Предгрозье
Вот никогда не думал, что прощание с Ленинградом будет таким тоскливым. Поезд мчит меня на юг. На юг, ближе к моим родным местам, дальше от шпиля Адмиралтейства, от Горбатого мостика, от Мойки и Фонтанки — от так полюбившегося мне Ленинграда.
Я получил под свое начало стрелковый полк. Получил после долгих просьб, многочисленных рапортов: как окончившего академию имени Фрунзе меня не хотели отпускать со штабной работы, с должности заместителя начальника оперативного отдела штаба корпуса. А меня тянуло в войска. Просьбы наконец возымели действие — сначала я стал заместителем командира полка под Ленинградом, затем получил полк. И вот осенью 1940 года еду к месту своего нового назначения.
В Ленинграде осталась моя семья — жена с сыном и маленькой дочуркой. Каково им там будет?..
«Большие города скорее других населенных пунктов могут быть подвергнуты авиационной бомбардировке», — какая-то неотвязная, прилипчивая, эта мысль не оставляла меня ни на миг. А ведь всего год как был заключен договор о ненападении с Германией, фашистской Германией, наиболее вероятным нашим противником в возможной войне. И, казалось на первый взгляд, для опасений не было оснований.
Поезд все дальше уносил меня к югу. Позади остались просторы России, Украины, и, наконец, в распахнутые окна вагона ворвались ослепительные краски предгорий Кавказа, и этот фейерверк отвлек меня от воспоминаний и размышлений.
Шумно, брызгая пеной, катил свои воды буйный[6] Терек, петляла, скрываясь в темных ущельях, Военно-Грузинская дорога.
Вот и вокзал. Не спеша я пересек весь город, добираясь до места, где расквартировалась дивизия.
Штаб дивизии — в небольшом двухэтажном домике, после благоустроенных казарм Измайловского проспекта в Ленинграде он показался мне еще меньше, чем был. Тесные коридоры, много командиров в кавалерийской форме, звякают шпоры. Даже усомнился на минуту: не заблудился ли я, почему так много конников, ведь дивизия-то стрелковая?
И комдив с кавалерийскими петлицами. Перехватив мой удивленный взгляд, сказал резко:
— Удивляешься, майор? Понимаю, новых настроений набрался там, в столицах. А мы тут коня ни на какую машину не променяем. Тут вам не Невский проспект — бездорожье, не очень на машинах раскатаешься. Конь, он свое слово еще скажет. Мы гражданскую на конях прошли и Советскую власть завоевали. На конях, да, да.
— Товарищ полковник, — пытался я возразить, — я и сам коня люблю, кавказец я.
— Так чего тебе еще?
— Немцы танками сколько стран сокрушили... В предстоящей войне...
— Что?! — громовым басом перебил он меня. — Может, тебе неизвестно, что с немцами у нас договор заключен?!
Я заверил его, что мне это известно.
Это было известно достаточно хорошо. Но, уезжая в командировку даже на два дня, многие из нас, военных, прощались с родными так, словно навсегда. Вера в договор с фашистской Германией была очень зыбкой. Казалось, раньше или позже военного столкновения с ней не избежать. Ошеломляющие успехи фашистских вооруженных сил в Европе вскружили голову генералитету вермахта, оказали пагубное воздействие на значительную часть народа Германии. На полных оборотах действовала геббельсовская пропагандистская машина, на все лады восхвалявшая «гений фюрера», его «приматполитику». Верховное немецкое командование целиком отдало себя под эгиду Гитлера. Уже после войны я прочел, что в то время начальник генерального штаба сухопутных[7]войск в Германии генерал Ф. Гальдер записал в своем «Военном дневнике»:
«Решение вопроса о гегемонии в Европе упирается в борьбу против России. Поэтому необходимо вести подготовку к тому, чтобы выступить против России, если этого потребует политическая ситуация»{1}.
К осени 1940 года Гитлер располагал военно-экономической базой почти всей Европы. После поражения Франции, с выходом к Ла-Маншу и захватом Бельгии, Голландии, Дании и Норвегии, Германия изолировала Англию от Европейского материка и обезопасила свой западный тыл от серьезных атак со стороны англичан, могла оборонять западное побережье всего континента сравнительно небольшими силами. После же оккупации Югославии, Болгарии и Греции она обеспечила безопасность своего юго-восточного фланга от крупных высадок десантных войск противника.
Иначе говоря, в конце сорокового — начале сорок первого года гитлеровская Германия создала благоприятные условия для высвобождения крупных группировок войск и сосредоточения их на территории Румынии, Польши, Финляндии, в Восточной Пруссии. Для переброски их сюда требовалось не больше пяти-шести месяцев. Учитывая достаточное развитие сети железных и шоссейных дорог в Западной Европе, можно было предполагать, что эти сроки легко сократить до трех-четырех месяцев. Ближайшая к нашим границам аэродромная сеть на территории Румынии, Чехословакии, Венгрии, Польши и Финляндии позволяла разместить несколько тысяч самолетов всех классов и назначений.
За восемь месяцев Германия перебросила к нашим границам (включая войска сателлитов) свыше пяти миллионов солдат, почти пять тысяч самолетов, около трех тысяч семисот танков и штурмовых орудий, огромное количество другой военной техники. Вся эта масса вооруженных сил требовала колоссального количества железнодорожных эшелонов. Конечно, все это не оставалось не замеченным нашей разведкой.
Так что утверждение некоторых тенденциозно настроенных западных историков второй мировой войны, что советское руководство слепо полагалось на заключенный пакт о ненападении и верило в «честность» и «добропорядочность» фашистских заправил по отношению к взятым на себя обязательствам, мягко говоря, клевета. ЦК партии и Советское правительство справедливо полагали, что пакт позволяет выиграть время для укрепления обороны нашего государства, препятствует созданию единого антисоветского фронта, к которому так стремился Гитлер.[8]
Мы гордились в предвоенные годы тем, как быстро стала наша Родина могучей индустриально-колхозной державой. Военные, мы особенно радовались началу целой системы мероприятий по укреплению оборонной мощи, техническому перевооружению Красной Армии и Военно-Морского Флота.
