«Горжусь, что летал ведомым...»
История, рассказанная в свое время Василием, потрясла меня. И не только своим трагизмом. Действительно, поставьте себя на место Гусакова. Как должен чувствовать себя летчик, услышав за своей спиной: «Он бросил ведомого»? Услышал, а доказать ничего не мог. Ведь во время боя, кроме Василия и Сергея Луценко, никого из свидетелей рядом не было. Какую тяжесть носил на душе этот замечательный парень!
Но и «арифметика» бесспорных побед Маслова и Гусакова заставила размышлять о многом.
Действительно, может ли одержать победу ведущий, если его не прикрывает ведомый? Конечно, нет! Его непременно собьют. А что стоит сам по себе ведомый без товарища? Ровно ничего. Он окажется в совершенно аналогичной ситуации. [23]
Вот она истинная цена боевого летного товарищества. В нем — вся сила.
«Нужно об этом обязательно поговорить по душам с молодыми летчиками, — подумал я тогда, делая для памяти пометки в блокноте. — Рассказать о том, как губительна для летчика честолюбивая погоня за числом лично сбитых самолетов, как прочно и неразрывно должно быть боевое содружество и взаимопомощь в воздухе ведущего и ведомого. Они — единый боевой организм». Эта пометка и сейчас сохранилась в моем фронтовом блокноте.
Когда я делал эту запись, то не знал, что тот же «единый боевой организм» Маслов — Гусаков вскоре даст яркий впечатляющий материал для раздумий на эту тему.
Это сейчас я написал спокойное слово «материал». Тогда же Гусаков, хотя и одержал победу, оказался буквально на волосок от смерти...
Группа из шестнадцати истребителей (ее вел начальник штаба майор Локинский) получила задание патрулировать над Керчью.
Первую эскадрилью вел капитан Гриб. Гусаков оказался ведомым у того же Маслова.
Так уж случилось: друзья бесконечно верили друг в друга и всегда вылетали на выполнение боевых заданий «своей» парой.
Истребители прошли мыс Казантин, развернулись на Керчь.
— Внимание! Выше проходит группа в составе шести «мессеров», — предупредил Локинский.
«Яки» развернулись для атаки, рассредоточились, но фашисты, не приняв почему-то боя, ушли в сторону Феодосии. И тут Василий вдруг заметил стремительно догоняющий их Ме-109.
«А этот откуда взялся? И что ему нужно?» — недоумевал Гусаков, видя, как «мессер» демонстративно идет на сближение.
Неожиданно фашист отвернул вправо, но вот снова направился к ним.
«Что за психа бог послал? — недоумение Гусакова росло. — Это же для него верная смерть. Нас двое — он один... А, может быть, не один?..» [24]
Василий оглядел небо. Нет, нигде самолетов противника больше не видно. И тут его терпению пришел конец.
«Ну сейчас я тебе, наглецу, покажу!» — Гусаков прибавил обороты, вышел вперед Маслова и прокричал в микрофон: «Прикрой!.. Сейчас мы его проучим!.. Атакую!..»
Качнул плоскостями и бросился в погоню.
Гусаков не сомневался — Борис идет за ним, прикрывает его с тыла.
Но, как потом выяснилось, Маслов не расслышал сигнала по радио и потерял ведомого из вида.
А Василий уже шел на сближение с «мессером». У летчика сложилось впечатление, что гитлеровец его не видит.
«Сейчас увидишь!..» — сквозь зубы процедил Василий, когда до врага оставалось метров 900.
800, 700, 600... — расстояние стремительно уменьшается.
Но что это? — фашист переворачивает самолет, идет «головой вниз». Гусаков в недоумении следует за ним.
Гитлеровец стремительно перевел машину в нормальное положение и со снижением стал уходить вправо.
Василий на всякий случай на миг оглянулся. Да, сзади его, чуть выше идет машина. Конечно же, Маслов его прикрывает. Успокоившись, он снова бросил свой самолет на сближение с врагом. Увлекшись атакой, он уже не видел ни земли, ни неба. Только — ненавистные черные кресты на плоскостях.
А гитлеровец вошел в пике и, набрав скорость, начал делать на громадной скорости что-то вроде замедленной восходящей бочки с большим радиусом разворота. Вторую половину этой фигуры он выполнял со снижением.
Гусаков, словно «привязанный», не отставал от «мессера». «Ничего, как не крутись — прицелюсь... Только бы ударить наверняка!..» — Из-за кульбитов, которые выкидывал фашист, Василий никак не мог прицелиться, хотя дистанция между машинами порой сокращалась до 200-300 метров.
Гитлеровец на пикировании с разворотами, на громадной скорости метался то влево, то вправо.
«Когда же кончатся эти «фортели»!» — с досадой подумал Гусаков, и в эту же секунду фашист вдруг попал в самое перекрестие прицела. [25]
С дистанции 100 метров (Василий различал каждую заклепку на самолете врага) Гусаков сразу дал залп из пушки и пулеметов. Промах был исключен...
