Третья атака
Вот и опять наступил зимний рассвет. Я смываю с лица мягким снегом копоть и окопную пыль, гоня прочь сонную одурь. Ловцов брякает котелками, — у него свои заботы.
— А много же мы, товарищ лейтенант, склевали пшена за зиму, — басит связной. — Это, должно быть, самый что ни есть воинский продукт. Ежели пшенку развести пожиже, то мешка пшена хватит на обед всему Второму Украинскому фронту.
— Ты бы лучше свой автомат почистил, — для порядка ворчу я, — он у тебя такой, будто им картошку из костра выгребали.
Пребывание в обороне на сравнительно спокойном участке не походило на спокойную беззаботную жизнь. Нам как будто нарочно придумывали работу. Давно уже сделаны землянки для отделений, крытые пулеметные гнезда, ходы сообщения в тыл, а в нескольких километрах позади нашими руками создавалась вторая такая же система обороны.
Враг напоминал о себе. То прогрохочет серия взрывов мин, то тяжелый фугасный снаряд поднимет фонтан земли, то над головами с подвыванием пройдет вал фашистских бомбардировщиков или замаячит над передним краем «Рама» — двухфюзеляжный самолет-разведчик.
Я освоился с новой должностью. Ничего, только беспокойства больше. Бывают ночи без сна, когда взвод уходит в БО или рота выполняет какие-нибудь спешные работы.
Мы кое-как пополнились, хотя людей все еще до [104] комплекта не хватало. С новым пополнением приходилось много работать: в большинстве это были местные жители освобожденных районов, слабо подготовленные в военном отношении, отсталые — в политическом.
Командиры взводов — все офицеры, бывавшие в боях. Особенно примечательная фигура — командир первого взвода лейтенант Компаниец. Украинский интеллигент, рассудительный, степенный, внимательный к людям, Компаниец пользовался уважением солдат, особенно пожилых. Может быть, и потому, что он видел много горя в окружении, в плену, потерял семью.
А вот Галиев, командир третьего взвода, — прямая противоположность Компанийцу. Молодой, бесшабашный, быстрый на решения. Истинно кавказский темперамент.
Очень скромным, тихим кажется командир второго взвода лейтенант Панов, хотя по внешности он — богатырь.
Свои умозрительные представления о людях надеялся уточнить в грядущих боях.
В условиях длительной обороны больше всего приходилось работать разведчикам. У немцев все устоялось, хорошо налажена служба наблюдения и связи, опасные участки заминированы. В такой обстановке взять языка — сложное дело. Полковая и дивизионная разведки терпели неудачу за неудачей.
Об одной неудачной попытке взять языка рассказал Компаниец после возвращения из боевого охранения.
Ночью в расположение БО прибыла группа разведчиков во главе с командиром дивизионной разведки и в сопровождении офицера из штаба дивизии. Сразу же стало понятно, для чего пришел сопровождающий. Майор не стеснялся в выражениях по адресу разведчиков: «бездельники, трусы». Устроившись под толщей [105] соломы, майор приступил к руководству операцией. Руководство заключалось в грозном и категорическом требовании: «Не возвращаться без языка».
Долго впереди стояла тишина. Потом прозвучали глухие взрывы и началась пулеметно-минометная вакханалия. Майор не рисковал высовываться из убежища, довольствовался сообщениями наблюдателей Компанийца. Грозный бас штабника гремел под скирдой. Он докладывал кому-то по телефону, что операция развивается успешно.
А вскоре разведчики принесли на руках двоих товарищей с раздробленными ногами, подорвавшихся на минах.
Неудачи разведчиков, неудача разведки боем, предпринятой одной из рот второго батальона, создавали представление о том, чего может стоить прорыв обороны засидевшегося на зимовке противника.
— Товарищ лейтенант, вам письмо.
Впервые за войну я получил не обычный треугольник, а письмо в настоящем конверте. Конечно, фотография. Как давно видел я вас, родные.
Оля. Дорогие, милые черты. Сын. Мне не верится, что у меня такой сын: ему уже скоро четыре года. Вырос, похож на папу...