Завершался переход к кадровой системе комплектования войск, особое внимание было уделено увеличению количества частей и соединений, создавались крупные механизированные соединения — мехкорпуса. В 1940 году сформировали девять таких корпусов, в феврале — марте 1941-го началось формирование еще двадцати. Но, к сожалению, оно не было закончено к началу боевых действий — не хватило танков и других боевых машин, подготовленных командных кадров.
Тем не менее сделано было немало. И не могу не согласиться с Маршалом Советского Союза Г. К. Жуковым, который пишет, что период с 1939 до середины 1941 года «характеризовался в целом такими преобразованиями, которые уже через два-три года дали бы советскому народу блестящую армию».
В центре внимания советского военного руководства находились также и вопросы военной теории, полководческого искусства. Помню, даже количество часов на лекции и семинары по теоретическим вопросам в академии имени Фрунзе было увеличено чуть ли не вдвое. И мы, слушатели, увлеченно, до хрипоты спорили между собой о новых книгах, которые удавалось прочесть, о характере будущей войны, роли в ней различных родов войск, особенно новых.
Эти проблемы заняли умы военных теоретиков всех стран сразу же после окончания баталий 1914–1918 годов. На полях сражений появился «неуязвимый» танк, полем сражения стали и небеса. Техника сулила возможность определить ход и исход войны без участия больших человеческих масс — будто бы появилась завидная вероятность простейшего решения политической, классовой проблемы. Так казалось иным буржуазным историкам и полководцам. На свет появились теории «малой армии», «воздушной войны» и т. д.
Джон Фуллер и Лиддел Гарт, английские теоретики, выдвинувшие теорию «малой армии», переоценивали роль танков и аэропланов в первой мировой войне, в военном успехе Великобритании.
В библиотеке нашей академии была очередь за книжкой Фуллера «Танки в первой мировой войне», а еще больше за другой книжкой — «Реформация войны». Будущая война виделась ему как война небольших профессиональных армий наемников, обладающих огромным количеством боевой техники. Даже воинскую[9]повинность он полагал обязательной лишь для тех контингентов войск, которые призваны нести оккупационную службу.
Дерзкие идеи встречались в книжке «Господство в воздухе» итальянского генерала Джулио Дуэ: воздушная армада — тысяча самолетов-бомбардировщиков (по представлениям тех времен, колоссальнейшая цифра) — ежедневно бомбит пятьдесят-шестьдесят промышленных центров, превращает города противника в груды развалин и принуждает врага капитулировать.
«Отец» теории «воздушной войны» сначала некоторых даже привлекал своей системой доказательств. Спасибо нашим специалистам-теоретикам: они быстро поставили все на свои места и доказали: Дуэ исходит, по существу, из тех же теоретических посылок, что Фуллер и Гарт. Как ни маскировались буржуазные военные теоретики, существо их взглядов было едино: страх перед многомиллионной массой, получающей в руки оружие. Масса ведь могла повернуть оружие против тех, кто его вложил в ее руки. При этом небезосновательны были опасения западных военных теоретиков по поводу ненадежности тыла в длительной войне.
Советские военные специалисты утверждали: противопоставление человека технике, равно как и предпочтение одного рода войск другим, ненаучно, игнорирует объективные закономерности войны. Опыт обеих мировых войн полностью подтвердил справедливость этого взгляда советских специалистов.
Впрочем, теории Фуллера, Гарта, немецкого генерала Секта так ведь и не были взяты на вооружение правительствами их стран.
Тогдашняя официальная военная доктрина Франции, например, доктрина «позиционной войны», особую надежду возлагала на долговременные укрепления, на «линию Мажино». Доктрина эта в какой-то степени тормозила развитие новых родов войск, наступательные средства, в частности танки, во Франции недооценивались.
В Англии и США, как в панацею, веровали в морскую силу. Тут считали, что военно-морской флот способен полностью обеспечить безопасность морских границ этих государств.
В Германии, жаждавшей реванша, еще в двадцатых годах зрела идея так называемой тотальной войны.
— «Totalis — говорил наш профессор по оперативному искусству, — словечко точное: древние умели выражать свои мысли лаконично. Сие означает по-латыни «всеобъемлющий». То есть всеобъемлющее подчинение экономики и всей жизни народа милитаристской системе и агрессивным целям правящей верхушки. Вот как мыслит его превосходительство генерал Эрих Людендорф, небезызвестный вам по военной истории...»[10]
Военная доктрина «тотальной» и «молниеносной» войны окончательно утвердилась в Германии с приходом к власти гитлеровцев. Она вполне отвечала звериному духу фашизма: истреблению подлежала не только армия противника, но и мирное население. Вероломство вводилось в норму.
Посему прежде всего — момент внезапности, противники громятся поодиночке, для быстрого сокрушения их применяются все силы и средства, однако предпочтение отдается танкам и авиации, на них делается главная ставка. В академии отмечали, что теория «молниеносной» войны недооценивает прочие рода войск.
Впоследствии на полях сражений Великой Отечественной мы убеждались в порочности немецко-фашистской военной доктрины, в частности, в несостоятельности предпочтения одних родов войск другим, в справедливости утверждения наших военных теоретиков о том, что победа достигается лишь объединенными усилиями всех видов вооруженных сил.
Мы видели, что при всех частных различиях военные концепции капиталистических стран объединяла единая политическая основа: защита интересов капитала, захватнические цели, порабощение других народов. Впрочем, этот базис остался для них неизменным и поныне...
Иная в корне социально-политическая база определяла развитие советской военной науки, лежала в основе разработки советской военной доктрины. Советская военная школа опиралась на надежный фундамент стройной и глубоко научной системы знаний закономерностей вооруженной борьбы, системы, разработанной в трудах В. И. Ленина.
