Жизнь или смерть

Командировка в Севастополь

В первой половине июня 1941 года с группой политработников я выехал из Москвы на Черноморский флот, где должны были проводиться учения — высадка на побережье тактического десанта в составе дивизии. Напутствуя нас, начальник Главного управления политической пропаганды Военно-Морского Флота армейский комиссар 2 ранга Иван Васильевич Рогов сказал:

— Чаще напоминайте морякам, что мы не гарантированы от провокаций со стороны фашистской Германии, хотя у нас с ней договор о ненападении. Для вашего сведения: германские войска усиленно сосредоточиваются в Польше, Финляндии, Восточной Пруссии, Румынии; за последнее время участились случаи нарушения немецкой авиацией наших воздушных границ. Пользуясь случаем, особо вникните в партийно-политическую работу при посадке армейских частей на корабли, во время перехода морем, при высадке десанта.

Обратившись ко мне, он добавил:

— А вам, как начальнику организационно-инструкторского отдела, после учения остаться на флоте, разобрать с политсоставом опыт работы в этих условиях.

Этой беседой Рогов внушал нам исключительную серьезность предстоящей командировки. Он был для нас не только начальником, но и представителем Центрального [4] Комитета партии. И мы хорошо знали, каким огромным авторитетом пользовался на флоте этот человек. Многие политработники называли его Иваном Грозным. Да, Рогов был беспощадно суров к тем, кто отступал от норм партийного поведения, кривил душой, скрывая истинное положение дел и рисуя все в розовом свете. Но вместе с тем он был очень внимателен к людям и не терпел, если кто-либо не проявлял заботы о подчиненных. Наказанный им всегда чувствовал справедливость взыскания и, если начинал исправляться, мог не сомневаться, что Рогов это заметит и в трудную минуту поддержит, поможет освободиться от недостатков. Все это вызывало глубокое уважение к нему, и даже Иваном Грозным его называли не злобно, а как-то в шутку, любовно. Мы не знали тогда более сильного политработника на флоте.

Поезд уходил в Севастополь во второй половине дня. Я успел заехать в гостиницу Центрального Дома Красной Армии к семье, уже знавшей, что мне нужно снова ехать. Прошло лишь две недели, как я приехал с семьей из Владивостока. Все эти дни я был занят с утра до позднего вечера, и исполнение моих обещаний — побродить с женой и дочерью по Москве, побывать в театрах и музеях — отодвигалось теперь на неопределенное время.

Мне часто приходилось уходить в море, и жена к этому привыкла. Все же, прощаясь, она на этот раз не выдержала и вздохнула:

— Думала, что в Москве ты будешь с нами чаще...

В ее голосе было что-то тревожное. Но ни она, ни я не думали, что на этот раз я уезжал не на учение, не в обычный поход, а, по сути дела, на войну и что вернуться из командировки мне удастся не скоро.

Как правило, учения на флоте проводятся ближе к осени. А тут оно начиналось в середине летней кампании. Откладывать его обстановка не позволяла. Еще XVII съезд предупреждал партию и народ о неизбежности военного столкновения между капиталистическими странами. А XVIII уже обращал внимание на то, что новая империалистическая война стала фактом. Она распространилась по всей Европе, охватила бассейн Средиземного моря, перебросилась в Северную Африку и даже на Тихий океан. [5]

Война неумолимо приближалась к нам. Почти каждый разговор в нашей, военной, среде, с чего бы ни начинался и где бы ни происходил, неизбежно сводился к обсуждению положения в Европе, на Балканах, в Африке, наполнялся беспокойством о состоянии обороны нашей страны. Иногда в откровенных беседах некоторые товарищи рассуждали, насколько реально категорическое заверение в том, что будем воевать малой кровью и бить врага на его собственной территории. Но большинство из нас удивлялись, слыша такие рассуждения, и неодобрительно смотрели на товарищей, которые высказывали их.

Надо признать, нас успокаивали победы у озера Хасан и на Халхин-Голе. Когда же заходила речь о советско-финляндской войне, то все трудности ее мы объясняли тяжелыми условиями озер и лесных массивов, мешавшими свободе маневра. Мы не сомневались в том, что достаточно только трудовому народу буржуазных стран получить оружие для ведения войны против первой страны социализма, как он подумает, не пришла ли пора повернуть штыки против собственных империалистов. А все потому, что мы отказывали противнику в способности обработать солдат идеологически.

Стойкость же финских солдат, их умение воевать рассматривались как некая аномалия, и говорить о таких явлениях вслух считалось предосудительным. Пренебрежение противником не позволяло командирам и политработникам, в особенности не побывавшим на войне, поразмыслить над укоренившимися в нашей среде представлениями о легкости победы и готовить себя и войска к войне более трудной и тяжелой, чем она выглядела на военных играх, учениях и маневрах.

...Пассажиры, наши попутчики в севастопольском поезде, ехали в Ялту, Мисхор, Симеиз — на курорты, иные — в командировки. У них главной темой разговоров тоже была война. Они спрашивали нас, военных, чем объясняется безнаказанное шествие гитлеровских войск по европейским странам, почему фашистам удалось оккупировать почти всю Европу, почему армии европейских стран не оказывают серьезного сопротивления оккупантам. [6]

Мы говорили о внезапности нападения гитлеровской Германии и разобщенности европейских государств, которые Гитлер бьет пординочке, о том, что гитлеровская Германия серьезно подготовилась к агрессии и что в этом ей помогали крупные империалистические государства.

Когда поезд вынырнул из туннеля и оставил наконец позади Инкерманские каменоломни, за окном вагона открылась панорама Севастопольской бухты. Я сразу же узнал по контурам старые крейсера, на которых мне довелось плавать в период академической стажировки. Рядом с ними, радуя глаз, стояли новые крейсера, лидеры, эсминцы, а у самых пирсов — продолговатые сигарообразные подводные лодки.

Севастополь встретил нас ослепительным солнцем, цветением акаций, белизной южного типа домов, построенных из ноздреватого инкерманского камня.

Тишина, безветрие, полуденная дрема.

Мы разместились на корабле, которому предстояло выйти в море.

Легкий вечерний бриз, приглушенный гул затихающего уставшего города, длинные световые столбы, вырывавшиеся из раскрытых створок иллюминаторов, спокойное звездное небо — все это успокаивающе действовало на нас, и, конечно, никто не думал увидеть настороженный, рассеченный лучами прожекторов., вздрагивающий от взрывов первых мин Севастополь десять дней спустя.

В здании штаба флота мы встретились с членом Военного совета Черноморского флота дивизионным комиссаром Кулаковым и начальником политуправления дивизионным комиссаром Бондаренко.

Николая Михайловича Кулакова я знал по совместному учению на военно-морском факультете Военно-политической академии имени Ленина. Общительный, способный, несколько шумливый и веселый, он был старше меня курсом. На перекурах в коридоре академии, во время тренировок к парадам часто можно было слышать его густой, басистый, раскатистый голос. И внешностью своей он был заметен: крепко сколоченный, глазастый, с черной густой копной волос, высокий и плечистый, он выделялся среди других, умел расположить к себе окружающих. [7]

Уже будучи на последнем курсе, я проходил стажировку на Балтике и встретился с ним на линкоре «Марат», где он был военкомом.

Петр Тихонович Бондаренко был одним из старейших флотских политработников. Он участвовал в гражданской войне, прошел суровую школу жизни от политбойца до начальника политуправления флота. Академию он окончил раньше нас на несколько лет. К этому честнейшему, открытой души коммунисту, уравновешенному и бесхитростному человеку каждый мог прийти на прием. Да и сугубо официальное слово «прием» как-то не вязалось с его обликом: к нему просто можно было прийти, чтобы поговорить по душам. Он умел выслушать каждого, дать разумный совет, объяснить, как проще решить поставленную задачу. На флоте его любили и уважали.

— Вот мы и снова встретились, — как всегда шумно поздоровался Кулаков, улыбаясь большими черными глазами.

После обычных при встрече разговоров, расспросов о московских новостях много времени заняло обсуждение международной обстановки. Беспокойство порождали не только сведения о нарушении наших воздушных границ немецкими самолетами и перебросках немецких войск в соседние страны. Мы знали, что английская печать вовсю трубит о возможном нападении Германии на Советский Союз, и расценивали это не только как хитрый ход воюющей страны по отношению к своему противнику. В мае 1941 г. Рудольф Гесс, заместитель Гитлера по руководству фашистской партией, перелетел на самолете из Аугсбурга в Северную Англию. Вызывал недоумение тот факт, что ни немецкая, ни английская противовоздушная оборона не мешали этому перелету. Возникали подозрения, не было ли это попыткой Германии договориться с Англией о прекращении войны, чтобы потом обрушиться на нас. И от того, что заправилы фашистской Германии объясняли перелет Гесса его душевным расстройством, подозрения не уменьшались. Ведь еще в 1940 году Гесс ездил в Мадрид для встречи с британским послом и герцогом Виндзорским (бывшим английским королем, проживавшим в Испании). Да и английское радио проговорилось тогда, что конференция лейбористской партии, [8] обсуждавшая миссию Гесса, большинством голосов отвергла переговоры с Германией. Поэтому заявлениям немецкой печати о ненормальности Гесса никто не верил. Становилось совершенно очевидным, что фашистская Германия хочет развязать себе руки на Западе, чтобы начать войну против нас.

Когда перешли к разговору о предстоящем учении флота, я доложил о задачах, поставленных перед нами.

Кулаков и Бондаренко указывали на большое значение предстоящего учения: переход морем с высадкой на берег десанта силой до дивизии был не таким уж частым событием в жизни флота, а в складывавшейся международной обстановке приобретал особое значение.

Многим красноармейцам предстояло впервые попасть на корабли. Им нужно было обжиться на корабле, уяснить необходимость строжайшей дисциплины и порядка в условиях, когда подчас секунды решают успех или неудачу дела.

Кто мог предположить, что на этих же самых кораблях нам вскоре придется прорываться сквозь кольцо блокады к осажденной Одессе и эти же самые красноармейцы и командиры будут с благодарностью вспоминать последнее учение, предотвратившее многие жертвы?

* * *

В кают-компании, в кубриках, на палубе завязывались дружеские беседы моряков и армейцев. Флотские командиры сумели так расположить к себе армейских, что со стороны казалось, будто они не сутки, а уже многие дни вместе.

И здесь завязывались разговоры о возможности войны. Командиры и политработники, ссылаясь на заверения Сталина и Ворошилова, высказывали убеждение, что мы будем воевать только на территории того, кто поднимет против нас оружие. Разве мог тогда кто-нибудь предугадать, что мы так трудно начнем войну — отходом от границ, сдачей городов, иногда даже без серьезного сопротивления, что нам придется проводить десантные операции, не имея специальных десантных кораблей и высадочных средств? [9]

Во время учения 14 июня мы услышали сообщение ТАСС, которое удивило и вызвало у многих недоуменные вопросы.

Мы только провели на кораблях работу по разъяснению агрессивных намерений германского фашизма, призывали личный состав кораблей и частей к повышению бдительности и боевой готовности. Сообщение ТАСС опровергало наши доводы и сводило на нет всю проведенную работу: в нем говорилось, что распространяемые иностранной, особенно английской, печатью слухи о близости войны между СССР и Германией не имеют никаких оснований, так как Германия, как и Советский Союз, неуклонно соблюдает условия советско-германского договора о ненападении, и слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы.

В сообщении было такое указание, которое совершенно дискредитировало нашу работу и направляло внимание людей в другую сторону. Во всеуслышание было заявлено, что слухи о возможной агрессии Германии являются делом враждебных Советскому Союзу и Германии сил, которые заинтересованы в дальнейшем расширении и развязывании войны. Это ставило нас в нелепое положение.

В самом деле, всего несколько дней назад в Москве, перед нашим отъездом в Севастополь, Рогов, являвшийся членом Центрального Комитета партии, требовал от политорганов флота усилить в устной пропаганде разоблачение агрессивных действий германского фашизма, ориентировать личный состав флота на повышение бдительности и боевой готовности. И вдруг — совершенно противоположная ориентировка.

Когда пришли газеты с этим сообщением ТАСС, я был на крейсере «Красный Кавказ». Командир крейсера капитан 2 ранга А. М. Гущин обратился ко мне с просьбой выступить перед моряками и разъяснить им, как понимать это сообщение: у моряков возникло много вопросов. Уклониться от этого мне было невозможно.

Незадолго до большого сбора заместитель начальника отдела политической пропаганды эскадры полковой комиссар В. И. Семин, тоже находившийся на крейсере, доложил мне о жарких спорах, завязавшихся [10] среди моряков в связи с сообщением ТАСС. Да и сам он был совершенно сбит с толку. Но он знал, что я дал согласие выступить на большом сборе с разъяснением, и потому спросил, не имею ли я каких-либо указаний свыше. Когда я сказал, что никаких указаний не имею, Семин, очевидно, заметил мое волнение, и в его взгляде я прочел сочувствие. Он помолчал минуту и проговорил:

— Нелегко вам, Илья Ильич...

И вдруг призывно заиграл горн, разнося через репродукторы сигнал большого сбора. У меня тревожно сжалось сердце. Раздался топот поднимавшихся по трапам на палубу моряков.

Лица собравшихся сосредоточенны, напряжены. На многих как бы написан вопрос: что же теперь скажет бригадный комиссар? По крайней мере, так казалось мне.

Всего два дня назад мне пришлось выступить здесь, на крейсере, с докладом о международном положении. И, конечно, большое место я отвел в докладе раскрытию агрессивных действий германского фашизма. Говорил о том, как Гитлер, не считаясь с договорами и международными соглашениями, захватывал государства, попирал суверенитет европейских стран, а в заключение я сказал о необходимости повышать бдительность, памятуя, что пожар войны приближается к границам нашей Родины, вблизи которых уже сосредоточены германские войска. После доклада было много вопросов. Моряки спрашивали, зачем мы заключили с Германией договор о ненападении, если знаем, что германский фашизм наш заклятый враг; какой смысл иметь договор о ненападении с государством, со стороны которого можно ожидать всяких провокаций?..

Я отвечал, что соглашением о ненападении мы выигрываем время, очень нужное для подготовки страны к обороне, расстраиваем планы антисоветского блока империалистов.

