Враг — за Днестром

Странное ощущение: голова охвачена тупой неугасающей болью, будто стянута железным обручем, руки и ноги словно прикованы к кровати.

Прежде всего — мучительная самопроверка: руки есть, ноги есть. Резкие движения вызывали боль во всем теле.

Голоса людей, суетившихся вблизи, слышались так, будто они звучали за стенкой.

Человек в белом халате повелительным жестом призвал [114] меня к спокойствию. Потом он говорил, и я кое-что понял: раны пустяшные, скоро заживут, а слух восстановится.

Я кое-что узнал о жизни этого медицинского хозяйства. Медсанбат — не госпиталь, ему нужно двигаться вперед. Для того чтобы двигаться, нужно разгрузиться.

Каждый день производился отбор. Люди, нуждавшиеся в длительном лечении, эвакуировались в тыл, а те, кто мог передвигаться, получали справки о ранении и своим ходом отправлялись догонять свои части.

Сначала я трясся на повозке вместе с громоздким медицинским хозяйством по непролазному месиву чернозема, потом тянулся позади, опираясь на палку, обходя остовы сожженных немецких машин. Грузовые и легковые машины в некоторых местах стояли впритык друг к другу в один-два ряда на много километров. Бросались в глаза следы отчаянных попыток вырваться из плена чужой земли: под колесами замешаны в грязь одеяла, тюки обмундирования, все, что попадалось под руки.

Деревни вдоль фронтовой дороги были выжжены дотла. Торчали лишь обгорелые трубы, как печальные вехи прошумевшей войны.

На одной из остановок мне пошли навстречу и выписали.

В далекий и нелегкий путь по выжженной земле я отправился вместе с однополчанином, командиром пулеметной роты старшим лейтенантом Трубниковым.

Мне и Трубникову следовало бы еще полежать хотя бы с неделю, но условия не позволяли.

Трубников отличался живостью характера, чрезмерной болтливостью. Он сразу взял на себя роль ведущего. Сделал он это по праву бывалого человека, и мне оставалось лишь удивляться способностям моего спутника [115] добывать кусок кукурузного хлеба и находить угол для ночлега.

Бывало, рука доброй старушки крестила на дорогу:

— Идите, сынки. Хай вам бог помогав.

Мы принимали и кусок хлеба, и крест, считая и то и другое от щирого сердца добросердечного народа.

Мы шли медленно. Трубников жаловался на старые раны, а мне причиняли неприятности еще не зажившие. И все-таки мы могли проходить больше пятнадцати километров в день.

Деревни и села тянулись на много километров. Народ здесь любил простор. Усадьбы разделялись садочками, переулочками, балками, овражками. Может быть, поэтому немецкие факельщики кое-где не все успели сжечь.

Мы прошли Новоукраинку, Первомайск. За Южным Бугом, на земле, на которой хозяйничали румынские бояре, население пострадало не меньше, чем на территориях, где расположились гитлеровцы. В этом, тоже обобранном крае, мы за все время движения по Украине впервые увидели живую корову.

У Трубникова — хорошая черта: стремление помогать людям, умение быть полезным. Он все умел делать. В одной хате он вдохнул жизнь в часы-ходики, которые показывали еще довоенное время, в другом месте отремонтировал хозяйке черевики, словом, он везде находил работу и выполнял ее очень ловко. А я радовался, когда мне предоставлялась возможность вращать тяжелый камень жерновов: заработанный хлеб есть приятнее.

Наши полевые военкоматы действовали. Колонны мобилизованных в заношенной одежде, в сыромятных постолах шли и шли в запасные полки для прохождения ускоренной подготовки — фронт требовал. [116]

Освобожденная часть советской территории жила дыханием, волей, напряжением всей страны. Люди готовились к полевым работам.

К концу длинного утомительного дня Трубников шел прихрамывая, начинал ворчать: не пора ли на отдых? Он напоминал об этом, когда на горизонте показывались! белые стены мазанок. Я сдавался, когда мой спутник! прибегал к энергичным выражениям.

