По следам войны

Путь на фронт — это длинная цепь испытаний. Я никогда не забуду офицерский полк в Татищеве, громадные темные землянки, озябший мелкий дубнячок в замороженной степи, ветер, пронизывающий поношенную [58] шинель, кусочек дряблой селедки и ложку картофельного пюре.

Офицерский полк до этого я считал какой-то особенной боевой частью. А здесь — сотни ожидающих, очень неорганизованных и разных людей. Сроки пребывания в полку определялись потребностями фронта в зависимости от специальностей. Пехота не засиживалась. Эшелоны формировались через десять-пятнадцать дней. Однако строгая очередность почему-то не всегда соблюдалась.

Мне посчастливилось попасть в списки очередного эшелона.

Состав двинулся поздним вечером. В темноте мы ворочались на жестких нарах, толкали друг друга. В этой необычной обстановке знакомства по голосам чувствовалось, что в вагоне воцаряется дух доброжелательства и товарищества. И мы его сохранили на весь долгий путь до Полтавы.

Как ни странно, наш эшелон без церемоний заталкивали в тупики, и очень часто часами, сутками мы ожидали отправки. А мимо грохотали бесконечные составы платформ с танками, пушками и... солдатские эшелоны.

Мы давно уже съели свои скудные сухие пайки, эшелон тянулся по унылой безлюдной зоне, где не было ни зданий вокзалов, ни полустанков. Обгорелые и обломанные деревья, закоптелые трубы, груды развалин напоминали о селениях, которые значились на картах.

На станции Чугуев группа рабочих разбирала разрушенное здание вокзала. Из-под кирпичных глыб извлекали трупы бойцов в ватном обмундировании.

Мы шли пешком через огромный город Харьков. Шли и удивлялись предприимчивости гитлеровских погромщиков: ни одного уцелевшего дома! Сколько [59] нужно было поработать, чтобы умертвить такой город!

В Полтаве весь многоэтажный каменный центр был разрушен. Офицерский полк, куда мы должны были явиться, размещался в нескольких километрах от города, в районе шведских могил. Немцы не успели разрушить исторические памятники — церковь, часовни, каменные здания. Полк разместился здесь довольно удобно. Отсюда фронт получал пополнение в командном составе.

Мы получили возможность отдохнуть, привести себя в порядок. Нам выдали дополнительные пайки, кое-что из обмундирования.

И — в путь!

Мы должны были идти пешком от Полтавы за Днепр, разыскать штаб армии. Там, конечно, дадут назначение в дивизию, а затем — в полк.

Из Полтавы вышла довольно большая группа офицеров. Сразу же начались разногласия. Бывалые «старики» решили идти мелкими группами. А как же с дисциплиной, кто старший? Эти вопросы никто не задавал. И так получилось, что на широкой и грязной дороге нас оказалось трое: я и двое очень юных младших лейтенантов.

Запоздалая осенняя грязь сразу же снизила принятые темпы движения. В город Кобеляки мы пришли вечером следующего дня, а еще через два дня по понтонному мосту перешли через Днепр.

В штаб N-ского действующего полка я прибыл один.

Прифронтовая деревня. Полковые и батальонные тылы. Деревня насквозь простреливалась немецкой артиллерией. Время от времени то в одном, то в другом месте поднимались черные гейзеры земли.

Новому человеку бросилась в глаза деловитая, размеренная [60] жизнь прифронтовой деревни. Трудно было поверить, что передний край совсем близко. Спокойствие под огнем — это черта, нажитая людьми в буднях войны.

Вот двое пожилых солдат хозяйничают у костра. Один пошевеливает тлеющие головешки, другой помешивает ложкой в котелке. Невдалеке от них взрывом выкорчевало дерево, над ними проурчали крупные осколки, а они продолжают заниматься своим делом, словно ничего особенного не произошло.

Я стараюсь быть такими же, как эти хозяйственные дяди, готовящие кулеш из пшена. Стараюсь, а в душе словно позвякивают туго натянутые струны. Это — нервы.

