как трудно он переносит долгую разлуку с детьми и женой, я ждал, что он будет и на этот раз колебаться. Но дядя Саша сумел найти в себе достаточно силы, чтобы сказать:

— Чего там! Оставаться — так всем. Коллектив нельзя подводить...

Но часть людей все еще нерешительно отмалчивалась, хотя отовсюду слышались взволнованные голоса:

— Правильно! Всем оставаться!..

— Ставить на голосование!..

— Вместе начинали, вместе и кончим!..

Я остановил товарищей:

— Так не годится. Пусть каждый решает сам. Дело это почетное, и на каждое освободившееся место найдется сто кандидатов с Большой земли, добровольцев... Вот как вы смотрите, товарищ Гетман: хватит у вас сил проработать до конца дрейфа или нет?

Кочегар, подумав, ответил:

— Да что же... Я как все...

Так один за другим все заявили, что хотят остаться на корабле до конца дрейфа. Последним говорил наш кок. Со своим обычным юмором он заявил:

— Одному лететь в Москву как-то неудобно, я к такому комфортабельному обслуживанию не привык. Стоит ли за одним поваром самолет присылать? Придется мне еще сварить сотни две борщей в моем холодном камбузе... [62]

Речь кока развеселила людей. Теперь я снова взял слово: — Итак, товарищи, мы решаем остаться. Большую ответственность мы принимаем на себя, об этом надо помнить. Две зимовки мы прожили дружно и сплоченно. Кое-чего добились: сохранили корабль, наладили научные работы. Давайте же и впредь будем работать по-настоящему. Есть предложение послать телеграмму в Москву с просьбой разрешить нам довести дрейф до конца силами нашего коллектива. Это будет нашим лучшим подарком XVIII съезду партии.

Домой я и на этот раз ничего не сообщил. Трудно было подобрать нужные слова. Изорвав в клочки несколько вариантов телеграммы, подумал, что будет лучше, если родные узнают обо всем из газет.

* * *

На корабле царило приподнятое настроение. Все ждали, как встретит Москва наш рапорт. Телеграмма начальника Главсевморпути вселяла уверенность, что наше желание будет удовлетворено. Но в то же время хотелось получить окончательное подтверждение, оставят ли нас на корабле до конца дрейфа.

19 февраля из Москвы прибыла коротенькая радиограмма, подписанная руководством Главсевморпути. В ней было сказано:

«Ваша телеграмма вчера опубликована в «Правде». Правительство удовлетворило ходатайство об оставлении всего состава экспедиции на борту «Седова» до окончания ледового дрейфа. Горячо поздравляем с оказанным вам доверием. Твердо уверены, что ваши научные работы будут достойным продолжением работ экспедиции «Северный полюс». Желаем бодрости, настойчивости и упорства в борьбе с ледовой стихией».

Как раз в этот день страна отметила годовщину завершения экспедиции «Северный полюс» и мы слушали радиопередачу из Москвы, посвященную этой дате. У микрофона выступали работники Главсевморпути, летчики, моряки. Каждый из них приветствовал наше решение остаться на «Седове» до конца дрейфа.

Все это ободряло и поддерживало нас. И когда очередное астрономическое определение показало, что мы пересекли 86-ю параллель, на корабле царил всеобщий подъем. После некоторой задержки наше движение на север ускорилось. За каждые сутки мы проходили вместе со льдами около мили. Люди сознавали, что именно теперь, когда рекорд «Фрама» побит и мы находимся так близко к полюсу, начинается самый интересный период дрейфа.

Никто не оглядывался назад. Все помыслы наши были устремлены в будущее. В его туманной мгле мы силились прочесть, что готовит нам завтрашний день. [63]

Глава восьмая.

Как мы нащупали дно океана

В моем архиве есть документ, который я особенно бережно храню. Это наш рапорт, посланный руководству Главсевморпути 17 марта 1939 года. Здесь в нескольких строчках уложился итог волнующей и долгой борьбы, дерзаний, горьких разочарований, новых и новых поисков и, наконец, решающей победы:

«Экипаж «Седова» взял на себя обязательства к XVIII съезду партии наладить во время дрейфа измерение океанских глубин.

В результате продолжительной и упорной работы всего коллектива сегодня измерена глубина 4485 метров. Обеспечим также дальнейшие промеры через каждые двадцать миль дрейфа. Одновременно с измерением глубины мы будем брать пробы грунта. Первый образец взят сегодня».

Это была девятая по счету попытка достичь дна океана. Восемь раз мы безрезультатно опускали сработанный нашими моряками трос в ледяную майну. Пять раз при этом он обрывался и оставался под водой вместе с грузами и приборами, изготовление которых стоило нашим механикам огромных усилий. И только 17 марта нам удалось наконец добиться желанных результатов.

Мы атаковали Арктику, стараясь раскрыть ее тайны.

Сколько раз начинало казаться, что наша затея с измерением глубин несбыточна! Как часто я тревожился, глядя на израненные проволокой руки Буторина и Гаманкова! Наши моряки терпеливо сплетали один километр самодельного троса за другим. Тут еще как назло механикам никак не удавалось отремонтировать вышедший из строя нефтяной двигатель, и нам всякий раз при попытке измерения глубин приходилось пускать в ход прожорливый керосиновый мотор «Симамото», который, как лошадь, пил ведрами драгоценную маслянистую влагу. А ведь мы берегли каждый грамм жидкого топлива.

Но я понимал, что мы должны, обязаны были делать так. И в конце концов мы не только научились измерять глубины океана и брать пробы грунта с его дна, но и добыли несколько гидрологических проб из придонного слоя воды, представляющих большой научный интерес.

Если бы можно было извлечь со дна океана и положить рядом приспособления, которыми мы пользовались при первом измерении глубины 29 октября 1938 года и при последнем промере 27 декабря 1939 года, то получилось бы очень поучительное сопоставление: они отличались друг от друга примерно так же, как современный паровоз от его музейного предка. Долгие месяцы упорного труда всего коллектива не прошли даром — нам удалось создать более или менее совершенное снаряжение. Но ведь ничто не возникает [64] сразу, само по себе. И мы вынуждены были пройти до конца весь трудный путь исканий.

После 29 октября наступила целая полоса жестоких сжатий, подчас угрожавших судну гибелью. Нам было не до плетения троса, и только 20 ноября в вахтенном журнале появляется заметка:

«16 часов. Распускаем стальной трехдюймовый трос, чтобы изготовить линь для измерения глубин».

С этого дня урывками, используя каждую свободную минуту, Буторин и Гаманков готовили новый линь, аккуратно сматывали отдельные пряди, потом соединяли эти пряди воедино. Иногда боцману и матросу помогали Гетман и Шарыпов.

Наши механики Токарев и Алферов тем временем мастерили новое приспособление для автоматической отдачи груза в момент, когда конец троса достигнет дна.

Двадцать четыре дня прошло, пока все приготовления были закончены. Только 14 декабря боцман торжественно доложил мне, что три с половиной тысячи метров троса готовы. Вместе с двумя тысячами метров лотлиня, оставшегося от прежних промеров, мы обладали теперь тросом достаточной длины. Оставалось тщательно проверить все сплетения, намотать трос на барабан лебедки и начать измерение глубины.

Проверка нового троса напоминала священнодействие. Трос притащили в кубрик. Собрали все керосиновые лампы, какие только можно было найти, чтобы получше осветить помещение. Несмотря на двадцатичетырехградусный мороз, открыли один из иллюминаторов, пропустили туда конец троса и протянули его к лебедке, установленной на кормовых рострах.

Двое моряков потихоньку вращали барабан, наматывая на него новый лотлинь, а остальные, собравшись в кубрике, придирчиво проверяли каждый сантиметр. Мы не хотели неприятных сюрпризов — ведь малейшая заусеница, хотя бы на одной из проволочек, могла привести к обрыву всего троса. Поэтому проверка лотлиня продолжалась целых три дня. Только когда мы были абсолютно убеждены в том, что трос сплетен безупречно, было отдано распоряжение готовить майну для измерения глубины.

18 декабря мы снова измеряли глубину океана. Вытравили весь лотлинь длиной 5500 метров. Грунта не ощутили. При выбирании лотлиня произошла авария. Когда в воде оставалось 3300 метров, трос лопнул и вместе с приспособлением для крепления груза остался на дне океана.

У меня опустились руки. Только благодаря дьявольской настойчивости Дмитрия Прокофьевича Буторина наши попытки измерить глубину продолжались. [65]

Оставалось с большей или меньшей достоверностью предположить, что мы не уловили момента прикосновения лота к грунту и продолжали его травить, когда он уже лежал на дне. При этом образовались петли, или же, говоря морским языком, шлаги, злосчастные колышки, которые уже подвели нас 29 октября: трос работал на излом, а не на растяжение, и в результате произошел обрыв. Надо было во что бы то ни стало придумать какое-то новое приспособление, которое точно сигнализировало бы нам о моменте касания дна. Для этого потребовалось еще несколько месяцев. Люди проклинали коварный океан. Я записал в вахтенном журнале:

«Ввиду того что для изготовления троса употребили второй швартовый конец, больше подходящего материала нет. Так как оставшиеся стальные концы имеют много колышек и перебитых прядей, а также по толщине прядей и проволок не подходят для изготовления лотлиня, попытки измерения глубины прекратить».

Весь вечер люди злились и ссорились из-за пустяков. Даже в кают-компании после чая разговор как-то не клеился. Все мы старательно обходили тему об измерениях глубин, хотя только она и была у каждого на уме. Вероятно, именно поэтому беседа получалась вымученной и искусственной. Мне стало тоскливо, и я ушел к себе в каюту.

Усевшись за стол, я начал набрасывать схемы и размышлять над ними, пытаясь найти ответ на волновавший всех нас вопрос: почему все-таки рвутся тросы? Вдруг в дверь постучали, и за спиной у меня послышался знакомый осторожный кашель. Можно было безошибочно угадать по этим признакам появление боцмана.

— Дмитрий Прокофьевич?

— Есть! — откликнулся, как эхо, боцман.

— Что скажете, Дмитрий Прокофьевич? — спросил я, поворачиваясь к нему.

Боцман нерешительно потоптался на месте, что-то обдумывая, потом заговорил:

— Вот у нас, Константин Сергеевич, каждый день непредвиденный момент получается. Да... Все некогда да некогда... А в трубах небось опять сажи на палец наросло. Да... Почистить бы время...

— Завтра у нас санитарный день, Дмитрий Прокофьевич. Тогда и почистим...

По глазам боцмана я видел, что он пришел вовсе не за тем, чтобы напомнить о чистке труб. Он и сам прекрасно знал, что на девятнадцатое число назначен санитарный день.

Буторин, как и следовало ожидать, не уходил.

— Вот и хорошо,— тянул он,— значит, почистим. Да...

Буторин осторожно взял своими потрескавшимися, исколотыми [66] проволокой пальцами папиросу, и я с невольным сожалением посмотрел на его руки. Перехватив мой взгляд, он улыбнулся:

— Совсем рябые руки стали... Ну, ничего, до свадьбы-то, говорят, заживет...

Он помолчал и потом, решившись наконец, заговорил:

— Слыхал, Константин Сергеевич, хочешь ты оставить глубину-то мерить?..

— Да, пока что думаю отложить,— ответил я.

