Земляной город
Нас распределили по большим и малым командам с различными маршрутами: Татищеве, Пугачев, Инза, Борисоглебск...
Растеряв друзей, в составе небольшой группы я прибыл в Борисоглебск.
Фронт здесь не чувствовался. Трогательная тишина царила среди уютных домиков, утопавших в зелени садов. Мир казался здесь естественным и вечным состоянием бытия, и только мы, военные, напоминали о войне, которая со дня на день могла обрушиться на город.
Запасный полк, место нашего назначения, располагался в лагере, в нескольких километрах от Борисоглебска. Мы шли по проселочной дороге через поля и дубовые перелески, над которыми звенели песни жаворонков.
Издали белые купола палаток едва просматривались сквозь листву молодых дубов. Было заметно стремление использовать естественную маскировку на случай наблюдения с воздуха.
После необходимых формальностей в штабе полка палатку, где находился штаб минометного батальона, я разыскивал один.
Командир минометного батальона, капитан Куницын, [35] бледнолицый чернобородый человек, встретил меня не очень любезно. На некоторое время он задержал на мне тяжелый взгляд из-под сросшихся бровей и бросил отрывисто и резко:
— Вы назначаетесь на должность командира взвода пятидесятимиллиметровых минометов. К командиру первой минроты Карпову. Можете идти.
Некоторое время я стоял в нерешительности в нескольких шагах от штабной палатки.
— Лейтенант! — ко мне подходил совсем юный младший лейтенант с артиллерийскими эмблемами в петлицах гимнастерки. — Вновь прибывший?
— Да.
— Что, холодная встреча? — сдерживая смех, спросил он.
— Нет, почему? Капитан очень любезен. Только не пойму: со всеми он так или мне было оказано особое внимание.
— Могу вас успокоить: капитан Куницын взрывается без детонации. Вас направили к Карпову? К нам, значит. Будем знакомы: младший лейтенант Терехин.
В палатке, которую занимали офицеры первой минометной роты, было нестерпимо душно. Обстановка — полевая: пять самодельных топчанов, столик на вбитых в землю ножках, чурбаки вместо стульев.
— Располагайся, — перешел на дружеский тон Терехин. — Роту будем считать укомплектованной. Не хватает младших командиров и рядового состава.
— Странно: полк, а людей нет.
Терехин пожал плечами:
— Начальству виднее. Ну что, будешь отдыхать? Давай оборудуем логово, а потом сходим на ручей — умоешься. [36]
Я проспал бы до утра следующего дня, если бы не команда Терехина:
— Подъем! На вечернюю поверку. Это у нас строго.
Офицеры батальона выстроились в одну шеренгу неподалеку от штабной палатки. Из палатки вышел капитан Куницын. Сутулый, со впалой грудью, с обвисшими руками, капитан производил впечатление неустойчивости и дряхлости, хотя был не так и стар. Борода, длинный нос, выпятившиеся вперед, подкрепляли это впечатление.
Дежурный по батальону доложил. Капитан Куницын махнул рукой, что означало «вольно!» Надвинув на лоб артиллерийскую фуражку, заложив руки назад, капитан медленно шел вдоль строя. Вдруг он резко повернулся и все свое внимание сосредоточил на высоком лейтенанте, стоявшем в строю в каких-то опорках:
— Лейтенант Шило, где твои сапоги?
— Износились, товарищ капитан. Я з их зробив тапочки.
— А срок носки? — голос капитана Куницына наполнился ядовитым сарказмом: — Ты думаешь, Шило, что капитан Куницын расщедрится и выпишет тебе новые сапоги? В ОВС каждая тряпка на строгом учете. Тут тебе не фронт.
— А не пора ли, товарищ капитан, на фронт? Немец наступает, а мы здесь отсиживаемся, — прогудел бас, принадлежавший правофланговому лейтенанту могучего сложения.
— Старая песня, Протопопов, — отрезал капитан Куницын. — В каждом деле должен быть порядок, а на войне — тем более. И перед нашим полком поставлена важная и ответственная задача. Ясно, Протопопов?
Протопопов отмолчался. [37]
Каждый день проводились офицерские занятия, за ходом которых следил капитан Куницын.
А фронт чувствовался все сильнее.
Вечерами над станцией Поворино висели фонари, и фашистские бомбардировщики сбрасывали бомбы. Фосфорическим светом освещалась половина неба, далеко ложились изломанные тени. Глухие взрывы тревожили землю. Когда гасли фонари и налетчики удалялись, на черных стенах леса еще долго мигали отблески зарева.
