Семь лет спустя
1
Парижская цветочница была очень приветлива.
Я попросила сделать венок из красных роз и алых гвоздик. Объяснила:
— Еду на Пер-Лашез...
— Как же, Пер-Лашез! Знаю, знаю, — живо откликнулась девушка, и мне показалось, что ей понятно мое желание.
У центральных ворот знаменитого кладбища при входе — полицейский пост.
Красавец ажан с готовностью поддерживает мой тяжелый венок.
— Какую могилу угодно найти даме?
— Мне нужна Стена федератов.
— Стена федератов? — Полицейский удивленно оглядывает меня. Вынимает карту. Разыскивает какую-то точку, объясняет: — Сначала по главной аллее, потом свернете влево, подниметесь вверх, затем пойдете вправо. Старайтесь держаться правой стороны. Вот здесь полянка, деревья, а это — Стена федератов.
На небольшой площадке высится памятник какому-то генералу. Дальше тянутся мавзолеи, роскошные статуи, бюсты, гробницы. Все в идеальном порядке.
Чем дальше углублялась в этот город мертвых, тем все яснее становилось: Пер-Лашез — кладбище парижских богачей. [152]
Идти нелегко: продавщица сделала славный венок.
Спрашиваю у какого-то прохожего:
— Будьте добры сказать, где находится Стена федератов и верно ли я иду.
— Стена федератов... Стена федератов?.. Нет, не знаю, не видел.
К счастью, попался на пути рабочий, вывозивший на тачке опавшие листья.
— Скажите, товарищ, где Стена федератов?
От неожиданности рабочий выронил грабли:
— Стена федератов? Вот там. Нет, нет, подождите! Я проведу. Пойдемте.
По дороге он говорит:
— Вы иностранка и, наверное, русская. А венок несете на могилу коммунаров. Спасибо. Дайте помогу.
Вдали показалась ограда. Кладбище в этом месте было похоже на пустырь. Несколько старых деревьев, дальше — позеленевшие от времени кирпичные стены. Маленькая прогалина, а влево...
Я скорее почувствовала, чем узнала... Волнуясь, поблагодарила моего провожатого.
Посередине мраморной доски крупные цифры — 1871. Кругом опавшие листья, заросшие дорожки. Кое-где на стене развешаны дешевые вечные венки, сделанные из какой-то красноватой массы.
Невдалеке одинокая могила со знакомым бюстом члена коммуны Делеклюза.
2
28 мая 1871 года — последний день Парижской коммуны.
28 мая 1927 года стало последним днем моей жизни с сыном.
Мой мальчик ушел от меня так неожиданно, так ужасно!
— Мамочка! Расскажи про фронты. Расскажи, как вы воевали.
— Все расскажу, все опишу. Прочтешь ты, прочитают все дети. Только не торопи, дружок. На все будет время. [153]
Нет, не хватило нам времени, любимый!
И мне приходится выполнять твою просьбу после твоего ухода!
Я начала писать эту книгу много лет назад. Писала, как могла, как запомнились, как отложились в памяти события и переживания далеких теперь уже лет моей юности. В моих воспоминаниях много личного, интимного. Но через все годы я прохожу вместе с тобой, мой мальчик, прохожу, ощущая рядом тебя, тепло твоей жизни...
После окончания гражданской войны, в 1921 году мы снова оказались в Томске. Я была редактором газеты, председателем комиссии по чистке парторганизации. А мой малыш был почти всегда рядом.
В редакции газеты Мурзик — свой человек. Подружился с сотрудниками, знает всех посетителей.
Весной ему сшили шинель и сапожки. На улице он козыряет красноармейцам.
Один из секретарей редакции, комсомолец, уходил по призыву в армию. Мурзик так «напутствовал» его:
— Вы уезжаете в Красную Армию! В Красной Армии очень хорошо. Очень хорошо!.. Там дают много конфет и пряников!
Тула. Мурзик часто обходит со мной мастерские. Он знает каждый цех во второй механической.
На заседаниях партячейки тихонько сидит в углу и внимательно слушает взрослых.
На митингах — всегда возле трибуны.
— Рурская забастовка будет поддержана всеми... — услышала я, как однажды он «просвещал» свою подружку, дочь дворника.
И вот мы опять в Москве.
Сын уже большой. Когда я возвращаюсь после болезни из Харькова, он трогательно и заботливо ухаживает за мной.
Потом мы вдвоем едем в Харьков. Я с головой окунаюсь в литературную работу, в издательское дело. [154]
Видимся с Мурзиком мало — до моего ухода в издательство и изредка за обедом. По вечерам у меня бесконечные заседания. Сынок обычно просит, когда вернусь, обязательно посидеть у его кровати.
А наутро:
— Ты опять не сидела, милая мама!
— Но ведь ты крепко спал.
— Спал, а все слышал. Ты подошла ко мне, зажгла огонь. Я видел — бледная, усталая, и не хотел приставать. Думал — сама посидишь. Потом тихонечко встал, заглянул в щелку. Ты долго ходила по комнате, потом говорила по телефону...
И спустя несколько минут:
— Хорошо Игорю: его мама целый день дома. И сестренка у Игоря есть.
— Ты бы хотел, чтобы твоя мама тоже целые дни была дома?
Мурзик долго думает, потом твердо говорит:
— Нет, мамочка! Я хочу такую маму, какая у меня есть!
Начался 1927 год. Я готовилась к поездке за рубеж: меня собирались командировать на Выставку книги в Лейпциг. Очень хотелось взять с собой ребенка. Я понимала, что с ним будет трудно, но так велико было желание долго быть вместе!
— Возьми меня, мамуля! Может, мне больше никогда-никогда не удастся туда попасть...