Боцман затянулся папиросой, выпустил клуб дыма и с горечью произнес:

— Нехорошо получается. Столько трудов положили, столько керосина спалили, и все, выходит, зря. Ну, позвольте, мы еще один раз попробуем. Только один раз, а? Все наши стремления — довести до конца это дело. А что руки мерзнут — это ничего. Ребята все согласны, я уж с ними договорился. Порядок будет...

Честное слово, мне хотелось в эту минуту обнять и расцеловать боцмана! Он глубоко растрогал меня своей преданностью науке, о которой еще недавно у него было самое смутное представление. Но не будет ли и на этот раз труд напрасным? Имею ли я моральное право заставлять людей продолжать мучительно трудную работу, не будучи уверенным в успехе? Не лучше ли отложить ее хотя бы до наступления теплого времени? И, наконец, из чего плести трос? Ведь в нашем распоряжении остается лишь самый ненадежный, изношенный материал...

Я спросил:

— А из чего плести?

Боцман нерешительно напомнил:

— А что, если нам все-таки взять вон ту проволоку от вантов? Мы с Токаревым прикидывали — должна выдержать...

Я хорошо знал, о какой проволоке идет речь. Этот проект уже давно обсуждался в кают-компании и был отставлен как не внушающий доверия. У нас в твиндеке № 4 лежала большая бухта трехдюймового стального троса, приготовленного для смены стоячего такелажа. Этот трос был сплетен из двухмиллиметровой стальной проволоки. Вить из этой проволоки лотлинь нельзя: он был бы слишком тяжел, да и сама она не поддалась бы кручению. Можно было лишь ограничиться спайкой отдельных кусков ее в одну длинную стальную нить.

Но выдержит ли собственную тяжесть такая тонкая нить, если ее растянуть на 4—5 километров? Это было более чем сомнительно.

Буторин выжидающе глядел на меня, повторяя:

— Один только раз... Ну, в последний раз. День и ночь будем работать... Попробуем, а?..— Лицо боцмана сразу посветлело, когда я согласился с его предложением. Он повернулся и неуклюже, бочком [67] выбрался из каюты. Слышны были его торопливые шаги; боцман спешил порадовать товарищей.

Третий трос пришлось изготовлять в самый разгар полярной зимы. Но работа шла бесперебойно. Вахтенные отмечали в судовом журнале:

«22 декабря. Боцман Буторин подбирает стальной трос для наращивания. Температура воздуха упала до 28 градусов мороза. Северо-восточный ветер усиливается.

23 декабря. Буторин и Гетман разматывают стальной трехдюймовый трос для наращивания троса глубоководной лебедки... Температура воздуха минус 28 градусов.

28 декабря. Гаманков, Шарыпов и Гетман разматывают стальной трос. Температура воздуха минус 37,7 градуса... Слышно частое потрескивание от мороза в деревянных частях судна.

29 декабря. Гаманков, Шарыпов и Гетман разматывают трос. Температура воздуха минус 35,1 градуса».

Пока Буторин, Гаманков, Шарыпов и Мегер возились с тросом, распуская его на отдельные проволоки, механики трудились над изготовлением нового прибора для взятия проб грунта со дна океана.

Изготовить такой прибор в наших условиях было почти немыслимо. Но Токарев взялся выполнить и это задание.

К 15 января прибор, сконструированный Токаревым, был готов. Он весил всего 16 килограммов. Теперь можно было предпринять новую, третью по счету попытку нащупать дно океана.

С раннего утра над нами полыхало величественное полярное сияние, достигавшее порой исключительной интенсивности. В зените сверкала гордая корона. Трепетные лучи, дуги и полосы расцвечивали весь небосвод небывало праздничной иллюминацией. Но, кроме вахтенного, обязанного по долгу службы наблюдать за небесными явлениями, в этот раз никто не любовался этим удивительным фейерверком. Мы были поглощены более прозаическими делами: мы устанавливали блок-счетчик, прорубали майну, смазывали салом автоматические храпцы, чтобы они не отказали в ледяной воде, устанавливали освещение.

Невзирая на тридцативосьмиградусный мороз, мы довольно уверенно орудовали у глубоководной лебедки. Наконец в 14 часов 40 минут я подал команду Буторину, занимавшему свой бессменный пост у барабана, на котором был намотан трос:

— Травить лотлинь!

— Есть травить лотлинь! — откликнулся боцман.

Лебедка зарокотала, и новенький прибор Токарева исчез в майне. Механик с гордостью и какой-то особой нежностью проводил его взглядом. [68]

Вначале все шло нормально. Мотор работал без перебоев, тонкая проволочная нить плавно уходила под воду. Но вскоре нами снова овладела тревога: блок-счетчик отсчитывал уже пятую тысячу метров, а Гаманкову и Гетману, которые по старому методу оттягивали трос медными крючьями, все еще не удалось ощутить момента касания дна. Трудно было предположить, что в этом месте океан настолько глубок. Скорее всего такой кустарный метод просто не оправдывал себя: физически невозможно на ощупь определить момент, когда конец тяжелого троса ляжет на дно.

— Выбирать лотлинь! — скомандовал я.

Но тут неожиданно закапризничал наш «Симамото». Механики бросились к двигателю, чтобы выяснить причину перебоев. Тем временем пятикилометровый трос болтался в проруби, а конец его в это время, быть может, волочился по дну.

Прошло десять, двадцать, тридцать минут... Изношенный мотор все еще отказывался работать, хотя механики, казалось, готовы были сами влезть в цилиндр и заставить поршень двигаться. Все мы нервничали, и каждая минута казалась часом.

Наконец «Симамото» ожил, ворчливо откашлялся и заработал. Все облегченно вздохнули. Но наша радость была кратковременна: через 40 минут, когда в воде оставалось всего 1700 метров троса, линь лопнул и конец его вместе с прибором Токарева ушел на дно.

Я невольно взглянул на второго механика. Он был бледен, но с уст не сорвалось ни одного слова. А ведь это не сладко — собственными глазами увидеть гибель того, над чем трудился в течение двух недель!

— Константин Сергеевич, колышка! — крикнул со льда Шарыпов, рассматривавший при электрическом свете оборванный конец.

Так и есть! Наши опасения были справедливы: конец явно показывал, что, достигнув дна, трос свился в клубок; в результате образовались спирали, при подъеме они скрутились, и одна из них лопнула. Надо во что бы то ни стало найти новый способ определения момента касания грунта, иначе нам ничего не удастся сделать.

Во всяком случае опыт показал, что Буторин и Токарев были правы: тонкая стальная проволока оказалась не слабее нашего старого плетеного линя.

У нас оставалось 3300 метров проволочного троса. Что, если срастить его с остатком старого линя и повторить опыт? Правда, люди устали. Однако всем нам не терпелось добиться каких-то результатов. Ведь мы решили на этот раз произвести последнюю попытку измерения глубины. Так почему же не исчерпать все возможности до конца? Было решено немедленно врастить в лотлинь еще тысячу метров старого двухпрядного троса. [69]

Но где взять новый груз? Уж если рисковать, то рисковать до конца; было разрешено Токареву пустить в дело тяжелую трубку для взятия грунта, отрезав от нее большую часть, чтобы максимально облегчить прибор.

Люди работали в эти часы самоотверженно. Они забыли о холоде, о том, что с раннего утра никто ничего не ел. Приходилось силой прогонять то одного, то другого в кают-компанию, где Га-манков, исполнявший обязанности повара, расставлял закуски.

В 21 час 30 минут неожиданно погас свет. Оказывается, в довершение всех бед порвался изношенный приводной ремень. Механики зажгли керосиновые фонари и вооружились шилом и дратвой. Через полчаса ремень был сшит и палуба «Седова» снова озарилась светом.

Наконец поздним вечером все было готово.

В 22 часа 10 минут глубоководная лебедка снова заработала. Хотя люди пробыли уже 12 часов на морозе, никто не проронил ни одной жалобы. Все взоры были устремлены на майну, в которой тускло поблескивала вода, быстро покрывавшаяся ледяными иглами. Там, под водой, решался исход нашего опыта.

В первый раз решили опустить трос только на 4 тысячи метров, а затем, если он не достанет дна, опускать его глубже и глубже, увеличивая каждый раз длину выпущенного линя на 50— 100 метров.

Около полуночи мы начали выбирать трос. Старались вращать барабан лебедки возможно плавнее и медленнее, чтобы не потревожить лотлинь. Вероятно, ни один рыбак в море не следил за кончиком своей лесы, выходящей из воды, с таким вниманием, как мы наблюдали за последними метрами линя.

Впервые после трех неудачных попыток, когда всякий раз на дне оставались тысячи метров троса, происходило нечто необыкновенное: счетчик отсчитывал сотни, десятки метров, а проволочная нить все тянулась из воды. Наконец в майне мелькнуло что-то большое и черное, послышался плеск, и Шарыпов крикнул:

— Стоп! Груз вышел!..

Дрожащими от волнения руками он держал тяжелую трубку Экмана, благополучно вернувшуюся с глубины в 4 километра.

Значит, победа? Но радость наша была преждевременна: никаких признаков грунта обнаружить в трубке не удалось.

Мы одержали победу лишь наполовину: в эту ночь было доказано, что наш новый трос пригоден для глубоководных измерений и что даже тяжелая трубка может вернуться со дна океана, если только нам удастся избежать возникновения колышек. Но до дна океана мы не достали. Очевидно, наспех приготовленный груз сорвался и закрыл храпцы раньше времени. [70]

Измерение глубины мы закончили около полуночи. А уже через час послышались хорошо знакомый звон, треск и грохот — началось сжатие, вскоре достигшее исключительной силы. Экипаж, не успев отдохнуть, немедленно отправился к аварийным базам, вблизи которых появились трещины. Это был памятный аврал по спасению склада горючего.

Почти десять дней отнял у нас этот непредвиденный аврал, и лишь в последних числах января нам удалось вернуться к подготовке нового, пятого по счету опыта.

И на этот раз было зверски холодно — термометр показывал 35 с половиной градусов мороза. Вырубленная во льду майна почти мгновенно затягивалась ледяным салом, и нам часто приходилось ее расчищать, чтобы уменьшить трение лотлиня. Приходилось особенно внимательно следить за блок-счетчиком, который то и дело покрывался льдом.

Измерение глубины мы начали довольно поздно, так как с утра Ефремов, Буторин, Гаманков и Гетман были заняты на гидрологической станции. Им удалось взять шестнадцать проб воды с различных горизонтов, до глубины в 2 тысячи метров включительно.

Два раза мы не достали дна.

Тонкая стальная нить ушла в воду в третий раз.

Около девяти часов вечера мы начали выбирать лотлинь. Выбирали его медленно в течение полутора часов. Как будто бы все шло хорошо. Но в самом конце опыта (под водой оставалось лишь 550 метров троса) неожиданно произошла новая авария: когда замок сращенной проволоки проходил через блок, послышался легкий хруст металла, и в то же мгновение конец троса с прибором скрылся в стылой воде...

Снова плели трос и готовили трубки для взятия грунта. Когда измеряли глубину, трос опять оборвался. На этот раз он в нескольких местах был перепачкан серым глинистым илом.