Прежде всего учитывалось, что Страна Советов будет принуждена вести борьбу с коалицией капиталистических государств, что противник будет располагать большими вооруженными силами. И для отражения этого натиска потребуется мобилизация всех сил и средств Советской Страны. Что для достижения победы понадобится военная техника не просто в массовом количестве, а в количестве, превосходящем силы противника. А для этого необходимо повышение экономического потенциала страны.
Советская военная наука уже в середине тридцатых годов выработала принципы ведения глубоких наступательных операций. Согласно этой теории, для достижения успеха в наступлении требовалось создание подавляющего превосходства сип и средств на главном направлении и поддержание этого превосходства по всей глубине наступления. Большое значение придавалось подвижным войскам, завоеванию господства в воздухе, артиллерии, воздушно-десантным войскам, войскам противовоздушной обороны и т. д.[11]
Не были обойдены и вопросы теории обороны. В отличие от французской теории «позиционной войны» советская военная школа рассматривала оборону как вынужденную меру, временную, для подготовки и перехода в наступление. Оборона представлялась не как нечто позиционно-статичное, а как система подвижная, маневренная.
Комплексная теория наступления и обороны немало способствовала советским военным достижениям в сражениях 1941–1945 годов.
Вместе с тем в развитии военной науки, как теперь мы видим, были у нас и известные просчеты. Но не они определили в конечном счете силу советского военного искусства в достижении победы над таким могучим врагом, какого одолели советский народ и его армия, — над фашистской Германией вкупе с ее сателлитами.
Но вернемся к 1940 году, к тому самому моменту, когда началась моя служба командиром стрелкового полка на Северном Кавказе...
С командиром дивизии, бывшим кавалеристом, полковником И. В. Захаревичем за время совместной службы у нас установились прохладные отношения. Видит бог, не было с моей стороны неуважительности к начальству. Но и в армии случается, что с начальством не сходятся во взглядах. Другое дело, что это не должно мешать дисциплине...
Полковник Захаревич находил многие мои мысли, как, впрочем, и других командиров, «академическими», а значит, в его понимании «завиральными». Особенно расходились мы с ним в оценке роли конницы в будущей войне.
Он был прав, когда говорил, что конница сыграла выдающуюся роль в гражданскую, была ударной силой Красной Армии в годы борьбы с белогвардейцами и иностранными интервентами. И упрямо твердил:
— Лично я ни на какую вашу машину не променяю живого коня! А если вы променяете, так все равно не прожить вам без тактики, без оперативных приемов, которые мы, красные конники, кровью своей выработали.
— Разрешите возразить, товарищ комдив. Не против мы применения тактических и оперативных приемов[12]конницы для новых подвижных войск. Это вы не хотите замечать новых подвижных войск, А между тем Фуллер, Дуэ...
Ну, тут вступала в силу субординация, и однажды я все-таки схлопотал выговор...
Не скрою, я был очень обрадован, когда после очередных учений, на которых наш полк получил высокую оценку, меня забрал к себе заместителем начальника оперативного отдела в штаб формируемой новой, 19-й армии генерал И. С. Конев.
Не скрывал своей радости, что избавляется от «академика», претендующего на собственное суждение о будущей войне, и комдив Захаревич.
— Правильное местечко тебе генерал определил, — напутствовал он меня на прощанье с усмешечкой по адресу моих «панических» настроений. — Твоя академия как раз пригодится — понавыдумываете там всякой всячины. Будут тебе в штабе для этого и простор и досуг. А то все каркаешь тут: война, война... В штабе и повоюешь.
Между тем армия генерала И. С. Конева в числе других армий — генералов М. Ф. Лукина, Ф. Н. Ремезова, В. Ф. Герасименко, Ф. А. Ершакова — двигалась из глубины страны на запад. С целью приближения войск к границе проводились крупные перегруппировки в приграничных районах.
Как и другим работникам штаба армии, мне неоднократно приходилось выезжать в войска. Не только в штабах, но и в частях командиры вполголоса передавали друг другу тревожные вести с границ: о сосредоточении немецких войск в Польше, об участившихся нарушениях нашего воздушного пространства.
Потому я не удивился, когда в середине июня услышал, как лектор из политотдела дивизии, рассказывая офицерам о международном положении, сказал:
— В случае расширения орбиты мировой войны наш враг номер один — Германия.
Я не удивился словам молодого политработника, потому что партия проводила огромную работу по подготовке к отпору возможной агрессии со стороны фашистской Германии, но вместе с тем принимала меры, чтобы не дать гитлеровцам повода для провокации. Меня поразила прямолинейность лектора: вслух говорить такое тогда было не принято.[13]
Потому поинтересовался: как его фамилия?
— Старший политрук Скирдо Митрофан Павлович, — ответили мне.
Через несколько дней я сопровождал в штаб Киевского округа заместителя командующего армией генерала М. А. Рейтера. В Киев мы прибыли поздно. Остановились на ночлег в гостинице. Генерал был заядлым шахматистом, я неосторожно признался, что тоже люблю шахматы, и до двух часов ночи был нещадно бит на всех шестидесяти четырех клетках.
— Ну, это уже неприлично становится, — притворно недовольным тоном сказал Макс Андреевич, — так я по твоей милости и буду произносить: «мат» да «мат», — пробурчал он. — Пошли спать...
Не спалось. Командование и штаб округа накануне перебрались на запад, ближе к границе. Зачем? Долго еще я стоял у раскрытого окна, курил... Удивительно хороша была эта южная звездная ночь. Тишина как застыла в воздухе. Нарушали ее только редкие постукивания девичьих каблучков — это запоздалые влюбленные мерили Крещатик...
Посмотрел на часы: полтретьего ночи. Два часа тридцать минут двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года.
Сон все-таки сломил меня. Но вдруг словно что-то обрушилось в гостинице. И топот ног по лестницам, хлопанье дверей, громкие голоса. Выскакиваю в коридор. Мимо меня бегут.
— Что случилось, товарищи?
— Война!!!
Война... В это не хотелось верить. Но не верить было невозможно.
Да, свершилось. Война перестала быть областью споров политиков и сферой полемики теоретиков военного искусства, она стала реальностью — грубой и зримой.