У Трубникова распухла нога, и он категорически заявил, что требуется отдых.

К сумеркам мы вошли в небольшую деревушку. Неизвестно, какими соображениями руководствовался мой спутник, свернув в сторону крайней хаты, за которой открывалось необозримое поле.

Нет, Трубников никогда не ошибался. В хате — порядок. Хозяйка — моложавая женщина, чернобровая, в полной силе, при виде нежданых гостей как будто растерялась. Ответив на приветствие, она застыла в выжидательной позе у печки.

— Хозяюшка, — начал Трубников. — Мы — фронтовики, идем из госпиталя в свою часть. Нельзя ли у вас переночевать, отдохнуть?

На лице женщины появилась натянутая улыбка:

— Як же, то можно. Проходьте до стола.

— Вот. Сразу и «до стола», — подмигнул мне старший лейтенант.

Мне не приходилось видеть такой резкой перемены от неподвижной позы выжидания к бурной деятельности. Фрося — так звали хозяйку — улавливала малейший намек Трубникова.

В печке оказался горячий борщ с салом, как будто специально дожидавшийся голодных путников, на столе, под рушником — булка доброго пшеничного хлеба. Благодать, ниспосланная судьбой. [117]

Трубников ел с жадностью, изредка поглядывая на меня с таким выражением на лице, будто хотел сказать: «Со мной, брат, не пропадешь».

— Как же, Фросенька, одна живешь? — пытался завести разговор с гостеприимной хозяйкой Трубников.

— А вже ж...

— А муж есть?

— Нема, — как видно, Фросе не хотелось продолжать разговор.

У меня возникло много вопросов: откуда достаток в доме одинокой женщины? Откуда бутылки с немецкими и румынскими наклейками, что стоят на полке? Странным показалось мне и поведение хозяйки: сначала — страх, потом — угодничество.

Вот уже в печке греется огромный чугун с водой. Жаркое пламя обнимает его. Как приятно помыться, когда все тело зудит от грязи. Фрося завесила окна, как перед каким-то таинством, поставила перед печкой большой ушат, ведро и тихонько удалилась.

— Всю Украину прошел и не видел ни одной бани, — добродушно ворчал Трубников. — Ну, давай хозяйничать. Смотри, да тут все. Даже мыло и полотенце. Ну и баба — золото.

— Золото. Что-то она больше напоминает мне гоголевскую Солоху. Ей все равно, что черт, что дьяк.

Трубников и слушать не хотел:

— Не наше дело. Мы — фронтовики. Давай-ка лучше потрем друг другу спины. — Старший лейтенант разделся донага и плескался в ушате, как гусь.

Блаженство. Я почувствовал себя так, словно сбрасывал с плеч одну гирю за другой. А мой хозяйственный спутник соображал:

— Бельишко бы постирать. Кто его знает, сколько еще придется идти. [118]

Предложение дельное.

— Вот. Впитывай всеми клеточками организма эту дарованную благодать. Отдыхай, — расчувствовался Трубников. — Вот так я за всю войну три раза отдыхал, и каждый раз по пути из госпиталя в часть.

Мы развесили белье вокруг печки, оделись без белья, потому что запасного у нас не было, вынесли помои. Все в хате приняло прежний вид.

— Закурим, — предложил Трубников.

— Где же взять табаку?

— А вон. На полке. Целая пачка. Вонючий немецкий полуэрзац.

— Хозяйка, значит, того — курящая?

— Какое наше дело? Наплевать.

Трубников свернул здоровенную самокрутку и, блаженно щурясь, глубоко затянулся: «Хор-рошо!»

Пришла Фрося. Она окинула беспокойным взглядом помещение: все ли на месте?

— Спасибо, Фросенька, — успокоил ее Трубников. — Мы тут похозяйничали. Закурили.

— Ничего.