Судя по следам ила и колышкам, образовавшимся на конце лотлиня, мы просчитались на 400 метров — 400 метров троса лежали на дне океана. Значит, в этой точке глубина составляет приблизительно 4400 метров.

Для получения более точной цифры надо было возможно скорее повторить промер, пустив в ход вторую трубку, которая стараниями наших моряков была укорочена и значительно облегчена.

На этот раз было решено применить еще одно приспособление: прикрепить к концу стального троса кусок пенькового линька от лотлиня. Гибкий и мягкий, но в то же время достаточно прочный, пеньковый трос не боится колышек. Даже в том случае, если пеньковый конец ляжет на дно, ничего опасного не произойдет: он вытянется в струнку, как только трос потянет его вверх. Надо сказать, [71] что это простое, но вместе с тем важное усовершенствование не раз выручало нас впоследствии.

Но еще большую роль сыграло, бесспорно, предложение нашего скромного машиниста Коли Шарыпова, внесенное им утром 17 марта, за несколько часов до начала промера, которому было суждено завершиться решающей победой.

Как будто этот день не обещал ничего хорошего. Во всяком случае начался он отнюдь не весело. Вахтенный журнал «Седова» рассказывает об этом утре так:

«17 марта. В 7 часов в продолжение 7—10 минут — сжатие льда в трещине, проходящей за кормой. На горизонте слабая дымка. Юго-западный-западный ветер — 3 балла. Температура наружного воздуха — минус 41,2°.

9 часов 30 минут. Буторин, Гетман и Шарыпов продолжают работы но подготовке к измерению глубины.

11 часов. Судно испытало толчок по месту трещины, проходящей за кормой, сжатие и торошение льда... Продолжается с небольшими перерывами сжатие льда по корме и слева по месту трещины, идущей за кормой.

14 часов 15 минут. Сжатие по корме и слева значительной силы, торос молодого льда на месте трещины. Под напором начинает ломаться старый лед в расстоянии 20 метров от судна, причем поле льда у левого борта сильно трещит: вал торошения медленно приближается к судну.

С 14 часов команда продолжает работы по подготовке к измерению глубины».

Эта короткая запись достаточно наглядно показывает, насколько экипаж «Седова» приноровился к своеобразной обстановке дрейфа. Теперь мы уже не теряли зря времени на разглядывание ледяных валов, разгуливающих над океаном. За ними бдительно наблюдали вахтенные, и этого было достаточно. В нужный момент вахтенный подавал сигнал, и тогда все пятнадцать зимовщиков становились на борьбу с наступающими льдами. А пока что каждый спокойно занимался своим делом.

Судя по некоторым признакам, во второй половине дня должно было наступить некоторое затишье. Им следовало воспользоваться для измерения глубины. Я зашел в кубрик, чтобы проверить, как подвигается дело у Буторина, Шарыпова и Гетмана. Над камельком сушился блок-счетчик. На стене висел новый для кубрика предмет — большой медный безмен круглой формы.

Я хотел спросить боцмана, зачем его сюда принесли, но Шарыпов предупредил мой вопрос:

— Как вы смотрите, Константин Сергеевич: что, если мы все же попробуем его применить? Помните, Токарев еще осенью предлагал...

И я сразу вспомнил историю этого безмена. Когда мы только начинали подготовку к измерениям глубины, Токарев отыскал в машинном отделении этот старый безмен, применявшийся когда-то [72] для взвешивания мешков с углем, и предложил употребить его вместо динамометра. Если к безмену подвесить блок-счетчик, то по мере опускания лотлиня он будет все время увеличивать свои показания — тяжесть опускаемого в воду троса начнет возрастать. Но в тот момент, когда груз, укрепленный на конце лотлиня, достигнет дна, показание безмена резко уменьшится. Это будет сигналом остановки.

Сама по себе эта идея крайне проста. Но наш плетеный трос весил значительно больше 350 английских фунтов{11} , на которые был рассчитан безмен. Предложение Токарева было отклонено, а потом о нем забыли. Только Шарыпов держал пружинные весы на примете.

Теперь, когда мы изготовили трос из проволоки, весивший вдвое меньше прежнего, безмен был как нельзя более кстати. Было решено немедленно пустить его в дело.

Теперь мы обладали двойной гарантией от обрыва: во-первых, пеньковый линь не боится колышек, а во-вторых, импровизированный динамометр должен был более или менее своевременно сигнализировать о моменте касания грунта. Я с нетерпением ждал, когда льды успокоятся и мы сможем испробовать на практике наши новшества.

Наконец сжатия льда прекратились, и мы начали свою работу.

Боцман несколько недоверчиво относился к новшеству, предложенному Шарыповым, с опаской глядел на старенький безмен. И хотя он с каждым разом увеличивал свои показания, Буторин все неохотнее отпускал тормоз лебедки.

Блок-счетчик регистрировал 4260 метров... 4310... 4360...

Стрелка динамометра уходила дальше и дальше.

Наконец боцман не выдержал:

— Константин Сергеевич, не верьте этой штуке! Подведет проклятый безмен! Останемся без троса...

Я волновался не меньше Буторина. Риск был большой, но опыт надо было довести до конца.

— Еще пятьдесят!

Боцман бросил на меня укоризненный взгляд и, безнадежно махнув рукой, отпустил рычаг. С отчаянным грохотом лебедка сбросила в воду новые 50 метров троса. Стрелка безмена снова увеличила показание.

4410 метров! И все еще нет дна? Что, если и в самом деле этому старому безмену нельзя доверять? Ведь в прошлый раз трос лег на дно на глубине 4400 метров.

— Еще пятьдесят! [73]

Цифры на блок-счетчике мелькали все быстрее: 4420... 4430... 4440... 4450...

Боцман затормозил. В тот момент, когда счетчик показал, что под водой уже 4460 метров троса, стрелка динамометра прыгнула к рекордной цифре — 310 фунтов. Никаких признаков прикосновения к грунту!

— Давайте еще пятьдесят!

Боцман взмолился:

— Нельзя больше, Константин Сергеевич! Оборвет, верное слово, оборвет. Без троса останемся...

И все же опыт следовало закончить, и я повторил:

— Еще пятьдесят!

Буторин отпустил тормоз. Трос пошел еще глубже. Барабан глухо ревел, вся лебедка ходила ходуном. Боцман приговаривал:

— Вот оборвется... Вот оборвется... 4510 метров!

Я посмотрел на диск безмена. И — какая радость! — стрелка, его неожиданно качнулась в противоположную сторону и остановилась на цифре 270.

— Груз на грунте! — крикнул я Буторину.— Приготовиться к выбиранию лотлиня!

Я с большим волнением ждал, пока закончатся все приготовления к выбиранию троса. Ведь показание динамометра могло уменьшиться и по другой причине: что, если конец троса с трубкой Экмана и новеньким линем, не выдержав тяжести, оборвался?

В 4 часа дня мы наконец начали выбирать лотлинь. И сразу же, как только счетчики отсчитали 20 метров, стрелка безмена резко подпрыгнула — ее показание в один миг увеличилось на 30 фунтов. Я с облегчением вздохнул: теперь уже было ясно, что там, под водой, все в порядке. Такой скачок — верное свидетельство отрыва от грунта.

Для памяти я записал в тетрадке:

«16 часов 05 минут. Длина вытравленного троса — 4490 метров. Показание безмена — 270 английских фунтов. Угол отклонения троса от вертикали — 2°».

Почти два часа вытягивали мы трос из воды. До последнего метра проволочный трос прошел гладко. Затем мы выбрали вручную пеньковый линь, и, наконец, из майны вынырнула трубка. Храпцы были закрыты, как полагается, а сама трубка перепачкана коричневым илом — она на 10 сантиметров вонзилась в мягкое дно океана.

С величайшими предосторожностями извлекли мы из трубки эту первую пробу, взятую нами с соблюдением всех правил. А через полчаса я внес в дневник глубоководных измерений первую запись: [74]

«17 марта 1939 года. Широта 86°25',1, долгота 106°20'. Глубина 4485 метров. Грунт — коричневый ил».

Еще не раз нам предстояло пережить горькое разочарование, еще не одну тысячу метров троса предстояло нам пожертвовать океану. Но с этого дня, с 17 марта 1939 года, мы уже действовали по строго определенным, проверенным на опыте правилам.

И если до этого каждая попытка измерения глубины была целым событием, то уже через два-три месяца глубоководные промеры стали привычным и будничным делом.

Глава девятая.

«Седов» готовится к навигации

Понятие весны в высоких широтах Арктики сугубо условно. Мы не видели, как с полей сходит снег, а из-под сугробов показывается черная земля и покрывается робкой нежно-зеленой порослью, не слышали журчания вешних вод и пения первых жаворонков, не ощущали запаха клейких почек березы и клена.

В лучшем случае нам удавалось полюбоваться тощей сосулькой, свесившейся с палубы на солнечной стороне, или осевшим снегом вокруг кучи шлака на льду. В марте, апреле, мае за 86-й параллелью теплым деньком считается такой, когда ртуть в термометре не опускается ниже минус 20 градусов.

Но даже арктическая весна имеет свои преимущества. Только после долгой полярной ночи можно полностью прочувствовать все достоинства солнечного освещения, которое так привычно для жителей средних широт, избалованных ежедневными восходами и закатами. Радуешься и двадцатиградусному морозу, если до этого упорно держались сорокаградусные. Весной обычно успокаиваются льды и можно спать, не опасаясь, что среди ночи раздастся сигнал к авралу.

Наконец, именно весной, когда наступает светлое время, можно широко развернуть научные наблюдения, не рискуя сломать ногу в засыпанной снегом трещине, не опасаясь внезапной встречи с медведем в темноте, не возясь с керосиновыми лампами.

Весна 1939 года застала нас в дальних окрестностях полюса, где меридианы сходятся настолько близко, что натренированный лыжник может за день пересечь добрый десяток их,— всего 4 мили отделяют в этих широтах один градус долготы от другого. Вот почему при хорошем восточном ветре меридианы «мелькают» мимо иллюминаторов «Седова», словно верстовые столбы: за один лишь [75] апрель мы продвинулись по долготе более чем на 25° — от 107-го меридиана до 81-го.

Надо было спешить с развертыванием научных наблюдений: мы хотели извлечь максимум пользы из пребывания за 86-й параллелью, за меридианом Земли Франца-Иосифа льды неизбежно потянут нас на юго-запад.

Вот почему морозные весенние дни 1939 года были заполнены особенно напряженной деятельностью коллектива «Седова». Никогда еще научные наблюдения не велись на корабле с таким размахом и с такой интенсивностью, как теперь. Чтобы дать представление о своеобразии и особенностях этой поры, я снова вернусь к записям в своем дневнике.

«20 марта. 86°26',3 северной широты, 107°04' восточной долготы. Итак, весна. Стало теплее. Вчера было 40,3 градуса мороза, сегодня — всего 33,6. За одну ночь скачок почти на 7 градусов!

Вчера в кают-компании торжественно сняли отепление с двух иллюминаторов, и свет потоком хлынул в наше закопченное убежище. Все радовались как дети.

Солнце, впервые выглянувшее из-за горизонта всего декаду назад, теперь ходит вокруг «Седова» почти круглые сутки. К сожалению, видеть его удается но часто: облака, туманы и снегопад прячут светило. Все же дневного света вполне достаточно, чтобы как следует осмотреться вокруг.