Капитан Куницын -категорически запретил отлучки из расположения лагеря. С наступлением темноты офицеры, вооруженные винтовками и автоматами, расходились в разные стороны нести службу охраны в окрестностях на случай высадки воздушного десанта противника.
Под Воронежем шли ожесточенные бои. На улицах Борисоглебска появились разрозненные безоружные бойцы, вышедшие не то из окружения, не то из боя. Они не стеснялись в выражениях, «не замечали» проходивших мимо офицеров, в разговорах обвиняли всех, кроме себя. Их группировали и отводили в наш лагерь. Здесь формировались маршевые роты, которые в пешем порядке уходили на фронт, под Воронеж.
Запомнился пожилой солдат. Прибыл он в полк небритым, в серых от пыли обмотках, в гимнастерке пепельного цвета, пропитанной солью. За его костлявой спиной болталась винтовка. Писарю, заносившему фамилии в списки, солдат сообщил:
— Никифоров Кузьма Егоров.
Вскоре я увидел Никифорова на отдыхе. Старый солдат развесил на дубках выстиранные портянки, гимнастерку, белье, а сам лежал в тени на пятнистой немецкой плащ-палатке, голый до пояса, вытянув длинные волосатые ноги. Мне захотелось поговорить с бывалым [38] солдатом. Заметив приближение офицера, Никифоров сделал движение, порываясь подняться.
— Отдыхайте, Никифоров, — предупредил я. Солдат сел, подтянув острые коленки к подбородку.
— Никак, встречались где, товарищ лейтенант?
— Нет. Запомнил вашу фамилию, когда вы становились на учет.
— А я думал, встречались где-нибудь. Я — приметный, — улыбнулся Никифоров, обнажая желтые прокуренные зубы. — По росту всегда правофланговый. Прошу извинения, товарищ лейтенант, что я в таком виде.
— Ничего, ничего. Закурить не желаете?
— Благодарствую. Не откажусь, — Никифоров быстро свернул «козью ножку», заполнил ее зеленоватой трухой, перемешанной с желтыми цветами донника. — Вот так, товарищ лейтенант, бывает в нашей солдатской жизни, — между затяжками говорил Никифоров. — Вроде тебе концы пришли и все, а потом разом перемена: ты жив и опять светит тебе солнце, птицы поют, ветерок освежает. Будто жизнь начинается сначала.
— Я еще не был на фронте. Мне интересно послушать фронтовика.
— Этой войны на всех хватит, товарищ лейтенант. Сами увидите. Свои глаза вернее. — Никифоров нахмурился. Воспоминания для него были неприятны. — А про себя я скажу что? Всякое бывало, товарищ лейтенант. И из окружения выходил. Видел людей, которые в полицаи подались, или дезертировали и осели на вдовьих хлебах. Верите, я в сорока верстах от дому проходил. Мог бы забросить винтовку, нарядиться под мужика-лопуха и переждать непогоду в своей избе. Немец таких одобряет — все меньше штыков против него будет направлено. Совесть не позволила: нет моего дома, если нет России... — и уже весело, с озорным блеском [39] в глазах, Никифоров закончил мысль: — Ничего, товарищ лейтенант, вот поплюем на ладошки, накопим силенки и ударим. Фашист назад тоже хорошо бегает.
Утром следующего дня ушла на фронт последняя маршевая рота, а с ней ушел старый солдат Кузьма Никифоров.
В районе Воронежа фронт стабилизировался.
Наша лагерная жизнь окончилась неожиданно.
Капитан Куницын собрал офицеров батальона и объявил, что полк завтра снимается, что офицеров, наконец, ждет настоящее дело, в котором они смогут проявить свои способности.
Впервые мы видели капитана Куницына в отличном настроении. Он даже пытался шутить по поводу предстоящих разлук в Борисоглебске. Старик категорически отказался отвечать на вопросы офицеров: все должно оставаться тайной.
Утром следующего дня рухнули белые купола палаток.
На третью ночь пути мы увидели светлячки электрических огней. Зона затемнения окончилась. Утреннее солнце открыло взорам широкие поля, перелески, неказистые деревушки Поволжья.
На станции М. Ульяновской области эшелон загнали в тупик. Выгрузились. Через два часа на площадке выросли горы полкового имущества.
— Строиться с личными вещами!
Колонну повел начальник штаба полка. Как только прошли пригород, офицеры растянулись по обочине пыльной дороги.
Остался позади элеватор, пески сменились выгоном, [40] выгоревшим на солнце, и, наконец, цепочка офицеров втянулась в лес.