Улучив удобный момент, Трубников шмыгнул вслед за Фросей в сени, но вскоре возвратился смущенный и приниженный.

— Что, штурм, не удался?

— Чертова баба. Н-да...

А Фрося появилась по-прежнему непроницаемой, деловитой, словно ничего не произошло. — Спать будете? — глядя в сторону, спросила она.

— Да, да, Фросенька, — с готовностью подтвердил Трубников, — Завтра — в путь.

— Лягайте, — проговорила женщина, кивнув на единственную двухспальную кровать, на которой возвышалась пирамида подушек. [119]

Беспокойное чувство владело мной. То ли потому, что фронт выработал это постоянное чувство тревожного ожидания, то ли потому, что в этой хате не сменилась атмосфера, которой недавно дышал враг.

У нас — единственный немецкий автомат на двоих, подобранный в дороге. Я его повесил на гвоздь между окном и кроватью. Брать его сейчас, на глазах хозяйки, неуместно.

Трубников лег у стенки. Он сбросил гимнастерку и, голый по пояс, забрался под одеяло. Я снял лишь ремень и сапоги.

Спать. Спать. Так хотелось скорее погрузиться в мягкую блаженную тьму, по-настоящему отдохнуть перед дальней дорогой.

Фрося возилась у печки, что-то передвигала, ворочала. Потом она оборудовала себе постель не на лежанке, а на широкой скамье у окна, подальше от нас, и погасила лампу.

Привычка спать чутко не покинула меня. Смутное беспокойство заставило меня проснуться.

Сначала я не мог сообразить, где нахожусь, и всматривался в темноту. Я различал на фоне стены Фросю — она лежала лицом к нам, совершенно одетая, без одеяла. Спала ли она? За моей спиной безбожно храпел Трубников.

Вдруг я услышал легкий стук по стеклу окна.

Фрося приподнялась, отвернула угол занавески. Потом она быстро поднялась на ноги, бесшумно приоткрыла дверь в сени.

Мой сон как рукой сняло. Под храп Трубникова я выбрался из-под одеяла, подошел к окну и глянул поверх занавески.

У входа стояли двое. Фрося — у двери, в одном шаге от нее — мужчина в гражданской одежде. Его лицо невозможно [120] было рассмотреть, но то, что я увидел, застав вило меня отпрянуть от окна: на боку неизвестного висел похожий на бумеранг немецкий автомат.

«Что за человек? Что ему нужно среди ночи?»

Прежде всего я снял со стены автомат.

Трубников продолжал спокойно спать, ровно похрапывая.

Разбудить? Рискованно: услышат. Все равно на двоих нет оружия. Лечь на место и продолжить наблюдение?

Я представил себе положение обеих сторон: допустим, нападающая и обороняющаяся, и решил, что нападающая имеет преимущество.

Выставив вперед автомат, я осторожно направился к выходу.

Дверь в сени была приоткрыта.

Разговаривали совсем рядом.

— Ничего здесь не придумаешь, — с грустью в голосе говорил он. — Уходить нужно. Тут меня всякая собака знает.

— Куда ж вы теперь, Микола Семенович? — мягким грудным голосом спрашивала Фрося.

— Этого я пока сам не знаю.

— А если объявиться? Як тоди?

— Самому в петлю лезть?

— А може, смилуются?

— Хм. Смилуются. Разве что вместо петли пулю пропишут. Нет, надо убираться. Пожили мы с тобой неплохо, а теперь о своей шкуре время подумать. Немец войну проиграл. Так, говоришь, меня не ищут?

— Ни.

— А эти, что у тебя ночуют, про меня не спрашивали? [121]

— Ни. З госпиталя воны. Ахвицеры. Наморились и сплят.

— Та-ак. Офицеры, из госпиталя. А знаешь, чем бы ты могла мне помочь?

— Ну?

— Документик бы какой. Мне бы до Румынии дойти. Вот ты и пошарься по карманам этих...