Мы обнаружили много неожиданностей. В прошлом году с восходом солнца мы увидели вокруг «Седова» грозные ледяные хребты, часто достигавшие высоты в 4—6 метров. Гигантские торосы преграждали все пути: чтобы отойти от корабля на километр в любом направлении, надо было затратить огромные усилия. Теперь же льды выглядят более мирно: большинство торосистых гряд не выше 1,5—2 метров...

Главное для нас в эти дни — выполнение плана научных наблюдений. Только бы хватило сил! План довольно напряженный: для того чтобы к 1 Мая выполнить все, что мы наметили, надо затратить 411 человеко-дней. В нашем же распоряжении их всего 385. Остается рассчитывать только на перевыполнение графиков.

Борьба за поднятие производительности труда и у ворот полюса остается жизненной задачей.

21 марта. Свирепствует пурга. Дует юго-западный ветер силой 7 баллов. Это как раз то, что нам сейчас нужно: он замедлит наше движение к Гренландскому морю и, может быть, еще ближе подвинет нас к полюсу.

Еще одна хорошая новость: сегодня из Москвы вылетел на остров Рудольфа самолет «СССР-Н-171», один из тех, которые летали на Северный полюс. Экипаж будет нести сторожевую вахту, наблюдая за дрейфом «Седова». При первом же сигнале о помощи самолет может вылететь к нам. Командует самолетом наш старый знакомый — Георгий Орлов. Он прилетал к нашему каравану в море Лаптевых, когда с дрейфующих судов снимали часть экипажей.

В машинном отделении кипит работа. Наши механики скоро превратятся в завзятых специалистов приборостроения — они делают решительно все необходимое для научных опытов. Вот далеко не полный список того, что они взялись изготовить до 1 Мая: две трубки для взятия глубин конструкции Токарева, флюгер, новый, стакан для измерения осадков, четыре рейки для измерения таяния льда...» [76]

С каждым днем мы все более явственно ощущали отзвуки разуплотнения льда, происходящего на западе. Появление больших разводьев на западных румбах, более послушное подчинение льдов восточным ветрам, нежели западным, усиление вращательного движения окружающих льдов (с 1 апреля по 15 июня лед повернулся против часовой стрелки до 10°) — все эти явления говорили о том, что где-то впереди льды начали разрежаться.

О приближении более или менее значительных пространств чистой воды свидетельствовало также появление чаек близ судна. Начиная с первых чисел мая чайки стали довольно частыми гостями «Седова».

Конечно, никто не мог даже приблизительно предсказать, где и в какой обстановке будет находиться «Седов» в разгар арктической навигации. Только воздушная разведка, проведенная в июле, могла бы дать некоторые материалы для ответа на этот вопрос, беспокоивший каждого из нас.

И все-таки мы считали своим долгом подготовить корабль к навигации. Мы были обязаны сделать это на случай, если к концу лета ледовая обстановка сложится благоприятно и мощный ледокол сможет подойти к «Седову».

Каждый, кто хоть отдаленно знаком со сложным хозяйством корабля, знает, какое это большое дело — подготовка поставленного на консервацию судна к плаванию. А ведь нам надо было не просто снять судно с консервации, но и провести необходимый ремонт. И это в трудных условиях необычной зимовки, когда каждый человек из палубной и машинной команд помимо своих основных обязанностей выполнял еще и кропотливую работу, связанную с научными наблюдениями.

Когда я созвал техническое совещание и руководители палубной и машинной команд Андрей Георгиевич Ефремов и Дмитрий Григорьевич Трофимов доложили о том, что нам нужно сделать, в первую минуту показалось, что задача совершенно невыполнима. Но потом, как всегда, удалось упростить задачу, разложить ее на составные элементы, распределить работу, уплотнить время — и дело успешно двинулось вперед. Уже 15 июня обе команды, вступившие в соревнование, рапортовали о том, что они идут с опережением графика, а 29 сентября Дмитрий Григорьевич Трофимов доложил мне, что машина и все механизмы находятся в двухсуточной готовности.

Мне хочется рассказать в этой главе об отдельных эпизодах подготовки корабля к навигации.

Больше всего нас заботила судьба злосчастного руля, изогнутого январским сжатием 1938 года. Я уже рассказывал о бесплодных [77] попытках вернуть судну частичную управляемость, которые отняли у нас почти все лето 1938 года.

Для меня было ясно: если и на этот раз руль исправить не удастся, то вторичная попытка вывести корабль из льдов может закончиться так же неудачно, как и первая. Следовало во что бы то ни стало выпрямить перо руля или же, в крайнем случае, вовсе освободиться от него. Без пера судно не смогло бы управляться, по зато его можно было бы хоть кое-как вести на буксире.

Летом 1938 года нам не удалось довести начатое дело до конца потому, что винт и руль были затоплены. За зиму под кормой образовался мощный лед толщиной свыше 2 метров, покрывший руль и винт словно панцирем. Пока не началось летнее таяние, мы могли вырубить вокруг них во льду своеобразный сухой док, в котором можно было бы хорошо осмотреть рулевое управление и попытаться отремонтировать его.

По плану на околку льда под кормой мы предполагали затратить двадцать дней. Эту работу должны были выполнить Шарыпов и Гетман. Хотели вести околку не торопясь, возможно более тщательно. Но в первых числах июня наступила оттепель, и в майну за кормой начала понемногу просачиваться вода.

13 июня под кормой уже зияла большая яма глубиной около 2 метров. Массивный механизм руля выступил из льда до третьей петли включительно. Рядом с этим мощным металлическим агрегатом люди, копошившиеся в котловане, казались очень маленькими. Чтобы дать хотя бы отдаленное представление о руле «Седова», упомяну, что его перо достигало 3 метров в высоту и около метра в ширину и крепилось к рудерпосту огромными болтами.

Вечером, когда работа закончилась, я и Дмитрий Григорьевич Трофимов спустились в котлован, чтобы осмотреть руль,— ведь до сих пор мы полагались лишь на показания водолазов. Теперь же руль был почти весь перед нами. Мы отчетливо увидели злополучный изгиб его рулевого устройства и искалеченное перо.

Несколько минут простояли молча, подавленные этим зрелищем. Но потом профессиональная привычка взяла верх, и мы заговорили о ремонте так, словно речь шла о корабле, поставленном в сухой док.

Док, хотя и ненадежный, нам удалось смастерить изо льда. Но что делать дальше? В нашем распоряжении не было никаких приспособлений, чтобы выпрямить перо. Для этого потребовался бы сверхмощный пресс или паровой молот.

Я спросил у Дмитрия Григорьевича:

— Что, если мы перережем руль?

Старший механик с сомнением посмотрел на толстое стальное перо, подумал и в свою очередь спросил: [78]

— А что это даст? Ведь руль после этого будет уже негоден. Его придется менять, когда вернемся в порт...

В это время в котлован спустился Буторин. Он с интересом прислушивался к нашему разговору — все, что касалось хотя бы одной заклепки на корабле, боцман расценивал как нечто, имеющее самое непосредственное отношение к нему лично. Я ответил Трофимову:

— Укороченный руль, конечно, не заменит нам целого руля, но зато он вернет судну частичную управляемость, и мы сможем довести его до ближайшего порта.

Рачительный стармех очень не любил разрушать что-либо на корабле, даже в том случае, если это было необходимо. Зато Буторин, любивший всякие необычайные проекты, сразу загорелся. По его глазам я видел, что ему не терпится взяться за дело.

— Как вы смотрите на это, Дмитрий Прокофьевич? Выйдет у нас что-нибудь?

Немного подумав, боцман степенно ответил:

— Конечно, выйдет. Был бы у нас автоген, хорошо бы под водой эту штуку отрезать.— Он показал на изогнутую часть руля: — Но и без автогена можно сделать. Выйдет это дело. Обязательно выйдет.

— Видите, Дмитрий Григорьевич, проект находит сторонников! — сказал я старшему механику.

Он ответил улыбаясь:

— Придется подумать!..

Вернувшись в каюту, я посоветовался с Андреем Георгиевичем и произвел необходимые расчеты. Они подтверждали, что укороченный руль обеспечит судну самостоятельное продвижение по разреженному льду и чистой воде.

Через час, за ужином, я зачитал план ремонта. Проект встретил поддержку большинства команды.

Наутро был объявлен аврал: весь экипаж, кроме вахтенного, старшего радиста и повара, принялся за околку руля. Надо было спешить, так как оттепель усилилась. На снегу в местах, где лежали мусор и шлак, уже образовались лужицы. Быстро разрушался верхний слой льда на торосах. Крепость ледяных полей уменьшилась, и риск затопления котлована возрастал. Ведь между его дном и морской водой оставалась лишь тоненькая прослойка, которую вода могла прорвать в любую минуту.

К вечеру околка руля была закончена. Было решено высверлить ряд сквозных отверстий поперек всего пера, а затем разобщить по этой ослабленной линии верхнюю часть пера с нижней.

Больше всех доставалось Трофимову и Токареву. Фактически им приходилось работать чуть ли не круглые сутки: Трофимов руководил [79] операциями в котловане, а Токарев бессменно дежурил у слабосильного «Червового двигуна», который отчаянно пыхтел и захлебывался, обслуживая крохотную четырехкиловаттную динамо-машину, всю энергию которой забирала прожорливая электродрель. Стоило посильнее нажать дрель, как напряжение в цепи падало и «Червовый двигун» начинал завывать, чихать и глохнуть. Надо было все время регулировать число оборотов, и Токарев не мог отойти от мотора ни на шаг.

Работу свою, как всегда, механики организовали очень четко, и в первый же день удалось просверлить до ста отверстий, хотя работать здесь, у самого дна котлована, было крайне неудобно.

Труднее оказалось перерезать утолщенную часть руля: у нас не было достаточно длинного сверла, чтобы продырявить насквозь эту мощную стальную болванку толщиной в 300 миллиметров. Поэтому пришлось сверлить десятки радиальных отверстий так, чтобы они сходились в центре.

16 июня мы собрались отметить двухлетие со дня выхода «Седова» в плавание. С утра корабль расцветился флагами, но этим празднование и ограничилось: мы не могли прерывать работу, и сверление рудерписа продолжалось до часу ночи.

К вечеру 18 июня работа близилась к концу: руль был почти разъединен на две части. Оставалось лишь преодолеть сопротивление тонкой решетки, образовавшейся между высверленными отверстиями, чтобы навсегда отделить верхнюю исправную часть руля от нижней, искалеченной.

Механики предполагали, что эту работу удастся завершить без особых хлопот. Но обстоятельства сложились так, что именно теперь, когда все уже было почти готово, мы едва не потеряли последней надежды на возвращение судну возможности управляться.

Дело в том, что все эти дни упорно держалась сильная оттепель, вызывавшая бурное таяние снега и льда. Насколько страстно мы мечтали в марте о тепле, настолько горячо мы теперь мечтали о хорошем морозе: вода в котловане с каждым днем прибывала все энергичнее.

Днем во время работы пришлось регулярно каждый час пускать в ход брандспойт. Когда же время подошло к полуночи, вода хлынула в котлован таким потоком, что откачивать ее удавалось лишь ценой больших усилий.

Я должен был стоять вахту с 24 часов и поэтому после ужина прилег отдохнуть. Меня разбудил Андрей Георгиевич. Он был возбужден.