Мы шли, ободренные прохладой, еще два-три километра по дороге, а потом наш проводник свернул в сторону. Мы продолжали идти по тропе, проложенной вдоль ручья, скрытого в зарослях кустарника и разросшихся трав. На просторной поляне начальник штаба поднял руку: стоп!
Дальнейшее нам разъяснил командир полка майор Малинин, который был уже здесь в окружении офицеров.
Майор Малинин, коренастый плотный человек, в возрасте, который нещадно портит выправку, смотрел на подчиненных строго, исподлобья. Он передернул округлыми плечами и произнес предельно краткую речь:
— Здесь, товарищи офицеры, мы будем строить землянки, настоящий земляной город, способный вмещать много людей. Прорабами и строителями будем мы сами. Строительный материал — вот, — майор широким жестом указал на окружающий сосновый бор. — Могу добавить, — сказал он в заключение, — что полк не располагает транспортными средствами, не имеет строительных материалов, кроме указанных.
Уже к вечеру на поляне возник лагерь, напоминавший африканскую деревню. Рядами и вразброс стояли шалаши разнообразной формы, сооруженные из веток и травы.
С каждым днем количество шалашей увеличивалось. В полк прибывали офицеры и младшие командиры. Возле походной кухни становилось все многолюднее. На станцию стали прибывать эшелоны с пополнением. Колонны растекались по трем направлениям, к местам дислокации полков запасной бригады в окрестностях города. [41]
С первых дней пребывания в карантине новички включались в работу. Появились первые землянки: штаб полка, кухня, санчасть. Но на местах, отведенных для батальонов, все еще стояли колышки.
Надвигалась большая работа.
Минометный батальон уже полностью укомплектовался офицерами и младшими командирами. Я — командир взвода первой минометной роты пятидесятимиллиметровых минометов. Мои коллеги — младший лейтенант Терехин и лейтенант Синельников. Мой помощник — сержант Ильин, недавно прибывший из госпиталя. Подтянутый, аккуратный, Ильин производил хорошее впечатление.
И вот долгожданный день наступил. На поляне повзводно выстроилась первая минометная рота. В роту батальонных минометов отобрали рослых и физически развитых ребят, а нам досталась мелкота. Не беда: ребята живые, подвижные...
Предстояло подобрать командиров отделений.
Вот шустрый парнишка в мешковатой гимнастерке и в непомерно больших ботинках. Пилотка аккуратно подшита по размеру, загорелое лицо оттеняет белоснежный подворотничок.
— Товарищ боец, ко мне!
Парнишка вмиг сжался, одернул гимнастерку, выпятил узкую грудь и не без огрехов отбил строевой шаг, замер в трех шагах от меня.
— Рядовой Журавлев явился!
— Журавлев, я думаю поручить тебе командование отделением.
Журавлев смутился, переступил с ноги на ногу, потом спохватился, вытянулся:
— Земляки все. Будут ли слушаться...
— В армии существует дисциплина, но многое будет [42] зависеть от тебя самого. Командир должен быть примером для подчиненных.
— Ясно, товарищ лейтенант.
Вместе с Ильиным мы подобрали еще двух командиров отделений. Вдовин — коренастый крепыш, несколько медлительный, но волевой парень, Широков — стройный, подтянутый, исполнительный.
Старший лейтенант Карпов собрал командиров взводов и сообщил им приказ командования: немедленно приступить к строительству ротных землянок.
Начало работы оказалось очень неорганизованным. Старшина Степашкин беспомощно разводил руками:
— Только десять лопат. Чем же работать?
— Чем работать? — вторили Степашкину командиры взводов. С таким же вопросом обратился к капитану Куницыну старший лейтенант Карпов.
— Говори, говори, Карпов: что тебе нужно? Лопаты, ломики, кирки. Что еще? — Капитан Куницын изобразил на своем лице внимание и живейшее участие.
— Топоры, пилы. Скоро потребуются скобы, гвозди, рамы, двери.
— Так. Что еще?
— Кирпич, стекло.
Капитан задрал бороду кверху, ехидно улыбнулся и сказал:
— Вот что, Карпов. Землянка должна быть готова через две недели. Работать в течение всего светового дня. Таково приказание командира полка. Ни инструментов, ни строительных материалов, кроме растущего леса, в полку нет. Ясно?
— Ясно, товарищ капитан.
Капитан Куницын коснулся пальцами правой руки лакированного козырька артиллерийской фуражки: «Продолжайте!» [43]
Это означало, что нужно самим изыскивать материалы. Старшина Степашкин в сопровождении двух бойцов был немедленно откомандирован в город.
Обязанности распределены. Терехин — заготовка леса, я — транспортировка, Синельников — земляные работы, младшие командиры во главе с Ильиным — непосредственно на строительстве. Старший лейтенант Карпов предложил жесткий график работ.