Я энергичным ударом толкнул дверь от себя:

— Руки вверх, гад!

— А-ай! — взвизгнула Фрося. Она оказалась на пути. Я отшвырнул ее в сторону, но полицай использовал заминку. Он живо перемахнул через плетень.

— Стой, стой! Стрелять буду! — Я прыгнул вслед и, наскочив босыми ногами на какое-то железо, присел от боли.

И это меня спасло. Автоматная очередь брызнула над моей головой.

Лежа, я мгновенно нажал на спусковой крючок автомата.

Так матерого предателя настигло возмездие. А Фроси мы больше не видели.

Трубников молчал. Через три дня старик-молдаванин неподалеку от Рыбницы переправил нас через мутный и стремительный Днестр. Впереди легли дороги Бессарабии.

Те же мазанки, что и на Украине. Та же внешняя белизна и чистота стен. Обжитая и тщательно обработанная земля. Но здесь еще гнездилась старина. Она подкарауливала нас на перекрестках дорог, у колодцев, у которых высились кресты с распятиями, в глазах людей, таивших тревогу и плохо скрываемое любопытство: что же принесли с собой победители? Это были тревоги единоличной крестьянской стороны, размежеванной, раскроенной на узкие полоски. Невдалеке от [122] города Бельцы мы набрели на русское село. В этом своеобразном музее, сохранявшем дореволюционный образ жизни, было много икон и — ни одного грамотного человека. К соотечественникам, представлявшим новую Россию, здесь относились со сдержанной почтительностью, но без особых восторгов.

В молдавских селах мы встречали местных жителей, когда-то служивших в царской армии. Это были доброжелательно настроенные люди, владевшие русским языком. Офицерские погоны производили на них магическое действие. Старики тянулись, называли нас благородиями.

А фронт уже совсем недалеко. Недавно наши войска форсировали Прут. Бои шли на румынской территории.

Город Стефанешты на правом берегу Прута — Румыния. Через этот городок прошли тысячи наших солдат и офицеров, а он так сохранился, как будто войны и не было.

— Я хочу жрать и чувствую, что мне здесь не дадут, если я не потребую, — заявил мой спутник, когда мы отмеряли первый десяток километров румынской территории.

В ближайшей деревне решили зайти в хату.

В хате, крытой соломой, с окнами, напоминавшими по размерам амбразуры дота, почему-то без трубы, в полутьме мы рассмотрели убогую обстановку, состоявшую из грубого стола, длинной скамьи, общесемейного топчана, застланного рванью, и обитателей: высокого тощего старика кавказского типа, женщину средних лет с изможденным лицом и троих полуголых ребятишек. Семья готовилась к обеду. Посреди стола на тряпке лежала исходящая паром, заформованная по овальному дну котла мамалыга, напоминавшая густо сваренную пшенную кашу. [123]

Появление русских не вызвало замешательства. Старик раскроил большим ножом геометрически точно мамалыгу на семь частей и жестом пригласил нас к столу.

— Мульцимеск, спасибо, — ответил я и знаками показал, что мы сыты по горло.

Когда мы вышли на дорогу, старший лейтенант захныкал:

— Я хочу есть. Ты виноват в моем физическом истощении. И вообще глупо отказываться от куска мамалыги.

Мы свернули с большой дороги, надеясь набрести на хлебное место. Шли напрямик через холмы и горы, по проселочным дорогам и овечьим тропам. Поражали безлюдье и тишина в пору горячих весенних работ. А солнце уже нещадно сушило землю.

Но — есть жизнь! В глубокой котловине паслась большая отара овец. Тропка вела к одинокой дощатой избушке-времянке, возле которой стояли трое мужчин. Они уже заметили нас и с опаской следили за нами.

Трое румын — иссушенные солнцем, горбоносые старики, дружно ответили на наше приветствие:

— Буна доминяца.

