Немного тепла
В только что освобожденном населенном пункте, носившем трудное, незапоминающееся название, майор Климов собрал офицеров батальона. [174]
Не было видимых причин сбора, поэтому офицеры ждали чего-то необычного.
Мы собрались в домике пожилого венгерского крестьянина, участника первой мировой войны. Офицеры с интересом рассматривали фотографии бравых вояк времен императора Франца Иосифа, развешанные на стене.
— Товарищи офицеры, — торжественно начал Климов. — По воле нашего командования я получил назначение на должность командира Н-ского стрелкового полка. Командование батальоном приказано передать моему заместителю по строевой части капитану Голубеву. Заместителем командира батальона по строевой части назначен старший лейтенант Андреев.
Новости ошеломляли. А майор Климов продолжал:
— Сарыев, майор Сарыев, — подчеркнул Климов, — отзывается в распоряжение политотдела дивизии. Дорогие товарищи, — голос майора дрогнул, — нам тяжело расставаться со старыми боевыми товарищами, но мы, как военные люди и патриоты, гордимся доверием и той долей ответственности перед Родиной, которую принимаем на себя в связи с повышением по службе. Наш батальон прошел славный путь. Храните его боевую славу, друзья, завоеванную усилиями и кровью живых и павших героев.
Мы поднялись на ноги. Минутой молчания почтили память павших героев.
Следуя примеру майора Климова, офицеры осушили кружки.
Мы выпили за присвоение очередных воинских званий Климову, Сарыеву, Гриценко, Компанийцу и многим другим, поздравляли с наградами.
Но весело не было. Я был уверен: без Климова и Сарыева нет того батальона, в котором я служил. Есть [175] какое-то новое подразделение, боевые способности которого еще не испытаны.
Мне предстояло быть в непосредственном подчинении капитана Голубева, человека мне неизвестного. Голоса его у нас никто не слышал, прошлого его никто не знал. Среди офицеров всегда бытовало мнение, что заместитель по строевой части при плохом комбате — человек незавидной судьбы — он всегда на посылках, там, где трудно, ему приходится расплачиваться за чужие грехи.
Я должен передать роту старшему лейтенанту Компанийцу.
Следуя в расположение роты, я не заметил, как очутился перед зданием старинной сельской церкви.
Судя по каменным ступенькам, стертым подошвами многих поколений прихожан, по кирпичным стенам, носившим следы выветривания, это здание являлось памятником средневековья. Любопытство привело меня к окованной железом массивной двери, оказавшейся незапертой.
Помещение церкви с двумя рядами деревянных скамеек, лишенное каких-либо украшательств, напоминало кинотеатр сельского райцентра.
Рассеянный свет проникал в помещение через густую листву окружающих деревьев и через узкие окна, защищенные толстыми железными решетками.
Было здесь мрачно, как в склепе. Гулко раздавались шаги необычного посетителя.
Мое внимание привлекли какие-то надписи в одном из простенков, сделанные тусклой позолотой. Я подошел ближе и стал внимательно их рассматривать. Несомненно, это был список имен и фамилий. Что это был за список, судить трудно. Над ним значились памятные даты: 1914–1918 — годы первой мировой войны. [176] Я читал список погибших жителей села, свыше двух десятков имен и фамилий.
События давно минувших лет, ставшие историей, внезапно приблизились. Тленное дыхание братских могил донеслось сюда с галицийских полей.
Теперь хватит ли места для продолжения этого скорбного списка?
С тяжелым чувством покинул я старинную церковь.
Солнце, не по-осеннему ласковое и щедрое, пламенело на крышах. Венгерское село в захолустье Европы жило своей трудной жизнью.
Опять нужно идти вперед, туда, за тонущие в облаках горы, за хмурые увалы, к дальнему рубежу, где должна закончиться война. И кто знает, где прогремит последний выстрел войны?
Суждено ли дойти до последнего рубежа?
...Батальон шел походной колонной, преследуя отходящего противника.
Скоро начнется все сначала. Противник задержится на выгодном рубеже, мы зароемся в землю. Потом — разведка, местные бои, накапливание сил для очередного прорыва.