Старшина Степашкин возвратился к вечеру с пустяшными трофеями: два топора, три лопаты, кайло, килограммов пять кованых гвоздей. Трудности понятны: возле города строились три земляных города.
— Завтра снова пойдете в поиск, — с непоколебимой твердостью заявил Карпов «снабженцам».
Лес рубили за ручьем и оттуда несли на плечах толстые сосновые бревна. Их поднимали десятки рук, столько пар, сколько людей могло вместиться под бревном в затылок друг другу. Такая многоножка совершала почти километровый путь. Стена соснового бора отступала все дальше.
Нередко становился под бревно и я. Соответственно росту, на мое плечо приходилась львиная доля груза. Подкашивались ноги, в глазах плыли зеленые круги. В эти минуты в голове вмещалось только представление о расстоянии, которое предстояло преодолеть. Когда бревно бросали на землю, наши сердца не успевали сбавлять удары, а мы снова уходили за грузом.
— Поберегите себя, товарищ лейтенант, — заметил однажды Ильин. — Так-то, как вы, никто не ворочает. За всех все равно не сработаете. Пусть там, товарищ лейтенант, лесорубы выбирают лес потоньше. Не навек же строим. Конец-то войне предвидится?
— Пока ничего не видно, Ильин. Немец на Сталинград жмет. Слыхал? [44]
— Слыхал, товарищ лейтенант.
Из графика пришлось исключить один день. Хозяйственники полка достали кирпич, и за ним пришлось двинуть весь личный состав батальона. До кирпичного завода — десять километров. В каждый вещмешок — четыре кирпича.
На пятые сутки котлован был готов. Вдоль будущей землянки устанавливались ряды стоек. Требовался лес. Носильщики выбивались из сил. На кухне давали плохо пропеченный хлеб, баланду и по две ложки каши.
Однажды в лесу во время перерыва ко мне подошел Журавлев.
— Товарищ лейтенант, ребята просят вас.
На прогалинке у костра располагалось все отделение Журавлева. Над костром висело закоптелое ведро.
— Здесь ваше место, товарищ лейтенант, — указал Журавлев на охапку хвои в кругу сидевших. — Вот ложка. — Он протянул мне берестяную воронку на палочке.
— Вы попробуйте. Это опенки. — Несколько рук протягивали мне куски черного хлеба.
— Если есть без хлеба, то опенок здорово слюну гонит. А так опенок — гриб безвредный, — поясняли мне.
— Хлебушко у нас домашний, мордовский, — говорил Журавлев.
Мне удалось выловить в жидкости дегтярного цвета скользкую шляпку опенка.
— Есть можно, — одобрил я, не кривя душой.
— Мы каждый день варим. Вот только с солью трудновато, — сетовал Журавлев.
Создалась непринужденная обстановка. У ребят много вопросов на политические темы. Мы увлеклись хозяйственными делами... Сводки Информбюро попадали в роты в рукописном виде с большим запозданием. Радио не было. Газеты доходили только до штаба полка. [45]
Я договорился с политруком роты: он ежедневно передавал мне сводки Информбюро, переписанные от руки.
...Оставалось три дня до окончания строительства землянки, а в проемах не было ни рам, ни дверей. Вот-вот должны были закончить укладку накатника, но дело могло остановиться. Старшина Степашкин старался не попадаться на глаза командиру роты.
И вдруг неожиданно на территории лагеря появилась подвода, груженная рамами и дверями. Степашкин частил впереди, показывая дорогу: «Сюда, папаша, сюда».
Папашей старшина называл рослого бородача угрюмого вида с критическим взглядом из-под мохнатых бровей.
Пока разгружали подводу, Степашкин тряс руку бородача:
— Большое спасибо, Егор Кузьмич.
— Рад стараться!
На прощание старик еще раз бросил «рад стараться», взмахнул кнутом и уехал.
— Выручил, — сиял старшина. — Вот это человек, доброго ему здоровья.
И старшина рассказал интересную историю: «Возвращаюсь я из города, можно сказать, ни с чем. Опять, думаю, старший лейтенант ругать будут за отсутствие находчивости: срок постройки кончается, а у нас ни рам, ни дверей. Полное расстройство нервной системы. Иду и вижу: стоит на отшибе баня. Может быть, думаю, строение бесхозное, вроде как исторический памятник? На всякий случай стал изучать подступы, чтобы ночью ошибки не получилось. Смотрю вперед, а тылы не обеспечил. И вдруг словно медвежья лапа опустилась на мое плечо. Оглядываюсь, а это вот этот самый старик. Чем, говорит, интересуешься, фельдфебель. [46]
— Я, — говорю, — для военных учений место осматриваю.