Теперь же мне предстояло очень трудное выступление — опять перед теми же людьми. Эти люди смотрели на меня как на представителя высшего на флоте политоргана и полагали, конечно, что я должен знать больше других. А я с того самого момента, когда Гущин [11] попросил выступить, не переставал думать: что же я скажу, если сам не могу осмыслить сообщение ТАСС, не знаю, чем оно вызвано? Внутренне был убежден, что за короткое время, которое прошло с момента отъезда из Москвы, не могла в корне измениться обстановка.

Увидев перед собой эти испытующие и требовательные лица, я решил про себя: не выдать своего волнения, признаки которого будут расценены как неуверенность и растерянность, — а так лучше не выступать. Но не выступать было нельзя.

Вот сейчас Гущин предоставит мне слово, а я еще не знаю, что сказать. И тут передо мной встало строгое лицо Рогова («Вам, как начальнику организационно-инструкторского отдела... остаться на флоте... разобрать с политсоставом...»).

А ведь если бы что-либо изменилось в сценке обстановки, Рогов обязательно уже дал бы знать. Он не дал, — значит, в силе прежние указания.

В этот момент мне неожиданно пришла в голову спасительная мысль: а не имеет ли целью сообщение ТАСС создать у заправил гитлеровской Германии впечатление, будто мы не замечаем их военных приготовлений? Эта мысль несколько подбодрила меня.

— Фашизм остается нашим злейшим врагом, — начал я, стараясь говорить твердо. — Сообщение ТАСС не должно нас демобилизовать. Мы — военные люди и должны понимать, что война, бушующая в Европе, приближается к границам нашей Родины.

По общему выражению лиц, по шумному оживлению слушателей, по лихорадочному блеску глаз я понял, что у меня с аудиторией установился контакт. И это утвердило меня в мысли, что я прав. Мне стало легче. Наступила разрядка. И я уже больше не боялся оговориться. В настроении аудитории читал, что не ошибаюсь и не запутываю сути дела.

* * *

18 июня закончились флотские учения. Корабли эскадры взяли курс на главную базу флота — Севастополь.

Проведенные учения, и особенно действия личного состава кораблей, получили высокую оценку наблюдавшего [12] за ними заместителя народного комиссара Военно-Морского Флота адмирала И. С. Исакова. А между тем в ходе учений выявилось неудовлетворительное положение с обеспеченностью флота десантными кораблями и судами специальной постройки.

Если не считать незначительного количества канонерских лодок типа «Красный Аджаристан», вступивших в строй в 20–30 годах, мы не имели десантных кораблей, отвечавших новейшим требованиям перевозок войск и боевой техники. А из высадочных средств были только барказы, катера и шлюпки.

На 23 июня было назначено совещание политсостава Черноморского флота, на котором намечалось подвести итоги проведенного учения и обобщить опыт работы политорганов, партийных и комсомольских организаций кораблей по обеспечению высадки десанта. Мне, как указывал И. В. Рогов, предстояло сделать на этом совещании доклад.

А пока корабли, возвратившиеся в базу приводились в порядок: подкрашивались места на трубах, где обгорела краска, освежалась окраска на наружных бортах и верхнепалубных надстройках, наводилась чистота на верхних палубах. Во всех корабельных помещениях производилась большая приборка, особо тщательная после похода. Надраивались медные части. В открытые на время приборки иллюминаторы, крышки люков и горловин животворящей струей вливался воздух, насыщенный запахами моря и ароматом цветущих на берегу акаций.

К бортам кораблей, стоявших на рейде у Северной стороны и у стенки в Южной бухте, портовые буксиры подводили баржи с топливом и боезапасом. На поднятых бельевых леерах сушилось краснофлотское белье и комплекты рабочего платья.

На крыльях — свастика

В субботу 21 июня было, как всегда, оживленно и шумно на Графской пристани. Подходили катера и барказы с уволенными на берег моряками. Встречались друзья с различных кораблей, делились последними новостями. [13]

На Краснофлотском бульваре шел фильм «Музыкальная история». В Доме флота был вечер.

Товарищи, с которыми я приехал на учения, — Д. И. Корниенко и И. В. Маслов — уже отбыли в Москву. Я сидел за столиком ресторана в летнем саду Дома флота вместе со своим старым товарищем по службе на Балтике Александром Викторовичем Солодуновым, теперь начальником гидрографического отдела Черноморского флота. Было уже поздно, но уходить в гостиницу не хотелось. Завтра — выходной день, можно рано и не вставать.

Вдруг я заметил, что к столику, за которым сидели некоторые командиры соединений, подошли начальник Дома флота и дежурный командир. Они о чем-то поговорили — командиры поднялись и сразу ушли. Проходя мимо нас, один из них наклонился к Солодунову и сказал, что объявлена оперативная готовность № 1. И не успели мы расплатиться, как к Александру Викторовичу подошел рассыльный и вручил пакет с вызовом в часть.

Мы вышли вместе. Я отправился в штаб флота.

По дороге обратил внимание на то, что в городе начало производиться затемнение, а у штаба флота услышал сигнал большого сбора, который не на шутку встревожил меня.

Поднимаясь по лестнице штаба, я невольно вспомнил недавний разговор с Кулаковым. Он сказал тогда, что на Дунайской военной флотилии задержан еще один перебежчик (о первом перебежчике, перешедшем нашу границу в первых числах июня, я знал еще в Москве). Оба перебежчика предупреждали о тщательной подготовке Германии к нападению на Советский Союз.

Чтобы узнать о том, что происходит, я зашел к начальнику штаба флота контр-адмиралу Елисееву. Оказалось, он не уходил еще домой.

— Получена телеграмма от наркома, — сдержанно отвечая на мое приветствие, сказал Елисеев, — готовность № 1. Нарком звонил по вэ-че, интересовался, как идет переход на оперативную готовность. Обстановка, по-видимому, очень серьезная.

Всегда учтивый и внимательный, на этот раз Иван Дмитриевич был крайне сух и предельно собран. [14]

За окнами кабинета стало совсем темно: на рейде погасли огни, только маяк продолжал размеренно мигать. Непрерывно звонили телефоны.

— Прибыли командующий и член Военного совета, — доложил оперативный дежурный.

— Хорошо, — не опуская трубку, сказал Елисеев.

Я прошел к оперативному дежурному. От него узнал, что три немецких транспорта, обычно совершавших перевозки в разных районах Черного моря, вчера вечером оказались в портах Румынии и Болгарии.

Сейчас, когда многие немецкие документы опубликованы в официальных протоколах Нюрнбергского суда, стало ясно, что выход немецких судов из наших портов был запланирован и разработан верховным командованием вооруженных сил фашистской Германии в связи с подготовкой нападения на Советский Союз. Одновременно, с 17 июня, планом операции «Барбаросса» запрещалась отправка судов в наши порты.

Тогда мы, конечно, обо всем этом не знали, но неожиданное сосредоточение судов в западных портах настораживало.

— Как понимать повышенную готовность: как боевую или как учебную? — запрашивали оперативного дежурного начальники штабов и командиры.

— А знаете ли вы, какие большие потребуются мероприятия, чтобы привести батареи в боевую готовность? — спросил начальник штаба 61-го зенитного полка И. К. Семенов.

— Знаем, майор Семенов... Выполняйте приказание, — ответил оперативный дежурный капитан 2 ранга Рыбалко.

Город был погружен во тьму, а створные огни и маяки продолжали гореть, несмотря на то что было приказано выключить их.

— Почему горят маяки? — возмущался Рыбалко. Его помощник капитан-лейтенант Левинталь доложил, что с маяками нарушена связь.

Рыбалко связался по телефону с начальником гарнизона генерал-майором П. А. Моргуновым. Оказалось, что Моргунов уже имел по этому поводу неприятный [15] разговор с командующим флотом. Командиру 35-й батареи и начальнику караула Сухарной балки начальник гарнизона дал приказ срочно выслать мотоциклистов и передать, чтобы створные огни и маяки были немедленно выключены.

Наконец ориентиры на подходах к Севастополю с моря — Херсонесский маяк и Инкерманские створные огни — погасли.

«В направлении с юго-запада слышен шум авиационного мотора», — поступило донесение оперативному дежурному.

— Выясните в ВВС, есть ли наши самолеты в воздухе! — приказал Рыбалко своему помощнику Левинталю и вызвал по телефону начальника противовоздушной обороны флота.

Не успел он закончить разговор по телефону, как Левинталь сообщил:

— Оперативный дежурный по ВВС доложил, что наших самолетов в воздухе нет.

Я простился с оперативным дежурным и пошел в политуправление. Туда все подходили и подходили из разных концов города политработники. Еще час назад все они мирно пили чай, кто дома, а кто в гостях, строили планы на завтрашний выходной день.

К двум часам ночи все политработники были в сборе, они направлялись на корабли и в части. Мы с Бондаренко решили для ориентировки сообщить им о двух перебежчиках.

— Предупредите комсостав, что эта тревога может быть и не учебной, — окинув взглядом собравшихся, сказал Бондаренко.

За стеклами окон, по мало заметным сигнальным огням вдалеке угадывался рейд. В напряженной тишине раздавались то удаляющиеся, то приближающиеся звуки выхлопов движков и моторов — это катера и барказы развозили по кораблям возвращавшихся с берега командиров и сверхсрочников.

Дежурный по политуправлению флота политрук Хсджанов доложил Бондаренко:

— С Херсонесского поста донесли, что слышен шум авиационного мотора.

Мы уже знали, что в районе Севастополя наших самолетов не должно быть в воздухе. Чьи же они? [16]

— Пойдем к командующему и члену Военного совета, — сказал я Бондаренко. — Нужно уточнить ситуацию.

И вдруг тишину разорвали артиллерийские залпы.

Я машинально взглянул на часы: было около половины четвертого.

— Неужели война? — мы взглянули друг на друга.

— Да, — сказал Бондаренко, — не исключено, что война.

Мы вошли в кабинет командующего флотом. Там был Кулаков.

Вице-адмирал Октябрьский разговаривал по ВЧ с Москвой.

— Чьи самолеты? — спросил я у Кулакова.

— Наверное, немецкие, — ответил он и протянул мне телеграмму наркома, адресованную Военному совету. В ней сообщалось: «В течение 22 и 23 июня возможно внезапное нападение немцев. Нападение немцев может начаться с провокационных действий. Наша задача не поддаваться ни на какие провокации, могущие вызвать осложнения. Одновременно флотам и флотилиям быть в полной боевой готовности, встретить внезапные удары немцев или их союзников. Приказываю: переход на оперативную готовность № 1 тщательно маскировать. Ведение разведки в чужих территориальных водах категорически запрещаю. Никаких других мероприятий без особых распоряжений не проводить. Кузнецов».

— Как видите, — сказал Кулаков, — нас уже бомбят. Это не провокация, а самая настоящая война.

Раздвинув шторы, мы выглянули на балкон. Небо бороздили, нити трассирующих пуль, прорезали лучи прожекторов. То и дело вспыхивали белые кулачки разрывов снарядов — зенитные батареи с берега и с кораблей вели огонь по врагу.

— Хорошо встретили! — проговорил Кулаков, и в голосе его чувствовалась гордость за флот.

Наше внимание привлек разговор командующего флотом по ВЧ.

Необычно резким голосом Октябрьский говорил:

— Да, да, нас бомбят... [17]

Раздался сильный взрыв, в окнах задребезжали стекла.

— Вот только сейчас где-то недалеко от штаба сброшена бомба, — возбужденным голосом продолжал Октябрьский.

Мы переглянулись.

— В Москве не верят, что Севастополь бомбят, — приглушенно произнес Кулаков.

А в штаб флота оперативному дежурному с постов связи, с батарей и кораблей доносили: в лучах прожекторов видны сбрасываемые парашютисты. Моргунов доложил, что недалеко от 12-й батареи береговой обороны сброшено четыре парашютиста.

— Усилить охрану штаба! — приказал Рыбалко.

Вскоре выяснилось, что с неопознанных самолетов на парашютах сбрасывались не люди, а мины. Освещенные лучами прожекторов, они принимались сначала за парашютистов. Оказалось, что во время разговора командующего флотом по ВЧ разорвалась не бомба, а мина, упавшая вблизи памятника затопленным кораблям.

После налета вражеской авиации пришло донесение с Дунайской военной флотилии: на рассвете, в 4 часа 45 минут, с румынского берега и полуострова Сату-Ноу был открыт артиллерийский и пулеметный огонь по советскому берегу, портовым сооружениям Измаила и кораблям Дунайской военной флотилии. Дунайцы ответили огнем по румынскому берегу и полуострову, и к 6 часам 30 минутам огневые точки противника были подавлены.

Нас обрадовали эти известия: они говорили о том, что Дунайскую военную флотилию, как и главную базу флота, враг не застал врасплох.

Узнав, что в районе Приморского бульвара и на улице Подгорной взорвались мины, я пошел туда, размышляя о всем виденном и слышанном.

Около Приморского бульвара окна в домах были выбиты, под ногами хрустели осколки стекла. Некоторые дома, и особенно здание филиала Института физических методов лечения имени Сеченова, повреждены взорвавшейся вблизи миной. Среди больных, находившихся на излечении, насчитывалось много контуженных и раненых. [18]

Мина упала в воду у памятника затопленным кораблям. У берега было мелко, и она взорвалась. Но памятник с орлом, распластавшим свои могучие крылья, — символ славы Черноморского флота — не пострадал. На берегу и в воде валялись лоскуты светло-зеленого парашюта.

На Подгорной улице был полностью разрушен жилой дом. От того же взрыва получили повреждения и дома на улице Щербака, расположенной рядом. Создавалось впечатление, будто в эти дома стреляли из пушек прямой наводкой. Во многих домах вылетели не только стекла, но и рамы.

Среди мирных жителей Севастополя появились первые жертвы — 30 человек убитых, 200 раненых и контуженных.

Своевременное затемнение Севастополя и огонь зенитных батарей и кораблей помешали вражеской авиации более точно заминировать фарватеры, чтобы воспрепятствовать выходу кораблей из бухты и парализовать активные действия флота.

С утра подразделения охраны водного района приступили к тралению подходов с моря.

Это было тяжелое утро — первое утро Великой Отечественной войны. Война — и еще не война: не было никаких официальных сообщений о нападении. Где-то в глубине души теплилась крохотная надежда: а вдруг то, что случилось в Севастополе, только провокация фашистов...