— Вот это мой второй фронт.
Ловцов огромной ручищей взял фотографию, присмотрелся.
— У меня, товарищ лейтенант, жена и двое детишек. Старший сынишка на лесосеку обед приносил.
На какое-то время мы забыли службу и посвятили минуты воспоминаниям. Мы хорошо понимали друг друга. Лес — наша работа и призвание. Ловцов — бывший лесоруб, стахановец. Немудреной лучковой пилой он ставил рекорды, как он говорил, «давал кубики». [106]
— я, товарищ лейтенант, будто родился для такой работы. Бывало, мороз градусов под сорок, а я радуюсь, пью этот воздух.
А весна уже чувствовалась.
Мы еще были под впечатлением радостного сообщения о ликвидации блокады героического Ленинграда, когда информбюро сообщило о разгроме корсунь-шевченковской группировки противника. От нас это совсем недалеко.
Скоро двинемся и мы. Ощущение надвигавшихся событий было всеобщим.
— Засиделись мы, братцы, в барсучьих норах. Пора бы вперед, пока фриц не оттаял и зимние сопли не вытер, — говорил капитан Сарыев.
Февральские поземки засыпали глубокие траншеи, но уже частые оттепели усмиряли вьюги, прижимали снег. Белесые туманы заволакивали пространство.
Украина ждала. Прекрасная песенная страна лежала в развалинах и пепле. Когда мгла сменялась чистым небом, над могильной тишиной мигали холодные звезды, как чьи-то хищные глаза.
В начале марта стояла сумрачная оттепель, предвещавшая недалекую пору весенней распутицы, самого неприятного времени на Украине.
Наконец наступил долгожданный приказ: оборону передать частям Н-ской дивизии, приготовиться к движению.
Ночью невозможно было окинуть прощальным взглядом места, запомнившиеся на всю жизнь. Здесь осталась наша кровь, могилы товарищей. Здесь что-то сделал и я для победы над врагом.
...Командиры взводов проверяют людей, хозяйство, докладывают командирам рот. Колонна нарастает, становится бесконечной. Люди все выходят из земли. [107]
Колонна двинулась свободным шагом. Приказано Следить, чтобы люди не отставали, не растягивались.
Тепло. Дорога, битая сотнями ног, потеряла снежную белизну, недавно подновленную порошей. Если днем пригреет солнце, застывший чернозем превратится в жирное месиво. У нас половина людей в катанках.
Мы шли через бескрайние поля, без остановки проходили через населенные пункты, забитые войсками. И опять застигла нас ночь посреди бесприютного поля.
Позади гудел рассудительный бас:
— И конца и краю нема. А шо соби нимец думае? Ступить вин ногою и чуе голос нашой земли: «Куда зайшов, блудня?»
Я узнал голос ротного балагура Ничипора Хоменко, прибывшего с последним пополнением.
На рассвете следующего дня мы заняли свободные, необжитые траншеи второй линии обороны. Траншеи тянулись по склонам высот. Местность здесь сильно пересеченная, непохожая на обычный равнинный ландшафт Украины. Невдалеке отсюда — Кривой Рог.
Пулеметная стрельба сливалась в сплошной шум. В холмах перекатывалось эхо взрывов.
Мы знали, зачем пришли: здесь будет осуществлен прорыв долговременной обороны противника. Может быть, не только здесь. Никто не мог знать, что в эти дни войска Первого и Второго Украинских фронтов осуществляли исторический удар по войскам гитлеровских захватчиков.
Фронтовики хорошо чувствовали дыхание предстоящих кровопролитных боев. Может быть, завтра многих из нас не будет в живых. Обходя землянки, я всюду [108] видел, как люди, приспособившись кто как мог, писали немногословные письма домой.
В третьем взводе были мои боевые товарищи, и там я, как обычно, задержался.
— А ты почему не пишешь домой? — спросил я у Бородина. Он сокрушенно махнул рукой:
— Некому писать, товарищ лейтенант.