— Константин Сергеевич! Заливает! Там Буторин с Шарыповым качают беспрерывно, но вода все-таки прибывает. [80]

Я натянул сапоги, накинул ватник, выбежал на палубу и спустился в котлован. Дно его на полфута было затоплено водой: она струилась сквозь щель, образовавшуюся у ступицы винта. Мокрый, взъерошенный боцман возился в воде, затыкая поминутно увеличивавшуюся щель обрывками старых ватников. Шарыпов брандспойтом откачивал воду.

Небо было затянуто низкими грязными тучами, ронявшими на корабль хлопья мокрого снега. Все вокруг таяло и расползалось. Термометр показывал плюс 0,2 градуса. Это означало, что в ближайшие часы поступление воды в котлован возрастет еще больше.

Через 10 минут весь экипаж «Седова» собрался под кормой. Вот что мы увидели.

...Без шапок, в одних свитерах, утопая по колено в воде, механики возятся на дне котлована, пытаясь разъединить верхнюю и нижнюю части руля. Шарыпов держит зубило, Алферов и Токарев бьют по нему кувалдами. Зубило скользит в воде, удары молотов приходятся мимо, люди падают в воду, поднимаются, начинают все сначала.

В это время остальные члены команды, сменяясь по очереди, изо всех сил качают ручки хрипящего брандспойта. Невзирая на все их усилия, вода в котловане прибывает. Наконец механикам удается разрубить решетку между просверленными в пере отверстиями. Но рудерпис держится еще прочно.

— Тащи домкраты! — командует Трофимов.

Тяжелые домкраты спустили в котлован.

Нижняя часть руля скрылась под водой. Домкраты установили на весу в верхней части. Наконец все приготовления закончены и домкрат заработал. Одновременно Буторин и Ефремов вращают ручной привод рулевого управления.

В эти минуты решалась судьба нашего замысла: достаточно домкрату сорваться с места, и все будет кончено. Вода прибывает настолько стремительно, что во второй раз установить домкрат уже не удастся.

В 2 часа ночи наконец послышался хруст, и верхняя часть руля медленно, как бы нехотя, отошла влево. Люди начали быстро карабкаться из котлована на поверхность льда — холодная вода била фонтанами из образовавшихся отверстий. Но теперь она была уже не страшна: работа закончилась.

Невзирая на всеобщую усталость и поздний час, на корабле — ликование. Люди кричали «ура», бросали в воздух рукавицы, шутя боролись друг с другом — словом, вели себя как школьники, только что выдержавшие трудный экзамен.

Решили немедленно испробовать укороченный руль. Ведь каждому из нас не терпелось узнать, каковы плоды нашей работы. Мы [81] попробовали переложить руль с борта на борт. Влево укороченное перо отошло легко, словно рулевое управление было вполне исправно. Но вправо перо шло туго — видно, верхняя и нижняя части цеплялись друг за друга. Лишь под утро удалось повернуть руль вправо на каких-нибудь 3—4°.

Работы по ремонту руля отняли у нас еще несколько суток. Нашему машинисту Недзвецкому пришлось на время превратиться в водолаза: ледяной котлован был уже полностью затоплен, и теперь для осмотра рулевого управления приходилось спускаться под воду.

В конце концов нам удалось увеличить поворот руля вправо до 15°. Этого было достаточно для частичной управляемости судном, и потому 22 июня мы рапортовали в Главсевморпути об успешном ремонте.

Главное управление Севморпути поздравило нас с победой. Участники ремонта руля были премированы — каждый получил по тысяче рублей. Редакции газет завалили нас вопросами о том, каким образом нам удалось перерезать руль. И действительно, мы могли по праву гордиться сделанным: будущее показало, что наша работа была проделана как нельзя более своевременно. Когда «Седов» полгода спустя встретился с ледоколом «И. Сталин», наш укороченный руль неплохо поработал, тем более что нам удалось, подняв пар в котлах, провернуть руль и вправо до самого борта.

Глава десятая.

В неизведанных широтах

Плавно и величаво движется могучий ледяной поток, питающий воды Атлантики. Его движение, определяемое господствующими ветрами и, следовательно, распределением давления атмосферы, безостановочно, его резервы неистощимы. Природный цикл автоматического регулирования климата совершается с железной планомерностью и последовательностью.

Летом 1939 года я записал в своем дневнике:

Откуда берет свой исток великая ледяная река? Как далеко распространяются ее границы? Насколько велика разница в скоростях обычного дрейфующего льда и того мощного полярного пака, который покрывает макушку земного шара?

Частично на эти вопросы ответил дрейф «Фрама», частично — дрейф станции «Северный полюс». Внес свою лепту и дрейф «Седова». И все-таки даже к концу второго года скитаний во льдах никто из нас не отважился бы сказать точно и определенно, как [82] скоро закончится наш дрейф, как далеко к северу продвинется корабль и куда его вынесут льды — к Шпицбергену или к Гренландии. Мы могли лишь следовать девизу великого русского ученого Ивана Павлова: «Наблюдательность, наблюдательность и еще раз наблюдательность». И по мере своих сил мы старались вести возможно более точные наблюдения.

Наибольший интерес для науки представляют данные о движении льдов в высоких широтах — за 83-й параллелью, где менее заметно влияние приливо-отливных течений и местных ветров, особенно характерных для морей Лаптевых и Восточно-Сибирского. В высоких широтах мы имели дело, если можно так выразиться, с дрейфом в чистом виде, без случайных влияний. И в первый же год нашей работы нам удалось документально доказать, что скорость и направление движения льда почти целиком зависят от скорости и направления ветров. Как правило, автоматически сказывается влияние вращения Земли, благодаря которому направление дрейфа льда в Северном полушарии отклоняется примерно на 30—40° вправо от направления ветра.

Но уже к весне 1939 года мы ощутили возникновение каких-то новых факторов. Когда «Седов» поднялся до 86-й параллели и достиг 120-го меридиана восточной долготы, характер его движения начал меняться. Плохо слушаясь западных и юго-восточных ветров, он крайне неохотно двигался на север и северо-восток. Но в то же время даже при слабых ветрах восточной половины дрейф на запад заметно ускорялся. Характерно, что и на северо-запад корабль продвигался без особых затруднений.

При этом было обнаружено еще одно крайне важное обстоятельство: льды как будто перестали подчиняться влиянию вращения Земли и, начиная со 120-го меридиана, стали двигаться прямо по ветру, не отклоняясь вправо.

У нас не было оснований приписывать такие разительные перемены влиянию течения: самые тщательные наблюдения доказали, что течение в этом районе практически отсутствовало. Оставалось предположить, что «Седов» приблизился к кромке менее подвижного полярного пака, покрывающего мощной броней район «полюса недоступности». Видимо, за последние сорок лет эта кромка отступила к северу, и именно поэтому нам удалось подняться значительно выше, нежели «Фраму». Но все же где-то за 86-й параллелью мощный барьер полярного пака сохранился. Он-то и препятствовал продвижению «Седова» к северу и северо-востоку.

Надо было готовиться к третьей зимовке во льдах. Сама по себе зимовка не страшила: у нас был опыт борьбы со льдами, мы свыклись [83] с обстановкой долгих полярных ночей, научились переносить и холод, и пургу, и частые сжатия. Но эта зимовка имела свои особенности, с которыми нельзя было не считаться: после того как мы достигли рекордной широты 86°39',5, корабль настолько круто повернул к югу и настолько ускорил свой дрейф, что можно было ожидать относительно быстрого выхода из льдов. Судно могло оказаться у кромки дрейфующего пака еще до восхода солнца. По опыту дрейфующей станции «Северный полюс» мы знали, что выход из льдов может сопровождаться любыми неожиданностями.

За лето машинное хозяйство корабля удалось привести в состояние полной боевой готовности. Соединив основные паровые и водяные магистрали, подготовив к действию насосы, проверив все детали машины, механики спокойно ждали приказа о поднятии пара. Но для того чтобы обеспечить нормальную работу машины в наиболее острый момент борьбы со льдами, надо было во что бы то ни стало сберечь к этому моменту возможно больше топлива.

У нас оставалось 48 тонн каменного угля. Если бы он расходовался только на отопление корабля камельками, этого количества нам хватило бы более чем на год. Но ненасытные топки паровых котлов при нормальной работе могли поглотить весь запас за какие-нибудь двое-трое суток. Следовательно, нам надо было беречь каждый кусок угля, чтобы в решающую минуту обеспечить успешный выход на чистую воду.

Поэтому с 10 сентября специальным приказом было воспрещено отопление камельков каменным углем, ми жгли в камельках некоторые деревянные части судна, не имеющие особой ценности. Баню я приказал топить лишь в строго определенные расписанием дни. В камбузе огонь было разрешено поддерживать только до окончания варки ужина, после чего кок был обязан немедленно гасить печь. Для вечернего чая воду кипятили в салоне на камельке.

Вскоре были найдены дополнительные топливные ресурсы. Обнаружилось, что в угольном трюме кое-что оставалось незамеченным. В пазах там и сям чернело драгоценное топливо. В конце концов нам удалось наскрести в трюме двухмесячный запас топлива для камельков. Тем самым мы сохранили некоторые деревянные постройки, которые были обречены на сожжение.

Мы знали, что навстречу нам будет выслан мощный ледокол. Но ледокол мог встретить непреодолимые льды, в то время как «Седов» где-нибудь поблизости уже мог находиться на чистой воде. Надо было планировать подготовку к выходу из льдов с таким расчетом, чтобы наш корабль был в состоянии хотя бы несколько дней вполне самостоятельно двигаться.

Зная злой характер Гренландского моря, где сжатия льдов происходят чаще, чем где бы то ни было, мы на совесть готовились к [84] отражению атак дрейфующего льда на корабль. Были выгружены на лед запасы аммонала. Палубная команда отремонтировала ледовый инвентарь.

Вновь были тщательно проверены и учтены все запасы. Продовольствием мы были обеспечены сравнительно неплохо, хотя сильно ощущался недостаток свежих продуктов.

Мы решили рассчитывать расход запасов, ориентируясь исключительно на сроки дрейфа «Фрама». После двухлетнего пребывания во льдах растянуть остатки продовольствия еще на год было довольно трудно. Но все же нам удалось выработать такие нормы, которые обеспечивали снабжение экипажа основными видами продовольствия до сентября 1940 года включительно. (До 1 марта мы располагали вполне нормальным пайком, а в дальнейшем из нашего обихода должны были выпасть такие продукты, как сухие овощи, вермишель, макароны и ряд других. Зато сливочного масла, мясных консервов, сгущенного молока, какао, чая, сахара, муки и тому подобных основных продуктов хватило бы с избытком до 1 сентября.)

Особенно важно было в этот период поставить как можно шире гидрологические исследования. Мы могли бы организовать регулярные суточные гидрологические станции, чтобы с исчерпывающей точностью выяснить колебания температур и солености на различных горизонтах. Это помогло бы уточнить решение вопроса о характере сточного течения, прослеженного папанинцами.

Но мы не обладали достаточным количеством надежных термометров. Крупный ущерб нашему и без того весьма бедному гидрологическому хозяйству нанесла случившаяся летом авария: при обрыве троса три батометра с лучшими термометрами ушли на дно.