Я стоял на Графской пристани и глядел на тральщики, впервые вышедшие на боевое траление, на ощетинившиеся палубы кораблей, на суровые лица командиров, направляющихся прямо с барказов и катеров в штаб за дополнительными указаниями. Снова восстанавливал в памяти быстро пролетевшую ночь — и стало беспощадно ясно: война!

В тот же день мы получили из Москвы официальное сообщение о вероломном нападении германского фашизма на нашу Родину.

Повсюду в частях и на кораблях прошли митинги. Командиры и краснофлотцы клялись защищать Родину до последней капли крови, сражаться с врагом так же, как сражались отцы в гражданскую войну. «Наше дело правое — мы победим» — было на устах [19] у всех. Однако всей глубины опасности, которая нависла над Родиной, многие из нас тогда еще не представляли.

* * *

С утра я все собирался съездить в зенитную батарею, сбившую вражеский самолет. Но немалую трудность представляло выяснить, какой именно батарее принадлежит честь первой уничтожить фашистского налетчика. Ни заместитель командира по политчасти 61-го зенитного полка Шпарберг, ни начальник штаба ответить на этот вопрос не могли. В самом деле, с батарей и наблюдательных постов видели не один уходящий в сторону моря и резко снижающийся с черным шлейфом дыма самолет, освещаемый десятками лучей прожекторов. К каждому самолету тянулись трассы зенитного огня с десятков зенитных батарей с берега и кораблей, и определить, какая из батарей сбила врага, было решительно невозможно. Краснофлотцы, командиры и политработники каждой батареи были уверены, что сбили именно они. («Не может быть, чтобы мы мазали. Наши снаряды наверняка угодили в самолет».)

Многие, однако, считали более вероятным, что самолет сбила 78-я зенитная батарея, расположенная на Северной стороне. Туда я и поехал. И у командира батареи лейтенанта Зернова, и у его заместителя по политчасти политрука Тарасова, и у всех краснофлотцев настроение было приподнятое, боевое.

Когда лейтенант подал команду стрелять по самолету боевыми снарядами, рассказывали мне краснофлотцы, сначала решили, что это обычное учение и сейчас же, как только будет проверена готовность, последует отбой. Но его не последовало.

— А морально к боевым действиям мы были готовы, — говорил мне Тарасов. — Сообщение-то ТАСС сообщением, но ведь мы заметили и другое: через три дня после этого сообщения — в «Красном черноморце» передовая «За мгновенную боевую готовность зенитных подразделений», в следующем номере опять передовая — «Связь в подразделениях ПВО должна работать отлично». Сначала удивились — слишком неожиданно такое внимание именно к нам, зенитчикам, а потом поразмыслили — да ведь это не случайно. [20]

И тогда же обсудили обе передовицы со всем личным составом.

— Когда обсуждали эти передовицы, — сказал секретарь комсомольской организации краснофлотец Иван Шатохин, — командир и политрук нам втолковывали, что нам, зенитчикам, первыми открывать огонь по врагу. Так мы и действовали...

Тут политрук Тарасов рассказал, как война помешала Шатохину съездить домой. Ему предоставили очередной отпуск, провели заседание бюро и на это время обязанности секретаря комсомольской организации возложили на члена бюро младшего сержанта Пачкалова. Поскольку поезд уходит рано утром, когда еще только начинают ходить катера, Шатохин отправился на вокзал вчера с вечера.

Я посочувствовал Шатохину. И он рассказал, как сорвалась его поездка. На вокзале он услышал сигнал большого сбора. Командиры и краснофлотцы, вместе с ним ожидавшие поезд, решили, что опять начинается учение. А через несколько минут из репродуктора послышалось: «Всем военнослужащим возвратиться на корабли и в части».

— Мне стало не по себе, — говорил Шатохин. — Настроился побывать в своем Донбассе, у родных, в своей шахте — а тут учение. Сразу на ум пришел доклад полкового комиссара о международном положении. Он сказал тогда, что обстановка грозная, придется, видимо, воевать с фашистами, а я подумал: успеть бы побывать дома — тогда и воевать не страшно. И вот вижу: побывать-то дома не удастся, надо бежать на батарею. И все, кто был на вокзале, подхватили чемоданы — и на Графскую, а там уже катера ждут...

Когда Шатохин вернулся на батарею, она уже вела огонь по воздушному противнику. Не мешкая, включился в дело и он.

* * *

Вечером я говорил по ВЧ с Иваном Васильевичем Роговым. Мне нужно было доложить ему о происходящем и уточнить свои задачи в связи с начавшейся войной. Кроме того, я высказал ему желание остаться на действующем флоте. [21]

— Учтите сами и подскажите товарищам, что в такой обстановке не исключено распространение ложных слухов и паники. Нужно пресекать их. До моего приезда в Севастополь оставайтесь на флоте. О вашей дальнейшей службе решим на месте. Побывайте в авиации, — сказал он, заканчивая разговор, и, помолчав, добавил: — О семье не беспокойтесь.

Я ни слова не говорил ему о семье, хотя и порывался сказать.

«Как понять фразу: «Побывайте в авиации»? Почему авиация, а не корабли?» — думал я, направляясь на командный пункт флота.

КП перешел в специально оборудованное помещение на берегу Южной бухты у Каменной пристани. Скала защищала его слоем твердого грунта толщиной более 30 метров. Здесь разместился Военный совет, начальник политуправления и начальник штаба флота.

В помещении чувствовалась большая влажность. Вытяжная и нагнетательная вентиляция была настолько малодейственна, что пришлось поставить электрогрелки, подсушивавшие стены. Дышалось тяжело.

У Кулакова я застал Бондаренко. Оба — с осунувшимися, озабоченными лицами. Я передал им свой разговор с Роговым.

Кулаков сказал, что вечером в Карантинной бухте подорвался на мине морской буксир СП-12. Катера, вышедшие к месту его гибели, подобрали 5 человек, остальные 26 погибли. Это были первые жертвы войны от магнитно-донных мин, тогда еще нам не известных. Их ставила немецкая авиация при налете на Севастополь.

Здесь же я узнал, что Военный совет флота получил приказание нанести удар с воздуха по Констанце и Сулину, уничтожить портовые сооружения, корабли, склады, нефтебаки и железнодорожное депо. Стало понятно, почему Рогов советовал побывать в авиации.

Ночевали мы с Бондаренко в палатке рядом с командным пунктом.

Несмотря на усталость, долго не могли уснуть. Каждый думал о своем и вместе с тем об одном и том же: как сложится судьба Родины. [22]

На рассвете за мной заехал начальник отдела политической пропаганды военно-воздушных сил флота бригадный комиссар М. Г. Степаненко. Перед тем как ехать в 63-ю авиабригаду, стоявшую в Сарабузе, мы познакомились в штабе ВВС с планом бомбового удара по Констанце и Сулину. В момент нашего разговора первая группа 63-й авиабригады с грузом фугасных и зажигательных бомб была уже на подходе к Констанце.

— Это наш ответный визит за вчерашний налет вражеской авиации, — сказал начальник штаба ВВС Калмыков.

За пятьдесят минут мы доехали до Симферополя.

Город преобразился. Окна многих домов уже были накрест перечеркнуты полосками бумаги. Привокзальная площадь стала необычно многолюдной.

В течение двух дней сюда собирались все, для кого так неожиданно оборвался отпуск. Люди старались любым способом уехать к семьям, на места службы.

В Сарабуз мы приехали, когда первая группа бомбардировщиков уже вернулась с задания. Но на аэродром не возвратились два бомбардировщика. В экипажах самолетов, вернувшихся из боевого полета, были и раненые. Нам рассказали, что на обратном пути после бомбежки некоторые экипажи 5-й эскадрильи наблюдали, как самолет старшего лейтенанта Чернышева пошел на снижение в северо-восточном направлении. Видевших это успокаивало то обстоятельство, что самолет шел на снижение не резко и без дыма. Но на неоднократный вызов по радио самолет не отвечал. В штаб пришло донесение о том, что разбитый самолет СБ обнаружен западнее Зуи.

К сообщениям о погибших, раненых, не вернувшихся в строй привыкнуть на войне вообще нельзя. Но эти первые жертвы, первые горькие сводки переживались особенно остро.

В тот день мы побывали на разных аэродромах бригады, беседовали со многими летчиками, штурманами и стрелками-радистами, летавшими бомбить вражеские базы и аэродромы.

Экипажи воздушных кораблей и технический состав находились у своих самолетов, кое-кто подсчитывал [23] пробоины. Редкий самолет не имел хотя бы небольшого повреждения. У одних были помяты баки, кабины, у других — пробоины в плоскостях, следы пулеметных очередей.

Летчики отвечали на вопросы кратко, не вдаваясь в подробности:

— Бомбы донесли и сбросили над целью.

— Старался отбомбиться, как на полигоне.

— Нас обстреляли методом завес. Зенитная артиллерия расположена у них вкруговую.

— Нас атаковали «мессершмитты» методом «сзади-сверху».

Легкораненые, участвовавшие в первой бомбежке, упрашивали не отправлять их в госпитали. С тяжелоранеными перед их отправкой в тыловые госпитали прощались всеми экипажами. Один за другим к раненому товарищу молча подходили летчики, техники, штурманы, стрелки-радисты. Молча жали руку и молча, нахмурившись, готовые снова подняться в воздух, отходили.

Я видел, как прощались товарищи со стрелком-радистом Смирновым. У него был раздроблен подбородок, и он не мог говорить. Прощаясь с друзьями, он каждый раз, лежа на спине, поднимал обе руки вверх, к небу, словно просил: поднимитесь туда, отомстите...

Со многими прекрасными летчиками и штурманами познакомился я в тот день. Командиром звена начинал тогда свой боевой путь один из лучших летчиков, воевавших на Черном море, Герой Советского Союза И. Е. Корзунов. Он закончил войну командиром воздушной дивизии, а сейчас генерал-лейтенант авиации.

Еще дорогой Степаненко хвалил штурмана 4-й эскадрильи капитана Толмачева, который на учебном полигоне всегда бомбил на «отлично». Меня заинтересовало, как он отбомбился в боевой обстановке.

На аэродроме во Владиславовке нас встретили заместитель командира полка майор Н. А. Токарев, еще в советско-финляндскую войну получивший звание Героя Советского Союза, и командир 4-й эскадрильи капитан П. Ф. Семенюк. [24]

Токарев доложил, что с боевого задания вернулись все самолеты, потерь не было. Я спросил у Семенюка, как отбомбился Толмачев.

— Он водил девятку, — ответил командир эскадрильи. — Отбомбился прекрасно. Проявлена фотопленка, она подтверждает эту оценку.

Часа через полтора я увидел самого Толмачева и был несколько удивлен: у меня успело сложиться представление о многоопытном, умудренном жизнью летчике, а встретил совсем юношу — с мягкими чертами лица, добрыми и ясными глазами. Через десять дней я узнал, какой характер скрывается за этими привлекательными чертами.

Во время налета нашей авиации на румынские мониторы под Тульчей самолет Семенюка, на котором Толмачев был штурманом, атаковали два «мессершмитта». Во время первой атаки заглох левый мотор самолета. После второй атаки Толмачев заметил: руки Семенюка выпустили штурвал. Лицо командира было бледно, по лицу текла кровь. Самолет, лишенный управления, резко пошел в пике. Толмачев взял управление на себя и начал выравнивать самолет. И тут он почувствовал острую боль в спине. Силы покидали его. В полусознательном состоянии дотянув машину до подходящего для посадки места недалеко от Измаила, штурман пошел на посадку прямо в поле. Когда раненый стрелок-радист Егоров дотянулся до него, чтобы перевязать, Толмачев уже потерял сознание. А месяц спустя он уже снова летал бомбить боевые порядки противника на подступах к Одессе. Мне довелось вручать ему потом орден Ленина и орден Красного Знамени, а в 1943 году Александр Толмачев был удостоен звания Героя Советского Союза.

* * *

Из Сарабуза мы выехали поздно. Возвращались через затемненный Симферополь. К вокзалу подходили и подъезжали первые группы мобилизованных для отправки к местам назначения.

Машину покачивало. Усталость брала свое, и мы со Степаненко переговаривались все реже и реже. Стали дремать, вздрагивая от резких толчков на крутых [25] поворотах. Проехав Бахчисарай, шофер остановил машину.

— В чем дело? — спросили мы сквозь дрему.

— Слышен артиллерийский гул, и светлый кусок неба виден в направлении Севастополя, — ответил он.

Выбравшись из Бельбекской долины, мы увидели в том направлении множество лучей прожекторов, рыскающих по небу. Временами лучи сходились в одну точку, потом снова расходились в поисках воздушного врага. Доносился глухой гул артиллерийской канонады. Вначале разрывов снарядов почти не было видно, но, внимательнее присмотревшись, можно было заметить, что в небе словно кто-то непрерывно пытался зажигать спички, а ветер не давал разгораться огонькам и гасил их. По этим вспышкам и гулу можно было судить о борьбе между вражеской авиацией и нашими зенитными батареями, развернувшейся в Севастополе.

Было почти совсем светло, когда мы въезжали в Севастополь. Нас остановил патруль, проверил документы и предупредил, что отбоя воздушной тревоги еще не было.

Потом я выяснил, что вражеская авиация сбрасывала ночью донные неконтактные мины, а для отвлечения внимания зенитной артиллерии и наблюдательных постов бомбила Любимовку, Учкуевку, Бельбек и Мамашай.

В целях своевременного обнаружения и определения мест постановки мин самолетами противника штаб охраны водного района организовал береговые и плавучие посты противоминного наблюдения. Во время налетов вражеских самолетов зенитные батареи с берега и кораблей вели огонь, а посты противоминного наблюдения непрерывно следили за маневрированием самолетов, за сбрасыванием мин и определяли траектории их падения, фиксировали места и время приводнения мин.

ОВРом решался главный вопрос: фарватер должен быть чист!

С кораблей, катеров, шлюпок и с береговых постов наблюдатели установили в эту ночь, что четыре мины упали на внешнем рейде в районе Константиновского буя. Зенитные батареи сбили с боевого курса вражеские [26] самолеты, и часть мин упала на сушу. Две мины взорвались на территории 1-й бригады торпедных катеров у Карантинной бухты и разрушили пирс. Одна упала в районе Херсонесского музея. Она не взорвалась, и ее взяли под охрану, чтобы изучить устройство приборов и механизмов немецких неконтактных мин.