Сколько же километров мы пройдем без боя? Впереди приток Тиссы, река Мурешул. Этот рубеж, как мы предполагали, и использует противник.
Мы двигались по шоссейной дороге, местами заминированной. Уже за нашими спинами на мину наскочила повозка хозяйственной роты.
Показались белостенные домики окраины города.
— Что за город, товарищ старший лейтенант? — спрашивали солдаты.
— Тыргу Муреш, — отвечал я. [177]
И вот наше движение уже притормаживается. Впереди завязывается бой. Подразделения выделяются из общего потока, уходят вправо, влево. С приказами и распоряжениями бегут связные. Через минуты все клеточки сложного организма дивизии будут целенаправлены, готовы к выполнению общей боевой задачи — прорвать оборону противника и двигаться дальше, на Будапешт.
После непродолжительной остановки у пригорода батальон двинулся вправо, под прямым углом к шоссейной дороге. Мы шли по полевой дороге через убранное кукурузное поле, вдоль поймы невидимой речки Мурешул.
Капитан Голубев задержал батальон у полотна железной дороги, которое предстояло нам пересечь.
— Андреев, соберите командиров рот, — последовало распоряжение.
Капитан Голубев ставил боевую задачу, стоя на полотне железной дороги, откуда хорошо просматривалась местность: слева — городок в садах, справа и впереди — поле, ограниченное мелколесьем со стороны противника, дальше — лесистые горы. Извилистая граница мелколесья, несомненно, обозначала пойму реки.
У противника — очень выгодные позиции: водный рубеж, возвышенности, хорошая маскировка.
Задача предельно ясна: батальон развертывается в боевой порядок и, взаимодействуя со вторым батальоном, занимает хутора на подступах к реке. В последующем предстоит форсировать реку в неожиданном для противника месте и развивать наступление.
— Есть ли противник в районе хуторов? — интересовались офицеры.
— Если есть — уничтожить, — ответил комбат. — [178] Действуйте, товарищ старший лейтенант, — Это относилось ко мне.
Ориентиры — маленькие опрятные домики, издали похожие на игрушечные. Усадьбы хуторян растянуты на сотни метров. Приусадебные сады сливались с мелколесьем.
Редкая цепь стрелков, неровная, ломающаяся в движении, втаптывала в мягкую землю кукурузные кочерыжки. Справа длинную цепь нашего батальона продолжали роты второго батальона.
В тишине, натянутой до предела, взорвалась мина, посланная из-за реки. Пыль оседала впереди цепи.
Надо ускорить движение, уйти из-под обстрела, скорее достигнуть строений, садов, кустарника, укрыться от глаз наблюдателей. Я послал связных: ускорить движение.
Нам удалось уйти из-под огня. Мины рвались в пустом поле, когда цепь накатывалась на хутора.
Роты залегли на ближних подступах к хуторам. Противника здесь не оказалось, но выводить батальон на водный рубеж без предварительной разведки я не решался. Слишком подозрительной казалась мне относительная тишина. Прежде всего требовалось навести порядок на правом фланге. Роты на стыке батальонов, видимо, получили одни и те же ориентиры, и образовалась толкучка.
Там уже наводил порядок старший лейтенант Рыбаков, заместитель командира второго батальона.
Мы перебросились несколькими фразами с Рыбаковым. Он тоже такого мнения: нужно послать разведку.
А Ловцов между тем кое-где побывал: он доложил, что тут есть люди, местное население. Один мадьяр говорит по-русски.
Из темного проема погреба вышел пожилой человек [179] запущенного вида, высокий, сутулый. Увидев перед собой русского офицера, он застыл, вытянув руки по швам. Это выдавало бывшего военного.
— Вы знаете русский язык?
— Да, господин офицер.
— Давно ушли немцы?
— Здесь были мадьяры. Ушли два часа назад.
— За рекой есть укрепления, огневые точки?
— Да, господин офицер, — старик с готовностью рассказал, что за рекой в течение нескольких дней рыли окопы, оборудовали огневые точки. Он приблизительно знает где, хотя не исключено, что за последние сутки кое-что изменилось.
— Есть броды через речку?
— Есть.
— Глубина?