Недостаток научного оборудования ощущался и на других участках наших наблюдений. Все же мы старались по мере возможности организовать работу так, чтобы и в третью зимовку дать науке как можно больше.

За эти осенние месяцы мы проникли дальше, чем когда бы то ни было, на север. Находясь в непосредственной близости от полюса, сделали ряд крайне ценных наблюдений. И на первое место среди них, бесспорно, следует поставить неожиданное открытие больших океанических глубин, превышающих 5 километров.

Глубоководные измерения мы, невзирая на четыре обрыва троса, проводили с методической точностью. Надо сказать, что эти измерения стали своеобразным делом чести всего коллектива. На судне не было ни одного человека, который так или иначе не участвовал бы в подготовке и проведении каждого промера. [85]

Астрономические координаты каждого промера определялись с большой тщательностью. Все промеры производились под моим наблюдением и подробно записывались в судовой журнал.

Летом мы измеряли глубину приблизительно раз в декаду, стараясь производить промеры через каждые 20—25 миль пройденного пути.

Уже летние измерения показали, что «Седов» дрейфует над глубинами, значительно превышающими 4 километра, в то время как измеренные «Фрамом» глубины Ледовитого океана не превышают 3850 метров.

Измерение таких больших глубин было настоящим испытанием для нас. Со своим кустарным снаряжением мы рисковали остаться вовсе без троса, который мог не выдержать натяжения и лопнуть. Приходилось прибегать ко всяким ухищрениям: на конец линя наращивали тонкую легкую проволочку, вместо гирь брали старые колосники весом в 20 килограммов, травили трос очень медленно.

Добытые таким путем сведения давали основание предполагать, что к северу от линии нашего дрейфа находится бассейн с глубинами, значительно превышающими 5 тысяч метров. Границы этого бассейна, видимо, простираются по ту сторону Северного полюса, к американским берегам. (Сам полюс, как показали измерения станции «Северный полюс», находится вне этого глубоководного бассейна, и глубина океана там меньше 5 километров.) Надо полагать, что глубина в 5180 метров, измеренная нами, не является самой большой в Северном Ледовитом океане. Как показали наши исследования, ложе его очень неровно. В некоторых случаях уклон дна превышал 6°. Поэтому в не исследованных до сих пор районах Центральной Арктики возможно открытие весьма глубоких океанических впадин{12}.

Глава одиннадцатая.

Третья зима во льдах

28 сентября «Седов» пересек государственную границу СССР и вышел в район арктических владений Норвегии. За какой-нибудь месяц мы спустились к юго-западу примерно на 80 миль. Заканчивая приготовления к зимовке, наш коллектив перестраивал свой режим, приспосабливаясь к обстановке начавшейся полярной ночи.

Особым приказом продолжительность рабочего дня на судовых работах была сокращена до пяти часов. Мы хорошо понимали, что [86] надо заинтересовать людей чем-то новым, дать какое-то занятие, которое увлекло бы их и помогло забыть о трудностях третьей ночи.

И такое занятие было найдено. Мы открыли курсы механиков третьего разряда и судоводителей малого тоннажа.

На этот раз решили создать на корабле нечто подобное настоящему учебному заведению: со строгим расписанием и дисциплиной, с твердым, раз навсегда установленным распорядком. Хотелось поставить дело таким образом, чтобы учеба занимала у людей большую часть их свободного времени, не оставляя пустых часов, когда в голову невольно лезут тоскливые мысли о разлуке с семьей, о трудностях зимы, о приближении встречи с негостеприимным Гренландским морем.

Когда стало ясно, что третья зимовка неизбежна, я начал вести с нашими командирами разговоры об организации курсов.

Постепенно удалось полностью укомплектовать штат преподавателей: Буйницкий взялся читать лекции по геометрии и русскому языку и вести курс проекционного черчения, Трофимов — паровые котлы и паровые машины, Токарев — двигатели внутреннего сгорания, Соболевский — курс химии, Ефремов — устройство и теорию корабля, алгебру и физику, а я стал преподавателем навигации, лоции, морской практики и политэкономии. Уже один перечень предметов показывает, с каким размахом ставилась на этот раз учеба на корабле.

— Тот, кто захочет по окончании дрейфа получить диплом механика или судоводителя,— сказал я на собрании экипажа,— должен в эту зиму как следует поработать. Заниматься будем по четыре, по шесть часов в день. У кого хватит сил довести дело до конца, тот пускай записывается в школу.

Со всех сторон посыпались вопросы, как будет организована учеба, где придется сдавать экзамен на получение диплома, какие права дадут эти дипломы. Чувствовалось, что наша идея заинтересовала.

Утром 30 сентября в кают-компании был вывешен приказ о начале учебного года и тщательно составленное, даже перепечатанное Андреем Георгиевичем на машинке, расписание уроков.

Как и следовало ожидать, учеба увлекла людей.

Невзирая на сильную усталость, все занимались весьма прилежно. Расписание соблюдалось строго и неукоснительно, хотя преподавателям часто бывало трудно его выполнять: ведь мы работали в особых условиях дрейфа, когда так часто возникают самые непредвиденные и самые срочные дела. Кроме того, мы не имели никакого права ослаблять научные наблюдения; наоборот, программа их все время расширялась. [87]

Арктическая ночь, как всегда, надвигалась очень быстро. Уже

1 октября на небе ясно были видны и не только самые крупные звезды, а в 20 часов заметно темнело. Семь дней спустя мы простились с солнцем — только высокий светлый столб поднялся над горизонтом в том месте, откуда раньше всходило дневное светило. Затем исчезло и это напоминание о далеком солнце, а 16 октября ударил тридцатиградусный мороз, затрещали деревянные части судна, началась пурга, и мы почувствовали себя в привычной обстановке полярной зимы.

24 октября у нас большой праздник. Мы получили поздравления от руководителей партии и правительства со второй годовщиной дрейфа.

Вверху телеграфного бланка было написано:

«Из Москвы 420—52—24—0020

Вручить немедленно ледокол «Седов»

Капитану Бадигину

Помполиту Трофимову

Во вторую годовщину дрейфа шлем всему экипажу «Седова» большевистский привет. Желаем вам здоровья, победоносного завершения всех невзгод, возвращения на родину закаленными борьбой с трудностями Арктики.

Жмем ваши руки, товарищи!

По поручению ЦК ВКП(б) и СНК СССР

И. Сталин.

В. Молотов».

Снова заиграли над кораблем призрачные сполохи полярного сияния, снова растворились во мраке окружающие «Седова» льды.

Весь день возились у правого борта: пытаемся пробить майну для глубоководных промеров. Сделали котлован глубиной свыше

2 метров, но до воды не добрались. К счастью, наш дальновидный боцман еще с осени приметил у правого борта одну сквозную проталину и теперь вспомнил о ней. В 16 часов удалось нащупать эту проталину, и через 2 часа прорубь была готова. Теперь возобновим промеры океанских глубин и гидрологические станции.

С большим вниманием слушаем «Последние известия» по радио: у микрофона выступают специалисты, высказывающие суждения о перспективах нашего дрейфа; подробно описываются приготовления ледокола «И. Сталин» к походу.

Сколько времени мы еще проведем в Ледовитом океане? Как будет проходить в дальнейшем ваш дрейф? На эти вопросы ученые в Москве не могли ответить с необходимой точностью. Природа льдов в Центральной Арктике изучена слишком мало. В то же время наши ледоколы не могли вывести «Седова» из ледового плева: недоступные, тяжелые льды окружали нас. Только в Гренландском море, где ледяные поля дробятся и раскалываются, можно было рассчитывать на подход ледокола. Но когда мы будем в Гренландском море? [88]

По-прежнему я два раза в сутки посылаю радиограммы в адрес начальника Главсевморпути с координатами «Седова».

Отправка ледокола навстречу находящемуся в ледовом плену «Седову» — акт величайшей заботы и внимания Родины. Это укрепляет нашу уверенность в своих силах.

Дрейф наш все ускоряется. Сегодня ночью простились с 83-й параллелью. Вечером наши координаты — 82°55',2 северной широты, 6°43' восточной долготы.

Сегодня слушал по радио беседу с капитаном ледокола «И. Сталин» Белоусовым, опубликованную в «Известиях». Он думает пройти вдоль западного берега Шпицбергена до 80-й параллели и оттуда начать активную ледовую разведку. Если пробиться к нам сразу не удастся, ледокол отступит к Баренцбургу, пополнит там запасы угля и по первому сигналу выйдет в море, чтобы коротким ударом пробиться к нам.

...К 23 часам западно-северо-западный ветер опять усилился до 5 баллов.

15 декабря. На совещании командного состава обсудили план подготовки корабля к выходу из дрейфа. Видимо, в самое ближайшее время нам придется поднимать пары. Сегодня в 10 часов утра ледокол «И. Сталин» вышел в море. Поэтому решили в декадный срок подготовить машину и котлы к действию.

Поработать придется всем, не считаясь с чинами и званиями. Надо закрепить по-походному весь инвентарь, проверить механизмы в холодном состоянии, проверить рулевую машину, открыть за бортом кингстон для подачи воды в котел, проверить паровое отопление...

С сегодняшнего дня увеличена в полтора раза норма мясных консервов. Каждый будет получать по банке в день. Экономить продукты теперь уже не стоит: встреча с ледоколом близка...

16 декабря. Продолжаем подготовку к походу. Снег с палубы, трюмов, мостика, ботдека убран. Провизионные ящики на ботдеке закреплены по-походному.

Машинная команда на производственном совещании приняла на себя обязательство: план, рассчитанный на 120 часов, выполнить за 80. Работать в машинном отделении трудновато: сейчас температура там достигает минус 25 градусов.

17 декабря. Продолжаем готовиться к походу. Мороз усилился до минус 37 градусов. Деревянные части судна трещат и лопаются.

В 11 часов 20 минут показалась луна в первой четверти, темно-багрового цвета. Скоро получим даровой источник света!

С борта ледокола «И. Сталин» передают, что его треплет жестокий десятибалльный шторм в Баренцевом море. [89]

20 декабря. 82°22',2 северной широты, 5°37' восточной долготы. Невзирая на то что все перегружены работой, решили во что бы то ни стало измерить глубину. Судя по всем расчетам, мы должны были находиться над порогом Нансена. Было бы крайне важно уточнить распространение подводной возвышенности.

В вахтенном журнале появилась запись:

«Измеренная глубина подтверждает, что мы проходим порог между Шпицбергеном и Гренландией, отделяющий Полярный бассейн от Гренландского моря. На подводную возвышенность указывает и грунт — песок с очень малым количеством серого ила».

21 декабря мы провели еще одну гидрологическую станцию и измерение глубины. С 11 часов утра до 8 часов вечера на палубе сновали люди, рокотали лебедки, сияли электрические люстры, освещавшие майну, блоки, трос.

Лебедка, служившая для гидрологических работ, теперь была установлена на самом судне — на корме. Оставлять ее на льду было опасно: внезапные подвижки могли бы ее унести. Трос тянулся к той же самой майне, которая служила для глубоководных измерений,— у нас не хватало ни сил ни времени для того, чтобы сделать вторую.

И гидрологические и глубинные измерения дали исключительно интересные результаты.

