К оружию!

Мы еще пользовались благами мира, когда на спящие наши города обрушились первые бомбы. Уже за немецкими танками дымили пограничные селения, пролилась [14] кровь героев, а граждане нашего поселка веселились на массовке на живописном берегу пруда.

Война!

Многочисленные повестки военнообязанным, сводки информбюро, мобилизация лошадей и транспорта (предупреждали о большой войне. Война завладела мыслями и чувствами людей, стала на пути каждого человека, беспощадная, требовательная.

О продолжении работы курсов не могло быть и речи, хотя приказа о их ликвидации все еще не было. Два преподавателя уже мобилизованы. Повестку ожидал и я.

В кабинете Ивана Сергеевича висела большая карта европейской части Советского Союза. Извилистая линия фронта, которую нам удавалось обозначить по данным сводок информбюро, непрерывно смещалась на восток. За короткими и лаконичными сводками крылись трагедии миллионов людей, горечь неудач, гибель, уничтожение богатств, созданных трудами многих поколений.

У карты мы разговаривали вполголоса: беда в нашем доме... И все же надежды не покидали нас. Со дня на день ожидали мы волнующего сообщения о сокрушительном контрнаступлении наших войск.

Нет, не поступало такого сообщения. Опять звучал тревожный голос диктора: «...после упорных и ожесточенных боев наши войска оставили...»

Ивану Сергеевичу трудно. Недавно он проводил в армию среднего сына. Работа не ладится. Только что прислали молодого техника, а он и недели не проработал — взяли в армию. Не хватает объездчиков, лесников, лошадей.

— Переходи ко мне, — предложил Иван Сергеевич.

Судьба курсов решена окончательно. Здания, имущество [15] переданы лесхозу. Но заколачивать окна не пришлось. В поселок прибыли эвакуированные семьи. У многих матерей не было чем укрыть детей.

Опять мы с Иваном Сергеевичем рядом трясемся в ходке по лесным дорогам от просеки к просеке, от лесосеки к лесосеке, от кордона к кордону. Над нами — бледное осеннее небо. Начисто обобраны ветви берез и осин; насупились, помрачнели сосновые боры. Ухо улавливает в лесу шорох пугливой мыши и дальний взлет птицы, отъевшейся на обильных кормах.

Вот-вот надвинутся белесые снежные тучи, придет суровая уральская зима, первая военная.

Фронт — там, где ты работаешь. Никто не считается со временем. Конечно, по условиям работы не все одинаково трудятся. И здесь, в тылу, есть главные направления, решающие участки. Часто, возвращаясь домой ночью, мы с Иваном Сергеевичем видели на стенах заводских зданий сполохи горячего металла. И тогда наш труд казался нам малозначительным.

Повестка. Ничего неожиданного. Только война придвинулась ближе, сжала нашу маленькую семью перед грядущими испытаниями, коснулась своим горячим дыханием.

Оля... Мне припомнилась история нашей дружбы. Сначала — рядом в тишине пустынных аудиторий над книгами и конспектами, потом — дальние дороги на практику, ночи ожиданий в сутолоке вокзалов, лесополосы под Воронежем, зимняя тайга на Урале. Нам всегда было хорошо вдвоем, хотя не всегда я мог согреть ее озябшие руки. У нас ничего не было, кроме надежд и веры друг в друга.

Пусть же все хорошее, что соединяло нас, останется на годы суровых испытаний. Пусть ее умелые руки вырастят сына. [16]

* * *

— Шо я тоби скажу, хлопче? Теперь ты — военный человек, а военному не положено допытываться, бо жизнь и движение военного человека — военная тайна. Ясно?

— Ясно, товарищ капитан!

Так и не сказал капитан Терещенко, куда направлялась наша небольшая команда.

Прощание с родными и друзьями — первая строка в биографии солдата. Забываются даты, имена, события, но минуты прощания остаются в памяти навсегда. И крепкое рукопожатие Ивана Сергеевича, и протянутые ручонки сына, и широко открытые глаза Оли...

В кузове машины нас десять человек. Все угрюмо молчат, хмурятся, стараются не смотреть друг на друга, хранят в себе бури мыслей и чувств. Нам неловко друг перед другом за проявление слабости, за порывы, за невольные слезы. Мы же солдаты.