Он видел, как от его залпа разлетелось стекло кабины немца, как он пошел, заваливаясь на крыло, к земле. А она была совсем рядом...
И в то же мгновение другая очередь, идущая откуда-то с хвоста «яка», резанула по машине Гусакова.
Почувствовав, что кто-то бьет по его машине, Василий оцепенел. К счастью, это длилось мгновение.
Изо всех сил ручку — на себя. От перегрузки потемнело в глазах. И только набрав высоту, Гусаков понял в чем дело.
Первый «мессер», который он сбил, был лишь приманкой. А за ним, Василием, шел не Маслов, а второй фашист, которому, благодаря его, Василия же, беспечности, удалось незаметно зайти в хвост «яку». Дай гитлеровец очередь на секунду позже, и самолет Гусакова неминуемо врезался бы в землю: слишком мала была высота для маневра.
Но увидев, что, казалось бы, верная добыча от него ускользнула и что советский летчик, так стремительно набравший высоту, находится в более выгодном положении, фашист уклонился от боя и ушел к Феодосии.
Василий почувствовал, что лоб его под шлемом совершенно мокрый. Взглянул на землю. Там догорали остатки сбитого им «мессера». А на душе было холодно и муторно...
Гусаков, нигде не найдя Маслова, повернул домой.
«Конечно, я допустил ошибку, — казнил он себя. — По сути дела бросил ведущего... И в каком виде я покажусь на аэродроме! Очередь, выпущенная «мессером», отбила верхнюю часть киля и срезала антенну самолета. Что я скажу теперь Маслову, Локинскому? А Авдеев так уж точно скажет — «разгильдяй!» И про сбитый «мессер» вспоминать не стоит. Кто видел, что я его сбил? Никто. Еще сочтут вруном. Тогда навек опозоришься»...
Над Керчью Василий увидел свои самолеты.
— Где же ты был?! — голос Маслова по радио звучал не добро...
«Слава богу, что антенна сбита, — мелькнула мысль у Гусакова. — Хоть сразу отвечать не нужно. А когда долетим домой, что-нибудь придумаю...» [26]
В это время от Феодосии появилась группа «мессеров». Началась воздушная карусель. На глазах у всех Локинский меткой очередью срезал Ме-109.
«И у меня победа, — уже с грустью подумал Василий. — А о ней даже рассказать нельзя...».
Маслову, однако, Гусаков врать не мог и не хотел. Поведал ему все как было.
— Может быть, доложим все-таки Авдееву, — засомневался Борис.
— Что ты! Он мне голову снимет! — замахал руками Василий.
Прошло несколько дней. По различным каналам разведки мы получили точное подтверждение: под Керчью такого-то числа «яком» сбит Ме-109.
Никаких других истребителей из соседних с нами авиачастей в этот день там не было.
Я ходил в недоумении: такого еще не бывало. Сбить «мессер» и не доложить об этом?! Кому и зачем это нужно?
Расспрашиваю Локинского. Он разводит руками:
— Ей богу ничего не знаю, Михаил Васильевич.
Начал вызывать летчиков.
Дошла очередь и до Маслова с Гусаковым. Смотрю — переглядываются.
— Ладно, Василий, — Борис махнул рукой. — Все равно нужно когда-нибудь ответ держать...
И тогда Гусаков рассказал мне все по порядку.
Как поступить? С одной стороны, человек проявил инициативу, сбил фашистский самолет. С другой, чуть не угробил сам себя, осложнил тактическую обстановку...
«Но, — размышлял я, — ему сама жизнь преподала жестокий урок. Такие уроки не забываются...»
— Ладно, идите, ребята, — отпустил я друзей. — Читать нотации не буду. Сами все понимаете... Только вот одно: что сразу не доложили — это уж совсем плохо...
Уже после войны в одном из писем ко мне Василий Гусаков, вспоминая в ряду других об этом случае, писал: «Глупо все это получилось. Просто нахальство фашиста, за которым я погнался, ввело меня в заблуждение...» [27]
Да, видно крепким был урок, если человек вспоминает о нем почти тридцать лет спустя после совершившегося.
«...Не могу не вспомнить и такого случая, — продолжал Василий Гусаков. — Мы все очень любили прекрасного человека, душевного товарища, командира эскадрильи Героя Советского Союза Г. В. Москаленко. Однажды он с ведомым лейтенантом Бондуковым вылетел на выполнение боевого задания. Неожиданно с высоты на них спикировала четверка «мессеров». Завязался бой. И вдруг у машины Москаленко выпали шасси. Что ни делал командир — шасси не убиралось. Увидев это, фашисты во что бы то ни стало решили добить ведущего. Бондуков вначале растерялся, но тут же услышал по радио спокойный голос Москаленко: «Не волнуйся. Прикрывай. Все будет в порядке...»
Бой шел, а ведущий вовремя подбадривал ведомого. Что только не делали гитлеровцы, какие маневры не совершали, отрезать Бондукова от Москаленко им не удалось. Так ни с чем фашисты и убрались восвояси. А пара Москаленко — Бондуков выполнила задание и вернулась на родной аэродром.
