Товарищ курсант

Курсантская жизнь для нас началась с той поры, когда мы, чистенькие, в новых шинельках, в новом хлопчатобумажном обмундировании, в кирзовых сапогах, в серых шапках-ушанках вышли из городской бани, где оставили узлы и свертки атрибутов «гражданки».

Старшина Клешнев, присутствовавший при этом банном крещении, произнес речь о новом порядке человеческих отношений. В слово «гражданский», независимо от того, относилось ли оно к пиджаку или к человеку, старшина вкладывал понятие о мире, в котором нет единообразия и должного порядка. В «гражданке» можно не признавать авторитетов, вместо костюма можно надевать поповский подрясник, каждый день бывать в самоволке. Другое дело — армейская жизнь. Это прежде всего — железный порядок. Для тех, кто этого не [20] желает понимать, существуют наряды вне очереди, гауптвахта и военный трибунал.

— Эй, вы, там... как ваша фамилия?

— Горбунов.

— Стяните ремень на три дырки, уберите складки спереди. Понятно?

Пожалуй, Горбунову понятно: у него высшее педагогическое образование.

Мы старались идти в строю так, чтобы первый встречный не узнал в нас новичков. Но шли плохо. Старшина Клешнев то и дело сдерживал правофланговых и призывал левый фланг «не частить».

Курсантский строй замер перед зданием военного училища.

* * *

— Подъем! А ну, пошевеливайся живее. Чтобы простыни летали. — Голос старшины Клешнева способен был поднять мертвого.

— На зарядку вылетай! — это помощник командира взвода «выметал» курсантов из казармы. Во дворе, в темени и сыром тумане, Шитов выстраивал курсантов. Под распущенные гимнастерки забирался холод, сдавливал грудные клетки, обжигал легкие.

— Бегом — арш! — Десятки сапог гулко били утрамбованную дорожку. Шитов прислушивался к ритму, и его натренированный слух улавливал срывы. Помкомвзвода то отставал, то забегал вперед, стремясь навести порядок в движении: «Ать-два, ать-два».

С утра до вечера на плацу звучали слова команды, под ногами курсантов гудела мерзлая земля. Будущие офицеры отрабатывали подготовку одиночного бойца. [21]

Командир роты лейтенант Гаврилюк часто появлялся на плацу, окидывал взглядом площадь, на которой кипел муравейник, хмурился. Среди минометчиков было немало людей отяжелевших, изнеженных, мнительных интеллигентов, не знавших тяжелого физического труда. Лейтенант Гаврилюк презирал неженок, оценивал людей по их способностям выполнять требования уставов и наставлений. Придет время, и начальник училища устроит строевой смотр, на котором придется краснеть ему, командиру пятой минометной роты.

И лейтенант Гаврилюк не выдерживал роли наблюдателя. Он сводил роту в одну колонну и командовал лично: «Р-рав-няйсь! Смирно! Шагом арш! Р-раз, р-раз, р-раз, р-раз-два. Стр-роевым! Выше ногу! Выше! Доставай до противогаза спереду идущего товарища. Носок, носок оттягай. Ставь ногу на повну ступню. Мах руками.

И я, как все, усердно доставал носком до противогаза «спереду идущего товарища», неуважительно бил землю каблуками и подошвами кирзовых сапог. Все мысли отодвигались на второй план. Оставалось лишь стремление сделать не хуже других.

Строевая подготовка давалась мне трудновато. Правда, мне не делали замечаний, но недостатки чувствовал я сам.

А Горбунов... Горбунов — это наши общие ошибки, неумение быстро овладеть военной наукой.

Наши койки — рядом. Часто после отбоя я долго не мог уснуть. Ноги болели, гудели от усталости. Болезнь все-таки сказывалась, хотя и не обострялась. Сосед тоже ворочался. У него — другое: личные переживания. Однажды Горбунов нарушил молчание:

— Вы не спите?

— Нет. [22]

— Я вот тоже не могу уснуть. Думаю. Слишком много я приношу хлопот людям. Конечно, если бы не строевая подготовка... А я отяжелел, настроился на спокойную жизнь, которой ни брюшко, ни седина не помеха.

— Ничего, сдвиги есть, — успокаивал я соседа.

— Есть, — с мягкой иронией в голосе говорил Горбунов. — Опять нужно пробивать дырку в ремне, сокращать окружность. А строевой шаг все-таки не получается.

— Получится, Сергей Николаевич. Математика куда сложнее.