Минеры бесстрашно вступили в единоборство с неизвестными им дотоле минами. Разгадав их технические особенности, минеры стали настойчиво изыскивать средства борьбы с ними. Разоружение мин противника, разрядка взрывных устройств (магнитных замыкателей) позволили создать эффективные средства траления (уничтожения) мин. Это была трудная и опасная работа, унесшая немало жизней мужественных минеров, и продолжалась она длительное время.

Севастопольцам не забыть подвига капитан-лейтенанта Г. Н. Охрименко, который в тяжелых условиях осады Севастополя весной 1942 года освоил водолазное дело, чтобы изучить поставленные немцами комбинированные магнитно-акустические мины. При помощи опытного водолаза Викулова он приступил к разоружению мины под водой.

Водолазный бот подвергся артиллерийскому обстрелу и получил повреждение, в команде бота появились раненые, но работа не прекращалась. В сложных условиях, рискуя жизнью, люди трудились над разгадкой секретов мин противника.

При разоружении мин погибли флагманский минер Новороссийской военно-морской базы старший лейтенант С. И. Богачик, инженер Б. Т. Лишневский, минеры М. И. Иванов, И. А. Ефременко, И. И. Иванов, был тяжело контужен один из опытнейших минеров капитан-лейтенант А. И. Малов.

24 июня во второй половине дня на флагманском командном пункте стало известно, что у Константиновского буя подорвался и затонул на переходе 25-тонный подъемный плавучий кран. Катера ОВРа вышли туда, но спасти удалось лишь четырех человек. По их рассказам, 10 человек из команды крана погибли в момент взрыва. Уцелели только те, кто находились в этот момент на верхней палубе. Взрывной [27] волной их сбросило с палубы крана за борт, потом их подобрали катера.

Через несколько дней при выходе из главной базы в море на Инкерманском створе подорвался эсминец «Быстрый», направлявшийся на ремонт в Николаев. Донная неконтактная мина взорвалась под полубаком. Это вызвало большие повреждения днища в подводной носовой части корпуса корабля. Командир корабля капитан 2 ранга С. М. Сергеев решил сохранить корабль на плаву и повел его к отмели.

Когда мы направились на катере к месту подрыва «Быстрого», навстречу попадались катера, идущие к Морскому госпиталю с ранеными и контуженными с эсминца.

Так мы расплачивались за недостаточную подготовку к минной войне. На флоте не оказалось тралов для траления весьма сложных по устройству магнитных неконтактных мин, принятых на вооружение у немцев.

Общими усилиями минеров флота, инженеров Испытательного минно-торпедного института и инженеров судостроительного завода был создан магнитный трал. Командир ОВРа контр-адмирал В. Г. Фадеев приступил к тралению неконтактных мин кораблями своего соединения. Его первым помощником в работе явился начальник политотдела ОВРа полковой комиссар Н. А. Бобков.

Однажды, когда вместе с Бобковым мы направлялись к месту стоянки катеров-тральщиков, нас догнал заместитель командира 1-го дивизиона катеров-охотников полковой комиссар П. Г. Моисеев и воскликнул:

— У меня новость!

Он рассказал, что вернулся с моря, куда выходил со звеном сторожевых катеров в противолодочное охранение отряда кораблей. Маневрируя, один из катеров сбросил несколько глубинных бомб. Через короткий промежуток времени после взрыва одной бомбы вблизи его последовал необычайной силы подводный взрыв, поднявший вверх колоссальный столб воды.

Тщательно сопоставив данные об этом взрыве, в штабе ОВРа пришли к заключению, что его место совпадает [28] с засеченным местом мины, сброшенной с самолета противника в один из ночных налетов.

Сосредоточенное лицо Бобкова при этом прояснилось: он понял, что найден еще один способ борьбы с минами. Оказывается, донные неконтактные мины детонируют от взрыва вблизи их корпуса. И ОВР главной базы включил в систему траления только что открытый способ уничтожения мин глубинными бомбами.

Позже, во время обороны Одессы, мы уже знали, как бороться с мифическими минами противника, не поддающимися якобы тралению.

Воевать тем оружием, которое есть...

В конце июля 1941 года Приморская армия Южного фронта занимала оборону по Днестру — от Тирасполя до побережья Черного моря. Правее ее, на широком фронте по Днестру, оборонялась 9-я армия. 11-я немецкая и 4-я румынская армии наносили удар в стык между ними. Подтянув три свежие пехотные дивизии — две румынских и одну немецкую, — противник переправился на восточный берег Днестра в районе Дубоссар и пытался развить успех в восточном и юго-восточном направлениях.

Как раз в эти дни в Севастополь прилетел Иван Васильевич Рогов. Мне пришлось бывать с ним на кораблях, в частях и на аэродромах. А перед отъездом в Москву Рогов объявил, что оставляет меня здесь в качестве заместителя начальника политуправления флота.

В первых числах августа Военный совет Черноморского флота поручил мне выехать в Николаев, Одессу и Очаков проверить, как выполняются на месте указания наркома и Военного совета флота об организации обороны, и оказать практическую помощь политорганам.

В связи с напряженной обстановкой на Южном фронте и отходом наших армий еще 27 июля были получены указания наркома: Одессу не сдавать, независимо от положения на сухопутном фронте.

Военный совет Черноморского флота потребовал от командира Одесской военно-морской базы контр-адмирала [29] Г. В. Жукова: немедленно приступить к созданию сухопутной обороны, работать круглосуточно, запретить эвакуацию воинских частей, а в Севастополь отправить только то, что не нужно для обороны.

О своем отъезде я доложил по телефону ВЧ начальнику Главного политического управления. Рогов просил сообщить из Одессы или Николаева о положении дел там.

Я взял с собой пистолет, положил в машину карабин, четыре гранаты и рано утром выехал.

В Симферополе бросились в глаза желто-зеленые грязные полосы маскировки на домах, обитые досками и заваленные мешками с землей витрины магазинов.

К 18 часам подъехал к Днепру, где была переправа в Херсон. Ясно стало, что отступление Южного фронта продолжается. По дорогам гнали гурты скота, арбы, нагруженные бидонами, вещами, — перебирались в глубокий тыл молочные хозяйства. Попадались тракторы, комбайны, другие сельскохозяйственные машины, на них виднелись мешки и узлы с разным скарбом. Расспросил — бессарабцы.

В сумерках я погрузился на паром. Кроме моей машины, на пароме ничего не было: все шло оттуда, только я — туда.

— Ваша «эмка» первая за весь день, — сказал старик паромщик. — А отсюдова, — он показал рукой на запад, — и люди, и машины, и повозки. А скота сколько переправили — счету нет. Неужто так силен немец, — продолжал, хитро глядя на меня, паромщик, — что наши не могут в себя прийти? В четырнадцатом году, помнится, в ту войну, немцу свободного ходу не было. Страсть, что беженцы рассказывают.

Паром шел тихо. Было прохладно. В воде покачивались звезды.

— Ты, видать, большой начальник. Чего ж молчишь?

Я и сам не допускал мысли, что враг может оказаться за Днепром.

Старик, видно, надеялся, что я его успокою, скажу: потерпи, мол, немного.

— Остановим, — глухо сказал я. [30]

На пристани, к которой мы подошли, было темно. Молча съехал с парома. Люди, повозки, машины заполняли площадь и прилегающие к ней улицы. Где-то в стороне ревел сбившийся в кучу скот.

— Ну, отец, прощай! — Я пожал паромщику руку. — Недельки через две ворочусь.

— Место для машины будет. Можете не беспокоиться.

В его тоне было что-то покровительственное.

Выехав на Николаевскую дорогу, мы свернули с шоссе, чтобы перекусить.

— Ну как, Гриша? — спросил я шофера.

— Не мешало бы хоть часок вздремнуть, — сказал он неуверенно, — день будет трудный.

— Спи!

Он откинулся на сиденье и тотчас захрапел.

Я тоже прилег в машине, но долго не мог уснуть. В ушах стоял людской гомон, рев скота. Перед глазами проплывали арбы, сидящие на них женщины, дети, старики с серыми от пыли и горя лицами.

Незаметно для себя уснул и я. Проснулись оба от шума идущих невдалеке машин. Двигалось какое-то войсковое хозяйство.

Я вышел к дороге, поднял руку. Машина остановилась.

— Где старший колонны? — спросил я у шофера.

— На третьей машине, — сказал он, — начальник и комиссар.

Увидев меня, из кабины выскочил батальонный комиссар. Заметив, наверно, на моем рукаве нашивку бригадного комиссара, поприветствовал.

Я достал удостоверение, подал ему. Он взял, перелистал, взглянул в сторону «эмки», въезжавшей на дорогу, спросил:

— Ваша?

— Да.

Батальонный комиссар представился. Он был из какого-то управления или отдела тыла 9-й, не то 18-й армии. Я плохо его слышал, но переспрашивать не стал.

— Еду в Николаев. Какая там обстановка?

— Горит. Много жертв. Бомбят вот уже сутки. [31]

— Это хозяйство вашей армии? — спросил я, показывая на машины.

— Нет, здесь части войскового хозяйства 9-й и 18-й армий.

— А куда же вы уходите? — спросил я.

— Этого мы не можем сказать, — ответил батальонный комиссар.

По сдержанности ответов я понял: наш разговор продолжается только потому, что я старший по званию.

— Какова обстановка на фронте? — опять спросил я.

— Сводок мы не получаем, — нехотя проговорил батальонный комиссар. — Все по-прежнему — отходим. А где будем останавливаться, сами не знаем.

Мы сухо простились.

Вскоре навстречу стали попадаться санитарные машины, повозки с ранеными. Среди них были женщины и дети. Повязки пропитаны кровью, покрыты темно-бурой пылью.

Подъезжая к Николаеву, я впервые увидел группы идущих без оружия красноармейцев. Я остановился, вышел к ним из машины. Кое у кого не было и петлиц на гимнастерках.

— Среди вас командиры есть? — спросил я.

На мои слова никто не обратил внимания. Красноармейцы продолжали идти. Я подошел к ним вплотную и повторил вопрос.

Несколько голосов одновременно ответили:

— Мы командиров своих давно не видели.

Я все же попытался выяснить у них, при каких обстоятельствах они отбились от своих частей и очутились здесь, на дороге в Херсон, вместе с беженцами.

Красноармейцы отвечали неохотно, коротко:

— Отходили. Утром сказали, что в окружении и нужно мелкими группами пробираться на восток. Вот мы и пробираемся.

Моя попытка выяснить какие-либо подробности не увенчалась успехом.

— Да что он допытывается? — услышал я чей-то голос. — Подъедет к фронту — спрашивать не будет, сам все увидит. [32]

— А где ваше оружие? — не отставал я.

— А у нас его и не было, — зло ответил пожилой красноармеец. Вид у него был мрачный. Видимо, давно не брился, отрастил бороду. Борода покрылась толстым слоем пыли, рыжие брови зло нахохлились.

— Как это не было? Вы же отходите с фронта? — недоумевал я.

Наконец узнал, что эти люди были призваны из запаса, около недели проходили подготовку, а потом их отправили на пополнение, но, прежде чем они доехали до места назначения, эшелон разбомбили немцы.

— А оружие у нас отобрали у Варваровки, на переправе. Ваши, моряки.

— Как же вы отдали оружие?! — возмущенно, едва сдерживая себя, спросил я.

— Не было командира. Нас признали неорганизованными бойцами и отобрали...

— А как же вы очутились здесь, на дороге в Херсон?

— После воздушного налета собрались и пошли из города.

И бредут на восток неизвестно куда, неизвестно кто — не гражданские уже, и еще не военные.

— Бежим от немца, проклятого богом и людьми, — глухо проговорил пожилой красноармеец.

Эта встреча оставила у меня гнетущее впечатление. Что же будет дальше? — с беспокойством думал я.

Из города непрерывным потоком двигались машины, повозки — и никаких регулировщиков. Нам приходилось останавливаться и пропускать этот поток.

Над северо-западной частью города стелился дым. На улицах пригорода — свежие следы воздушного налета. В развалинах домов копаются люди. В разных направлениях идут разрозненные группы бойцов.

В штабе Николаевской военно-морской базы дежурный проверил мои документы. Из кабинета навстречу мне вышел командир базы контр-адмирал И. Д. Кулешов.

— Вот и хорошо, что не поспешили, — были его первые слова. — Вчера у нас очень тяжелый день был, да и ночь не лучше: первый массированный налет...

Подошел комиссар базы полковой комиссар И. Г. Бороденко. Я знал его немного по академии. [33]

— Вчера еще вас ждали... — сказал он, здороваясь.

Кулешов и Бороденко рассказали о налете вражеской авиации, о причиненных городу разрушениях и жертвах. От них я узнал, что по кораблям, отправляемым в Севастополь, попаданий нет. На строящихся же кораблях остается около 700 моряков, не имеющих оружия. Я спросил, правильно ли, что моряки отбирают оружие у идущих в тыл красноармейцев.

— А что же нам остается делать, если иначе его неоткуда взять? — вопросом на вопрос ответил Бороденко.

Я предложил прервать наш разговор до вечера и пригласил Бороденко поехать со мной в части.

— Я немного вас задержу, — сказал Кулешов и познакомил меня с первой полученной им из штаба фронта оперативной сводкой. Из нее я узнал, что противник занял мотомеханизированными частями Балту, Первомайск, Кировоград.

Эта тревожная сводка сильно взволновала меня. И снова, как недавно на «Красном Кавказе», пришлось собрать волю, чтобы сохранить самообладание и не выдать внутреннего волнения здесь и в частях.

Мы поехали к переправе, соединяющей Варваровку с городом. Навстречу двигалась масса машин и повозок — исключительно военных. Среди них было очень трудно пробираться — мы вышли из машины и пошли пешком. В воздухе барражировали наши истребители. С возвышенности у берега было видно, как, плотно прижавшись друг к другу, по плавучему мосту двигались машины и повозки. При выходе с моста образовался затор. Там почти неподвижно стояли клубы пыли, до нас доносился многоголосый шум.

Справа от моста на баржах и понтонах через Южный Буг переправлялись орудия, тягачи, тракторы. Погрузка и разгрузка производилась при помощи подъемных кранов.