Я разыскивал помещение резерва полка. Предстояло найти отдельно стоящий сарай на западной окраине деревни. Вот и он. Большое здание, сложенное из крупных саманных блоков. Ребра стропил выпирали из-под обветшалой соломенной кровли. За толстыми стенами со стороны деревни обосновалось какое-то хозяйство: люди, лошади, повозки.

Обогнув сарай, я очутился против входа, завешанного плащ-палаткой.

Наконец-то. Это последний этап на пути к переднему краю.

Мои размышления были внезапно прерваны. Кто-то легким движением откинул плащ-палатку, и я увидел на пороге молодую смуглолицую девушку с большими удивленными глазами под высокими мазками бровей. Великолепная черная коса лежала короной на голове красавицы. Строгая военная форма как нельзя лучше сочеталась со стройной фигурой девушки.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте, товарищ лейтенант, — мягким [61] грудным голосом ответила девушка. — Чи не ранены вы?

— На здоровье не жалуюсь. А вы что, врач?

— Та у нас же тут медсанрота. А вы не к нам?

— Направлен в резерв полка. По-видимому, я ошибся адресом.

— А-а. Резерв? Ось двери рядом.

— Спасибо. Будем соседями. А знакомство с военной медициной может пригодиться. Лейтенант Андреев, — отрекомендовался я.

— Оксана, — тихо ответила девушка. — Ой, лышенько. Я заговорилась. Наш командир строгий. Не знаете капитана Фраймана?

Оксана прижала палец к губам и юркнула под плащ-палатку. Я отправился по указанному адресу.

Резерв помещался в другой половине сарая, отгороженной от санроты перегородкой.

На истертой в труху соломе в беспорядке лежали шинели, плащ-палатки, вещевые мешки, полевые сумки. Полдесятка офицеров занимались делами, которыми обычно заполняют досуг военные люди: писали письма, приводили в порядок обмундирование, просто беседовали, коротая время.

Старший по званию, капитан, коренастый человек со скуластым добродушным лицом, с орденом Красной Звезды на груди, решил уточнить некоторые детали, которые он считал необходимыми для знакомства с вновь прибывшим:

— Специальность?

— Минометчик.

— Позагораете в резерве, — заключил капитан.

— Почему?

— Минометчики долговечнее стрелков, — объяснил он. [62]

— Овражники, — буркнул болезненного вида старший лейтенант с двумя полосками — знаками ранений на гимнастерке.

— Что поделаешь? — ответил я. — Всю жизнь мечтал стать пажем английской королевы, а стал овражником.

Офицеры одобрительно засмеялись. Даже старший лейтенант скривил обескровленные губы.

— Юмор — редчайшая черта человеческого характера в наше время, — заметил капитан. — Приветствуем однополчанина.

Капитан протянул мне руку:

— Климов.

После Климова я пожал еще четыре руки.

— Старший лейтенант Манохин.

— Лейтенант Удовенко.

— Младший лейтенант Костин.

— Младший лейтенант Куликов.

— Что на переднем крае? — спросил я, считая себя равным среди равных.

— Как сказать, — наморщил лоб капитан Климов. — Стрелка барометра стоит на «переменно». Идут бои за высотки, за выгодные рубежи. Похоже на то, что после форсирования Днепра еще не назрели условия для широкого наступления: резервы, техника, боеприпасы. Может случиться, что зароемся на зиму в чернозем.

— Терпеть не могу этой так называемой активной обороны, — проговорил старший лейтенант Манохин.

— Вот оно, племя младое, незнакомое, — усмехнулся Климов. — Давно ли мы шли к Москве, к Волге битые, озлобленные до кровавых слез. Ты, Манохин, где начал воевать?

— От Донца иду, — мрачно ответил старший лейтенант. [63]

— А я — от Западного Буга. Кто смыслит в географии, тот меня хорошо поймет. Я хочу напомнить вам, что мы находимся за Днепром, что мы, «старики», ясно ощущаем великий перелом в ходе войны. Это и должно определять всеобщее настроение.