— К сожалению, с математикой здесь нет ничего общего. Это ближе к балетному искусству, а я даже танцевать не умею.

— Я тоже танцевать не умею.

Это откровение оживило математика.

— А скажите, Андреев, почему получается у вас, у других, почему я — досадное исключение в роте?

— Как вам сказать, Сергей Николаевич, — замялся я. — Мы здесь должны быть иными, совсем иными. Внушайте себе, что так нужно, нужно для великой цели, ради чего мы находимся здесь, и вы победите.

— Спасибо, — с чувством проговорил Горбунов.

Не знаю, за что он меня благодарил. Кажется, мы стали хорошими друзьями. В нем есть притягательные черты хорошего человека: общительность, добродушие и печальный юмор.

Горбунова часто пробирали, но не наказывали. Может быть, потому, что бросить в открытое честное лицо «два наряда вне очереди» решится не всякий властьимущий. Козлом отпущения в роте был Осьмушин, которого сначала называли Осьмушкиным, а потом Махоркиным. Это нарушитель дисциплины не по злому умыслу, [23] а по складу своего характера. Он мог сболтнуть слово, когда нужно промолчать, мог прыснуть от смеха в строю, пошевелиться после команды «смирно». Почти каждый вечер Осьмушин после отбоя брал ведро, тряпку, швабру и отправлялся наводить чистоту в уборной.

Распорядок в училище — это семнадцатичасовой, насыщенный до предела рабочий день, часто дополняемый ночными занятиями, ночными учебными тревогами и ночными походами в баню. Поход в баню иногда выглядел настоящим испытанием физических качеств курсанта: люди, подбадриваемые командами и лютым морозом, шли более десяти километров.

Ходили слухи, что вместо шести мы будем обучаться три месяца. Дела на фронте не радовали: Ленинград в блокаде, немцы под Москвой, бои идут под Ростовом.

Стремление постичь военную науку было всеобщим. Вот только помстаршины Спивак и... Лапочкин. Задолго до октябрьских праздников артист стал исчезать по каким-то уважительным причинам. И только на праздничном вечере мы узнали, чем был занят Лапочкин, когда его не бывало с нами. На клубной сцене училища мы увидели Лапочкина в блеске его способностей. Он стал душой вечера. Может быть, не так и новы были остроты, которыми веселил нас Лапочкин, но мы рады были отвлечься от однообразия курсантской жизни. Наш артист спел в заключение новую по тому времени песенку про моряка Мишку.

Да как спел!

А мы и не знали, что среди нас есть такие талантливые люди.

Но наш командир отделения требовал от всех одинаково: долг есть долг.

— Андреев, — однажды обратился ко мне Банников, [24] — отработайте с курсантом Лапочкиным приемы штыкового боя по теме вчерашних занятий.

— Есть отработать.

Признаться, я выполнял приказание командира отделения весьма добросовестно. Во-первых, польстило доверие командира, во-вторых, это же в интересах самого Лапочкина, пропустившего занятия по теме.

— К бою... товсь! Отставить! Изготовка никуда не годится. Обратите внимание на постановку ног. Ступни должны быть под прямым углом, штык на уровне глаз. Ногами цепляйтесь за землю, чтобы не сбили. Повторим.

Я не заметил, как подошел лейтенант Гаврилюк. Он, должно быть, наблюдал за нами, прежде чем вмешаться:

— Вы що, Лапочкин? Ноги у вас не гнутся. Андреев, дать ему жизни!

— Есть дать жизни! — И я стал выполнять приказание с таким рвением, что бедняга Лапочкин вспотел, обычно надменное выражение лица его сменилось маской великомученика.

Уходя, лейтенант Гаврилюк приказал командиру взвода Косареву:

— Курсанту Андрееву за добросовестное отношение к службе объявите благодарность перед строем взвода.

Я попал в сложное положение: с одной стороны, это было честно заработанное поощрение, а с другой... Не переусердствовал ли я? Не нарушил ли устои товарищеской солидарности? Как отнесется к этому Лапочкин?

Нужно отдать ему должное: Лапочкин не высказал обиды, хотя в наших отношениях чувствовался холодок. Наше внимание привлекло неприятное событие во взводе. [25]

Помкомвзвода Шитов устроил перебежку в противогазах. Сам он не надел противогаз.

Снег был глубокий и рыхлый. Очки запотевали. Люди натыкались друг на друга, спотыкались. Клапаны противогазов хрипели, клокотали, а позади слышалось подстегивающее «Давай, давай».