А старик усмехнулся в бороду и говорит:
— Ты чисто генерал Скобелев. Только подзорной трубы у тебя в руках нету.
— Твои шутки, папаша, мне совсем ни к чему. Я и так, без трубы во всех объектах разберусь.
Старик нахмурился:
— Эта баня — мой личный объект. Не ошибись, фельдфебель. В свое время его благородие поручик Кудасов за приемы рукопашного боя мне полтину серебром отвалил.
— Очень, — говорю, — приятно, папаша. — И вот мы с ним разговорились. Старик-то оказался полным георгиевским кавалером. Пришлось ему всю правду выложить.
Старик сейчас же подзывает мальчишек и дает им приказание позвать Гордея, Карпа, Тимофея, Игната. Словом, объявил мобилизацию.
И стали подходить старорежимные бородачи, здоровенные, как медведи. Один черный такой — кузнец. Этот спрашивает у старика: «Зачем звал?», а сам на меня так посмотрел, словно соображал — нельзя ли из меня подкову сделать. Тут Егор Кузьмич и говорит:
— Собрал я вас, граждане старики, как людей разного ремесла и как бывших служивых людей, видавших на своем веку всякие невзгоды. Тот, я так рассуждаю, кто сам в беде бывал, сам чужую беду понимать может. И, все, как есть, обсказал старикам все наше положение.
— Помочь? Можно помочь, — решили старики. Постановили в два дня всю железную и столярную работу выполнить. [47]
А потом Егор Кузьмич мне высказал:
— Наши сыновья там, на фронте, за общее дело бьются. Вот ты, когда трудно, обращайся к народу. Помогут. На то мы и есть русские люди».
Точно к установленному сроку землянка первой минометной роты была готова. Майор Малинин лично осмотрел сооружение. Но наш успех омрачила вторая рота — там только укладывали накатник. Командир полка остался недоволен.
— Я думаю, — сказал он капитану Куницыну в заключение, — что вы накажете своей властью виновников срыва графика.
В целях выравнивания первой роте предоставили дополнительный день отдыха.
Утром мы валялись на койках в своей палатке, не решаясь выбраться из теплых гнезд. Несмотря на заморозки, мы все еще жили в палатках.
— В городе, братцы, бывает пиво. Неплохо бы, — сладко зевнул Синельников.
— Я предпочитаю шампанское, — прозвучал из-под одеяла голос Терехина.
Синельников решительно отбросил одеяло и принялся одеваться, давая понять, что он свободен от товарищеских уз и намерен действовать по собственному усмотрению. Мы знали, что в городе его привлекало не только пиво...
С Терехиным у нас сохранились добрые отношения с первого дня моего прибытия в полк. Все у нас было общее — радости и неприятности, и кусок хлеба, и горсть самосада. Мой юный друг аккуратно получал письма из Борисоглебска, — наивные, бесхитростные, искренние, такие, какие может писать хорошая девушка в пору первой любви. В них — грусть, тревожные ожидания, надежды. [48]
А Оля... В письмах мы все успокаивали друг друга. Если судить по письмам, то нам обоим жилось как нельзя лучше. Мне думалось, что я в долгу перед ней: в ее работе больше героического, чем в моей.
...После короткой передышки мы приступили к ответственной и кропотливой работе по обучению молодых бойцов. За шесть месяцев мы должны были подготовить стрелка и минометчика, научить ребят действовать в боевых порядках пехоты.
Нужно было наверстать упущенное время.
Короткого осеннего дня не хватало. Занятия по изучению уставов и наставлений, материальной части оружия мы переносили на вечер и проводили их в землянке при тусклом свете самодельных светильников.
С первых дней напряженной учебы я убедился, что среди молодых бойцов точно так же, как среди курсантов пехотного училища, где я обучался, господствовало всеобщее стремление овладеть военной наукой. Равнодушных не было. Каждый понимал, что хорошо учиться, стать полноценным бойцом — это наказ Родины.
Я был благодарен училищу за то, что теперь, когда от меня потребовались знания, я не чувствовал затруднений. Но, вспоминая прошлое, теперь я лучше чем когда-либо видел ошибки отдельных наших командиров — случаи бестактности и ущемления самолюбия подчиненных. Лучшим примером для меня остался командир курсантского взвода лейтенант Косарев, человек всевидящий, толковый и сдержанный, всегда требовавший от курсантов работать не за страх, а за совесть.