Старик показал на пояс, и моего сердца коснулся неприятный холодок: река горная, быстрая, вода ледяная.
Я приказал Ловцову отвести человека в штаб батальона. Сведения о противнике представляли интерес.
Я не сомневался в правильности показаний местного жителя. Дурак будет противник, если не использует такой выгодный рубеж для обороны.
День, между тем, кончался. Пожалуй, думал я, лучше будет под покровом темноты попытаться форсировать реку в неожиданном для противника месте.
В разведку я послал пять отборных парней, предупредив их, что жду от них надежных разведданных, которые очень нужны.
Возвратился Ловцов и сообщил, что капитан Голубев недоволен. Бранится, требует продолжать движение.
Не успел я сообразить, что делать, как прибежал [180] связной от Голубева с тем же вопросом: почему батальон не продвигается?
Вот когда я вспомнил слова майора Климова о положении командира в бою: впереди — противник, позади — начальство. В такой обстановке Климов действовал с должным тактом — выполнял боевое задание и держал в состоянии долготерпения вышестоящее начальство.
— Передай капитану Голубеву, что мы изучаем подступы, ведем разведку.
Невозможно было предположить, что эти слова, позаимствованные у Климова, приведут Голубева в ярость.
Не прошло и получаса, как явился сам Голубев, Едва сдерживая себя, он обрушился на меня:
— Почему топчешься на месте, Андреев? В чем дело?
— Жду возвращения разведчиков. Не знаем ни бродов, ни расположения огневых точек противника. Второй батальон тоже...
— Что мне второй батальон? Приказано форсировать реку с ходу. Ясно? На той стороне реки никакого дьявола нет. Что касается брода, то вот — проводник, — Голубев кивнул в сторону стоявшего неподалеку старика-мадьяра.
— Если там никого нет, то кто же стреляет?
Голубев побагровел:
— Один сопливый фриц на километр фронта. Вот кто стреляет. Приказываю выстроить батальон в походную колонну...
— Есть!
К командирам рот побежали связные. Роты выстраивались в походные колонны.
За рекой длинной очередью залился пулемет. Над [181] головами замелькали искры трассирующих пуль. Солдаты инстинктивно наклонились. Но тут раздался гневный голос капитана Голубева:
— Что? За шкуры свои боитесь? На четвертом году войны пуле-дуре кланяетесь? Я лично поведу батальон, — бушевал Голубев. — Старший лейтенант Андреев, — в голову колонны! Проводник!
Старик повел батальон узкой тропой, протоптанной среди густого кустарника. Сохранить походный порядок оказалось невозможно, и люди растянулись в бесконечную цепочку. Повеяло сыростью.
Чувствовалось, что река где-то совсем рядом, за темной стеной кустарника. А проводник продолжал идти по извилистой тропе.
— Здесь.
Перед нами — стремительный поток воды, черный, как смоляной, водоворот. Противоположный берег обозначался стеной прибрежной растительности. Далеко или близко? Метров около тридцати.
— Здесь, господин офицер.
И вдруг мир раскололся, рухнул. Сразу заработало несколько пулеметов. Противоположный берег загорелся фосфорическим светом, свинцовый шквал врезался в берег, на котором на мгновение застыли в неподвижности ослепленные наши солдаты и офицеры.
— Ложись!
Я оказался, как литейщик, в брызгах горячего металла. Сильным ударом выбило из рук автомат. Я машинально нагнулся, чтобы поднять с земли свой ППД, но страшная боль резанула по всей правой руке.
— Руку, руку перебило... Передайте Голубеву...
— Уходите, — послышался чей-то голос.
«Куда же уходить?» — пронеслась в голове тоскливая мысль. [182]
Возле меня выросла фигура Ловцова.
— Я здесь, товарищ старший лейтенант. Пойдем...
Ловцов увлек меня за собой, прокладывая путь в чащобу. Мы остановились в какой-то впадине и здесь, в темноте, занялись перевязкой.
Это было нелегкое дело. Ловцов разрезал бритвой рукава плаща и гимнастерки, перетянул руку бинтом выше локтя. В моей полевой сумке нашлись индивидуальные пакеты.