Возле меня бежали Банников и хитрец Осьмушин, вставивший спичку в клапан, чтобы легче дышать. Банников, следивший за движением своих людей, увидел, как Шитов подгонял отставшего Горбунова тычками в спину. После каждого тычка Горбунов резко наклонялся вперед.

— Андреев, Лапочкин, приставить ногу!

Мы быстро поняли командира отделения. Не успел Шитов разобраться в происходящем, как обстановка изменилась: Банников, оттеснив Шитова, бежал вслед за Горбуновым, а мы с Лапочкиным — с боков. Шитов повторял свое «давай, давай», но голос его звучал неуверенно.

Ходили слухи, что потом у Банникова с Шитовым состоялся серьезный разговор. Видимо, так это и было, потому что Шитов стал заметно сдержаннее в обращении с людьми.

Сам Горбунов не поддерживал страстей. Ворочаясь на койке после отбоя, он, будто между прочим, говорил:

— И в моей педагогической практике бывали срывы. Это потому, что я, педагог, иногда торопился принимать решения, не утруждая себя поисками. Конечно, с возрастом я становился опытнее, увереннее. А теперь... Мне кажется, на меня с упреком и досадой смотрит не только отделение, а вся страна.

Лейтенанту Гаврилюку приходилось все реже пускать в ход свое красноречие. Минометчики преодолевали трудности в строевой подготовке, успешно изучали [26] уставы и наставления, преуспевали в огневой подготовке.

...Информбюро передало сообщение о разгроме немецко-фашистских войск под Москвой. Веселее зазвучали курсантские песни. Из наших лагерей шли на фронт маршевые роты.

— И нам пора, — раздавались голоса.

Лейтенант Косарев сдерживал нетерпеливых:

— Готовы ли вы, товарищи?

— Готовы, товарищ лейтенант.

— Хорошо. Сейчас проверим. Лапочкин, стройте отделение. Командуйте.

Странное дело: приятный баритон, недавно рокотавший со сцены училищного клуба, внезапно пропал, голос названного командира звучал фальшиво, как расстроенная гитара. Отделение, выполнявшее неуверенные и путаные команды, то беспомощно топталось на месте, то двигалось в нежелательном для Лапочкина направлении. Кончилось тем, что Лапочкин запутался окончательно и завел направляющего в колючую проволоку ограды.

— А теперь, товарищи, давайте сделаем выводы, — обратился к нам командир взвода. — Вам придется командовать взводами, ротами. Используйте каждый час, каждую минуту для приобретения навыков и знаний, необходимых командиру.

По-Косареву все нужно делать с душой, с хорошим настроением.

— Пройдем как следует, товарищи курсанты?

— Пройдем, товарищ лейтенант!

И мы старались пройти «как следует», печатали строевой шаг на совесть, а потом дружно отвечали на благодарность командира взвода:

— Служим Советскому Союзу! [27]

В перерыв курсанты сосредоточивались вокруг имущих. Одной самокруткой насыщалось целое отделение. Очередь соблюдалась очень строго. Я давно уже состоял на иждивении Горбунова, которому самосад доставляла жена.

Однажды в воскресенье, когда мы отдыхали после очередного ночного похода, меня растолкал помстаршина Спивак:

— Ну и спишь ты. Военный человек должен спать с открытыми глазами. Давай поднимайся. Тебя вызывают к проходной.

— Кто вызывает?

Помстаршина многозначительно подмигнул:

— Тебе лучше знать. Передано: жена.

Я шел, на ходу расправляя складки шинели под ремнем, шел, не чувствуя ног. Сердце срывалось с ритма. Жена. Это слово никогда не звучало так, как сегодня: жена приехала, солдатская жена.

За решетчатыми воротами — несколько фигур. Издали я узнал беличью полудошку.

— Оленька!

— Вот... Приехала, — говорила она между поцелуями. И — слезы. У меня тоже щекотка в горле, но мне нельзя давать волю чувствам. Я — солдат.

— Тебе трудно, да? — этот вопрос мы поочередно задавали друг другу.

— Ничего, родная. Все в порядке. Похож я на солдата?

— Похож.

— А теперь расскажи о себе, о сыне.

Маленький Сережка очень сильно болел. Сначала — корь, потом — скарлатина с осложнениями. Мальчик слабенький, нужно беречь. Об этом Оля мне не писала. Упрекать неуместно. Теперь она работает в лесхозе на [28] моем месте. Иван Сергеевич шлет привет и две пачки махорки.

А вокруг — снег выше колен и жалкие сосны с усохшими верхушками.