Однажды в начале учебы, когда расчет Журавлева при выполнении упражнения с минометом несколько раз подряд не укладывался в отведенное время, я увидел на глазах юного командира слезы огорчения и досады. [49] Можно было не сомневаться, что Журавлев добьется, успеха без упреков с моей стороны.
Офицер должен быть педагогом.
Мы с Терехиным часто обсуждали итоги трудового дня, делились своими маленькими достижениями.
Седьмого ноября командование полка наметило смотр. Накануне праздника все занимались почти исключительно строевой подготовкой.
— Ур-ра-а-а!
Получилось не совсем дружно, но звонко, задорно. Майор Малинин помолодел перед молодежным строем, выглядел подтянутым, бодрым.
— К торжественному маршу! Дистанция на одного линейного! Поротно...
Полковой оркестр, готовившийся скоростными методами, грянул марш. Офицеры головных рот поспешно подстраивались к ритму музыки.
Не все гладко. Левофланговые сбивались, частили, теряли ногу. Майор Малинин в окружении штабников и комбатов говорил что-то нелицеприятное. Понятно: скидок не должно быть, нужно работать, работать...
...Земляной город засыпало снегом. В глухую зимнюю ночь здесь стояла таежная тишина, такая же, как всюду на громадных пространствах вокруг лагеря. Только через определенное время проходила цепочка очередной смены караула. Хрустел снег под ногами, и снова воцарялась тишина. В чистом небе мигали зеленые звезды. Над зубцами крон деревьев поднималась холодная луна.
Офицеры жили в землянке ДНС. Здесь было душно, сыро и мрачно, как в погребе. Вечерами, нещадно чадя, в плошке горела лыжная мазь. [50]
Лыжная мазь сгорала, и в кромешной тьме властвовал бас Протопопова. Он мог рассказывать до утра. В землянку незримо приходил бывалый русский солдат, тот самый, что «дымом греется и шилом бреется», тот, который насмерть стоял под Бородином, отстаивал Малахов курган. Этот солдат никогда не умирал, всегда был весел, и ему всегда сопутствовала удача, потому что на свете всегда жили добродетельные простаки, лукавые вдовушки и легкомысленные красотки.
Рассказы о солдатской находчивости, об умении выйти сухим из воды неизменно пользовались успехом.
Это — сказки. А действительность?
За порогом землянки — мороз и вьюга. Завтра придется заниматься в помещении: материальная часть оружия, уставы, наставления.
За каждый случай обморожения отвечал командир: не доглядел. А учебную программу нужно выполнять независимо от погоды, несмотря на то, что люди — в ботинках с обмотками, в хлопчатобумажном обмундировании, в бушлатах. Здесь не фронт.
Мы с Терехиным оборудовали огневые позиции для минометов у самой ротной землянки. Так можно организовать занятия в сочетании теории с практикой, не обмораживая людей. Целый день в дурную погоду двигался живой конвейер: два отделения занимались в землянке, а одно — на огневых позициях. Через полчаса отделения сменялись.
Поступило волнующее сообщение о разгроме немецко-фашистской группировки под Сталинградом.
— Наша берет, товарищ лейтенант, — лица маленьких минометчиков сияли. И тут же вопросы:
— А мы успеем, товарищ лейтенант?
— Успеем. От Сталинграда до Берлина далеко. Надо учиться, ребята. Скоро стрельбы боевыми минами. [51]
Предстояла серьезная боевая проверка. Капитан Куницын сообщил, что на стрельбах будет присутствовать майор Малинин и с ним все командование полка.
И вот ответственный день наступил.
Утром мела ленивая поземка, стоял умеренный морозец. На дистанции метров пятьсот-шестьсот от огневых позиций были обозначены прямоугольники установленных размеров, внутри которых виднелись фанерные мишени, изображавшие группы противника.
Первым отстреливался расчет Журавлева. Пристрелочная мина легла левее и ближе прямоугольника.
Вторая мина... Все видели, как вместе с облачком снега в воздух поднялись щепы разбитой мишени. Мина — в прямоугольнике! И сразу же звонкий и торжествующий голос Журавлева приказал:
— По фашистской сволочи — беглый огонь!
Через несколько минут майору Малинину доложили: упражнение выполнено на «отлично», пять мин в прямоугольнике.
Все расчеты взвода получили отличные и хорошие оценки. Личному составу взвода майор Малинин объявил благодарность, а Журавлеву, Вдовину, Широкову присвоил звания ефрейторов.
Терехин тоже остался доволен результатами стрельб своего взвода. «Все это теперь кажется простым делом, — говорил он. — А если бы собрать все «дрожжи» на морозе, работу горла, тоску по куску хлеба и заставить себя повторить все оставленное позади, то я, наверно, состарился бы на десять лет».