— Антонеску капут, — проговорил Трубников единственную фразу, которую старики поняли и без перевода.

— Капут, — с готовностью потвердили старики. Все внимание они сосредоточили на Трубникове — одет он был лучше меня, у него на одну звездочку на погонах больше. «Домнули капитан», господин капитан.

Скудные записи в блокноте, которые я набрасывал в молдавских селах, позволили составить фразу: «домнули капитан хочет есть». Трубников согласно закивал головой: верно, перекусить неплохо. [124]

Старики понимали, что есть хотят все, от солдата до генерала. Только солдат всеяден, а вот «домнули капитан» может разгневаться, если что не так. Пастухи жестами показывали, что они, к сожалению, не знали, что «домнули капитан» удостоит их своим посещением, они чем богаты, тем и рады.

В избушке тесно. На дощатом столе — закоптелый котелок с каким-то варевом, ком свежей брынзы, мамалыга и бутылка кислого виноградного вина. «Домнули капитан» сделал широкий демократический жест — налил и мне. Он в хорошем настроении и пытался объяснить старикам, что в России любой пастух может стать капитаном. Пастухи искренне удивились.

Конечно, суп, которым нас угостили, далеко не то, что украинский борщ с салом, но «домнули капитан» остался доволен. Он старательно скреб ложкой по дну котелки и рассуждал:

— Румынская кухня мне нравится.

Старики натолкали в вещевой мешок Трубникова мамалыги и творога.

Пожав жесткие руки добрых стариков и поблагодарив, мы двинулись в путь. Было решено вновь выйти на большую дорогу.

По фронтовой дороге шли колонны пополнения, двигались обозы, отставшие от своих частей.

Говорят, фронт стабилизируется. Бои идут за командные высоты где-то под Яссами. Отрывочные сведения мы собирали у раненых, следовавших пешком до ближайших госпиталей.

— Высоту брали. Скильки народу полегло. А потом мы цю высоту взяли. От як. А шо я вам скажу, товарищ лейтенант? Народу у нас мало. Тылы отстали, и нема в достатку оружия и припасов.

Трубников мрачнел. [125]

* * *

Война — за той зеленой горой. Дорога набирала высоту.

Нашим взорам открылась всхолмленная местность, на которой перемежались леса, сады, населенные пункты. А вдали синели горы.

Невозможно было определить, где линия фронта. Впереди творилось что-то непонятное. Широко перекатывался гул артиллерийской канонады. Голос стрелкового оружия заглушался в этом грозном и неумолкаемом гуле. За холмами клубились восходящие к небу столбы черного дыма.

— Что это? Увертюра большого наступления или... С высотки навстречу нам скатывался обоз, поднимая оранжевое облако пыли. Ездовые нещадно хлестали лошадей.

— Драпают, — определил Трубников.

— Куда вы, братцы? Эй, — попытался я остановить головную подводу.

— Танки! — вытаращив глаза, ездовой нервно дергал вожжи. Я едва успел отскочить в сторону.

За высоткой — деревушка, растянувшаяся вдоль дубового леса. Бой шел за лесом. В самой деревне как будто никого нет.

Первыми встречными оказались двое раненых. Они вышли из лесу, поддерживая друг друга. У одного — окровавленная повязка на голове, из-под которой виднелся один глаз. Другой бережно нес подвязанную на обмотке забинтованную руку.

— Артиллеристы?

— Артиллеристы, товарищ лейтенант.

— Какого полка?

— Н-ского. [126]

— Так мы же дома! — вырвалось у меня. — Где штаб полка?

— Там, на опушке. Идите в этом направлении.

Не сразу мы разыскали штаб полка. В кустах, в небольшом овражке, метался взъерошенный, перепачканный в глине начальник штаба полка майор Ремизов, ветеран полка.

— Снаряды на исходе. Я требую немедленно! Что? Меня это не касается...

Оторвавшись от трубки, майор обратил внимание на нас. Как блеснули радостью его воспаленные глаза!