Зримой: первые разрушения на улицах Киева, первые сироты...
Город — как растревоженный улей. Слухи о немецких диверсантах, переодетых вражеских лазутчиках... Немедленно вернулись с М. А. Рейтером к себе в 19-ю армию, но на следующий день пришлось снова выехать под Киев, в город Лубны, для контроля за выходом войск из района дислокации. Вслед за мной должен [14]был приехать заместитель начальника штаба армии полковник П. Н. Русаков. В ожидании его отправился посмотреть, что это за город такой — Лубны. Забрел на далекую окраину. Какое-то двухэтажное здание... Обошел его вокруг. А!.. Больничка, оказывается... И стоит-то как — просто утопает в зелени. Красивый городок.
Вижу, раздвигаются занавески на окнах, мимо которых иду. Решил, что смущаю покой больных, надо уйти. Побрел в обратную сторону.
Не тут-то было. Чувствую шаги за спиной. Оглядываюсь: вслед за мной группа женщин в халатах — белых и в больничных, цветастых. Заметили, что я обернулся, тотчас попрятались за деревьями. Сделал несколько шагов, опять двинулись за мной. Гляжу, обгоняет меня мальчик с пионерским галстуком, бросает на меня полный любопытства и осуждения взгляд и мчит куда-то вперед. А через две-три минуты возвращается уже не один, а с милиционером.
Милиционер обращается ко мне, держа руку на кобуре нагана:
— С какой целью гуляете здесь?
— А что, это запретная зона?
— Много хотите знать, гражданин.
— Что же вам от меня надо?
— А то, что нельзя разгуливать, здесь будет военный госпиталь.
Тоже конспиратор! Тотчас за моей спиной раздается предостерегающий женский голос.
— Что же это вы ему говорите, товарищ милиционер?
Оборачиваюсь — мама родная, меня обступают со всех сторон женщины, и на лицах у них написано такое, что мне явно не поздоровится. Но мне, мужчине, спасовать перед женщинами! На вопрос милиционера: «Вы кто будете?» — ерепенюсь:
— Разве не видите: командир Красной Армии.
Однако бравый милиционер не сдается.
— Паспорт!
Ну откуда у меня, военнослужащего, паспорт? Что он, в самом деле...
— Никакого паспорта у меня нет. Вы...
Но продолжить мне уже не дают.
— Да что вы с ним цацкаетесь, товарищ милиционер![15]
— Хиба ж не бачите!
— Берыть же его, бо...
Кольцо женщин вокруг меня смыкается. Милиционера оттерли в сторону. Крики, угрозы. И наконец раздается:
— Шпиен, да ей-богу ж, шпиен. Ось мы ему покажемо. А ну, жинки!
Не хватало только этого призывного клича. На мне рвут одежду, кто-то уже отцепил планшетку. «Слава богу, пистолета не нашли, — успеваю подумать я, — застрелят, право!»
Но меня, кажется, убьют и так — по лицу уже течет кровь, ворот гимнастерки разорван, вцепились в волосы.
Как умеют бить женщины, лучше меня описал Михаил Шолохов в «Поднятой целине», не буду с ним соревноваться, скажу только, что пришел бы мне бесславный конец в первые же дни войны, если б в этот момент не подоспело сюда несколько военных.
Толпа расступилась перед ними. И когда женщины увидели, что те с удовлетворением возвращают мне удостоверение личности и берут при этом под козырек, их как ветром сдуло.
Надо было видеть, с каким изумлением осматривал меня полковник Русаков, когда меня, истерзанного, исцарапанного, с всклокоченными волосами, привели к нему. И как хохотал, когда я поведал ему, как чуть не пал жертвой бдительности санитарок и выздоравливающих небольшой местной больнички.
— Что ж, майор, поздравляю с первым, так сказать, боевым крещением, — сказал Русаков, утирая слезы, — и не стоит обижаться на женщин, они ведь из патриотических побуждений...
Сейчас я и сам не могу сдержать улыбки, вспоминая свое «боевое крещение», а тогда... Тогда я не сразу отдал должное патриотизму моих мучительниц. Вот встретиться бы с ними нынче, от всей души поклонился бы им до земли и сказал бы им все высокие слова, какие знаю...
А тогда всю ночь пролежал, не смыкая глаз, ощупывая свои синяки и шишки, терзая себя подробностями комической ситуации, в которую угодил. «И кого за шпиона приняли!» — сетовал я и вспоминал всю свою жизнь.[16]
...Вижу себя четырнадцатилетним босоногим мальчишкой чардахлинцем, по простоте душевной предпочитающим горные тропки торным тропам науки. А уж тропинки всех четырех гор, окружающих мои родные Чардахлы, знаю назубок.
Помню, как однажды на такой вот дорожке повстречался с Ервандом Мартиросяном, парнем из нашего села, которого все звали «Ерванд-комсомол». Был он всего года на три старше меня, но обладал большой физической силой. Самого меня природа обделила — я рос маленьким и щупленьким. Твердо верил, что лишь из-за физической силы избрали Мартиросяна секретарем сельской комсомольской ячейки, чтоб нагонял страх на богатеев.
Была она немногочисленна, эта ячейка, всего семь человек поначалу, потом в нее входило уже почти пятьдесят ребят.
Непросто это было в те годы в наших краях — вступить в комсомол. Многим родители не только не разрешали самим стать комсомольцами, но не позволяли даже общаться с членами ячейки.
Не будем забывать, где это было.
Кавказ... Смешение языков. Сотни народов и народностей, речей и вероисповеданий. Власть адатов и вековых предрассудков. И как везде в первые годы Советской власти, непреодоленная инерция классового неравенства в сознании темных, невежественных жителей горных заброшенных сел.
Первый свет, первое слово ленинской правды принесли к нам в село бакинские большевики, рабочие, бывшие чардахлинцы, когда-то ушедшие на заработки в нефтяную промышленность. Еще в 1919 году они создали в Чардахлах подпольную большевистскую группу. В ней было всего девять коммунистов, но мусаватисты, дашнаки и прочие прихвостни буржуазии и помещиков знали их силу и влияние на массы. Как только в Азербайджане победила Советская власть, коммунисты организовали в Чардахлах батрацкий комитет и нашу комсомольскую ячейку.