Нас несколько раз проверяли по списку, и я запомнил некоторые фамилии. Первым пришел в себя самый молодой из нас, Осьмушин, щуплый, подвижный и словоохотливый парнишка.

— Не унывайте, братцы. Сегодня же отведаем солдатской каши, — перекрывал он звонким голосом гул мотора. — Приказ: голов не вешать и смотреть вперед. Мой дед говорил: «Грудь в крестах, или голова в кустах».

— Брось трепаться, — одернул Осьмушина мрачный дядя могучего сложения по фамилии Банников.

— А что?

— А то, что это глупо. Герой... Помолчал бы да простился бы с родной землей.

— Все равно. [17]

— Нет, не все равно, — строго и веско возражал Банников. — Солдату дороже всего родная земля. Где бы ни был человек, а сердце его всегда там, где он рос, где осталось самое дорогое.

В составе команды — мой старый знакомый Лапочкин, артист эстрады. Он брезгливо морщился, будто этим хотел выразить недовольство тем, что его побеспокоили, посадили в ободранный кузов старого грузовика, приобщив к такой неспокойной компании.

Привлекал внимание рослый большеголовый человек с ранним брюшком, с крупными чертами лица, в очках. Это учитель математики Горбунов. Он внимательно прислушивался к разговорам.

— Куда же нас все-таки везут? — не унимался Осьмушин.

— Куда больше? В Н-ск. Там, говорят, большие лагеря.

— Ну, это, пожалуй, задача со многими неизвестными, — заметил математик.

— Необученный контингент. Это же ясно.

— Это откуда ты взял «необученный контингент»? — повернулся в сторону Осьмушина Банников. — У меня, например, есть воинское звание «младший сержант».

— А я вот и дня не служил в армии. Всегда числился в запасе по причине слабого здоровья. — В голосе артиста эстрады прозвучали жалобные нотки.

— Человек оборудован с большим запасом прочности. Вам только следует в этом убедиться, — не без иронии ответил Банников.

— Н-да. Кое-кто из нас для войны плохо приспособлен. А приспосабливаться придется, — Горбунов явно говорил о себе. Он почему-то виновато улыбался, поправлял очки на переносице. Улыбался он всем, даже Осьмушину. [18]

А тот беспокоился: «Кто же старший командир?» В кабине нет никого, кроме шофера.

— Я старший команды. Все документы у меня, — внес ясность Банников.

— Так вы уедете обратно? — последовал вопрос.

— Нет.

— Вы знаете, куда нас направили? — не сдержался Лапочкин.

— Знаю, — отрезал Банников, давая понять, что дальнейшие расспросы бесполезны.

Грузовик, пораженный множеством старческих недугов, признанный непригодным к воинской службе, крякал на выбоинах булыжного тракта. На подъемах казалось: двигатель не выдержит нагрузки и вот-вот развалится. Полосатые километровые столбы оставались позади, и в медленном хороводе плыли синие горы, оголившиеся березовые колки, черные прямоугольники зяби и стога соломы, оставшиеся после уборки.

Вот уже пригород Свердловска. Крошечные домики почти подпирали друг друга, смыкаясь в бесконечные шеренги вдоль тракта. Дальше шеренги домиков все чаще разрывались длинными бараками, громадами многоэтажных зданий. В дымной полумгле, нависшей над окраинами, чадили трубы заводов, кующих оружие.

Город — будничный, деловитый. По улице 8 Марта, между трамвайной дорогой и тротуаром, двигалось воинское подразделение. Люди во всем новом, с иголочки. Пилотки лихо сдвинуты набок, вид у людей молодцеватый, бодрый. Впереди — совсем юный командир, перекрещенный ремнями, с планшеткой у бедра.

При виде настоящих воинов мы, мешковатые, разные, лишь утвердились в своей неспособности перевоплотиться.

Машина шла по улице 8 Марта. [19]

— Никак, на Н-ский кордон нас, — соображал Осьмушин.

— На мясокомбинат, — мрачно сострил артист, когда машина шла мимо мясокомбината.

Город кончился. Закруглилась в петлю трамвайная линия, овражистый пустырь сменился чахлым сосновым бором. Впереди, за сосновой рединой, — ворота под аркой, проходная будка, за проволочной оградой — строения.

Машина остановилась у самой проходной. Банников, наконец, объявил:

— Н-ское пехотное училище!