— Из санбата? Трубников? Андреев? Давайте без докладов. К черту доклады!

Ремизову некогда было объяснять обстановку. Но это было необходимо.

На участке фронта, обороняемом нашей дивизией, противник предпринял попытку прорвать нашу оборону. Свыше сорока танков устремилось на позиции наших войск. Пехота, состоявшая из мобилизованных жителей правобережья Украины, кое-как вооруженная и даже необмундированная, дрогнула. Выдвинутый вперед НП командира полка через несколько минут оказался позади наступающих танков. Связь с НП полка и со штабом двух действующих батальонов прервана.

— Танки остановлены артиллеристами, — говорил майор Ремизов. — Здесь собралось около трех десятков пехотинцев. Приказал занять оборону в районе огневых позиций полковой артиллерии.

Положение оставалось критическим, но не безнадежным. Выстоять в такой обстановке означало победить.

Распоряжение последовало немедленно: Трубников остается при штабе полка, Андреев организует розыск командира полка и командиров батальонов. [127]

— Сколько тебе дать людей? — обратился ко мне Ремизов.

— Троих достаточно.

— Хорошо. Дам тебе одного из старослужащих и двоих этих, новичков. Ловцова сюда!

Ловцов! Ну да, он и есть. Цел, невредим.

— Товарищ лейтенант! «Некогда, некогда», — торопил нас взгляд майора Ремизова, но мы с Ловцовым испытали крепость ребер друг друга, жесткость запущенных бород.

Уже на ходу Ловцов торопливо рассказывал, что он был связным капитана Климова. Перед танковой атакой Ловцов пришел с поручением в штаб полка. В это время началось... Майор Ремизов задержал его для охраны штаба. Седьмой ротой командовал лейтенант Компаниец. Живы-здоровы оставались Климов, Сарыев, заместитель командира батальона по строевой части старший лейтенант Черняк. И еще оставался в строю Галиев. Пехота — полностью из нового состава, из тех, что с марша — в бой. У них еще постолы не остыли после горячих и пыльных дорог.

...Поле боя представляло собой нечто неописуемое. Вой, шуршание и визг противотанковых снарядов сливались с неумолчным грохотом разрывов фугасных снарядов и мин крупного калибра. В пыльной и дымной полумгле вырисовывались громады подбитых танков. Некоторые из них еще продолжали гореть в клубах черного дыма. Уцелевшие машины, отойдя обратно в сторону пылавшей деревни, находившейся за нашим передним краем, вели огонь по позициям артиллеристов, расположенным вдоль опушки дубового леса.

Как же двигаться по этой горящей земле?

С чего начинать?

Ловцов хорошо ориентировался, знал расположения [128] батальонов и НП полка. НП — там, где небольшой холм в самом центре танкового побоища.

Рельеф — равнина с микропонижениями и воронками.

Я выбрал прямой путь. Короткими бросками от воронки к воронке, мимо подбитого танка, припавшего на рваную гусеницу.

От воронки — к воронке. Жесткие сухие комья глины, поднятые из глубин, вдавливаются в грудь, в живот.

А по полю вздыбливались фонтаны земли. Разноголосо жужжали осколки. Временами на нас накатывались волны едкого дыма и терпкой пыли. На зубах хрустел песок. Мучила жажда. Заниженный снаряд, подобно торпеде, пробороздил землю. Знакомые, рвущие душу завывания противотанковых болванок.

Наш «второй эшелон» сразу отстал. При каждом взрыве снаряда или мины парни тыкались в землю носами.

Мы уже благополучно миновали подбитый танк. Если встать на ноги, то можно увидеть подковообразную траншею у высотки, где был НП нашего командира полка.

Иа-иа-иа, — это сыграл немецкий шестиствольный миномет.

Вихрь смерти обрушился на нас.

Стряхнув с себя землю, мы оглянулись. Там, где только что лежали наши спутники, зияла большая круглая воронка.