Вот тогда и стал ее вожаком Ерванд Мартиросян. Его кулаков побаивались сынки богатеев, да и богатые папаши предпочитали не связываться с ним, обходили стороной.
Ерванд хорошо начал. Каждое воскресенье собирал[17]молодежь — ремонтировали бесплатно дома бедняков, дороги, мосты.
Завоевали комсомольцы села добрую славу в округе, И показалось Ерванду, что это все он один, его личная заслуга. В мысли этой его укрепляли собственные большие кулаки. Ерванд не выносил, когда ему перечили. Нерадивых, как ему казалось, ребят воспитывал подзатыльниками, тумаками. А поскольку нельзя дать подзатыльника девчонке, зачем девушек и в комсомол принимать?
А девушек и так не пускали родители. Напоминаю, дело-то происходило на Кавказе.
И вот стою я на узенькой тропочке перед Ервандом Мартиросяном, смотрит он на меня тяжелым своим взглядом и цедит сквозь зубы:
— Почему тебя не было на последнем воскреснике?
— Ты мою сестру не пустил на работу, я и не пошел.
— Воскресник для комсомольцев.
— А почему моя сестра не может быть комсомолкой?
— Не бабское дело комсомол. А тебе, парню, стыдно, за бабью юбку держишься! Прочь с дороги!
Ну, вскипело тут у меня, конечно. А Ерванд только свои кулачищи сжал. Куда мне против него! Сознаю это вроде, а сам ни с места, как врос. Упрямый был, не лучше этого Ерванда.
И не выдержал Мартиросян. Плюнул для виду в обрыв и круто повернул назад.
Наверное, тогда я впервые понял, в чем истинная сила человека.
А Ерванд между тем продолжал упиваться своей властью. Дошло до того, что крестьяне стали жаловаться на него, а получилось так, что жалуются на комсомол. Потому вскоре приехал в Чардахлы секретарь уездного комсомольского комитета (укомола).
Бурное было собрание. Размахивая кулачищами, призывал Ерванд все «революционные» проклятья на головы «зарвавшихся интеллигентов», но это не помогло. Собрание проголосовало за снятие его с поста секретаря ячейки.
Новым вожаком сельской молодежи был избран Алексей Баграмов, младший брат будущего маршала[18] И. X. Баграмяна, умница, светлая голова, «книжник». «Учиться» — было его любимое слово. За короткое время все перевернул в нашей ячейке Алексей.
Вот уже почти все ребята ходят в вечерний ликбез, многие посещают кружки политграмоты. Старое здание школы переоборудовали под сельский клуб, возникла самодеятельность. Идут на сцене пьесы на злободневные сельские темы, драматурги — наши деревенские учителя.
Одна беда — и мужские и женские роли приходится исполнять парням. Нет девушек. Нет их почти и в комсомоле — родители не пускают, да и Мартиросян в свое время поспособствовал.
Тогда, помню, собрал нас Алексей.
— То, что не идут к нам девушки, наш позор, ребята. Значит, мы с вами не можем так себя с ними вести, чтобы они нам верили, чтобы уважение к нам имели. А откуда у них возьмется, если у нас к ним нет?
— Почему это у нас к ним нет? — зашумели ребята. — Как еще с ними обращаться, как с шахинями?
— Как с девушками, — спокойно отвечал Алексей.
— Но ведь ты сам твердишь: равноправие, равноправие. Как же с ними обращаться? — не унимался кто-то.
— Как с девушками, — твердо повторил Баграмов.
К концу 1923 года в нашей ячейке уже десять девушек. И они уже не только в самодеятельности играли, они были везде, были действительно нашими товарищами.
А в Новый год от нас забрали Алексея. Забрали на повышение — в укомол. И радовались мы и печалились, прощаясь с другом. Но связь с Баграмовым у чардахлинских комсомольцев не прервалась.
Когда на прощальном собрании Баграмов сказал, что взамен себя рекомендует избрать секретарем Армо Бабаджаняна, я не сразу поверил своим ушам...
— Меня? Но ведь и я, как Ерванд... — Нет, не кулаки я имел в виду. — Горячий...
Меня избрали. И было мне очень нелегко. Шутка сказать: уже почти сто пятьдесят комсомольцев в нашей — и ячейкой-то уже не назовешь — организации. Спасибо, помогали коммунисты.
Однажды позвал меня к себе секретарь партийной ячейки.[19]
— Слушай, сынок. Не очень увлекайся администрированием. Комсомол — это демократия. Понял?
Я отлично понял, что он хотел сказать, — хорошо знал все свои пороки как руководителя, хотя толком не понимал, что означают сами слова «администрирование», «демократия»... Куда уж там — окончил пять классов деревенской школы с грехом пополам. Может, и не из-за недостатка способностей, но из-за недостатков домашних определенно. Было в нашей семье ни много ни мало восемь душ детей...
Летом 1925 года меня вызвали в укомол. Алексей Баграмов торжественно объявил мне:
— Решили послать тебя на учебу. Возражений не предвижу — парень ты толковый, нашему делу преданный. Тебе остается только один вопрос решить: куда. Есть две комсомольские путевки — на рабфак и в военную школу. Что выбираешь?
— Военную школу, — не задумываясь, ответил я. Да и мог ли по-другому: в нашем роду о военных всегда говорили с чувством высочайшего почтения. Двоим моим родственникам с материнской стороны удалось выбиться из голытьбы в офицеры русской армии: дядя стал штабс-капитаном, георгиевским кавалером и погиб в первую мировую, а брат моего деда дослужился даже до генерал-майора и вышел в отставку еще до 1914 года.
— Ну и отлично, — одобрил Баграмов, — получишь сегодня рекомендательное письмо в ЦК комсомола Армении. И завтра же — счастливого пути в Ереван.
Письмо это сыграло немаловажную роль в моей судьбе, без вмешательства ЦК комсомола Армении меня бы не приняли в военную школу — моего образования было явно недостаточно.