Мы, необстрелянные, с большим вниманием слушали разговоры бывалых фронтовиков.

Удовенко и Куликов, похоже, однокашники, может быть, выпускники одного училища. Держались они вместе, несколько обособленно.

Младший лейтенант Сергей Костин — общительный, одинаково внимательный ко всем, по-мальчишески прост, кажется, наивен. Только в прошлом году окончил он среднюю школу, от него еще веяло домашним теплом. В небольшом городке, под Рязанью, остались мать с братьями и сестрами Сергея. Он часто писал письма матери и сероглазой землячке Галочке.

— Она, понимаешь, учится в десятом. Толковая девчушка. Наше детство прошло рядом. Мы поняли, что созданы друг для друга...

Неважно выполненная фотография пожелтела, но это ничего, Галочка обещала прислать другую.

Разговор с Костиным навеял мне мысли о доме. Я написал Оле первое письмо с фронта. Второе письмо, очень короткое, было направлено Терехину в запасный полк.

— Пойдем прогуляемся, — предложил Костин после ужина.

Я не сказал ничего о своем знакомстве с Оксаной. Мы, четверо, будто случайно задержались у входа в помещение санроты. И тотчас из-под плащ-палатки выпорхнула стайка девушек, среди которых была и моя знакомая.

— Сереженька, Сереженька, — наперебой тараторили [64] девушки, оказывая Костину особое внимание. У них получалось «Сирьоженька». — Мы принесли гитару, Сирьоженька, а ты нам спой, сыграй.

Оксана подала Сергею старую, видавшую виды, исцарапанную гитару, украшенную пышным бантом:

— Сядайте тут на крыльцо.

Звук нечаянно задетой струны показался глухим дребезжащим. Но вот пальцы Костина заметались по грифу, и свершилось чудо: старая гитара запела, заговорила, уверенно завоевывая сердца слушателей. И тогда в проникновенные звуки гитары влился свежий и чистый тенор Костина:

Несколько солидных дядьков, ездовых из хозяйственной роты, подошли к крыльцу и остановились в благоговейном молчании. Высокий солдат теребил сивый чумацкий ус. Вышел на крыльцо узкогрудый капитан медицинской службы в кургузом кительке. Нахмурив брови, капитан внимательно слушал.

...Из полумрака вытянулась пароконная повозка, и ездовой, оставив подводу, решительно направился к крыльцу:

— Принимайте раненых, товарищ капитан.

В мгновенно наступившей тишине прозвучал голос капитана Фраймана:

— За дело, девушки, за дело. Марченко и Бондаренко, — носилки. Мазуренко, позаботьтесь о кипятке. Лещенко...

Мы возвратились в сарай. Капитан Климов мирно похрапывал. Старший лейтенант Манохин, кажется, еще не спал. В соломенной трухе я соорудил себе берлогу и устроился довольно удобно, хотя пыль щекотала [65] ноздри. Пахло прелью и мышами. Несмотря на усталость, спать не хотелось. Много впечатлений дал мне первый день пребывания на фронте. Прежде всего — люди, с которыми хотелось быть всегда рядом.

...Трудно пришедший сон вспугнули голоса:

— У тебя жар, Федя, — говорил капитан Климов. — Мне так казалось, что ты скрываешь свою болезнь.

— Болезнь моя — раны.

— Ну, сбежал из госпиталя, так бы и сказал.

— Не сбежал, а требовал, настаивал, пока не выписали. Мне жалеть себя не для чего. Один я. Семья погибла в Воронеже.

— А у меня лучшее положение? Я потерял семью под Брестом в первые дни войны. О жене и сыне ничего не знаю. Так что же, по-твоему, я сам должен лезть в яму? А за других людей я разве не в ответе?

К утру Манохину стало хуже. Явился капитан Фрайман и, осмотрев больного, заявил:

— Необходима госпитализация. Немедленно.