— Чтоб не сорвать погрузку и разгрузку, — пояснил Бороденко, — рабочие не уходят домой, работают, не считаясь со временем. Мало того что переправляют технику отходящих воинских частей, — приспособили плавучий док судостроительного завода и [34] перебрасывают в Николаев паровозы, строят бронепоезда.

Мы не стали переправляться на тот берег и поехали в пулеметный батальон.

Встретил нас командир батальона капитан Алексеев. Комиссара не оказалось: он обходил пулеметные точки, выставленные для прикрытия переправ.

Алексеев доложил, что батальон обеспечен всем и готов выполнить любую задачу. У меня отлегло от сердца.

Капитан помолчал и вдруг, замявшись, спросил:

— На всех нас удручающе действует хаотичность отступления... Мы уйдем из Николаева?

— Военный совет требует оборонять город. Если же вынуждены будем уходить, то — последними, — ответил я.

— Мы выполним свой долг до конца, — сказал комбат, прощаясь.

Мы поехали во флотский экипаж, в городок имени Фрунзе, где формировался морской полк. Здания там были разрушены. Лениво пробиваясь сквозь расщелины развалин, поднимался дымок.

Комиссар формируемого полка полковой комиссар Гвардиянов сразу же стал жаловаться на плохое вооружение:

— Автоматов нет, винтовки — учебные, с заделанными дырами. Разве с такими винтовками можно воевать?

— Доложите о винтовках, — попросил я комиссара базы.

— Вы лучше меня знаете положение дел с оружием, — сказал Бороденко. — У нас было пятьсот учебных винтовок. Все — с просверленными дырками в патроннике. По нашей просьбе завод принял заказ на заделку дырок. Большую часть винтовок удалось ввести в строй. Испробовали на стрельбище — оказались годными. С такими винтовками воевать можно.

— Мы воевать будем, но дайте нам оружие, — бросил реплику Гвардиянов.

— Что вы предлагаете? — спросил я у него.

Он смутился.

— Нужно воевать тем оружием, которое есть, — твердо сказал я. — Будет другое — получите. [35]

— Я понимаю, — нахмурился Гвардиянов, — но без оружия все же нельзя воевать.

Он был прав и не прав. Но выхода не было. Враг наседал, а оружие еще не поступило.

Возвращаясь, мы с Бороденко решили привлечь командиров штаба и политработников к задержанию разрозненных групп бойцов из отступающих войск, всех задержанных направлять в экипаж и там формировать из них отряды.

Вечером я встретился в штабе с контр-адмиралом Кулешовым. Он показал мне телеграмму, посланную им в Военный совет Черноморского флота: «...По распоряжению Военного совета Южного фронта для защиты Николаева создана дивизия тылового ополчения. В дивизии десять полков, но так как оружия в Николаевской военно-морской базе нет, просим Военный совет флота выслать 11 000 винтовок, а также пулеметы Максима, Дегтярева».

— Нам ответили, — сокрушался Кулешов, — оружия нет. До этого мы обращались в округ и в Военный совет Южного фронта... Везде отказ. И все же мы готовимся к обороне: закончили оборудование батальонных оборонительных узлов по берегу Буга, начали строить дзоты по Ингулу. На подходе к варваровской переправе вырыли два противотанковых рва, на окраинах города роются окопы, на заводе оборудуются два бронепоезда.

Кулешов сжал рукой аккуратно подстриженную бородку и задумался. Я догадывался, о чем он думает. Еще по дороге в штаб Бороденко рассказал мне, как переживает Кулешов обвинение в паникерстве и намерении сдать Николаев врагу, брошенное ему командующим флотом.

— Дело было так, — рассказывал Бороденко. — Получив указания ЦК, обком и горком приступили к подготовке эвакуации города. На судостроительных заводах были разработаны планы эвакуации, и во второй половине июля приступили к их реализации. Намечен был и план уничтожения всего того, что невозможно вывезти в случае отхода частей Красной Армии. Зная об этой подготовке и исходя из обстановки, мы с командиром базы решили, что надо на всякий случай и нам продумать план эвакуации. За указаниями обратились [36] к командующему флотом. Вице-адмирал Октябрьский ответил: «Вы уже собрались Николаев сдавать врагу. Требую прекратить разговоры, не допускайте паники, стройте оборону, драться будем, а не сдавать».

Обвиненный в намерении сдать Николаев врагу, Кулешов проявлял теперь беспокойство и не был уверен в том, что все его дальнейшие действия будут признаны правильными. Я сказал ему, что командование базы, на мой взгляд, действует правильно, о чем и доложу Военному совету.

Тогда Кулешов подошел к сейфу, достал папку и развернул ее. Я увидел приказ, написанный от руки, от 3 августа 1941 года:

«В целях усиления обороноспособности Николаевской ВМБ и сохранения имущества, могущего пострадать от бомбежки, приказываю начальнику тыла провести следующие мероприятия:

1. Боезапас максимально рассредоточить по частям и аэродромам.

2. Пулеметы, имеющиеся на складе, выдать на укомплектование 70 зен. арт. дивизиона, в том числе предназначенные для «Силина» и «Днепра». Винтовки СКР «Силин» выдать штабу Николаевской ВМБ. Флотские части снабдить по числу личного состава вещевыми мешками, лопатами, сумками для гранат и т. д.

3. Форсировать вывоз имущества из баз. Для вывоза использовать каждую оказию, идущую в Севастополь, Новороссийск и другие порты, восточной части Черного моря.

4. Затребовать у начальника тыла ЧФ необходимый водный транспорт для вывоза. При необходимости иметь железнодорожный транспорт, связаться с секретарем обкома по транспорту и через него добиваться предоставления необходимого количества вагонов.

5. К 12.00 4.08 доложить план уничтожения боезапаса, топлива, которое не будет вывезено. План должен быть совершенно конкретным: кто, где, чем и что делает.

6. В складах не держать оружия, все выдать частям базы. [37]

7. К 4.08 оборудовать КП тыла в бомбоубежище на Ингулъском спуске.

К 4.08 оборудовать КП по указанию начальника политотдела в бомбоубежище 361 или 362 батареи.

Сформировать из автотранспорта автоколонну в 100–150 машин для решения задач и переброски частей баз на угрожаемом направлении или вывоза имущества по обстановке. Срок 5 августа».

Подписан приказ был Кулешовым и Бороденко. Когда я прочитал его, Кулешов вопросительно посмотрел на меня, словно говоря: как с этим приказом быть?

— Приказ ваш, по-моему, правилен, — возвращая папку, сказал я ему.

Узнав о прибытии в город Военного совета Южного фронта, я решил встретиться с членом Военного совета армейским комиссаром 2 ранга А. И. Запорожцем, с которым перед поездкой в Севастополь меня познакомил в Москве И. В. Рогов.

Запорожец выглядел усталым, осунувшимся. Он посмотрел на меня и спросил:

— Как вы попали сюда?

Я объяснил ему и в кратких чертах доложил о всем виденном мной по дороге в Николаев и в самом Николаеве.

— Все, о чем вы говорите, я видел сам, — прервал меня Запорожец. — Ничего приятного не могу сказать. Отходим. Этот отход на многих действует угнетающе. Но есть целые дивизии, которые с первых дней войны ведут упорные бои. Отходя, они сдерживают натиск противника и при случае сами переходят в контратаки... Эти дивизии уже имеют небольшой боевой опыт... хотя они и отходят.

От него я впервые услышал похвалу 25-й Чапаевской дивизии, включенной в Приморскую армию.

Я попросил Запорожца для ориентировки ознакомить меня с положением дел на Южном фронте.

Он сказал, что в связи с неудачами, постигшими 6-ю и 12-ю армии, между Юго-Западным и Южным фронтами образовался промежуток, куда прорываются главные силы противника. В стык между 9-й и Приморской армиями севернее Тирасполя также прорвались [38] крупные силы врага. Сдержать их не было возможности.

— Как видите, положение наше тяжелое, — подытожил Запорожец. — Фронта, как такового, нет. Части действуют, как правило, самостоятельно. В штабе фронта неустойчивая связь с армиями, нарушено управление. Я уж не говорю об управлении и связи с частями в армиях. Кроме того, нашему фронту Ставка переподчинила остатки 6-й и 12-й армий, оказавшихся отрезанными от остальных сил Юго-Западного фронта. Это создало дополнительные трудности. Связь с генералами Понеделиным и Музыченко поддерживается только самолетами. Чтобы вывести части из окружения, надо прикрывать их, а на это не хватает сил и средств. Разрешения же на последовательный отвод войск не получено, как не получено и резервов.

Запорожец хорошо отозвался о действиях бронекатеров Дунайской флотилии, которые не только успешно прикрывали наши переправы, но и срывали попытки противника переправиться на левый берег Буга в районе Вознесенска.

В конце разговора Запорожец сообщил мне, что получена директива Ставки: «Одессу не сдавать, а оборонять до последней возможности, привлекая к делу Черноморский флот». Эта задача возложена на Отдельную Приморскую армию. Командующим назначен генерал-лейтенант Г. П. Софронов, членом Военного совета — начальник политуправления фронта дивизионный комиссар Ф. Н. Воронин.

Когда снова зашел разговор о Николаеве, я сказал Запорожцу, в каком трудном положении находится военно-морская база, и не успел попросить помочь базе, как он опередил меня:

— С оружием дело плохо. У нас большие потери. Фронт не может ничего выделить... Ничего...

Ночь прошла беспокойно. Авиация врага опять бомбила город. Лучи прожекторов метались по темному небу, разыскивая воздушного противника.

В день моего отъезда в Одессу я с огромной радостью узнал о славных делах летчиков 9-го истребительного авиаполка: за трое суток они в неравных боях сбили 19 самолетов противника, из них 9 «хейнкелей». «Бои только начинаются», — подумал я. [39]

«Объявляется на осадном положении»

Опять, как и по дороге в Николаев, по направлению к Одессе мы не обогнали никого. Никто не обгонял и нас. Все шло на восток. Навстречу нам шли машины, тягачи с орудиями, повозки, встречались беженцы, толкавшие впереди себя тележки со скарбом и детьми.

Не доезжая села Нечаянное, мы увидели на обочине дороги обгорелые грузовики. Рядом лежали поломанные повозки и трупы лошадей. Вблизи дороги виднелись воронки от бомб, а чуть поодаль от них — свежий холм братской могилы.

Не успели мы выехать из Нечаянного, как над головой с воем и пулеметным треском пролетели «мессершмитты», обстреливая все, что двигалось. Воздушные пираты хозяйничали на дорогах.

В десяти шагах послышались стоны раненых. Мы остановились. К машине подбежал красноармеец.

— Санитарный пакет! — крикнул он.

Мы с Григорием отдали свои санпакеты и продолжали путь к Аджалыкскому лиману.

В Одессу въезжали уже под вечер.

Я был в городе впервые и очень обрадовался, когда на повороте у пропускного пункта к машине подошел командир в морском кителе и, поглядев на мои знаки различия, спросил:

— Бригадный комиссар Азаров?

Я подтвердил.

Это оказался помощник начальника политотдела Одесской военно-морской базы по комсомолу — политрук Симонов. Комиссар базы поручил ему встретить меня и провести в штаб и политотдел, которые перебрались с Торговой улицы, где размещались в мирное время, на 411-ю береговую батарею.

— Где начальник политотдела? — спросил я.

— В отъезде, — как-то нехотя ответил Симонов. — Мы его редко видим.

У входа в штаб я познакомился с капитаном 1 ранга Ивановым.

— Начальник штаба Одесской военно-морской базы, — представился он.

Я попросил его проводить меня к командиру базы. [40]

Перед отъездом в Одессу я познакомился с личным делом контр-адмирала Жукова и узнал, что он участвовал в гражданской войне, воевал в Испании, был награжден орденами Ленина и Красного Знамени, плавал на Балтике, командовал кораблями, а в конце 1988 года был назначен командиром Одесской военно-морской базы.

Когда мы с Ивановым вошли к нему в кабинет, Жуков разговаривал по телефону. Закончив, подошел ко мне и, поздоровавшись, спросил:

— Как дорога?

— Военная.

— Бомбит?

— Бомбит.

— Николаев будем сдавать?

— Не ясно... Оружия маловато.

— У нас тоже, — сказал Жуков. — Нужно признать, что перед войной мы не предусматривали оборону Одессы с суши и теперь в инженерном отношении совершенно не готовы. Вы ужинали сегодня? — неожиданно спросил он меня.

— Даже не обедал, — признался я.

— А я вас кормлю разговорами. Пойдемте поедим.

К ужину приехал комиссар Одесской военно-морской базы полковой комиссар С. И. Дитятковский. Мы встречались с ним в Военно-политической академии имени В. И. Ленина. В 1936 году, на год раньше меня, Дитятковский окончил академию с отличием. А в Одессу приехал почти вместе с Жуковым. Оба они были членами Одесского обкома партии, депутатами областного и городского Советов, а Жуков — и кандидатом в члены ЦК КП(б)У.

За ужином Дитятковский рассказал, что делалось в порту. Особенно оживился, когда говорил о возвращении из Вознесенска нескольких эшелонов с оборудованием. Дальше они продвинуться не могли: враг перерезал железную дорогу.

— Многие рабочие и их семьи, прибывшие в порт для эвакуации, — восторгался он, — узнав о том, что Одессу решено не сдавать, а защищать до последнего патрона, отказались эвакуироваться. Забрали свои вещи и ушли, несмотря на возражения руководителей [41] эвакуации. Их отказ сбил пыл с других, и это помогло нам организовать посадку на корабли без особых происшествий.

После ужина начальник штаба, военком и я собрались у Жукова.

— А где же начальник политотдела Кондратюк? — поинтересовался я.

— Он что-то киснет последнее время, — нахмурился Жуков.

Я сообщил товарищам о цели моей поездки сюда. Подтвердил решимость Военного совета флота независимо от положения на сухопутном фронте сражаться за Одессу.

— Это не только приказ наркома, но и решение Ставки, — добавил я и рассказал о том, что ведется подготовка к созданию отряда кораблей Северо-западного района. В него намечено включить крейсер «Коминтерн», эсминцы «Шаумян» и «Незаможник», минный заградитель «Лукомский», дивизион канлодок в составе «Красного Аджаристана», «Красной Грузии», «Красной Абхазии» и «Красной Армении». В отряд войдут также 2-я бригада торпедных катеров, отряд сторожевых кораблей, дивизион тральщиков, болиндеры, несколько десятков шхун и другие малые корабли. Базирование отряда намечалось в Одессе и Очакове с подчинением его командованию Одесской военно-морской базы. Это обеспечит поддержку флангов сухопутных войск и оперативный режим в районе Одесской базы.