— Что ты, любимый! Вся твоя жизнь впереди. И она будет солнечной. Ведь мы за это боролись.
— Ну хорошо. Тогда расскажи, как все будет при коммунизме.
— Это очень трудно, сынок. Такие ребята, как ты, доживут, увидят. А рассказать почти невозможно.
— Без тебя, мама, я не хочу доживать, — сквозь слезы говорит Мурзик.
Весна пришла поздняя, но дружная.
Госиздат Украины находится почти рядом с домом, и Мурзик часто провожает меня на работу.
Каким же нежным, ласковым проявил себя сынок, когда меня свалила злокачественная ангина! [155]
Ребенку долго запрещали входить ко мне в комнату. Наконец разрешили. Мальчик был просто счастлив. А что с ним творилось, когда увидел меня на ногах!..
— Ты в чулочках, — значит, уже совсем выздоравливаешь! — И закружился, запрыгал по комнате.
Промелькнула первая половина мая. В четверг был сильный ливень, и я задержалась на заседании правления. Часов около пяти приоткрылась дверь, в кабинет заглянула робкая сероглазая мордочка Мурзика.
— Я сейчас, сынок! Подожди минуту.
Неясная тревога заставила меня отложить все дела, пойти вслед за сыном. Он бросился ко мне навстречу, молчаливый и бледный. Одна ручонка беспомощно повисла вдоль тела, с нее сбегали капли крови. Ребенок, взволнованный моим испугом, разрыдался:
— Меня укусила собака...
Соседи рассказали, что Мурзик долго играл с собакой, что это доброе, ласковое животное. Но тревога не покидала меня.
Ночью подошла к постельке Мурзика:
— Сынок, расскажи, как это было. Собака сама тебя укусила или ты дразнил ее? Я не буду журить, не буду сердиться, только скажи все честно.
Мурзик улыбнулся хорошей, открытой улыбкой:
— Я, мамочка, залез к ней в рот и стал щекотать. Она терпела, терпела, а потом не выдержала. Ты не тревожься, ничего страшного нет.
В пятницу я рано кончила работу, получила зарплату, купила цветов, фруктов. Мурзик ворвался в комнату с пылающими щеками:
— Ты будешь дома?
— Да, весь вечер. Хочу почитать.
После обеда он сел в своем уголке и стал что-то строгать. Потом отложил инструмент и дощечки, с тоской сказал:
— Так грустно!
Этого не бывало никогда. [156]
Книга вывалилась у меня из рук. Мгновенно к нему. Села рядом.
— Что ты, любимый? Почему тебе грустно? Ну, давай играть во что хочешь.
Ребенок немного оживился:
— Давай в шашки...
— Ладно, но ты ведь меня обыграешь...
Мурзик отвлекся, развеселился:
— Мамочка, когда лягу, посиди возле меня.
3
В субботу мы проснулись, как обычно, с первыми лучами солнца.
— Ну, сынок, давай наперегонки! Кто скорее умоется и оденется? Сегодня мне можно пойти на работу попозже. Успеем погулять.
— И я, мамочка, свободен. Уроки сделаны, учительница придет в двенадцать.
— Тогда за дело!
Мы с Мурзиком вместе вышли из дому. А домой его принесли мои друзья. Принесли окровавленного, закутанного в чужие одеяла... Он возвращался один, спешил на урок. У здания Госиздата Украины моего мальчика сбил пьяный шофер.
— Мамочка, что это со мной случилось? Я попал под автомобиль?
— Нет, дорогой. Ты просто упал и разбил головку.
— А почему все в белых халатах?
— Ты в больнице, дружок.
— Мне плохо, мамочка...
Я истуканом сижу в коридоре.
Перелом произойдет сегодня. Падает температура, мальчик начинает потеть.
Часов в пять Мурзик как бы притих. Старшая сестра зовет меня к нему. [157]
Он очень ослабел, но при моем приближении посмотрел на меня единственным уцелевшим глазом, сиреневатым от отеков, и улыбнулся.
Ручонки его вспотели. Повлажнело и все тельце. Температура падала.
От радости, как и от горя, сердце не разрывается. Я вскочила, бросилась по коридору, рванулась к телефону, стала звонить друзьям. Впервые засмеялась:
— Говорят — спасен!..
Вечер.
Почему так сосредоточен врач? Почему снова собирают консилиум? Все поднялись наверх. Наконец зовут меня. Так, вероятно, идут на эшафот...
Говорит хирург:
— С моей стороны все отлично.
Терапевт:
— Сердце работает хорошо.
Невропатолог:
— Мне не нравится выпадение рефлексов. Мальчик никого не узнает.
— Он очень ослабел, — объясняю я.
— Возможно... Мы ничего не утверждаем. И все же надо быть ко всему готовой.
Как холодно, как одиноко! Вокруг друзья, а я одна!
После долгих просьб мне около полуночи разрешили пройти к сыну.
В комнате горела только одна свеча. При моем появлении все отошли от постельки.
Мурзик умирал. Сердце еще чуть-чуть билось, но лобик уже похолодел. Когда остыли даже кончики пальцев, я попросила перенести ребенка в мой дом.
Белая акация у раскрытой могилы и последние комки земли.
«Любовь моя единственная» — написано на мраморной доске у изголовья сына...
Через несколько дней я вновь поехала к сыну. [158]
Тревожное это было время. Убийство Войкова. Поджоги складов в Ленинграде. Опять подняла голову контрреволюция.
Партия, рабочий класс приводили себя в боевую готовность.
— Поглядите вокруг, — говорил мой спутник. — Как нужны сейчас крепкие, закаленные люди! Борьба не кончена...
Да, борьба продолжалась. И этим для каждого коммуниста было сказано все.