Манохина провожали все офицеры резерва и несколько девушек во главе с капитаном Фрайманом. Больного бережно усадили в повозку. На бледном лице старшего лейтенанта промелькнула печальная улыбка:

— Спасибо, товарищи. Ничего. Мы еще повоюем. Когда мы уныло шагали в свой мрачный сарай, капитан Климов заметил:

— Металл и тот устает.

— Долго ли мы проживем здесь, товарищ капитан? — спросил я.

— Все будет зависеть от событий на переднем крае, — ответил Климов. — На нашем участке фронта гитлеровцы удерживают железнодорожную станцию. Даром они ее не отдадут. Потеря станции для них будет означать потерю важной коммуникации. [66]

И вот началось.

Во второй половине дня на переднем крае разгорелся ожесточенный бой. Стрельба, грохот разрывов сливались в грозный нарастающий гул. Одновременно начался обстрел деревни.

— Ну, братцы, как будто завязывается серьезное дело, — сказал капитан Климов. — Может случиться, что и мы потребуемся.

С наступлением сумерек бой усилился. На станции что-то горело, ярко освещая половину неба. Деревня слилась с передним краем, стала частью огромного поля боя. Сарай вздрагивал, как при землетрясении.

Привезли раненых. Покрикивали ездовые, ржали лошади. Тяжело топали сапоги. Рядом вселялись беспокойные жильцы. Кто-то требовал:

— Сестренка, пи-ить!

Хриплые мужские голоса перебивались мелодичной девичьей речью.

— В такую непогоду приятнее заниматься делом, — услышали мы спокойный голос капитана Климова. — Может быть, капитану Фрайману нужна наша помощь?

Капитан Климов вышел. Мы с нетерпением ожидали его возвращения. Возле этого бывалого офицера мы чувствовали себя увереннее.

Вот и капитан.

— Трудновато Фрайману, — сказал он. — Не хватает транспорта для отправки людей в медсанбат. Договорился: если потребуется — просигналят.

В сарае — кромешная тьма. Мы молчали, прислушиваясь к взрывам непрекращающегося артобстрела.

Мощный взрыв потряс здание. Воздушная волна ударила с угла. Что-то трещало, падало. Едкая пыль наполнила рот, нос. [67]

— Все живы? — послышался голос капитана Климова.

На секунду вспыхнула зажигалка, и я увидел зияющий пролом в углу, нависшую над нами подстропильную балку.

Опять взрыв. За перегородкой — стоны, выкрики, умиротворяющий басок капитана Фраймана. Люди, получившие шансы на жизнь, хотели жить. Они требовали эвакуации.

И вдруг, совершенно неожиданно, зазвучала украинская песня. Пели девушки:

В черной ночи грохотало, рвало.

— А здорово это, братцы, — услышали мы голос капитана Климова. — Молодцы наши девушки!

Минуты малодушия унижают человека перед самим собой. Он стремится найти в себе силы, чтобы преодолеть новое, необычное ощущение соседства со смертью.

Прошло, миновало что-то тяжелое, неприятное, как будто прошла над головой главная грозовая сила.

Больше мы не прислушивались к разрывам снарядов. И за перегородкой тревоги утихли. Там воцарялась спокойная, деловая обстановка.

Обстрел стал потихоньку ослабевать.

В полночь явился посыльный из штаба полка с распоряжением: немедленно явиться в штаб полка капитану Климову, лейтенанту Удовенко и младшему лейтенанту Костину.

Климов был сосредоточен и деловит. Костин — необычайно оживленный, эдакий бесшабашный, как перед увеселительной прогулкой. Он не забыл проститься с девушками. Все они были заняты, но дружно высыпали на крыльцо. [68]

— Счастливо! Желаем всем вам здоровыми вернуться до дому!

Мы с Куликовым провожали товарищей. Еще темная осенняя ночь не отступала. Только по-прежнему под дождем ракет светилась извилистая линия переднего края. Фронтовая иллюминация освещала необычно многолюдную деревенскую улицу. Откуда-то из темной ночи в сторону света шли бойцы пополнения, двигались самоходные орудия. У штаба полка было особенно многолюдно.