Худшие результаты стрельб показал взвод Синельникова.
Программа обучения подходила к концу. Ожидался приказ об отправке маршевых рот. Наступило, наконец, время, решили мы с Терехиным, для осуществления [52] нашей мечты — попасть на фронт. С рапортами мы обратились к старшему лейтенанту Карпову — так требовал армейский порядок.
Карпов, бегло просмотрев бумаги, лишь усмехнулся:
— Маршевые роты к местам назначения сопровождают офицеры запасных полков, сдают людей, а сами возвращаются обратно. Так что попасть на фронт со своими людьми вам не удастся. Для офицеров существует другой порядок движения на фронт. Могу предсказать, что ваши рапорты не дойдут до командира полка.
— А вы все-таки передайте по инстанции, — настаивали мы.
— Хорошо. Но заверяю вас, что из этого ничего не получится, кроме неприятностей.
В тот же день нас вызвал к себе капитан Куницын. Он сидел за столом в штабной землянке, запустив пятерню в джунгли бороды.
Мы редко видели этого человека в хорошем расположении духа. И удивительно: вместо обычного крика зазвучал ровный и спокойный голос.
— Вы, конечно, знаете, по какому поводу я вас вызвал. Вам известно, что хорошее пополнение для фронта могут подготовить хорошие офицеры. В условиях, в которых мы живем и работаем, дать то, что от нас требуется, — дело нелегкое. Это, позволю себе заметить, трудовая доблесть, героизм. Пользуюсь случаем ознакомить вас с приказом командира полка.
Группе офицеров, в числе которых значились наши фамилии, за отличную огневую подготовку подразделений командир полка объявил благодарность.
— В будущем, — сказал в заключение капитан Куницын, — мы учтем ваши просьбы. А пока продолжайте [53] подготовку пополнения для фронта. Желаю дальнейших успехов.
— Н-да-а, — глубокомысленно протянул Терехин, когда мы с ним возвращались восвояси. — Служить нам здесь, как медным котелкам...
Через несколько дней ранним утром мы провожали на фронт наших питомцев.
Не было еще и признаков рассвета. В темноте невозможно было видеть ни начала, ни конца колонны. Шли вольным шагом. По обледенелой дороге сыпал град сотен ботинок. В колонне я узнавал своих: Журавлев, Вдовин, Широков...
— Приезжайте к нам, товарищ лейтенант. Где будем — напишем.
— Хорошо, ребята. Обязательно приеду. И мне хотелось верить своим словам.
Снег. Снег. Метели буквально засыпали землянки. У нас не хватало рук для того, чтобы придать лагерю нормальный вид. Пути сообщения — узкие тропки, протоптанные от жилья к жилью, от землянки к землянке.
Мы ожидали пополнения. У нас было достаточно времени для того, чтобы следить за событиями на фронте. После прорыва блокады Ленинграда и ликвидации немецко-фашистской группировки под Сталинградом назревали новые сражения. Где? Когда?
Сердца звали нас к далекому переднему краю. Вдруг новость: Синельникова отправляют в Татищево, в офицерский полк. Оттуда, конечно, на фронт.
Мы полагали, что отправка Синельникова на фронт знаменовала собой начало замены тыловых офицеров фронтовиками но, к нашему удивлению, на смену выбывшему Синельникову прибыл совсем юный лейтенант из Алма-Аты.
Неожиданно меня вызвал к себе заместитель командира [54] батальона по политчасти капитан Логинов. Встретил он меня по-свойски:
— Садись, Андреев. Мы, кажется, с тобой земляки. Только я из-под Челябинска, а ты — из-под Свердловска. Земляки в армии — та же родня. Поговорим по душам. Мне приятно, что уральцы не подводят. Потрудился ты неплохо. А теперь скажи: как жить думаешь дальше?
— И в дальнейшем честно выполнять свой долг...
Мы долго по-дружески беседовали с капитаном Логиновым. Вспомнили Урал, говорили о личных делах, о работе в полку. В конце капитан Логинов возвратился к началу нашего разговора:
— Вот ты сказал о долге. Правильно сказал. Но есть высший долг. Есть высшая ответственность перед народом. Лучшие из советских людей вступают в ряды партии большевиков, возглавляющей борьбу с немецко-фашистскими захватчиками. Подумай. Коммунисты батальона считают тебя достойным.
Доверие... Я понимал, что это не только заработанное. Оно связывалось с будущим, с тем самым ответственным, которое ожидало меня на фронте.