Чтоб сдержать слово, данное приемной комиссии, я, став курсантом, первые месяцы ни разу даже в увольнение не пошел — занимался и читал, читал все, что попадалось под руку...
Слушая на XXIV съезде нашей партии Л. И. Брежнева, я вспоминал свои молодые годы. Да, действительно, военная служба у нас — это не только школа боевого мастерства. Это в то же время хорошая школа идейной и физической закалки, дисциплинированности и организованности.
Через год национальные военные школы в Закавказье [20]были слиты в единую Закавказскую пехотную школу. Я оказался в Тбилиси.
Над школой шефствовал завод — бывшие знаменитые Тифлисские железнодорожные мастерские, где работал до революции М. И. Калинин, где когда-то был рабочим М. Горький. Встречи с рабочим коллективом, вошедшим в историю революционного движения России, были лучшим средством идейного воспитания и политической закалки для курсантов.
Комсомольцы оказали мне доверие — был я секретарем комитета комсомола Закавказской пехотной школы вплоть до ее окончания.
По приглашению комсомольской организации к нам на собрание приезжали известные деятели революции и Советской власти в Закавказье — М. Цхакая, Г. Мусабеков, А. Мясников и другие. Они не держали перед нами официальных речей, встречи с ними превращались в задушевные беседы. Но особенно, помню, мы, курсанты, любили их воспоминания о революционерах-»боевиках» — легендарном Камо, Петре Монтине, Ханларе...
Много и очень интересно рассказывал нам о своих встречах с Ильичем Миха Цхакая. Учиться у Ленина большевистской принципиальности, преданности делу рабочего класса, теплоте и отзывчивости в отношениях с товарищами, непримиримости к любым проявлениям классово чуждой идеологии призывал нас старейший деятель нашей партии.
Время было нелегкое. Партия вела борьбу против всякого рода уклонистов, отщепенцев, перерожденцев. Комсомольская организация рекомендовала своих членов в партию. Был принят и я.
А вскоре состоялись и выпускные экзамены в пехотной школе.
ПРИКАЗпо Закавказской пехотной школе
№ 251
г. Тифлис
3 сентября 1929 г.
§ 1
Товарищи командиры — выпускники Закавказской пехотной школы!
После упорной, напряженной военно-политической учебы вы вливаетесь в ряды частей Красной Армии как настоящие надежные [21]командиры-ленинцы, воспитатели и руководители красноармейцев.
В вашем лице Красная Армия получает новых, молодых командиров в тот момент, когда над Советским Союзом вновь вплотную нависла угроза вооруженного нападения международного капитала и его наймитов...
Будьте готовы знания, полученные в школе, умело и толково передать красноармейцам. Совершенствуйте, углубляйте и расширяйте эти знания на практической работе в части. Будьте образцом дисциплинированности, выдержанности, аккуратности, культурности. Все силы отдавайте на укрепление боеспособности Красной Армии.
Школа выпускает вас не только командирами, но и подготовленными политическими воспитателями...
Всегда и везде проводите четкую классовую линию Коммунистической партии, ни на один миг не ослабляя классовой бдительности и классовой непримиримости...
Приветствуя вас с успешным окончанием школы, выражаю твердую уверенность, что вы полностью оправдаете возлагаемые на вас надежды и еще выше поднимете авторитет Закавказской пехотной школы, авторитет всех вузов РККА.
Да здравствуют выпускники-командиры!
Да здравствует Рабоче-Крестьянская Красная Армия и ее вождь — ВКП(б)!
§ 2
Приказом РВС СССР с. г. № 462 нижепоименованные курсанты выпускного класса вверенной мне школы, удостоены звания командира Рабоче-Крестьянской Красной Армии.
1. Хазов Федор.
2. Исми Заде.
3. Гванцеладзе Леонид.
4. Бабаджанян Амазасп.
5. Казимир Гавриил.
6. Илющенко Григорий....
Перелистываю совершенно пожелтевшие страницы — да и не мудрено: минуло больше сорока лет, — книжечки под названием «Курсант Закавказья. Орган бюро коллектива ВКП(б) Зак. пех. школы». И передо мной снова встает моя армейская юность.
В книжечке, посвященной нашему выпуску, в разделе «Слово молодых командиров», я читаю заметку Ашрафа Ибрагимова: «В течение 4 лет я достаточно изучил русский язык, из которого ни слова ни буквы не знал до поступления в школу. Без знания русского языка командир не может повышать свои знания...»[22]
А вот это писал я сам: «Я абсолютно не знал русского языка, а сейчас говорю свободно...»
Нынче средняя школа в любом уголке нашего огромного Советского Союза дает своему выпускнику знания русского — языка межнационального общения народов СССР. В нашей Советской Армии солдат повышает свою грамотность, углубляет свои навыки в «великом и могучем» русском языке. Не говорю уж о военных училищах, куда приходят по окончании средней школы достаточно подготовленные кадры, хорошо знающие русский язык, позволяющий овладеть всеми сложностями современных военно-научных дисциплин и многочисленных наук, освоение которых необходимо офицеру современной армии.
Но и тогда, на заре создания и развития нашего военного образования, партия и Ленин подчеркивали, что без глубоких знаний, без серьезной образованности нет настоящего командира. Глубокие знания у командира должны сопутствовать целому ряду других качеств. «Раз мы готовим армию к решающей борьбе с крупными и серьезными противниками, — говорил М. В. Фрунзе, — мы должны иметь во главе наших частей людей, обладающих достаточной самостоятельностью, твердостью, инициативностью и ответственностью. Нам нужно иметь такой командный состав, который не растерялся бы ни при какой обстановке, который мог бы быстро принять соответствующее решение, неся ответственность за все его последствия, и твердо провести его в жизнь»{2}.