Все данные говорили о том, что за ночь «Седов» пересек порог Нансена и теперь дрейфовал уже в Гренландском море, температура, глубина и грунт которого резко отличаются от океанических.

Глава двенадцатая.

К родным берегам

Я не буду описывать последние месяцы и дни, проведенные на пашем ледокольном пароходе. Они были полны надежд и тяжелой борьбы со льдами. Ледокол «И. Сталин» пробивался к нам, не считаясь с тяжелыми льдами и темнотой. И вот наконец наступил желанный час встречи. Ледокол находился совсем близко от нас, на расстоянии нескольких миль.

23 часа, 12 января. Только что снова говорил по телефону с Белоусовым. Он сообщил, что на ледоколе явственно ощущается океанская зыбь. Ледяные поля ломаются и крошатся. С часу на час можно ждать, что путь к «Седову» расчистится.

Все понимают, что до встречи с ледоколом осталось каких-нибудь 7—8 часов. Повсюду кипит работа. Буторин и Гаманков докрашивают кормовой кубрик. Механики проверяют, как действует [90] паровое отопление в судовой бане. Ефремов, Буйницкий и я собираем документы, упаковываем материалы научных наблюдений.

Все спешат, все торопятся. Настроение такое, как будто сидим на вокзале и ждем поезда. Поезд немного запаздывает, и от этого нетерпение растет.

Так или иначе, дрейф уже закончен. За время дрейфа «Седовым» пройден путь в 6100 километров! Лишний час, даже лишние сутки не могут сыграть никакой роли. И судно и мы сами в полной безопасности. Сжатия бояться больше не приходится.

Пройдет еще немного времени, ледокол подойдет к борту нашего корабля, освободит нас от остатков ледяного пояса, и мы пойдем к берегам родины. Как приятно и радостно возвращаться к родным берегам, когда чувствуешь, что ты выполнил порученное тебе дело, что время и труд твой не прошли даром, что коллектив сделал все, что мог...

Как долго тянется эта ночь! Тщетно пытаюсь заснуть — сон бежит от меня. Снова и снова встаю с койки, одеваюсь, закуриваю, обхожу корабль. Из каждой каюты доносятся голоса, повсюду горит свет. Только в кубрике все тихо: там спят уставшие за день Буторин, Гаманков, Гетман, Шарыпов, Мегер.

Вахту несет Александр Петрович Соболевский. Нервно пощипывая бородку, доктор то и дело поглядывает на часы. Он поспорил с Андреем Георгиевичем, который должен его сменить, что встреча с ледоколом произойдет до передачи вахты.

В радиорубке дремлет, облокотись на стол, Полянский. Все убрано по-походному. Приемник настроен на волну радиостанции ледокола — первый же вызов разбудит радиста.

Над кораблем ползут низкие тяжелые тучи. Ни одна звезда не блеснет, ни один луч полярного сияния не нарушит унылого однообразия ночи. И даже огни ледокола, который стоит где-то совсем близко, затерялись в тумане.

Наконец часовая стрелка подползает к цифре 3. Это значит, что на ледоколе, где живут не по гринвичскому, а по московскому времени, уже 6 часов утра. Сейчас он должен двинуться к нам. И в самом деле, заглянув в радиорубку, я вижу, что Полянский, разбуженный сигналом приемника, уже записывает:

«Сейчас выступаем поход тчк Зажгите лампу грот-мачте».

Всего несколько минут требуется механикам для того, чтобы запустить «Червовый двигун» и дать ток от аварийной динамо-машины. Лампа на грот-мачте вспыхивает и заливает всю палубу ослепительно ярким сиянием. Но за пределами палубы ночная темень по-прежнему стоит глухой, непроницаемой стеной. Как [91] ни вглядываемся мы с Соболевским вдаль, нам не удается разглядеть ни малейшего проблеска прожекторов ледокола.

Проходит час, другой, третий... Ледокол движется, подходит к нам ближе и ближе. Но мы по-прежнему не видим его.

Соболевский готовится к сдаче вахты. Теперь уже ясно, что пари проиграно: ледокол придется встречать не ему, а Андрею Георгиевичу. Но в тот самый момент, когда Андрей Георгиевич выходит на палубу, совершенно внезапно в каком-нибудь километре от нас открываются сразу десятки огней ледокола. Густой, непроглядный туман рассеялся как-то мгновенно, словно поднялся занавес. И это неожиданное появление ледокола буквально потрясает нас.

Могучий флагманский корабль идет к нам напрямик, строго по радиопеленгу, легко преодолевая разрушенный зыбью лед. Мощные судовые прожекторы, ослепительные юпитеры кинооператоров, полное палубное освещение, огни иллюминаторов — все это, вместе взятое, создает какой-то удивительный праздник. Мы отвыкли за эти годы от такого освещения и теперь, ослепленные, немного растерянные, мечемся по палубе, точь-в-точь как куры, которых ночью спугнули с насеста.

Мы долго готовились к этой встрече, мысленно представляя ее во всех деталях. Но вот ледокол совсем уже рядом с нами, а мне кажется, что мы все еще не готовы. От одной мысли о том, что флаги расцвечивания еще не подняты, что в кубрике еще спят, что люди еще не одеты, можно прийти в отчаяние.

— Скорее, скорее! — тороплю я доктора.— Сейчас же будите Буторина! Мы ничего не успеем сделать...

Доктор стремглав мчится в кубрик. Уже через минуту на палубу выскакивают на ходу одевающиеся люди. Лучи прожекторов ледокола ярко освещают лица. Люди жмурятся, отворачиваются, но потом снова жадно разглядывают приближающийся флагманский корабль. Слышатся смех, шутки. Разговариваем громче обычного — чувствуется праздничная приподнятость.

Буторин и Гаманков возятся с флагами расцвечивания. У них что-то, как назло, заело, и они, оглядываясь на ледокол, стараются изо всех сил.

На ледоколе уже видят нас. Высоко к небу взлетает ракета, за ней другая, третья! Целый дождь разноцветных огней спускается на льды, прорезая мрак. И вот уже до нас доносятся звуки поющей меди. При свете палубных ламп можно различить, как поблескивают трубы музыкантов. Весь правый борт флагманского корабля усеян людьми. Они машут нам шапками, что-то кричат. Пока различить их лица невозможно, но в каждом мы видим родного и близкого человека. [92]

Над ледоколом взвивается облачко пара, и густой, бархатистый гудок оглашает льды приветственным кличем. Я взбегаю на мостик и, волнуясь, нажимаю рукоятку свистка. Несколько секунд он гудит басом, но потом начинает петь прерывистым, словно застуженным голоском. Я передаю рукоятку свистка Токареву и сбегаю вниз.

Все громче гремит оркестр. Все сильнее звучат приветственные крики на палубах обоих кораблей. Я вижу, как по обветренным щекам моих друзей сползают предательские капли влаги.

— От света это... Света слишком много,— смущенно, как бы оправдываясь, говорит Полянский.

А Андрей Георгиевич ведет себя как-то странно: он то аплодирует, то громко смеется, то вдруг вытаскивает из кармана часы, смотрит на них и беспокойно оглядывается по сторонам. Неожиданно, когда корабли уже стали почти рядом, он подходит и говорит:

— Константин Сергеевич! Срок подошел. Я побегу делать метеонаблюдения. Вы побудете на палубе?

И он привычной походкой направляется к метеобудке.

До меня в этой праздничной суматохе не сразу доходит смысл слов Андрея Георгиевича. Только тогда, когда он уже добрался до будки, я сообразил, в чем дело: исполнительный и педантичный старший помощник не считал себя вправе нарушить установленный распорядок научных наблюдений даже за три минуты до конца дрейфа! Я окликнул его:

— Андрей Георгиевич! Вернитесь! Сейчас будем швартоваться. Дрейф закончен...

Ефремов оглянулся, растерянно пожал плечами, явно неодобрительно покачал головой и, сгорбившись, стал спускаться на палубу, бережно прикрыв дверцу метеобудки.

Всего 10 метров разделяют теперь корабли. Вот борт ледокола уже поравнялся с носом «Седова». Юпитеры кинооператоров обращены прямо нам в лицо — очевидно, наш корабль снимают. Оттуда что-то кричат мне. Я подхожу к поручням и тоже кричу, заслоняя глаза рукой:

— Я ничего не вижу! Кто со мной говорит?

Но вот луч юпитера на мгновение скользнул в сторону, и я увидел плотную фигуру, знакомую по фотографиям, опубликованным в газетах два с половиной года назад. Не совсем уверенно я произношу:

— Иван Дмитриевич!.. Здравствуйте...

— Здравствуй, браток, здравствуй! — доносится в ответ. Папанин разглядывает меня так же настороженно и внимательно, как и я его: газетные фотографии — увы!—лишь отдаленно [93] передают облик человека. В это время слышится знакомый голос Белоусова:

— Сергеич, держи кормовые швартовы!..

— Есть, принимаем! — отвечаю я.

Папанин, убедившись, что перед ним капитан «Седова», оживляется и кричит:

— Константин Сергеевич! Идите к нам! Все идите...

С борта ледокола уже спустили на лед деревянные сходни: оба трапа были разбиты штормом еще в Баренцевом море. Я откликаюсь:

— Все? Не можем все... У нас котлы под парами...

— Посылаю вам смену,— кричит Папанин.

Через какую-нибудь минуту по трапу нашего ледокольного парохода поднялся Александр Алферов, брат нашего Всеволода. Мы обмениваемся рукопожатием, целуемся. Алферов скороговоркой выпаливает:

— Товарищ капитан! Разрешите стать на вахту у котлов, заменить брата...

— Хорошо. Обратитесь к старшему механику,— говорю я.

— Идите же сюда! Идите скорее! — торопят нас с ледокола.

Мы торопливо сбегаем по трапу. Впервые за два с половиной года весь экипаж «Седова» покидает свой корабль.

Еще мгновение — и мы попадаем в крепкие объятия друзей. Я слышу приветствия, треск киноаппарата, какие-то отрывочные восклицания, поцелуи. Кто-то жмет руку, кто-то обнимает, чья-то щетинистая борода колет мне щеку, чьи-то руки суют в карман письма, кто-то легонько подталкивает меня в спину — просят куда-то пройти, что-то сказать, что-то сделать.

Как в кинематографе, мелькают, появляясь и исчезая, знакомые и незнакомые лица.

— Костя! Ну, Костя, минуточку!.. Ну сделай лицо веселее! Это неистовый фоторепортер Митя Дебабов, с которым мы когда-то встречались на «Красине».

— Товарищ Бадигин, пожалуйста, хоть два слова для «Вечерней Москвы».— Это моряк с ледокола, корреспондент-доброволец столичной газеты.

— Пришлось-таки еще раз свидеться! По вашей телеграмме в одночасье собрался... — Это Иван Васильевич Екимов, старый буфетчик «Седова». От радости он плачет...

Горсточка седовцев как-то сразу тает в бушующей толпе. Александра Александровича Полянского потащил к себе в каюту его друг, старший радист флагманского корабля. Наши механики уже нырнули в каюты своих приятелей. Бывшие седовцы Каминский и Кучумов одолевают расспросами Мегера и Гетмана. [94]

Я неожиданно очутился в салоне у Белоусова. В меховом наряде немного жарко. Яркий свет с непривычки режет глаза. Меня заботливо, словно тяжелобольного, усаживают в кресло. Чувствую себя крайне глупо и неудобно: в одну руку мне сунули апельсин, в другую — яблоко; перед самым носом — целая ваза фруктов; все вокруг охают и вздыхают, ходят чуть ли не на цыпочках.