— Какая удивительно спокойная ночь! — заметил я при прощании.

Небо было безоблачным, крупные звезды чуть дрожали в вышине. Даже не верилось, что где-то рядом уже идет война.

— Эта тишина обманчива, — с грустью сказал Дитятковский. — В такую же ночь совсем недавно был совершен воздушный налет на город и порт.

В ту же ночь я узнал от Дитятковского об одном очень важном разговоре контр-адмирала Жукова с командующим Отдельной Приморской армией.

— Я ухожу со штабом и армией в Очаков, — сказал Софронов.

— А как же Одесса? — спросил Жуков. [42]

— Одессу будете оборонять вы — моряки — и приданные вам части.

Жуков напомнил, что есть указания Военного совета Черноморского флота и наркома отстаивать Одессу до последней возможности.

— Мы не собираемся уходить из Одессы, — продолжал он. — Мы можем прикрыть ее с моря и поддержать огнем артиллерии и кораблей, но оборонять с суши не имеем сил.

— Я сообщил вам это для того, чтобы вы не рассчитывали на нас и готовились, — твердил Софронов.

А вскоре после этого разговора пришло решение Ставки об обороне Одессы с суши силами Отдельной Приморской армии.

Договорившись о поездке в части, расположенные на самых важных участках фронта, мы расстались далеко за полночь.

Перед выездом в район Аджалыкского лимана, где формировался 1-й морской полк, я встретился с работниками политотдела Симоновым, Лизуновым, Краевым, Потаповым, секретарем парткомиссии Дольниковым и редактором базовой газеты Шварцманом.

Меня интересовали настроение людей в частях и работа политотдела по подготовке Одессы к обороне. И я получил радостные сведения. Люди не унывали. В ряде частей по два раза в день заседала парткомиссия: в трудные для Родины минуты моряки хотели идти в бой коммунистами. Все без исключения с энтузиазмом встретили решение драться до конца.

— Оружие! Дайте нам оружие! Остальное — за нами, — вот что говорили в один голос все, с кем мне приходилось встречаться в Одессе.

Теперь, оглядываясь на путь, пройденный нашей армией за годы войны, вспоминая дни победных боев на территории врага, когда одновременно работали тысячи орудийных стволов под прикрытием нашей замечательной авиации, я с горечью вспоминаю одну встречу, происшедшую по дороге в Аджалык. Несколько моряков первого полка остановили нашу машину. От них отделился политрук и, увидев наши знаки различия, немного смутился.

— В чем дело? — спросил Дитятковский, выходя из машины. [43]

Я тоже вышел и увидел, что товарищи поддерживают краснофлотца в обгоревшей фланелевке, с рукой, забинтованной от кисти до плеча. Невдалеке от дороги горела арба.

— Разрешите доставить в госпиталь на вашей машине обожженного краснофлотца, — обратился политрук ко мне.

Получив разрешение, он сказал сопровождающим:

— Поаккуратнее, — и обернулся к нам.

Оказывается, бойцы 2-й роты 1-го морского полка тренировались в метании бутылок с горючей смесью по импровизированному танку — арбе. Во время тренировки и произошел несчастный случай.

— Мы имеем несколько сотен бутылок с горючей жидкостью, — пояснил политрук. — В них вместо стеклянной запальной пробирки с детонирующим составом применяется пакля. Боец должен вытащить пробку и вставить в горлышко намоченную в бензине паклю, но так, чтобы жидкость не выливалась. Потом надо паклю поджечь спичкой и успеть бросить бутылку в цель.

Я посмотрел, как бросали эти бутылки. Не все они долетали до цели. Бывало и так, что подожженная пакля гасла и горючая жидкость выливалась в полете.

— Скажите, а вы успеете бросить бутылку в идущий на вас танк? — спросил я у одного краснофлотца.

— Бросить-то успеем, — сказал он, насупившись, — а вот успеем ли зажечь паклю — это вопрос.

— Такая бутылка хороша только для арбы, — заметил пожилой боец, — а вот начнут двигаться танки, да еще стрелять, — когда тут искать спички, чиркать да подносить огонь к пакле? А если дождь? Нет, товарищи начальники, нам нужны такие бутылки, чтоб загорались без спички и пакли. Вот тогда успеем бросить в танк.

— У нас есть уже бутылки с запальной пробиркой, — оправдывался политрук.

— А зачем же тренируетесь на бутылках с паклей, если не будете использовать их в бою?

— Мало у нас этих... новых.

Вечером Дитятковский договорился с секретарем обкома партии А. Ф. Чернявским о том, чтобы пустить [44] находившийся на консервации стекольный завод и наладить производство бутылок и запалов к ним.

Когда я уезжал из Одессы в Николаев, стекольный завод принял заказ на изготовление 20 000 бутылок с горючей смесью и запалами. Работа пошла. На обертках запалов рабочие, снаряжавшие бутылки, писали: «Боец! Каждый подожженный танк приближает нашу победу над гитлеровцами»; «Товарищ! Запал и бутылка с горючим подготовлены в Одессе. Подожги танк, рвущийся в наш родной город!»: «Черноморец! Не пусти врага в Одессу. Подожги танк!»

Мы беседовали с бойцами, переходя от одной группы к другой. Все задавали одни и те же вопросы:

— Долго ли наши войска будут отступать?

— Придут ли из Севастополя корабли на поддержку Одессе?

Мы не разубеждали их в том, что положение трудное и опасное, призывали к стойкости и выдержке. Надо было говорить правду.

Полк формировался в основном из моряков, добровольно сошедших с кораблей на берег, — хороших, мужественных людей, но плохо знавших пехотное дело. Не приходилось, однако, сомневаться, что такие быстро научатся всему, не дрогнут, выстоят.

Командир полка майор Морозов, узнав о нашем приезде, вскоре явился в расположение роты, где находились мы с Дитятковским.

— Учимся всему, как в первый раз, — сказал он, — как нужно делать перебежки, окапываться, использовать винтовку, гранату, бутылки с горючим. А сегодня к вечеру уже будем занимать отведенный нам участок обороны у Аджалыкского лимана. Плохо у нас с оружием и с походными кухнями. Нам бы автоматов вместо драгунских карабинов.

— Как же быть? — спросил я.

— Ничего. Выстоим!

Я обещал немедленно доложить о нуждах полка Военному совету флота.

Дитятковский отправился в штаб базы — ему уже звонили оттуда, а я на обратном пути заехал в Лузановку, в прибывшую совсем недавно с Дунайской флотилии 724-ю батарею 152-миллиметровых пушек. [45]

Еще в Севастополе я из донесений знал, что эта батарея одной из первых открыла ответный огонь по врагу на румынском берегу. С тяжелыми боями, непрерывно отстреливаясь, она прошла от румынской границы до Одессы, прикрывая своим огнем отходящие части 25-й Чапаевской дивизии.

В тот же день, после поездки в части, я послал Военному совету флота телеграмму. Указал, что личным составом Одесской военно-морской базы задачи поняты, и просил быстрее дать Жукову, а заодно и Кулешову, винтовки и пулеметы.

А наутро гарнизону Одессы был объявлен приказ:

«1. С 19.00 8 августа с. г. гор. Одесса с окрестностями объявляется на осадном положении.

2. Въезд в город гражданам без специальных пропусков, выдаваемых председателями райисполкомов, запрещается.

3. Во изменение приказа по гарнизону № 21 от 4.08.41 г. движение граждан и всех видов гражданского транспорта с 20.00 и до 6.00 запрещается. Возвращение с работы и следование по служебным делам в этот период разрешается лишь по специальным пропускам, выдаваемым комендантом гарнизона.

4. За всякие диверсионные вылазки (стрельба с чердаков, подача световых сигналов, работа радиопередатчиков) отвечают домовладельцы, управляющие домами и дворники.

5. За нарушение моего приказа виновные будут привлекаться к строжайшей ответственности по законам военного времени.

Начальник гарнизона г. Одессы Жуков

Комиссар гарнизона г. Одессы Дитятковский

Комендант гарнизона г. Одессы Проценюк»

Одновременно Одесский областной и городской комитеты Коммунистической партии Украины и исполкомы областного и городского Советов депутатов трудящихся издали обращение:

«Товарищи!

Враг стоит у ворот Одессы — одного из важнейших жизненных центров нашей Родины. В опасности [46] наш родной солнечный город. В опасности все то, что создано в нем руками трудящихся. В опасности жизнь наших детей, жен, матерей! Нас, свободолюбивых граждан, фашистские головорезы хотят превратить в рабов.

Пришло время, когда каждый из нас обязан встать на защиту родного города. Забыть все личное, отдать все свои силы на защиту города — долг каждого гражданина.

Не впервые трудящиеся Одессы отстаивают честь и независимость своей Родины, своего родного города. Наступил момент, когда славные боевые традиции одесского пролетариата должны быть воплощены в новые боевые подвиги рабочих, работниц, работников науки, техники и искусства, домохозяек — по обороне своего родного города от фашистских варваров.

Защита родного города — это кровное дело всего населения. Вместе с частями Красной Армии отстоять родную землю, родной город — вот чего ждет и требует от нас Родина.

Каждый дом, каждое предприятие должны быть крепостью, о которую сломают зубы фашистские бандиты. Вооружитесь всем, чем можно. Бутылка с горючим, брошенная в танк, камень, брошенный из окна, кипяток, вылитый на голову людоедам, помогут ковать нашу победу над врагом.

Больше организованности, никакой паники, никакой, растерянности!

Сейчас необходима величайшая организованность, сплоченность, самоотверженность, готовность идти на любые жертвы. Решительно и беспощадно боритесь с паникерами, дезорганизаторами.

Священная обязанность каждого — отдать все силы, а если нужно, и жизнь за Родину, за наш родной город, за счастье наших детей.

Товарищи! Выполняйте все указания военного командования. До последней капли крови боритесь за свой родной город, за каждый дом, за каждое предприятие!

Деритесь за каждую пядь земли своего города!

Уничтожайте фашистских людоедов! Будьте стойкими до конца!» [47]

С утра вместе с комиссаром базы мы отправились во 2-й сводный морской полк, получивший задачу прикрыть порт и корабли.

Еще в первый день моего пребывания в Одессе Жуков сказал, что командиром этого полка предполагается назначить начальника тыла базы интенданта 1 ранга Я. И. Осипова. Я несколько удивился, но ничего не сказал.

— Да, да, интенданта, — заметив мое удивление, повторил Жуков. — Этот интендант в прошлом отличный вояка. У него боевая закваска. Мы в гражданскую с ним воевали вместе. Я. был у него в подчинении — рядовым. А Осипов — командиром...

С самого начала войны Осипов не давал Жукову покоя — просил послать на фронт, а когда Жуков отказал, стал писать рапорт за рапортом. Наконец он дождался своего.

— Вот просим заменить Осипову звание интенданта на полковника. А то интендантское звание не вяжется с должностью командира полка.

— Что ж, — сказал я, — если нужно для дела — прямой смысл.

Ни командира, ни комиссара полка в штабе не оказалось.

— Где командир и комиссар? — спросил я у начальника штаба полка майора Северина.

— Добывают оружие, — озабоченно проговорил он и доложил, что полк обороняет участок от Пересыпи до парка имени Шевченко, а в глубину — три улицы от порта.

Северин сказал, что бойцы учатся приемам борьбы с танками, сооружают баррикады и опорные пункты. Роты, сооружающие линию обороны, уже разобрали брусчатку на двух улицах и использовали камни для строительства баррикад. В строительстве принимают участие и жители.

От Северина я узнал, что по инициативе инженер-капитана Матвеева, работающего в инженерном отделении Одесской военно-морской базы, в трамвайном парке оборудована дрезина для уличного боя. Я видел ее, обшитую броневыми листами, с двумя пулеметами. Матвеев предложил также переоборудовать трехтонный подъемный кран «Январец» в бронемашину. [48]

Пушки для этой бронемашины взяли с бронекатеров Дунайской флотилии.

Во всех ротах и батальонах 2-го сводного морского полка, где мы успели побывать, кипела работа.

Парк имени Шевченко, изрезанный окопами и траншеями, являл собой где поле боя, где стрельбище, а местами — плац для тренировок в борьбе самбо. Краснофлотцы, пришедшие с кораблей и призванные из запаса, только что пришедшие из военкоматов, готовились к уличным боям.

Все было ново для моряков: и рытье окопов в полный профиль, и перебежки, и блокирование участка прорыва, и даже стрельба из винтовок.

— Непривычно нам зарываться в землю кротами, — говорили они, — но... беда есть беда... Нужно!

И опять разговоры об отступлении наших частей, тревожные вопросы: «Долго ли будут отступать?»; просьбы, а иногда и требования: «Оружия!» Всем хотелось драться. Драться всерьез, зло, только не отдать дорогой сердцу город.

Общее настроение так захватывало каждого, что я и сам, чего греха таить, лелеял в душе надежду: «Вот назначили бы сюда, к ним. Воевать вместе с такими людьми — какая это честь!» Эта моя мечта еще больше окрепла после встречи с Яковом Осиповым.

А пока... меня ждала первая неприятная встреча с начальником политотдела базы Кондратюком. Я просил вызвать его из Очакова для серьезного разговора.

Кондратюка я знал с 1927 года, когда мы оба были на годичных курсах переподготовки политруков при Сумской артиллерийской школе имени С. С. Каменева. Увидев его, я заметил, что он сильно постарел.

Встретившись, мы не стали вдаваться в воспоминания, сразу перешли к обсуждению положения в стране, на юге, в районе Одессы.

— Дела наши, видимо, плохи, — не то спрашивая, не то утверждая, сказал Кондратюк. — Мы никак не придем в себя после внезапного нападения.

— Сколько же нужно времени, чтобы прийти в себя?

— Все рушится... — Кондратюк потянулся к папиросе. — Можно?

— Кури! [49]

Молча смотрим друг на друга.

— Что ж молчишь? Говори, — нарушил я молчание.

— Зная вас, хочу сказать правду... Не могу смотреть, как отступают наши... Сдача городов... Гибель людей... Когда я ехал из Очакова, — Кондратюк сильно волновался, — картина отхода частей по Николаевской дороге меня потрясла. Не могу забыть, как самолеты безнаказанно расстреливали бредущих и едущих по шоссе... Страшно стало...