Случилось, что я невзначай задел тяжелую сердечную рану. Бородин молча протянул мне письмо, недавно полученное из дому.
Кто-то корявым почерком, неровными полупечатными буквами коротко писал: «Сообщаю, что ваша супруга Анна Петровна живет в незаконном сожительстве с Петькой Кривым».
Подписи не было.
— Кто писал? — спросил я.
— Не знаю, — пожал плечами Бородин.
— А я знаю, — сказал я. Под ногами валялись затоптанные в глину фашистские листовки, напечатанные на русском языке. Такими листовками немцы время от времени засыпали наш передний край.
— Письмо и вот эта листовка написаны одной рукой.
— Может быть, — заметно повеселел сержант.
— Проверишь лично. После войны.
Отдых. В землянках — многолюдье, застой табачного дыма, запах прелых портянок, убаюкивающий храп и тихие разговоры бодрствующих.
Прошел день, за ним — долгая ночь ожидания. Батальоны нашего полка вышли на исходные позиции, расположившись в траншеях первой линии обороны. Седьмая рота пока оставалась на месте, как резервная. Это значило, что нас пошлют туда, где будет труднее.
Всю ночь передний край бодрствовал. Перестановки, [109] перегруппировки, передвижения длились до рассвета. Мы чувствовали, что сосредоточивалась большая сила артиллерии и минометов.
Артподготовка началась на рассвете.
Многоголосый хор разнокалиберного оружия загремел с потрясающей силой. Яростно тявкали даже сорокапятимиллиметровые пушчонки. Несколько раз прошумели «катюши». В сумрачное небо вонзились огненные стрелы ракет.
...Могучий молот долбил и долбил. И разом все стихло.
— Пехота пошла. Пехота!
Наступили решающие минуты.
Перед фронтом — бесконечная вереница мазанок, вписанных в сады, более или менее ровное поле перед деревней, растянувшейся на несколько километров. Строения местами сгущались, местами рассредоточивались.
Темные маленькие фигурки людей рассыпались по снежной целине «ничейной» земли. Трудно было определить расстояние, отделявшее исходный рубеж от линии хат, где закрепился враг. Поначалу казалось, что операция развертывается успешно.
Но вот над деревней взлетели сигнальные ракеты. Высоко в небе они рассыпались на красные, зеленые, синие, белые шарики. Это — вызов огня.
Навстречу атакующим брызнули нескончаемые очереди скорострельных немецких пулеметов. Человеческие фигурки заметались в вихрях разрывов мин и снарядов.
Прошли минуты. В дыму, в пыли, под градом горячего металла уже не видно людей. Они там, прижались за бугорками, роются в гудящей земле, тянутся к воронкам. [110]
Атака захлебнулась.
— Седьмая, вперед!
Я повел роту цепочкой по глубокому ходу сообщения.
Исходный рубеж — там же.
Кто-то в боевой горячке надеется на чудо.
Вот уже траншея первой линии. Цепочка втянулась в траншею, люди повернулись лицом к врагу. Они всматриваются вперед, туда, где клокочет море взрывов.
— Вперед!
Легко, будто невесом, вскидываюсь на бруствер. Мне хочется сразу дать темп движения — от этого зависит успех. Вскинув автомат, бегу в цепи. Оглядываюсь и вижу возле себя несколько человек. Люди не бегут, а идут, как мне кажется, слишком медленно, как на заячьей облаве.
Времени нет. У меня только одно средство воздействия на людей — личный пример.
— Вперед!
Земля под ногами взрыхленная, изуродованная воронками, перемешанная с металлом.
Опять впереди рассыпались в воздухе разноцветные шарики сигнальных ракет.
Теперь на нас обрушилась вся сила огня.
Кто-то бежал рядом, теперь его нет. Плечистая фигура с вещевым мешком на спине на какой-то миг прикрыла меня, но взрывная волна отбросила бойца в сторону, и ко мне под ноги полетел выроненный автомат.
Теперь уже никого не было ни рядом, ни впереди. Только пляшущая земля, пыль, дым, запах взрывчатки, визг осколков, свист пуль.