В нашей ЗПШ, как и во всех других военных школах, основной упор делался на воспитание у будущих командиров инициативности и самостоятельности, энергичности, крепкой воли и решительности. В нас воспитывали способность к анализу самых сложных, быстроменяющихся данных обстановки, умение отделять главное от второстепенного. От нас требовали быстроты решения, но отнюдь не бездумно-автоматической, а как следствие размышления, вникания в самую глубинную суть дела. Нас учили, что настоящим командиром становятся не сразу, не в то же мгновение, когда на тебя надета форма с командирскими знаками различия, а постепенно, и поэтому нечего стыдиться первых своих робких[23]шагов, когда тебе вдруг доверены вместо конспектов и учебников техника и вооружение и — что куда важнее — жизни и души твоих подчиненных.
Из ЗПШ в часть мы отправлялись втроем — новоиспеченные взводные: П. Осекин, А. Айдамиров и я. Явились представляться командиру полка. В кабинете присутствовал и комиссар полка Н. И. Викторов. Комполка Н. П. Недвигин выслушал наши доклады, пригласил сесть, объявил нам, кто в какую роту назначается, тут же вызвал помощника по хозчасти, велел разместить нас в общежитии комсостава.
Комиссар Викторов зорко, но очень благожелательно разглядывал каждого из нас. Когда Недвигин наконец отпустил нас, Викторов вышел вслед.
— Посидим немножко, братцы, если не возражаете. Хотел вам кое-что сказать наедине, чтоб при командире вас не смущать. Я насчет этого самого смущения. Понимаю, оно у вас от робости. Вполне, впрочем, мне понятной. Но вот что скажу в напутствие, что ли, перед тем, как примете свои подразделения: не тушуйтесь. Может, и трудно будет на первых порах, так ведь от этого никуда не денешься — от первой поры, — он как-то удивительно располагающе рассмеялся. — У всех у нас она была, первая пора... Но задача в том, чтоб в силы свои, в возможности верить. Ве-рить... Да, да. А это ощущение уверенности приходит, если умеешь создать правильные отношения с подчиненными, особенно со своими помощниками — младшими командирами. И конечно, с партийной и комсомольскими ячейками в подразделениях... И еще вот что: будут трудности какие — всегда приходите без стеснения, в любой час: помозгуем вместе.
Трудности, конечно, не заставили себя ждать. Как всегда, молодого командира проверяли каверзными вопросиками. «Подкидывали» эти вопросы обычно «старички» — солдаты, прослужившие уже почти весь свой срок. Особенно отличался этим некий Маньков. Признаюсь, допекал он меня крепко. А что поделаешь: отвечать-то надо. Не ответишь — неучем ведь прослывешь.
И вот однажды иду я мимо ротной канцелярии, дверь приоткрыта, слышится голос нашего старшины:
— Боец Маньков!.. Ну-ка станьте как положено перед командиром. То-то. И слухайте меня. Это что за[24]шутки выдумали вытворять на занятиях у взводного? Думаете: молодой — вам над ним поиздеваться можно? Так знайте: раскусил я вас, невелика загадка — Маньков. Ишь какой герой. А ну, может, мне какой каверзный вопросец припасли: по материальной части или там по уставам? А может, по политике? По политике ты не решаешься взводного задирать — посильнее тебя будет. Что касается матчасти, так думаешь, если второй год служишь, больше взводного знаешь? Он школу командирскую окончил. А ты профессор? Отвечай!
— Да я... — пытался оправдываться Маньков, — я, товарищ старшина, я же...
— Что языком кренделя выделываешь — нечего ответить, да? То-то. А хоть бы чего и не знал взводный, так тогда помочь ему надо. Свой же брат, такой же, как ты, хлебороб бывший. А ты его шпынять, ровно он тебе «ваше благородие» какое. Ясно, боец Маньков?
— Ясно, товарищ старшина!
Да, именно в этом заключалась та главная разница, что отличала взаимоотношения между бойцами и командирами Красной Армии от взаимоотношений солдат и офицеров старой русской армии, капиталистических армий. Разница качественная, кроющаяся в иной социальной сущности, определяющая и новое существо дисциплины армии социалистического государства.
В приказе начальника Закавказской пехотной школы, который я довольно подробно, но все-таки лишь частично процитировал в начале этой главы, содержался еще один призыв к нам, выпускникам, молодым командирам: «Будьте хорошими массовиками...»
Пусть своеобразность лексики тех лет не отвлечет читателя от огромного смысла, который вкладывался тогда в это слово: массовик — организатор массы, плоть от плоти ее, человек из народа и потому теснейшим образом связанный с народом.
...Вижу себя новоиспеченным взводным — командиром пехотного взвода 4-го Кавказского стрелкового полка.
Не просто начинать новую жизнь. Еще вчера курсант, и хоть трудно овладевать премудростями военного дела, но все-таки отвечаешь лишь за себя одного. И вдруг — «отец-командир»! И вручены тебе жизни и души твоих подчиненных, ты за них в ответе. До сих пор[25]тебя воспитывали, теперь ты сам воспитатель и должен из вот этого рабочего или крестьянского парня сделать воина, доблестного бойца Красной Армии, научить его не только метко стрелять, но и вселить в его душу неистребимую ненависть к классовому врагу и неугасимую веру в дело народа и партии.
Хорошее училище — великая вещь. Но никакая, пусть самая что ни на есть идеальная, школа не в состоянии снабдить молодого офицера всем, что понадобится ему, когда он, переступив ее порог, шагает «в жизнь». Всякое случалось с молодыми выпускниками нашей Закавказской пехотной школы в первые годы после выпуска. И в судьбе нашей сыграли огромную роль наши старшие товарищи, бескорыстно помогавшие нам отыскать свое место в строю.
Нелегок путь старшего начальника к сердцу молодого командира. Надо ведь вызвать не просто повиновение своему приказу и распоряжению, а чувство веры, стремление подражать. Скажу больше — любви и привязанности.
Мне повезло, у меня были хорошие учителя на первых шагах моей командирской работы. Нашей ротой командовал опытный и умный командир Н. Г. Селихов. Это был человек крутого нрава, строгий, но справедливый. Счастливое это сочетание качеств селиховского характера я немедленно испытал на себе.