— И мне было страшно. Я тоже ехал сюда по Николаевской дороге.

— Дело не в том, — отмахнулся Кондратюк. — Хорохорится Гавриил Васильевич: не сдадим, говорит, выстоим... А с чем выстоим? Даже оружия нет... Меня только и спрашивают: товарищ полковой комиссар, когда кончим отступать? Почему клялись, что воевать будем только на территории врага? Почему немец напал внезапно? Где мы были?.. А что я им скажу? Я же начальник политотдела, а сказать ничего не могу.

— Значит, руки вверх — и все?! — Я начал злиться. — Вяжите, мол, нас, немцы, сжигайте наши города. Так, что ли?

— Нет.

— А как? Ты ведь комиссар... совесть людская. Были б люди, а оружие будет. Не сегодня, так завтра.

Если бы я не почувствовал, что Кондратюк пытается докопаться до истины, пересилить себя, если бы он без разговоров согласился со мной, пообещал бы, что изменится, это вызвало бы сомнение в его искренности, и я бы немедленно отстранил его от работы. Но я знал Кондратюка и хотел сберечь человека.

— Что будем делать? — сухо спросил его.

— А вы еще верите мне?

— Пока верю.

— Правда?

— Хочу верить...

Кондратюк ожил. На глазах его показались слезы. Не актерские. Сам уверовал в свое исцеление.

Теперь, обдумывая все случившееся с ним, я не жалею, что поверил тогда ему. Надеялся, что превозможет в себе малодушие и слабость, а почувствовав доверие к себе, станет еще сильнее... [50]

— Спасибо, — сказал он мне на прощание.

— Хотел бы не ошибиться, — сдержанно сказал я.

И все же ошибся.

Мне скоро пришлось возвратиться в Одессу и узнать, что Кондратюк застрелился: так и не поверил в нашу победу.

...В день отъезда из Одессы я впервые увидел Жукова улыбающимся. Он достал из папки телеграмму и протянул ее мне.

«В ночь с 7 на 8 августа, — прочел я, — группа самолетов Балтфлота произвела разведывательный налет на Германию и бомбила город Берлин. 5 самолетов сбросили бомбы над центром Берлина, а остальные — на предместья города...»

Мы решили объявить это сообщение командирам и комиссарам частей и кораблей.

Перед отъездом — это было 10 августа — я зашел к начальнику штаба Иванову, чтобы уточнить обстановку. Она была такова.

Части Приморской армии, ведя тяжелые бои, отходили и к исходу дня должны были занять рубеж Александровка, станция Буялык, Павлинка, Старая Вандалинка, Бриновка, хутор Новоселовка, Мангейм, Беляевка, Каролино-Бугаз.

Противник вклинился в стык 9-й и Приморской армий и расширил прорыв до нескольких десятков километров. Вместе с 9-й армией отходила 30-я дивизия Приморской армии. В последней остались лишь 25-я Чапаевская дивизия, сильно потрепанная 95-я и кавалерийская дивизии.

Немецкое командование, продолжая 11-й армией преследовать наши части, отходящие на восток, направило 4-ю румынскую армию на Одессу. Эта армия была усилена немецкой дивизией и танковыми частями. Противник пытался ворваться в Одессу на плечах наших отходящих войск, отрезая одновременно частям Приморской армии пути отхода, чтобы затем окружить ее.

Иванов сообщил мне также, что вчера, 9 августа, в районе Свердлово высадился воздушный немецкий десант численностью до роты. Парашютисты были одеты в красноармейскую форму. Успеха десант не имел, [51] но подробных данных о его разгроме пока не поступило.

— Сегодня, — продолжал Иванов, — на гражданском аэродроме приземлился транспортный самолет. Высадились 15 солдат с офицером. Имели задачу захватить аэродром в тылу и подготовить его для принятия большого авиадесанта. Одесские ополченцы, несшие охрану аэродрома, увидели, что самолет со свастикой, и вступили в бой. На помощь прибыли бойцы истребительного батальона Ильичевского района. Десант был разгромлен. Захватили пятерых немцев, пулеметы и автоматы. Самолет оказался исправным. Обстановка в направлении Николаева неясна. Для прикрытия обнаженного правого фланга командование Приморской армии послало на побережье к Тилигульскому лиману отдельный понтонный батальон и поручило ему подготовить к взрыву мост и дамбу Кошары-Коблево.

Поздно ночью мы прощались с Жуковым.

— Решили все же ехать машиной? — спросил он не без тревоги.

— Я должен быть в Николаеве. А затем уж в Очакове.

— Мы можем доставить вас в Очаков на малом охотнике, а машину отправим в Севастополь с оказией.

Я поблагодарил за внимание и отказался.

— Счастливой дороги, — пожелал мне Жуков и крепко стиснул руку.

Раненые остаются в строю

Проезжая через Крыжановку, Дофиновку и Чебанку, мы перегнали несколько машин с продовольствием и боезапасом. Дорога на восток оставалась пока свободной. На обочинах шоссе попадались перевернутые и обгоревшие машины и повозки. Между Григорьевной и Сычавкой в нескольких местах шоссе было разбито прямыми попаданиями бомб. Насыпь, сделанная для объезда, обвалилась, и восстановлением ее уже никто не занимался.

На подходе к Тилигульскому лиману группа красноармейцев работала у дамбы. С ними был командир. [52]

Я остановился. Подошел к командиру и спросил, не из понтонного ли они батальона. Командир с некоторым удивлением посмотрел на меня. Я предъявил удостоверение.

— Из понтонного, — нерешительно сказал он. — А что?

— Ничего... На Николаев идет транспорт?

— Нет.

— Вы будете взрывать мост и дамбу?

— Таков приказ.

Мы с Григорием поехали дальше. Никто не двигался ни вслед ни навстречу.

Недалеко от села Нечаянное нас остановили пограничники: старший лейтенант и два бойца. Старший лейтенант посмотрел на меня подозрительно:

— Куда едете?

— В Николаев.

— Прошу предъявить документы. ? — И после тщательной проверки: — Разрешите доложить. Нечаянное, видимо, в руках немцев. Лучше будет, если вернетесь в Одессу.

Позади, со стороны Тилигульского лимана, послышались глухие взрывы.

— Немцы дороги бомбят, — сказал старший лейтенант.

— Нет, это наши подорвали дамбу, — поправил его я.

— У меня нет прав задерживать вас, — снова заговорил старший лейтенант. — А все же лучше вернуться.

— Как ты, Григорий? — спросил я шофера.

— Как решите, так и будет.

— Поехали!

Нам во что бы то ни стало нужно было проскочить Нечаянное, потому что обратный путь машине уже был отрезан: понтонеры только что взорвали мост и дамбу.

Я велел Григорию ехать на предельной скорости, не останавливаясь ни на окрики, ни на выстрелы. Чтобы в случае преследования легче было отстреливаться, я сел на заднее сиденье, приготовил гранаты и карабин. Пристально всматриваюсь вперед, в стороны — никого. За нами, словно дымовая завеса, столб пыли. [53]

Стекла в машине были опущены. Мой китель сразу стал сероватого цвета. Пыль на лицах, на руках, на зубах.

Вот и крыши Нечаянного.

— Жми!

Спина Григория застыла от напряжения, он точно слился с машиной. Я понял, что нас остановит только прямое попадание. Знакомый спуск, подъем. Тишина. Словно вымерло все.

— Проскакиваем, — сквозь зубы процедил Григорий.

Колеса машины покорно наматывали тревожные километры.

Впереди, у телеграфного столба, — небольшая группа людей. Они в нашей форме... Свои! По всем признакам — связисты.

— Как же вы, товарищ бригадный комиссар, проскочили? — недоумевал подошедший к нам мичман.

— Как видите...

— А мы со вчерашнего дня на линии. Дальше должны идти, но нас утром предупредили, что в Нечаянном немцы. Нам же связь с Одессой нужно восстановить.

— Нам, видимо, просто повезло, — ответил я. — Возвращайтесь в Николаев: путь на Одессу отрезан.

* * *

В Николаеве на КП я снова увидел комиссара Бороденко. От него узнал, что здесь находится вице-адмирал Г. И. Левченко и заместитель командующего военно-воздушными силами Черноморского флота генерал-майор В. В. Ермаченков.

Бороденко сказал, что из Севастополя прибыли 500 краснофлотцев, но при них ни одной винтовки.

— Непонятно, зачем их прислали, — удивлялся он. — Люди у нас есть. Нет оружия... Мы докладывали Военному совету, что в Николаеве создана дивизия тылового ополчения в количестве десяти тысяч бойцов, но они тоже не вооружены. Просили оружие, а нам вместо этого прислали невооруженных краснофлотцев.

Вице-адмирал Левченко приказал отправить прибывших [54] краснофлотцев в Севастополь и донес об этом наркому.

К сожалению, выяснилось, что оборудованные батальонные оборонительные районы по рекам Буг и Ингул частями армии не заняты. Значит, армия оборонять Николаев не собирается.

Вице-адмирал Левченко отстранил от должности начальника штаба военно-морской базы Бабурина и назначил на его место капитана 3 ранга А. Ф. Студеничникова, командира эсминца «Огневой», который на буксире отправился в Севастополь.

Я обрадовался, увидев в роли начальника штаба знакомого мне еще по Тихоокеанскому флоту способного моряка. Студеничников доложил, что утром был налет бомбардировщиков на Широкую балку и на аэродром Сливно. Днем в село Зульц вошли четыре танка противника, а в село Нечаянное — 16 танков и до 50 мотоциклов.

— В Нечаянное? — механически переспросил я, думая в эту минуту о своем...

— В Нечаянное, — сказал Студеничников. — А что?

— Ничего... продолжайте.

— Считаю своим долгом доложить, что вчера во время налета вражеской авиации на Николаев, на переправу и на уходящие корабли завязался ожесточенный воздушный бой, четыре наших истребителя были сбиты. Они прикрыли переправу и корабли. Прикрыли, собственно говоря, собой...

— Назовите, пожалуйста, фамилии летчиков, — попросил я...

— Помощник командира 3-й эскадрильи капитан Колобков...

Когда Студеничников произнес эту фамилию, я вспомнил наше знакомство с Колобковым на аэродроме в Николаеве. Он тогда только что вернулся с задания. Весь город наблюдал за его боем. Колобков лихо атаковал вражеский бомбардировщик, готовый сбросить свой смертоносный груз на головы жителей. Все видели, как бомбардировщик загорелся после первой же атаки Колобкова и рухнул вниз.

Я с уважением пожал летчику руку, сказав, что рад с таким человеком познакомиться. Похвала смутила [55] его. Он что-то буркнул в ответ и подтолкнул вперед младшего лейтенанта Грека.

— ...Командир звена 1-й эскадрильи лейтенант Данченко, — продолжал Студеничников, — лейтенант Лазарев и младший лейтенант Грек.

Генерал-майор В. В. Ермаченков рассказал мне, как погиб Владимир Грек.

Он прикрывал отход дока, буксируемого из Николаева в Севастополь. Док до отказа был набит женщинами, детьми и рабочими, получившими распоряжение эвакуироваться. Когда над ними появился бомбардировщик, младший лейтенант Грек тотчас обстрелял его. Одновременно Греку пришлось отстреливаться от вражеской группы прикрытия.

Док медленно продолжал двигаться. Беззащитные люди, не отрывая глаз, следили за небом. В руках Владимира Грека была их жизнь. А боезапас у летчика кончился.

Бомбардировщик врага пошел в пике. Раздумывать было некогда: Владимир камнем бросился на таран, и они оба, горящие, замертво упали в воду. Так одна жизнь спасла тысячу других.

Как ни горько признаться, но наряду с подвигами летчиков, моряков и отдельных армейских подразделений, в 9-й армии после ухода из Николаева штаба фронта царили разброд и неразбериха. Военком базы донес 27 августа в Главное политическое управление Военно-Морского Флота о том, что с начала августа командование базы перешло в подчинение прибывшего в Николаев штаба Южного фронта, но координации действий между командованием базы и штабом фронта установлено не было. База не получала информации об обстановке на сухопутном фронте. А после того, как штаб фронта убыл из Николаева, база перешла в подчинение штаба 9-й армии. Командование армии потеряло управление войсками. Различные подразделения, а то и просто группы бойцов и командиров отходили на восток. Не чувствовалось никакой организованности.

Картина такого отхода деморализующе действовала и на части, находившиеся в Николаеве, и на население города. Командование базы делало попытки вести борьбу с этой стихией, задерживая и собирая отходящие [56] группы и подразделения. Но все эти попытки были безуспешными: с запада по разным дорогам продолжали двигаться разрозненные подразделения, вовсе не подчиненные базе. Командование базы сигнализировало об этом штабу и политуправлению 9-й армии. Но это тоже не давало каких-либо результатов: штаб армии оказался бессильным взять в руки управление войсками и восстановить положение. Таким образом, рассчитывать на помощь 9-й армии в обороне подступов к Николаеву не приходилось.

Как бы ни складывалась ситуация с отходом 9-й армии, а части Николаевской базы обязаны были прикрыть переправу, задержать противника и драться, пока есть возможность и смысл.

Батареи 122-го зенитного полка начали вести бои с наземным противником. 213-я батарея выдвинулась на развилку дороги северо-западнее Терновки. Туда же подошли 212-я батарея и пулеметная рота. В западном секторе, в районе села Варваровки, встали у переправы 851, 852, 853-я батареи 85-го зенитного дивизиона и пулеметная рота Дунайской флотилии.

Поздно ночью, встретившись с Левченко и Кулешовым, я узнал, что штаб фронта передислоцировался из Николаева в Берислав.

Командующий 9-й армией генерал Черевиченко заявил:

— Моя главная задача — вывести отходящие части и тылы из-под удара наступающего противника.

* * *

Я поехал в 122-й зенитный полк, занимавший позиции на подступах к Варваровскому мосту.

Командовал полком майор А. В. Мухряков. Я дважды встречался с ним и оба раза замечал его удивительное спокойствие и уверенность в действиях. В нем счастливо сочетались решительность и мягкость, непреклонность и подчеркнутая интеллигентность.