Капитан Климов, пожимая мою руку, говорил:

— Если приму батальон, постарайся попасть ко мне. Буду рад.

— Привет девушкам! — бросил уже из-за плеча Костин.

Куликов и Удовенко обнялись, как братья.

На рассвете установившееся было затишье на переднем крае сменилось грохотом артиллерийской подготовки с нашей стороны. Около получаса продолжался мощный обстрел вражеских позиций. Несколько раз прошумела «катюша».

В эти торжественные минуты мы с Куликовым переживали праздничное настроение. Оно было всеобщим. На крыльцо то и дело выбегали девушки, чтобы прислушаться к этой грозной симфонии возмездия.

Вскоре пришла волнующая весть: полк отбросил противника за линию железной дороги.

Батальон капитана Климова выбил гитлеровцев из станции.

Мы смотрели на запад, где в бледно-голубое небо ввинчивались гигантские столбы дыма — горели танки. Передний край отодвинулся дальше. Теперь ни один снаряд не падал на полуразрушенную деревню.

Мы совершили короткую экскурсию на поле боя. [69]

Чем ближе подходили мы к железной дороге, тем чаще натыкались на следы упорной борьбы. Вот свернувшаяся набок сорокапятимиллиметровая пушка. Выставленная для стрельбы прямой наводкой, она приняла смерть, стоя лицом к врагу, а возле нее — двое в неестественных позах, совсем юные.

Теперь здесь — сосредоточенная тишина сумрачного кладбища.

Когда мы с Куликовым возвращались в деревню, я еще издали заметил девушку на крыльце санроты. Завидев нас, она соскочила с крыльца и торопливо пошла нам навстречу.

Оксана. Но почему она так бледна, встревожена?

— Миша, — еще на ходу говорила девушка. — Миша, Сирьожа Костин раненый... Он у нас...

— Что с ним?

Тяжело дыша, Оксана некоторое время шла молча, собираясь с силами, потом заговорила торопливо, сбивчиво:

— Раненый, он. Тяжело. Капитан Фрайман говорит, что до медсанбата его не довезти. Пойдем. Капитан тебе разрешил...

Костин лежал на полу, на соломенной подстилке, покрытой брезентом. Вся голова раненого в бинтах. Были открыты только обескровленные губы, заострившийся нос, землисто-серая часть лица. Костин не приходил в сознание.

Я плохо помню, как вышел из помещения. Костин... Ясноглазый парень с неизменно дружеской улыбкой А теперь это мертвое лицо. Мне представилось, как страшная весть вломится в плотно населенный домик Костиных, как примет первую душевную травму сероглазая девочка с трогательными косичками.

Я готовился быть суровым, непроницаемым как каменная [70] глыба, а теперь вот лежал на плащ-палатке и никак не мог прийти в себя.

Оксана... Она опустилась на плащ-палатку рядом со мной и голосом смертельно усталого человека проговорила:

— Нет Сирьожи.

Девушка протянула мне блокнот средних размеров:

— Это его. Нужно послать матери на память.

В блокноте листы исписаны простым карандашом. Стихи, песни...

...Похоронили Сергея Костина на холме, с которого открывались взору широкие степные просторы, часть родной земли, за освобождение которой отдал свою жизнь Сергей.

Сивоусый солдат из хозяйственной роты соорудил памятник, а мы с Куликовым вырезали деревянную пятиконечную звездочку.

— Было у этого хлопца доброе сердце, — тихо говорила Оксана. — Потеря эта не только родной матери. Людям нужны песни. И много же эта война закопала в землю, отняла у людей.

Никогда не было острее чувство ненависти к врагу, пришедшему сюда убивать нас, есть наш хлеб, дышать нашим воздухом.

— Прощай, Оксана.

Я пожал руку девушки и направился в помещение резерва. Собрать имущество было делом одной минуты.

— Ты куда? — спросил Куликов.

— В штаб полка. Буду проситься в стрелковый взвод.

Не спрашивая больше ни о чем, Куликов стал быстро собираться. [71]