...Опять мы ползли, перебегали, видя перед собой только цель нашего движения. Над нами висело горячее оранжевое солнце, а нам казалось, что нас обжигало не оно, а земля, которой мы касались, к которой прижимались своими телами. [129]

Когда я свалился в траншею полкового НП, то почувствовал себя так, словно вышел из боя.

Никого. Я пошел по ходу сообщения, рассчитывая прийти к землянке, в которой до начала боя находился командир полка со своим адъютантом.

Ход расширился. Внезапно из темного проема мне навстречу рванулась рослая черная фигура. В какое-то мгновение мой автомат оказался перехваченным. Завязалась отчаянная борьба. Он — выше ростом, тяжелый. Лицо перекошено от страха и ярости.

Теснота сдерживала движения. Фашист тянулся к горлу, сопел, брызгал слюной. Цепкой рукой он разорвал мою гимнастерку до самого ремня, с силой ударил меня о стенку траншеи. Мне удалось дать сдачи. От удара коленом в чувствительное место он взвыл:

— Отто... Хильфе! — В землянке был еще кто-то, и фашист просил помощи.

И вдруг у моего уха послышалось тяжелое дыхание, и последовал глухой удар. Фашист выпустил мою руку, обмяк и со стоном осел на землю. Это сработал приклад автомата подоспевшего на помощь Ловцова.

— Не следовало торопиться, товарищ лейтенант.

— Там есть еще кто-то...

В глубине землянки на русской шинели лежал раненый немец в черной робе. Голова и руки были забинтованы. Его бил озноб.

— Вэр ист ду? — спросил я его.

Немец что-то пробормотал невнятное в ответ. Я понял только одно слово: панцерен — танки...

Теперь все ясно: немецкие танкисты с подбитых танков. Их пехоты здесь не было.

В траншее и в землянке наших не было ни живых, ни мертвых. Не видно никаких следов борьбы. Снова я склонился над раненым: [130]

— Руссише официрен. Во зинд руссише официрен?

Раненый молчал. Снова и снова я повторял свой вопрос.

— Найн официрен, — услышал я наконец.

* * *

Капитан Климов собрал вокруг себя около трех десятков солдат и офицеров. Перекрыв широкую и глубокую балку, которую немцы намеревались использовать для скрытых подступов к позициям артиллеристов, группа успешно отбила несколько атак немецких автоматчиков.

Мы с Ловцовым добрались к своим в период относительного затишья. Трудно передать тепло и сердечность встречи с фронтовыми друзьями. Мы трясли дру! другу руки, обнимались. Здесь полагали, что я не скоро вернусь в строй.

Налажена связь со штабом полка. Получено первое распоряжение: принять пополнение. Вечером мы должны полностью восстановить положение — занять покинутые траншеи.

Комбат поручил мне принять пополнение.

Люди выстроились на лесной полянке, где все дышало миром и спокойствием. Здесь ничто не напоминало о сегодняшней трагедии, хотя совсем недалеко, за семисотметровой полосой леса, все еще дымилось поле боя.

В шеренгах пополнения рядом с бывалыми людьми стояли и такие, кто не держал в руках оружия. Преобладали старики, но среди них были и молодые, только что достигшие призывного возраста.

После беглого опроса я определял место человека:

— Принимай отделение, товарищ. [131]

На Украине, после прорыва вражеской обороны, наши подразделения освобождали населенные пункты, энергично выдворяли из них крупные немецко-румынские гарнизоны. А здесь иссякла сила инерции, враг уперся кованым сапогом в изумрудные горы Румынии, огляделся.

Но сегодня победили мы.

Пришел капитан Сарыев. Он принес печальную весть: установлено, что командир полка погиб вместе с адъютантом при попытке выйти из танкового окружения.

...Вечером, получив пополнение, полк с ходу сбил немецкое боевое охранение и, заняв покинутые накануне траншеи, полностью восстановил положение.