— Рана большая, товарищ старший лейтенант. Два пакета туда затолкал. Разрывной угораздило. Будем искать санроту.
Пули часто щелкали в кустах. К пулеметам присоединились минометы. Разгорался ночной бой.
— Пить. Так хочется пить...
— Посидите здесь. Я поищу воды.
Ловцов возвратился очень скоро.
— Вот, — сказал он, протягивая котелок, — пейте. Я жадно припал к воде, но сильная рука Ловцова безжалостно отняла котелок:
— Пить много нельзя, товарищ старший лейтенант. Надо идти.
Я поднялся на ноги и вдруг почувствовал, как непроглядная темень влилась в глаза, в мозг.
...Когда я пришел в себя, то прежде всего ощутил тяжелые клещи, сжимавшие грудную клетку. Это — руки Ловцова.
— Прошло, товарищ старший лейтенант? Это от потери крови. Сможете идти?
— Идем.
Поле как будто недалеко. Кусты стали реже, меньше кочек. Я выпросил у Ловцова два глотка воды. Жажда. И слабость до дрожи в ногах. Страшная, въедавшаяся в кости боль не отпускала ни на секунду. [183]
Ловцов остановился и заговорил шепотом:
— Впереди кто-то. Разговаривают. Может быть, свои, а может быть, и нет.
Идут несколько человек, изредка перебрасываясь фразами. Как будто нерусские слова.
В одном кармане у меня пистолет, в другом — граната Ф-1. Я выбрал гранату. Кольцо вырву зубами, брошу под ноги идущим...
— Свои, — с облегчением выдохнул Ловцов. — Эй, кто идет?
— Рыбаков.
И сразу стало легче на душе.
— Кого ведешь? — спросил Рыбаков.
— Старшего лейтенанта Андреева, — ответил Ловцов.
— Давай береги его.
— Где санрота, товарищ старший лейтенант?
— За железной дорогой деревня. Ищите там.
Я был уверен, что второй батальон все еще находился на месте. Было обидно, что я стал жертвой опрометчивости и самонадеянности.
А позади огневой бой усиливался. Там, на берегу реки Мурешул, под пулеметным и минометным огнем лежали мои товарищи, там где-то отлеживался и капитан Голубев, усваивающий начала военной практики.
— Отдохнем, товарищ старший лейтенант?
— Нет, я могу идти. Нельзя поддаваться соблазну. Пить... Просить бесполезно: Ловцов не даст.
Вскоре Ловцов затащил меня на железнодорожную насыпь, опустил на шпалы, а сам отправился искать санроту. Я остался один.
Руку сверлила неутихающая боль. Я коснулся ее здоровой рукой и ощутил не свою, а чужую, разбухшую липкую руку. Отсюда, с насыпи, возможно, в [184] последний раз я видел отблески войны, слышал ее голос.
Теперь, истекающий кровью, слабый, беспомощный, я ощущал жажду жизни. И тут же появилось опасение: что, если Ловцов не найдет санроту? Смерть от потери крови — обычное явление на войне.
...Где-то внизу шуршит гравий, кто-то тяжело дышит, торопится.
— Товарищ старший лейтенант, вы здесь? Точно, я не ошибся. Я же знаю правило капитана Фраймана — первый дом в ближайшей деревне — санрота.
...Мы шли обнявшись, как братья. Ловцов хитрил:
— Тут, товарищ старший лейтенант, совсем недалеко. Каких-нибудь триста метров. Теперь ваше дело поправляться быстрее. А там догоните нас в Будапеште.
Первая неправда — эти «триста метров», вторая — возвращение в часть. Но было приятно его желание ободрить меня.
— Стой, кто идет?
— Это я, дядя. Только что был здесь, — предупредил Ловцов.
— Давай. Осторожно, бо кирпич тут, чи шо. Ниякого порядку у цего куркуля коло хаты нема. Держись до стены ближе.
Кто-то распахнул двери. Мы очутились в полумрачном помещении, с первого взгляда показавшемся необитаемым. Окна были плотно завешены, на столе мигала коптилка. Нужно было присмотреться, чтобы увидеть спящих вповалку людей на кроватях, на скамьях, на полу. У печки высились ящики и узлы с имуществом.