Разговор идет как-то вперебой, отрывочно, невпопад:

— Ну, так как же вы?..

— Ничего, все в порядке...

— Все ли здоровы?..

— Как видите...

— Нет, вы только подумайте, как это чудесно!

— Еще бы!..

— Ну так как же вы все-таки там, а?..

— Ничего, ничего, отлично...

Видимо, каждому хочется сказать нам что-то приятное, сделать что-нибудь хорошее. Раздают фотографии наших родных, сделанные перед самым отходом ледокола, приносят письма, свежие газеты, опять дают фрукты. Почему-то каждому хочется угостить нас именно фруктами. Но как ни привлекательны эти плоды, а есть их решительно некогда. Я так и проходил почти весь вечер с апельсином в руке.

На палубе у подножия подъемной стрелы собираются на митинг экипажи обоих кораблей—крохотный коллектив «Седова» и огромный коллектив ледокола. Могучее «ура» гремит над притихшими льдами.

В это время радисты уже передают в Москву подписанный всеми членами экипажа «Седова» рапорт об окончании дрейфа.

...Было уже далеко за полночь, когда я принял пополнение экипажа, прибывшее с ледоколом, проинструктировал принявшего вахту третьего помощника Малькова, закончил все беседы с корреспондентами и фоторепортерами и, наконец, улизнул в каюту к Белоусову, который обещал мне до утра полную безопасность.

— Ни о чем не спрашиваю, ничего не требую, ничем пока не интересуюсь, никого сюда не пускаю, — заявил он мне улыбаясь.— Вот тебе мыло, полотенце, вот тут ванна, а это твоя койка. Одним словом, будь как у себя...

Попыхивая папиросой, он уселся за стол и углубился в чтение книги, словно меня и не было в каюте...

Трудно было придумать более ценный подарок, чем этот. После всей праздничной сутолоки, после всех приветствий и поздравлений [95] так хотелось побыть наедине с самим собой, перечитать письма, полученные из дому, собраться с мыслями, хоть немного успокоиться.

Добрый час просидел я в ванне, настоящей, давно невиданной ванне, любуясь безукоризненно чистой эмалью и сверкающими никелированными кранами. Потом вылез из нее, вытерся мохнатой простыней, вышел на цыпочках в каюту и нырнул под мягкое новенькое одеяло. Не было во всем мире в эту минуту более счастливого человека, чем я!

Утром новая, неожиданная радость. Радист вручил мне телеграмму.

«Ледокол «Седов»

Бадигину

Трофимову

Команде ледокола «Седов»

Приветствуем вас и весь экипаж «Седова» с успешным преодолением трудностей героического дрейфа в Северном Ледовитом океане. Ждем вашего возвращения в Москву. Горячий привет.

И. Сталин

В. Молотов».

Немедленно был собран на митинг наш маленький экипаж. Седовцы выступали со словами благодарности партии и правительству за оказанную заботу и внимание.

Можно очень долго рассказывать о теплых, дружеских встречах на Большой земле. О том, с каким энтузиазмом чествовали нас пионеры заполярного Мурманска, мобилизовавшие все свои артистические таланты, чтобы получше развлечь нас. О том, как в морозный февральский вечер на глухом полустанке Кировской дороги рабочие преподносили нам букеты живых цветов. О том, как ловкие и сильные лыжники Карелии провожали наш поезд от семафора к семафору, чтобы продлить минуты встречи. О том, как гостеприимно встречали наш экипаж горняки Мончегорска и лесорубы Петрозаводска, с каким теплым и радушным гостеприимством принимали нас ленинградцы — металлисты и судостроители, курсанты военных училищ и пионеры. А прием в Смольном, где Андрей Александрович Жданов обнял и расцеловал каждого из нас и долго беседовал с нами, расспрашивая о нашей жизни и работе в дрейфе!

Мы явственно ощущали, что благополучное завершение дрейфа «Седова» радовало не только нас, полярников. Мы видели, что судьба затерянного во льдах советского парохода и его маленькой команды за эти годы сделалась предметом дум и забот всего советского народа.

И седовласые академики, и машинисты паровозов, и пожилые колхозницы, и мастера искусств — все с одинаковой заботливостью [96] расспрашивали нас о нашей жизни, о работе, о здоровье, о перспективах исследования Арктики.

Люди, которые, казалось бы, стоят бесконечно далеко от практики ледового мореплавания, с таким же интересом разузнавали у меня и моих друзей о состоянии льдов за 86-й параллелью, с каким мы расспрашивали их о второй очереди метро, о сельскохозяйственной выставке, о последних достижениях науки.

Нетерпеливо считали мы часы и минуты, оставшиеся до прибытия в столицу.

И вот перед нами наконец Москва — величественная и гордая, веселая и гостеприимная, родная, вечно юная Москва. За стеклами вагона промелькнули занесенные снегом дачные поселки, прогрохотали бесчисленные товарные и пассажирские составы, надвинулись каменные громады новых зданий. Поезд замедляет ход, и мы сразу попадаем в какой-то шторм дружественных объятий, перед которым блекнет все, что мы испытали до сих пор.

Мне удается вспомнить лишь отдельные детали этой встречи, настолько потрясла она нас. Морозное, невероятно холодное для столицы утро. Огромные букеты сирени, левкоев, хризантем. Раскрасневшиеся, улыбающиеся лица встречающих. Здесь академики, работники искусств, Герои Советского Союза. Но не успеваю я пожать им руки, как неожиданно попадаю в чьи-то железные объятия. Звезды на воротнике, знакомые всему миру усы маршала Буденного...

— Семен Михайлович!

Блеснули штыки почетного караула. Распахнулись широкие двери. Площадь заполнена делегациями москвичей. Клубы пара плывут над толпой, хрустит под ногами снег. Но никто из нас не ощущает холода.

Краткий митинг. Нас рассаживают по автомобилям, и мы мчимся по широкой магистрали. Холодно, но окна квартир распахнуты настежь, балконы заполнены людьми. Нам машут платками, бросают букеты цветов.

На тротуарах — оживленные толпы москвичей.

Два с половиной года назад гигантского дома на углу Лесной еще не было. А вместо вот этого красивого здания на углу Васильевской торчал дощатый забор. И этой станции метро не было. А это что? Целый квартал новых великолепных зданий. И улица вдвое шире прежнего.

Нет, нелегко разобраться в новой московской географии. Сквозь вихрь листовок, падающих на наши автомобили с крыш новых зданий, мы видим рубиновые звезды Кремля. Автомобили поворачивают вправо и въезжают в ворота островерхой башни.

Высокое, величественное здание Большого Кремлевского [97] дворца. Широкие мраморные ступени. Белый с золотом Георгиевский зал. Яркий свет, очень много света. Нас встречают все члены Политбюро. За длинными столами — многие сотни гостей, приглашенных правительством на прием.

Мы долго мечтали об этой встрече. В пургу и мороз, в страшные минуты ледовых атак, в долгие полярные ночи мы говорили себе: все это временное, все это преходящее, пусть сегодня нам тяжело, но зато какая радость ждет нас завтра, если мы с честью выдержим испытание.

И вот этот день наступил.

Лучшие люди столицы собрались под сводами этого дворца,, чтобы разделить с нами радость победы.

Порой кажется, что все это происходит во сне...

Поздно ночью, возбужденные, разгоряченные, мы выходим из ворот Спасской башни на притихшую Красную площадь. Мелодичный звон кремлевских курантов, он разносится в этот час по всему земному шару — от Северного полюса до Южного. Мирно сияют рубиновые звезды на башнях Кремля. И каждый удар курантов, каждый луч звезды, каждый камень этих древних стен дружески напоминают нам: «Вы дома, дорогие. Отдыхайте и спите спокойно».

В первые дни после возвращения в Москву я испытал последствия длительного пребывания в Арктике. Видно, организм совсем отвык от микробов Большой земли, и я надолго заболел тяжелейшим гриппом. Из-за этого не мог сделать отчетный доклад в Академии наук. Было досадно, не скрою.

Я был до глубины души тронут чуткостью и отзывчивостью наших ученых, когда получил следующую телеграмму:

«Заседание президиума Академии наук, заслушав сообщение членов экипажа ледокола «Седов» Буйницкого, Ефремова предварительных научных результатах дрейфа ледокола, сожалея Вашем вынужденном отсутствии, шлет Вам, дорогой Константин Сергеевич, горячий привет, пожелания скорейшего выздоровления. Вице-президент Академии наук — Шмидт».

У меня было несколько месяцев отпуска, и я работал над книгой «На корабле «Георгий Седов» через Ледовитый океан». В основу легли мои дневники и вахтенные журналы.

Когда я вспоминаю о прошедшем через многие годы, дрейф на «Седове» мне представляется куда более сложным и опасным, чем раньше. Мы находились на обыкновенном пароходе, не приспособленном для дрейфа. Зимой, в темное и самое злое время года, когда трещал и ломался лед, когда громоздились торосы и брали корабль в тиски, экипаж должен был до последней возможности бороться за его сохранность. [98]

Раздави льды наше судно — и мы в лучшем случае могли лишиться большей части запасов и оказаться без крова и пищи.

Как я уже говорил, у нас не было специально изготовленного для зимовок снаряжения, да и продовольствие наше в основном состояло из обычных продуктов, тяжелых и неудобных для переноски.

Если бы нам пришлось покинуть корабль в зимнее время, я совершенно уверен, что отыскать нас в темноте при тогдашних возможностях авиации не удалось бы.

Наши научные исследования не были заранее организованы, они органически вошли в комплекс ежедневных работ экипажа.

В истории русского мореплавания были примеры, когда на кораблях, в силу обстоятельств попавших в малоизвестные для науки районы, проводились ценнейшие научные наблюдения. В этом смысле работы седовцев продолжали эти традиции.

Подготовка судоводительского состава на судах Главсевморпути была на высоком уровне, и в арктических экспедициях штурманам, помощникам капитана часто приходилось выполнять разного рода научные работы.

Нам повезло, что Фритьоф Нансен весьма подробно занимался вопросом, какие и для чего следовало производить исследования во время дрейфа. Книга замечательного норвежца «Во мраке ночи и во льдах» была моим руководителем и советчиком на протяжении всего дрейфа. Недаром Нансен считался у нас шестнадцатым членом экипажа.

Конечно, с позиции сегодняшнего дня мы кое-что, наверно, упустили, но наши усилия не пропали даром. Мы и не думали, что наши научные исследования в высоких широтах будут так важны для науки.

Жили мы на «Седове» дружно. О несовместимости характеров и речи не было. Может быть, не хватало времени подмечать друг у друга неприятные привычки, а, может быть, их и не было.

К концу отпуска книга о ледовом дрейфе была закончена и сдана в печать. А дальше — работа в Главсевморпути начальником штурманско-навигационной службы Морского управления.

Когда началась Великая Отечественная война, я, как и многие советские люди, забронированные в учреждениях, стал проситься на фронт. В июле 1941 года получил разрешение и был мобилизован в ряды действующего Военно-Морского Флота.