— Наши стволы, — сказал он мне при встрече, — держат небо и землю. Пройдите в любую батарею, к примеру в восемьсот пятьдесят вторую, и вы увидите, что одни орудия отражают налет воздушного врага, пытающегося бомбить переправу, а другие ведут огонь по минометчикам, обстреливающим батареи. [57]

— Кто особенно отличился у вас? — спросил я.

— Капитан Шубаев — командир восемьдесят пятого дивизиона. Под обстрелом противника добрался до наблюдательного пункта впереди батарей и шесть часов, находясь под минометным огнем, корректировал огонь своих батарей, прикрывающих переправу.

Два часа провел я в этом дивизионе, в батарее капитана Тучкина. Полный порядок. Никакой растерянности. Удивительная точность стрельбы.

Командир орудия Белоконь десятью выстрелами вывел из строя три минометные точки врага, пристрелявшиеся по переправе. Краснофлотцы, получившие осколочные ранения, после перевязки продолжали вести бой. А комиссар дивизиона старший политрук Ковзель, страдающий несвертыванием крови, рискующий при самом незначительном ранении умереть, не уходил с огневых позиций, находясь в самых опасных местах.

Когда я вернулся на КП, мне доложили, что звонил генерал-майор Ермаченков: в районе аэродрома Сливны захвачены немецкие летчики со сбитых транспортных самолетов Ю-52.

Мне захотелось побывать на допросе.

В комнате, куда привели пленных, кроме Ермаченкова были представители штаба и политотдела. Ермаченков сказал мне, что пленные на вопросы не отвечают. В руках один из них держал плитку шоколада.

— Не шоколад ему надо давать... — зло сказал я Ермаченкову.

— Скажите им, — кивая в сторону немецких летчиков, сказал генерал краснофлотцу-переводчику, — что сейчас их будет допрашивать бригадный комиссар.

При слове «комиссар» один из немцев что-то шепнул другому.

— Говорить будете? — спросил я.

— Мы солдаты.

— И мы... Но наши не добивают раненых.

— Мы летчики, — твердили они.

— Ваша задача?

— Горючее для танков.

Больше ничего они не сказали и лишь заявили, что Германия непобедима. Но из их планшетов были извлечены карты с обозначением места их аэродрома. [58]

Это были молодые немцы, еще не битые, опьяненные победами в Европе.

Если бы на удар, нанесенный фашистской военной машиной, мы смогли ответить тройным ударом, как часто говорили мы, предполагая, что война сложится иначе, немцы быстро пришли бы в себя. Но сейчас они продолжали наступать, а мы все отходили, сдавая города.

* * *

Слушая немецких летчиков, глядя на их надменные физиономии, я с гордостью думал о замечательных бойцах 852-й батареи. Это они во главе с комдивом Шубаевым и вместе с истребителями 9-го полка первыми начали развеивать версию о непобедимости фрицев. Это они сорвали доставку горючего для немецких танков, сбив из девяти пять транспортных самолетов.

А утром мне принесли принятое по радио сообщение Совинформбюро: советские летчики разрушили железнодорожный мост через Дунай около станции Черноводы, в 60 километрах западнее Констанцы.

Надводная часть этого моста достигала 750 метров в длину. Вместе с примыкавшей к нему с запада огромной эстакадой он тянулся на 1660 метров и связывал железнодорожное сообщение основных центров фашистской Румынии со всем румынским побережьем Черного моря.

Разрушение такого сооружения приостановило все железнодорожные перевозки между Бухарестом и военным портом Констанца, надолго оторвало правобережье Дуная и румынские гавани Черного моря от основной части страны. Нефтяные хранилища на берегу не могли теперь пополняться горючим, тем более что одновременно с мостом был разрушен и нефтепровод, проложенный под ним.

Разрушением Черноводского моста руководил черноморец командир 2-й эскадрильи 32-го истребительного авиаполка капитан Арсений Васильевич Шубиков. Я несколько раз встречался с ним, бывая в этом полку.

Еще перед моим отъездом из Севастополя он вызвался разбомбить мост своей эскадрильей. Но мост [59] надежно охранялся, а радиус действия самолетов И-16 был небольшой. Тогда Шубиков попросил, чтобы в район операции их доставили тяжелые бомбардировщики. Кое-кто к этому предложению отнесся скептически. Но Шубиков убедил маловеров.

И вот бомбардировщики с подвешенными под крыльями истребителями прилетели в район Черноводского моста и сбросили их. Истребители, имевшие по две бомбы, начали действовать самостоятельно под командованием Шубикова.

Совинформбюро сообщало: «К румынскому побережью группа советских самолетов подошла на большой высоте несколькими эшелонами. От берега моря до моста оставалось до 60 километров. Зенитные батареи противника открыли сильный огонь. Но румынские артиллеристы стреляли плохо: ни один осколок вражеского снаряда не задел наших самолетов. Вскоре показались арки Черноводского моста. На фоне реки были четко видны крестообразные переплеты ферм и три гигантские 35-метровые опоры...

Подразделения разошлись по звеньям и поочередно, идя вдоль моста, начали сбрасывать бомбы на мост с пикирования.

Зенитные установки, охранявшие мост, открыли огонь. Но в это время звено советских самолетов на бреющем полете обрушилось на румынских артиллеристов.

Одна батарея замолчала. Через две минуты огонь открыла вторая батарея. Но и ее на втором заходе звено наших самолетов вывело из строя. Оставшиеся пулеметы и одно орудие не могли уже помешать бомбежке моста. В Черноводский мост попали бомбы крупного калибра. Одна 140-метровая ферма моста почти целиком рухнула в реку. Мост разрушен. Советские летчики блестяще выполнили боевое задание».

За эту операцию капитан Арсений Шубиков был награжден орденом Ленина, а летчики его эскадрильи орденами Красного Знамени.

Позже, в октябре 1941 года, когда головные отряды врага рвались через Перекоп, А. В. Шубиков погиб. Герой навечно зачислен в списки гвардейской авиационной части Черноморского флота. [60]

...Утро 13 августа принесло и печальную весть: командиру 85-го дивизиона отдано приказание отойти и переправить батареи в Николаев.

В 18 часов батареи начали переправляться по обстреливаемому противником полуразрушенному уже Варваровскому мосту. Мы видели с Бороденко, как под тяжестью орудий и тягачей тонули пролеты моста, а люди, спасая материальную часть, перетаскивали ее по пояс в воде.

С наступлением сумерек город опоясало кольцо пожаров. Николаев горел, и тушить пожары было уже нечем: водокачка разрушена.

Тральщик «Земляк» принял на борт 200 раненых и под артиллерийским обстрелом отошел от причала.

На следующий день, 14 августа, был получен боевой приказ командующего 9-й армией: концентрированным ударом совместно с 16-й армией уничтожить части противника, выдвинувшиеся на пути отхода 9-й армии. Частям Николаевской военно-морской базы приказывалось с боем отходить на Херсон.

В 17 часов вице-адмирал Левченко отправил телеграмму наркому и Военному совету Черноморского флота: «Противник усиленно обстреливает западную часть города, порт, завод, городок новостроящихся кораблей, элеватор. С темнотой выводятся последние плавсредства. Части 9-й армии Николаев оборонять не будут. Занимаются переброской своих частей на левый берег Буга.

Дороги Николаев — Херсон заняты отдельными группами танков. Полк военно-морской базы находится в обороне в западной и восточной частях города. Зенитные части ведут борьбу с прорывающимися танками. 9-й истребительный полк бомбит танки и пехоту. Зенитные части и полк Николаевской ВМБ будут сдерживать натиск противника днем, вечером эти части будут отступать на Херсон. Для руководства на месте оставляю Кулешова. Ночью перебираюсь в Очаков».

Читая эту последнюю телеграмму, я чувствовал, как тяжело Г. И. Левченко, заместителю наркома Военно-Морского Флота, оставлять Николаевскую базу. Бессилие угнетало всех нас: мы же видели, что даже [61] заместитель наркома не мог ничего сделать для усиления обороны базы. Людей хватало — не было оружия.

Г. И. Левченко попросил нанести в конце концов по скоплению противника под Николаевом удар авиацией и получил ответ командующего флотом вице-адмирала Ф. С. Октябрьского: без решения Ставки авиацию флота использовать на сухопутном фронте он не имеет права...

— Ваши дальнейшие действия? — спросил меня Левченко.

— Еду в Очаков.

— На чем?

— Еще не знаю.

— В двадцать два от траверза Хлебного мола я отхожу туда на бронекатере. Если хотите...

— Согласен.

Я простился с Григорием, моим боевым шофером, приказав ему гнать машину в Севастополь через Херсон.

— А может, вместе, товарищ бригадный комиссар?

— Нельзя... В Очакове уже идут бои.

* * *

Как сухо, строго и просто звучит боевой приказ: «Прикрыть отход!»

Сколько мужества и трагизма стоит за этой обычной для войны фразой!

Пылающий город... Дым, гарь, грохот рвущихся снарядов... Разноголосый поток отходящих войск, колонны машин, разорванные цепочки беззащитных обозов. Толпы людей, хлынувших вслед уходящим войскам... Строго ограниченный запас снарядов, и вокруг — танки врага. Танки... Танки... Танки...

Семь зенитных батарей, рота начсостава, наспех сформированная в последние дни боев, остатки пулеметного батальона на нескольких машинах со счетверенными установками, разрозненные группы бойцов истребительных батальонов да батальны 30-й дивизии — вот, пожалуй, все, кто удерживал лавину вражеских танков, пытавшихся взять город в кольцо и перерезать нам пути отступления на Херсон.

За танками под прикрытием огня артиллерии шли [62] все новые и новые части вооруженной автоматами немецкой пехоты.

Водопой, Кульбакино, Широкая балка стали огромными кладбищами оккупантов.

Только в одном бою зенитчики 122-го зенитного полка уничтожили 20 танков, 5 автомашин с пехотой, 10 минометов, 3 орудия. Командир орудия Борис Дерлин стрелял по танкам прямой наводкой до тех пор, пока его вместе с орудием не вдавили в землю гусеницы танка. А сколько раз моряки сводного морского батальона, сняв фланелевые рубахи, в одних тельняшках шли в контратаки, прикрывая выход на Херсонскую дорогу!

Ни тринадцатого, ни четырнадцатого враг в город не вошел.

А между тем паровозы, доставленные на плавдоке из Одессы, увезли в глубокий тыл десять эшелонов, каждый по 80 вагонов и платформ, с оборудованием, судостроительных заводов.

...В ожидании бронекатера мы стояли с Левченко в безлюдном речном порту у мола.

Элеватор, словно факел, пылал над городом, ярко освещая груженые железнодорожные вагоны и платформы с оборудованием, так и не взорванные нами перед отходом...

Подошел бронекатер. Ворчливый, ритмичный шум работающего двигателя действовал успокаивающе. Нервное напряжение стало спадать. Я почувствовал усталость.

На рассвете меня разбудила артиллерийская стрельба: канонерская лодка «Красная Армения» на Очаковском рейде вела огонь по скоплению войск противника на западном берегу.

Это она, «Красная Армения», с двумя сторожевыми катерами конвоировала из Одессы плавучий док с паровозами. Ее непрерывно атаковала вражеская авиация. С помощью прикрывавших конвой истребителей она отбила все атаки и благополучно пришла в Николаев.

Теперь она в Очакове. За два дня — 12 и 13 августа — на лодке 18 человек было ранено, 11 — тяжело. Им оказали медицинскую помощь — и большинство осталось на своих боевых постах. [63]

— Не хотят уходить в госпитали, — пояснил командир канлодки капитан 3 ранга А. И. Коляда, когда я увидел на вахте и у орудий людей с черными кругами под глазами, в бинтах и кровоподтеках.

А вот 89-я батарея. Множество людей с перевязками. Командир батареи старший лейтенант Бржозовский тоже ранен. На приказание сдать дела и лечь в госпиталь он ответил решительным отказом. А ранение было серьезное. Врач, осмотрев рану, велел ему соблюдать полный покой.

— Вы слышите? — спросил врача Бржозовский. — Начался обстрел. Нужно же их угостить.

Я встретил его по дороге на КП батареи. Он шел хромая.

— Что вам сказал врач? — спросил я.

Старший лейтенант улыбнулся, превозмогая боль:

— Как видите, хожу сам... У нас много дел. Раненые продолжают стрелять. Подавляют минометные. точки...

Через неделю, когда с комиссаром Очаковского укрепленного сектора Г. Н. Вишневским мы встретились уже в Одессе, куда его назначили начальником политотдела базы, он рассказал мне, что на следующий день после нашего пребывания на батарее прямым попаданием снаряда была разбита пушка.

Вскоре вышла из строя еще одна пушка 89-й батареи, и Бржозовский снова был ранен, но запретил уносить себя с батареи, пока могло стрелять хотя бы одно орудие.

Ничем не отличался от Бржозовского и командир 141-го отдельного стрелкового батальона Бондаренко.

Будучи не в состоянии после ранения передвигаться по огневой позиции, он велел оседлать лошадь и верхом, прижавшись к спине лошади, появлялся в самых опасных местах.

— Живой! — кричали красноармейцы и краснофлотцы и шли в бой, подражая своему командиру.

Обе попытки немцев взять Очаков с ходу, переправившись через Березанский лиман со стороны Каборгской косы и села Каза, потерпели поражение.

Батареи 203-миллиметровых пушек № 15 и 22, зенитные батареи при поддержке артиллерии «Красной [64] Армении» уничтожили 20 автомашин с пехотой и танками противника.

Героически вели себя комиссар бригады торпедных катеров Николаев и батальонный комиссар Вишневский, постоянно находившиеся один на левом, другой на правом фланге 141-го батальона, который сдерживал наступление рвущихся в город фашистов. Это было на последнем рубеже, удержание которого позволяло Очаковскому гарнизону уйти.

Канлодка «Красная Армения» до 16 августа обстреливала с Очаковского рейда побережье, занятое противником. Ее пять раз атаковали бомбардировщики и штурмовики. И по-прежнему раненые и контуженные не хотели покидать боевых постов.

Взрывом на корабле был согнут поперечный вал поворотного механизма кормового орудия. Моряки сами исправили повреждение, и через несколько часов орудие опять вело огонь.

Днем прибыл в Очаков буксир «Водолей». С какой радостью получали краснофлотцы доставленное на нем оружие!

Очаковцы дрались неистово. Но сил было мало, и Очаков пал.

На торпедном катере я ушел в Ак-Мечеть, а оттуда в Севастополь. [65]