— Девушки, подъем! Прибывают раненые.
Меня удивила быстрота перехода от одного состояния [185] к другому. Вот уже все в движении, и каждый делает свое дело. Кто-то зажег лампу, и при ее свете проступили лица.
Капитан Фрайман быстрыми движениями застегнул китель, взмахом головы отбросил назад шевелюру:
— Девушки, вы знаете, кто прибыл? Наш старейший командир роты.
— Заместитель командира батальона по строевой части, — уточнил Ловцов.
— Тем более. Заместитель командира батальона.
— Миша, — послышался мелодичный голос. — Боже ж мой, Миша!
— Вот. Что с ними поделаешь? — пожал плечами капитан Фрайман. — Лещенко, на военной службе есть только звания и фамилии. Пора усвоить.
— Ага, товарищ капитан. Я ж понимаю.
— Понимаете. А раненый стоит и ждет нашей помощи.
Несколько заботливых рук подхватили меня, бережно усадили на скамью. Оксана принялась сматывать бинт, набрякший кровью. Почувствовав головокружение, я отвернулся в угол, предоставив себя во власть медицины.
— Ранение в правое предплечье. Повреждена лучевая кость, — говорил капитан. — Требуется немедленно оперировать.
— Оперировать будете вы, товарищ капитан?
— Нет. У меня нет условий. Операцию сделают в медсанбате.
— Вы ж не волнуйтесь, Миша, чи то, товарищ старший лейтенант. Все будет в порядке. От я вас перевяжу, як полагается. Вы поедете в медсанбат, а там, бог даст, на родину, на Большую Землю, як у нас говорят. Вы и так навоевались. Ой, Миша, сколько горя пришлось [186] пережить! Наших дивчат многих уже нет. Нина Мазуренко убита под Яссами. А я — счастливая, живу. — Оксана говорила, говорила, пока делала перевязку. Ей хотелось обо всем рассказать, а капитан Фрайман торопил: раненого нужно немедленно отправлять в санбат.
Закончив перевязку, Оксана засуетилась, забегала, о чем-то вполголоса договаривалась с капитаном Фрайманом, а потом подошла ко мне со стопкой, наполненной прозрачной жидкостью:
— Выпейте, Миша.
Это был чистейший спирт, от которого воспламенилось все внутри. И сразу меня подхватили ласковые волны, понесли. Боль притупилась, отступила.
— Не усните, старший лейтенант. Вы сейчас поедете, — напомнил капитан Фрайман.
Мне было так хорошо и не хотелось ехать в медсанбат. Как бы я сейчас уснул...
— Товарищ капитан, — решился я, — разрешите обратиться с последней просьбой. Если можно, распорядитесь, пожалуйста, налить стопочку моему связному. В качестве предварительной награды за спасение жизни офицера.
— А, понимаю, — на лице капитана появилась добрая улыбка. — Лещенко, потрудитесь.
Оксана поторопилась выполнить распоряжение.
— Благодарствуем, товарищ капитан. За ваше здоровье, товарищ старший лейтенант. Спасибо, сестричка. — Ловцов выпил, крякнул и со свистом втянул в себя воздух:
— Хорошо!
Во дворе топали лошади, переговаривались ездовые. В полуоткрытую дверь заглянул усатый ветеран:
— Готово, товарищ капитан. Можно ехать. [187]
— Раненых привезли, — буквально через несколько секунд сообщил тот же усач.
— Девушки, носилки! Москаленко, Зозуля, — прозвучал голос капитана Фраймана.
Теперь не до меня. Но чья-то легкая рука легла на мое плечо:
— Миша, я вам помогу.
— Спасибо, Оксана. Я сам.
Ловцов шел впереди, предупреждая:
— Не зашибите руку, товарищ старший лейтенант. — Держитесь за мной.
Дружеские руки уложили меня в солому на просторной телеге.
— Ловцов! Коля... Спасибо тебе за все, что ты сделал для меня. Будем надеяться, что спишемся, как уговаривались, через родных.
— Будем надеяться, товарищ старший лейтенант. Может случиться, свидимся после войны.