Как быстро пролетели два часа увольнительной!

Когда я вернулся, курсанты заправляли койки, готовились к обеду. Все наше отделение на несколько минут собралось в курилке, чтобы отведать настоящей махорки.

Это был мой день.

Я был счастлив и богат. После отбоя, когда все угомонились, я почувствовал потребность поговорить с моим добрым соседом.

— Я не делаю никакого открытия, Сергей Николаевич, но сегодня особенно чувствую, как важна для солдата верная любовь.

— Да, — оживился Горбунов. — Вот вы сказали: любовь. Когда-то в молодости я не думал о женитьбе, считал любовь достоянием избранных. После окончания педагогическою техникума я попал в небольшую деревушку на должность заведующего двухкомплектной школы и весь ушел в работу. Моим напарником была молоденькая учительница, очень скромная, трудолюбивая, по внешности — самая обыкновенная сельская девчонка. Мне она казалась слишком непосредственной, прямолинейной, аксиомой, выражаясь математическим языком. Я никогда не думал о какой-то там любви и если смотрел в глаза Ани — так звали учительницу, — то только тогда, когда нужно было решать какой-нибудь вопрос, и потому, что смотреть в ее глаза было приятно. Глаза Ани — светлые, лучистые. Мы с ней никогда не говорили на другие темы, кроме школьных. И так два года, два учебных года. Она училась на заочном отделении института, а я, глядя на нее, решил ехать [29] на стационар. Выбрал физмат. И все шло, как было задумано: съездил в Свердловск, сдал экзамены, прошел по конкурсу, снялся с учета в районе и заехал на прежнее место работы за своим личным хозяйством.

И вот... Надо было отправляться, а в голове такие мысли, будто беру с собой не все, будто что-то оставляю в этой деревушке, без чего нельзя уезжать.

Зашел к Ане. Прощайте, говорю, Анна Михайловна. Уезжаю. И заглянул, как бывало прежде, в ее глаза. А в них — слезы.

— Прощайте, Сергей Николаевич, — тихо ответила она. — Сказали бы на прощание хоть одно ласковое слово...

Только тут я вдруг понял, какого бесчувственного болвана разыгрывал в течение двух лет. Я же любил Аню! Кроме лучистых глаз, у нее — золотые волосы, милая детская улыбка и добрая душа.

Горбунов умолк, то ли вспоминая что-то, то ли собираясь с мыслями.

— Интересно, чем же окончилась эта история?

— Дело в том, что она не кончилась. В институте я учился заочно. А с Анной Михайловной мы живем душа в душу. Двое детишек. Да...

Пора спать. Завтра — трудный день. Мы молчали. Но я еще долго думал, переживал встречу с Олей, думал о неизвестной мне Ане, о Горбунове. И мне стало понятно, почему у него, живущего под окриками и насмешками, не иссякли душевные силы.

* * *

— Вот вы, товарищ курсант, назначаетесь командиром стрелкового взвода. Действуйте!

Это относилось ко мне. [30]

Секунды. Секунды для того, чтобы собрать волю, мобилизовать энергию, заставить мозг работать молниеносно.

Начальник училища неотступно следовал за цепью стрелков, прислушиваясь к моему голосу. Майор торопился, припадая на раненую ногу, занося вперед палку. Курсантская цепь неотвратимо надвигалась на угрюмую заснеженную высоту. В морозном воздухе прозвучало молодое звонкое «ура».

После тактических занятий майор Асанов приказал выстроить минометную роту. «Товарищи курсанты, — обратился он к минометчикам, — современный бой требует от командира особых качеств, важнейшими из которых являются инициатива, наблюдательность, способность быстро принимать решения. Война не прощает ошибок, не отводит времени на длительные размышления».

Потом майор вспомнил обо мне.

— Курсант Андреев, выйдите из строя.

Я выполнил команду.

— Лейтенант Гаврилюк, как он у вас?

— Справный курсант, товарищ майор.

— Очень хорошо, Андреев. Мне приятно, что я не ошибся в вас.

Майор повернулся к строю курсантов «За умелые действия и инициативу в наступательном бою курсанту Андрееву объявляю благодарность!»

— Служу Советскому Союзу!

— У вас, Андреев, ко мне нет никаких просьб?

— Никак нет, товарищ майор.

— Становитесь в строй.