Коммунисты. Я представлял себе пламенных комиссаров времен гражданской войны, прославленных командиров Отечественной. Может быть, в эту минуту, думал я, где-то звучит: «Коммунисты, вперед!»
Именно теперь, в эти грозные дни, я должен стать коммунистом.
О своем решении я немедленно написал письмо Ивану Сергеевичу. Я просил его помочь: требуются рекомендации.
Между тем на станцию стали прибывать эшелоны с пополнением. На дорогах запестрели полосатые халаты узбеков. Землянки карантина переполнились, а потоки [55] полосатых халатов продолжали вливаться в земляной город. На такое количество людей не были рассчитаны жилые и хозяйственные помещения. Майор Малинин попытался развернуть строительство новых землянок, но дела продвигались очень туго. Молодые узбеки не умели владеть пилами и топорами, не привыкли носить тяжестей, долбить мерзлую землю.
Несмотря на перенаселенность, землянки минометного батальона некоторое время пустовали. Наше пополнение прибыло с юга-запада: молодежь из освобожденных районов.
...На месте неугомонного Журавлева стоял покладистый воловатый парень. Говорил он веско, отделяя слова:
— Я тоби не Грицько, а ты мини не Хведор. Я — командир отделения Кандыба, а ты — рядовой боец Гарбуз. Повтори приказание!
Ильин снисходительно улыбался:
— Эти украинцы — природные командиры, товарищ лейтенант.
К весне больше теплых дней, и нам становилось легче работать, но самое неприятное время — начало весны, распутица.
Хмурое неприветливое утро посещало земляной город. В сером тумане смутно вырисовывались горбы землянок. В сырости глохли слова команды. Под солдатскими ботинками чавкала весенняя грязь.
Эта весна для меня особенно тяжелая. Утром я становился на одеревеневшие непослушные ноги, отчаянными усилиями заставлял себя передвигаться.
— В санчасть сходил бы, что ли, — советовал Терехин.
— Летом отогреемся, — бодрился я. А сам думал: что, если затаившаяся болезнь активируется и свалит меня надолго? Пока мне удавалось ее подавлять. [56]
Лето. Вылиняли добела солдатские гимнастерки и пилотки.
Сколько песен пропето, сколько пройдено, сколько перекопано земли! Потная, соленая солдатская наука.
А в полку происходили изменения: все больше офицеров с полосками ранений, с орденами и медалями на гимнастерках. Укреплялись надежды на скорую отправку на фронт.
На фронт я поеду коммунистом. Иван Сергеевич очень внимательно отнесся к моей просьбе. Из далекого уральского поселка я получил три рекомендации: Иван Сергеевич и... под остальными двумя значились подписи старейших большевиков рабочего поселка.
Вот уже минометчики благополучно отстрелялись боевыми минами. Со дня на день мог последовать приказ об отправке на фронт маршевых рот.
— Лейтенант Андреев, к комбату!
По вызову капитана Куницына чаще всего офицеры ходили за очередными пятью сутками ареста. Пробирал он провинившихся стоя, чтобы дать волю жестам.
Когда я вошел в штабную землянку, капитан сидел за грубым самодельным столом, запустив пятерню в густую бороду. Он отмахнулся от обычного доклада и кивком головы пригласил меня сесть. Предстоял какой-то мирный и необычный разговор.
— Андреев, — начал капитан Куницын, — в штабных делах лежит твой рапорт об отправке на фронт. Полгода лежит. Но, как известно, обстоятельства, мысли людей со временем меняются.
— Ничего не изменилось, товарищ капитан!
— У меня, Андреев, большая коллекция подобных рапортов. Все они написаны почти одинаково, но не все [57] одинаково искренни. Их писали разные люди. Были такие, которые стремились убежать от мелких и надоедливых обязанностей. Были и неудачники, люди неумелые, или ленивые, наивно полагавшие, что на фронте они смогут начать какую-то иную жизнь.
— К какой же категории вы относите меня, товарищ капитан?
— С людьми, подобными тем, о которых я только что говорил, я вообще никогда не разговаривал. Синельникова мы, кстати, отправили на фронт по собственному усмотрению. Рапорта он не писал. Теперь не кажется ли тебе странным, что я разговариваю с тобой по вопросу, который, как положено, должно решать командование по своему усмотрению? Меня обязывает долг товарищества. На это есть основание: более года ты честно потрудился в нашем батальоне. Теперь, когда вопрос стоит о замене тыловых офицеров фронтовиками, я мог бы еще договориться на какой-то срок.
— Я прошу вас, товарищ капитан! Подлинные мотивы изложены в рапорте...
Капитан Куницын сдержал меня жестом:
— Что ж... Просьба твоя будет удовлетворена.