Память человеческая обладает, как известно, таким счастливым свойством — о людях дорогих и близких сохраняет лучшее. Вот и всплывает сейчас то, что вспоминалось и в ту далекую ночь, — первые мои занятия с красноармейцами, на которые пришел ротный. От волнения я растерялся, что-то перепутал. Но Селихов сделал вид, что ничего не заметил. Причем получилось это у него настолько правдоподобно, что я уверился — ротный не заметил моей промашки. Успокоенный, я довольно уверенно довел занятие свое до конца.
Селихов, впрочем, не оставил меня в моем приятном заблуждении. Уходя, он сказал:
— Неплохо, вполне даже хорошо.
Я расцвел было, Селихов же, помедлив немного, вдруг добавил:
— Для начала, говорю, неплохо. Допустили грешок. Заметил я и ошибку, и ваше смущение. То, что смутились, — это тоже хорошо. Значит, почувствовали. А раз[26]почувствовали, выходит — переживаете. А если командир не переживает, какой он командир! В нашем деле нельзя без переживаний. Другое дело — чтоб это... про себя. Ты переживай, пусть у тебя на душе кошки скребут и собаки кусаются. А другие чтоб ни-ни, сам переживай. Переживай и исправляй. И дело пойдет.
На всю жизнь я запомнил советы своего ротного командира. Об одном только сожалею — недолго довелось нам служить вместе. Военная судьба разбросала нас в разные стороны.
Но вот сорок лет спустя нашла меня в Министерстве обороны вдова героя Великой Отечественной войны полковника Н. Г. Селихова. Сколько воды утекло, а не забыла меня Людвига Иосифовна. Когда-то дружили семьями. Ротный командир обладал сдержанным и, пожалуй, суровым характером, но это ничуть не мешало ему в неслужебное время, как нынче говорят, крепить «личные контакты» с сослуживцами. Молодым командирам это было и приятно и полезно. Атмосфера дружеская не только не исключала, не мешала, но, напротив, стимулировала и дисциплину, и любовь к общему делу, и самоотдачу.
Но когда я мысленно произношу свое «спасибо за науку», всегда адресую ее не одному Селихову, а еще П. Я. Яремчуку — политруку нашей роты. В памяти как-то слились для меня эти два человека — слитны и едины были они и в действительности.
— Послушай, Бабаджанян, — как-то обратился ко мне П. Я. Яремчук, — что-то ты больно часто твердишь бойцам: смелого, дескать, пуля боится...
— Так это же Суворов! — вскипятился я.
— Суворов, не спорю, — миролюбиво продолжал Яремчук, — только я за то, чтоб ты добавлял все время к слову «смелого» еще и «умелого». Разумеешь? Кстати, это тоже Суворов...
Жизнь вскоре подтвердила мне правоту П. Я. Яремчука.
На южных границах нашей страны в ту пору было неспокойно: в Средней Азии свирепствовали басмачи, в Закавказье все еще действовали контрреволюционные банды кулаков, князей, беков, ханов...
Однажды поднимают нас по боевой тревоге. Рота занимает боевую позицию. Новый комроты А. Арбузов — человек поразительной, безрассудной храбрости.[27]
Бандиты ведут по нашим боевым порядкам сильный ружейно-пулеметный огонь. А Арбузов ходит от взвода к взводу во весь рост, даже не пригибаясь, словно бросает вызов смерти. Пули свистят вокруг него, а ему хоть бы хны. Даже зависть берет: откуда у человека столько отваги. Бойцы глядят на него, восторженно ахают: «Похоже, заколдован Арбузов!»
Как могу, пытаюсь подражать Арбузову, но получается это у меня неважнецки.
Чтоб хоть чуточку походить на бесстрашного своего начальника, мобилизовал всю волю — стал тоже вышагивать во весь рост. Иду этак к пулеметному взводу, вдруг слышу строгий окрик:
— Ложись!
Смотрю, это комполка Н. П. Недвигин.
— Что еще за лихачество такое — подставлять голову под пули противника! Умный командир действует так, чтобы сразить противника, а самому остаться целым и невредимым. Ты умей организовать бой, а не ходи как петух под обстрелом, не выставляйся на всеобщее обозрение.
Вскоре на нашем участке появились вражеские снайперы. Чуть зазевается боец — и нет его. Мы с помкомвзвода Н. Белоусом укрылись за небольшой скалой. Пули жжик-жжик — от скалы отскакивают. Страшно нос высунуть.
Вдруг слышим над собой громовой бас Арбузова:
— Сдрейфили? Противника испугались? А еще красные командиры! Буза вы — не командиры.
Выхватил у меня из рук бинокль, высунулся и стал высматривать, откуда палят вражеские снайперы. Пули вокруг него свищут.
Шепчу Н. Белоусу:
— Скорей за политруком, пусть уймет его, а то ведь убьют командира!
Вскоре подполз П. Я. Яремчук. Окликает Арбузова:
— Командир!
Арбузов не слышит его или делает вид, что не слышит.
— Командир! — громче повторяет Яремчук.
— Комиссар, ты бы лучше пример молодым подавал, а то сам норовишь поглубже закопаться...
— Товарищ Арбузов! — гневно перебивает его Яремчук.[28]
— Отстань! — отвечает Арбузов и высовывается еще выше.
Тут до моего слуха доносится резкий одиночный щелчок, Арбузов беззвучно падает. Яремчук стремглав подлетает к нему, подхватывает, но Арбузов бессильно повисает у него на руках.
— Замертво, — говорит Яремчук, опуская тело Арбузова на землю. — Прими командование ротой. И не бери с этого пример. Пуля и так тебя достанет...
Пуля действительно достала меня. Видно, не внял я должным образом советам командира полка и политрука. Через несколько дней я был ранен.
Эти воспоминания еще больше растравляют меня... Ранен в бою за Советскую власть. А эти женщины за шпиона приняли... С обидой я и засыпаю.
Наутро с усмешкой вспоминаю свои ночные «тягостные» размышления. Да и некогда. Надо исполнять свои обязанности.[29]