До белых стен мазанок каких-то полтораста шагов. Я огляделся. Тот, кто уцелел, или лихорадочно работал [111] лопаткой, или полз ужом к ближайшему бугорку, углублению.
Несколько шагов вперед, и я свалился в глубокую воронку. В этой готовой могиле с рваными комковатыми стенками я оказался третьим. Один — недвижим, с восковым лицом, обращенным к небу, другой, сжавшись в комок, хрипел и плевался кровью. У обоих — скуластые лица, черные жесткие волосы. Это казахи из девятой роты.
...Чьи-то огромные ботинки пропахали землю у самого моего лица. Кто-то тяжелый и неуклюжий съехал вниз и дохнул мне в ухо:
— Товарищ лейтенант! Едва вас нашел.
Ловцова трудно было узнать. Шинель — черная от грязи, лицо забрызгано. Только белые ряды зубов напоминали улыбку неунывающего связного.
— Ваше приказание выполнил, — доложил Ловцов. Я вспомнил, что перед атакой посылал его с поручением к Галиеву.
С появлением Ловцова я как будто встряхнулся, отделался от кратковременного состояния подавленности и бездеятельности. Нужно налаживать связь, управление.
Вот там, немного позади, правее — разбитая хата или сарай. Крыши нет, остались полуразрушенные стены. Там и нужно организовать наблюдательный пункт, связаться со штабом батальона.
Во взводах не осталось и половины людей. Тяжело ранен командир второго взвода лейтенант Панов, ранен, но остался в строю лейтенант Компаниец. До слез было [112] больно и тяжело, когда узнал о смерти сержанта Бородина.
Подразделения смешались. Бугорки окопов выросли по всему полю. Некоторые — у самой деревни. Значит, есть жизнь на земле, исклеванной минами, изорванной снарядами, прочесанной пулеметными очередями.
Стоило только пошевелиться, как щелкали одиночные выстрелы немецких снайперов, хорошо укрытых среди строений. Время от времени корректировщики вызывали массированный огонь минометов и орудий.
Я надеялся навести порядок под покровом ночной темноты, а до ночи оставалось еще много времени. В верхах, видимо, шла переоценка событий. Капитан Климов молчал.
Несмотря на неудачу, мы верили, что не отступим с этой земли, за которую зацепились с таким трудом.
Телефонист Лямин благополучно добрался до НП роты с катушкой за плечами.
Я получил возможность разговаривать с капитаном Климовым.
— Что будем делать дальше, товарищ капитан?
— Есть приказ выбить противника из деревни. Этот приказ не может быть отменен, — ответил комбат.
— В лоб не получается, товарищ капитан.
— Наведи порядок в своем подразделении, но людей не отводи назад. Попытайся подтянуть всех до уровня передовых, что у самой деревни.
Вся беда в том, что ночи такой, какой ожидал я, не наступило. Над нами повисли осветительные ракеты, и наблюдатели противной стороны видели каждый шаг отдельного человека. И все же удавалось перемещать людей, делать маленькую перегруппировку. Постепенно обозначался новый исходный рубеж на пороге обороны противника. [113]
Теперь можно подумать о связи с соседом справа.
На душе было беспокойно. Наши шинели пропитаны насквозь черной липкой грязью. Оттепель сменилась легким морозцем, и одежда превратилась в жесткие латы. Согреть не может и меховая безрукавка. Мокрые ноги, как чужие. К земле тянула смертельная усталость.
— Товарищ лейтенант, комбат собирает командиров рот, — сообщил телефонист.
...Немцы не успели опомниться, как перед ними поднялись серые фигуры наших пехотинцев. Нас уже невозможно было остановить.
Мы бежали на мигающие огоньки пулеметов.
Ночной бой был похож на войну теней.
«Тень» в глубокой готической каске швырнула мне под ноги гранату с длинной деревянной ручкой. Взрыв отшвырнул меня к стенке мазанки. В сознании осталось ощущение полета в черную бездонную пропасть.