— Миша, — напомнила о себе Оксана.
— И тебе, Оксаночка, спасибо. За добро, которое ты делаешь людям. Желаю тебе счастья, родная.
...Я разоружился только в санбате, лежа на операционном столе. Трофейный пистолет «Вальтер» с удовольствием взял на память майор медицинской службы, который собирался меня оперировать.
...Я проснулся после наркоза в белоснежных простынях санбатовской койки.
Мозг, как внезапно пущенный механизм, заработал, восстановил в памяти ночную реку, искры пулеметных очередей, окровавленную дорогу к жизни, верного Ловцова, деловитого капитана Фраймана, ласковую Оксану.
Рука. Есть рука. Она лежала рядом на подушке, укутанная в белоснежные бинты.
Я утешал себя мыслью, что солдатское счастье не [188] покидало меня. Удивительной казалась тишина. Я привык не доверять ей, но эта тишина не таила зла. Нужно только привыкнуть к ней.
Возле меня — легкие шаги, сдержанный разговор. Рука, как придавленная прессом, приковывала к постели.
Подошел знакомый майор медицинской службы. Ничего не говоря, он взял в свою руку кисть раненой руки и долго, очень долго прощупывал признаки пульса. Я напряженно следил за выражением лица майора. А оно — невозмутимое, как высеченное из камня.
— Есть, — выдохнул майор. — Рука, полагаю, останется. Какая ни есть, а все-таки лучше протеза. Завтра мы вас отправим в полевой госпиталь. Хотелось бы вас поддержать, но у нас нет вашей группы крови. Сделаем вливание физиологического раствора.
— Скажите, товарищ майор, наши форсировали реку?
— Насколько мне известно, пока нет. Теперь это уже не ваша забота. Отдыхайте.
День и ночь. Приходил короткий сон. Во сне я продолжал воевать — командовал, требовал, зарывался в землю, стрелял, бежал навстречу огню, умирал и воскресал.
Когда просыпался, то каждый раз искал доказательств собственного существования в ощущениях: прежде всего — боль, потом — зримое.
И снова — день, свет и надежды.
Майор сдержал слово. В полдень меня положили в кузов грузовой машины, устланный соломой. Нас здесь было много. Люди лежали тесно, чувствуя друг друга. Моя голова натолкнулась на чьи-то ботинки. Потом мы, соседи, пришли к компромиссу: ботинки раздвинулись, и моя голова вместилась между ними. [189]
Под колесами качалась, билась земля, уплывали назад деревья, белые опрятные домики. В осеннем небе хмурились облака. Как легко преодолевалось пространство, которое недавно солдат прополз, прошел, спотыкаясь о минные поля и горбясь под огнем.
Грузовик остановился на перекрестке больших дорог, у белой стены, исчерканной угольными стрелками-указателями, исписанной десятками наименований «хозяйств». Здесь проходили войска Малиновского.
Дядьки-санитары неторопливо перенесли раненых в большой дом. Здесь люди лежали на полу в два ряда, ногами друг к другу в измятой соломе. Между рядами оставался узкий проход.
Ночь у перекрестка больших дорог запомнилась мне так же, как минное поле под Яссами.
Меня знобило, и никак невозможно было согреться. Между ранеными металась лохматая девчонка с фонарем в руке. Она располагала только добрым сердцем и кувшином с водой.
Мне было очень плохо. Я стонал, бредил. Запомнились большие испуганные глаза девчонки, ее теплая рука на лбу и шепот: «Бедный, бедный».
И еще: где-то в углу деловитый бас гудел: «Кончився, царство ему небесное. Бери, Охрим, за ноги, а я за плечи. Так. Не зачепись за когось там. Давай».
...Опять вниз бежит и колышется земля, а в небе туманятся облака.
Мир казался необжитым, неуютным. Таким он не был даже в ту зиму, которую я протопал в курсантских сапогах под Свердловском, или прожитую в окопах под Кировградом. В трудные часы я умел согреваться и в земляной норе, и под снежным сугробом. Теперь же никак не мог согреться, унять дрожь во всем теле. А как хотелось немного тепла! [190]