Майор Асанов говорил с едва заметным татарским акцентом. Он недавно прибыл из госпиталя и сразу стал уверенно дирижировать своей палочкой. [31]

— Ай, ай, — узнав о последних событиях, сокрушался помстаршина Спивак. — Ты упустил счастье из рук, Андреев. Если бы меня спросили: «Помстаршина Спивак, чего бы ты хотел?» Я бы ответил: «Отпустите меня к жене, к деткам. Только бы повидаться, посмотреть, как они живут».

Долго журил меня Спивак за излишнюю скромность.

А майор Асанов продолжал дирижировать. Во всех подразделениях объявлено: в очередное воскресенье состоится лекция на тему: «Минометы в современном бою». Лекция должна была подтвердить деловой авторитет этого скромного с виду оружия на полях Отечественной войны. Лейтенант Гаврилюк совместно с командованием батальона подобрал лектора из наиболее грамотных курсантов: Горбунова.

Рота уходила на занятия, а Горбунов сидел в красном уголке, обложенный наставлениями, брошюрами, книгами, газетными вырезками. Работал он с подъема до отбоя. Возле Горбунова даже старшина Клешнев ходил на цыпочках. Всем было известно: текст лекции будет просматривать сам майор Асанов.

Лейтенант Гаврилюк не один раз топтался возле лектора, погруженного в работу, и, заглядывая через плечо его, спрашивал:

— Ну, як?

— Как бы не подвести вас, товарищ лейтенант...

— Шо? У тебя ж высшее образование, Горбунов. А доверие командования? Нет, ты мне не говори...

И Горбунов не подвел. Лекция прошла блестяще. От первого до последнего слова ее слушали с большим вниманием.

Курсанту Горбунову была объявлена благодарность в приказе по училищу. Лейтенант Гаврилюк был доволен: [32]

— Добре, Горбунов. Як прохвессор. Теперь ты мне подготовься по теме «Стрельба с закрытых позиций». Будешь проводить занятия в масштабе роты.

— Смогу ли я, товарищ лейтенант?

— Сможешь. Наставление и все, шо тоби треба, возьмешь у лейтенанта Косарева. На занятия можешь не ходить.

Горбунов, конечно, из скромности усомнился в своих способностях. Он был рад поработать над собой. Дни самостоятельной работы словно разбудили дремлющего богатыря.

В последующие дни занятия по огневой подготовке проводил Горбунов. Он отлично владел материалом, считавшимся вершиной подготовки минометчика.

— Пусть дают мне батарею «самоваров». Смогу, — говорил Горбунов.

Стрельбы с закрытых позиций взвод лейтенанта Косарева провел отлично. Даже скупой на похвалы лейтенант Гаврилюк не удержался:

— Добре, хлопцы. Добре. З бисового хвашиста фаршмак получится.

* * *

Прошла долгая уральская зима. Каждый ее день курсанты отстучали кирзовыми сапогами, прочувствовали плохо защищенными от холода телами.

Весна прожурчала стремительными потоками, теплым дыханием оголила поля и приостановилась над лужами мутной воды, над черной закваской грязи, размешанной на дорогах.

— Смир-рно!

В глубине каре — группа командного состава училища во главе с майором Асановым. [33]

— Приказ по... пехотному училищу... номер...

Долго звучали слова приказа. После его зачтения в строю стояли уже не курсанты, а офицеры Красной Армии, лейтенанты и младшие лейтенанты.

В ответ на поздравление начальника училища грянуло дружное «ура». Каре перестроилось в колонну для торжественного марша. В последний раз выпускники пели любимую песню:

Дни перед отправкой по местам назначения молодые офицеры жили в палатках, установленных на территории училища. Железный распорядок рушился. Старшина Клешнев и помкомвзвода Шитов получили звания лейтенантов и стали равными среди равных. Их голоса потеряли устрашающую силу. Строем ходили только в столовую.

В петлицах молодых офицеров с поразительной быстротой появились квадратики, на рукавах гимнастерок — шевроны. Кое-кто из запасливых товарищей ошибся: лишние квадратики оказались у младших лейтенантов Лапочкина и Спивака.

В одной из палаток гремел импровизированный джаз под управлением младшего лейтенанта Лапочкина: гитара, котелок, ложки. Над этой потрясающей какофонией поднимался звонкий тенор лейтенанта Осьмушина.

Все ожидали своих близких. Оля и Аня должны были приехать завтра. Банников надеялся достать увольнительные на продолжительные сроки. А пока мы тужили над последней табачной трухой и считали часы до желанных встреч. [34]

О будущем говорили мало и неохотно. Мы знали, что от нас потребуется очень многое, может быть, и жизнь. Мы были готовы ко всему.