Летая ведомым, — размышляет Василий, — я понял, что если он отлично знает свои обязанности, ведущий уверенно находит и атакует врага. Да ведущий и обязан больше смотреть вперед, а не на свой хвост. Ведомый — это щит ведущего.
Я горжусь, что летал ведомым у замечательных летчиков...».
Крылом к крылу с «илами»
Ястребок Белозерова, оставляя за собой шлейф белой пыли, подрулил прямо к нам, с нетерпением ожидавшим возвращения летчика на аэродром из разведывательного полета.
Белозеров спрыгнул с крыла и четким шагом подошел ко мне и стоящему рядом капитану разведки из штаба ВВС флота. [28]
— Товарищ командир, задание выполнено. Разведка порта Феодосия произведена. Обнаружено большое скопление самоходных десантных барж противника, катеров и вспомогательных судов.
— Видимо, чуют, что скоро начнем... — размышлял капитан, пока мы шли к штабу. — Хорошо бы их накрыть сразу, сейчас же. Пока не расползлись...
«Добро» из штаба дивизии штурмовиков на этот счет было получено незамедлительно:
— Мы поднимаем по тревоге штурмовой полк. Прикрывать его будет звено ваших истребителей, — это обращались уже ко мне.
Капитан Гриб находился здесь же, в штабе. Раздумывать было некогда:
— Берите звено и — в воздух. Прикроете штурмовиков. Цель — порт Феодосия.
— Есть! — Гриб просиял, как будто ему сделали долгожданный подарок...
Через несколько минут черные точки «яков» растаяли в небе: Гриб и его «хлопцы» ушли на задание.
Штурмовики подошли к городу на бреющем, обогнули гору и появились оттуда, откуда их менее всего ожидали: не со стороны моря, а с суши.
Гитлеровцы опомнились, когда у причалов уже пылало несколько десантных барж, а «илы», поливая все огнем из пушек и пулеметов, прошли над катерами, складами, сооружениями порта.
В атаку заходила вторая волна штурмовиков, когда неслаженно, вразнобой ударили зенитки, нервно застрекотали пулеметы, а откуда-то от Коктебеля вывернулся ошалелый Ме-109.
Вначале фашистский летчик заметался, не зная, видимо, с какого фланга атаковать. А, может быть, и вызывал по рации помощь.
Но вот он опомнился, стремительно набрал высоту и пошел в атаку, едва не столкнувшись с «яком» Гриба, когда тот неожиданно встал на пути фашиста. Но в планы последнего явно не входил бой с истребителями. Ему нужно было как можно скорее рассеять строй штурмовиков, нависший над портом. Но машина Гриба, как надоедливая оса, все время оказывалась рядом, атаковала, [29] и не принять бой фашисту было просто невозможно.
Однако и противник нашему летчику попался опытный: ни одному, ни другому никак не удавалось достать друг друга огнем пушек и пулеметов.
«Ну что же, — Гриб стиснул зубы. — По крайней мере до «илов» он не доберется. А это уже хорошо...»
Когда штурмовики, сделав свое дело, повернули к Тамани, Гриб тревожно взглянул на стрелку прибора: баки самолета были почти пустыми. Нужно «выходить из игры».
В горячке боя Гриб забыл, что бензозапас позволяет ему вести бой над Феодосией всего десять минут — так далеко были тогда наши аэродромы. К тому же закапризничал указатель системы выработки бензина. Но не мог же он бросить на произвол судьбы штурмовики, оставить их без прикрытия.
Гриб набрал высоту, «мессер» приготовился к отражению новой атаки. Но ее не последовало. Краснозвездный «як» стал стремительно уходить на восток.
Через минуту летчик понял: до аэродрома не дотянуть. Да и не только до аэродрома — добраться бы до линии фронта.
Окопы и траншеи гитлеровцев «як» проскочил на бреющем, уже с выключенным мотором. И сразу же шквал огня ударил по самолету.
Наверное, капитану Грибу в тот день просто везло. С помощью подоспевших бойцов удалось затащить «як» за небольшой холмик. От навесного огня он не спасал, но ударов прямой наводкой можно было уже не опасаться.
Беспорядочная стрельба продолжалась.
Гриб обошел машину, потрогал рукой рваные раны на фюзеляже и, тяжело вздохнув, сел на землю.
«Приземлился, — размышлял он, — а что толку! Во-первых, здесь, под огнем, самолет не починишь. А, если и починишь — как взлететь? Все открытое пространство вокруг простреливается. Накроют на взлете. Да и бензина нет... Но не сидеть же так до скончания века. Нужно что-то делать.» И капитан, еще не зная как, твердо решил — пробиться к аэродрому и возвратиться к израненному самолету с техниками.
...Что бы мы все стоили без них — техников, мотористов, механиков. Я не преувеличу, если скажу, что подвиг [30] их ничуть не меньше подвига тех, кто дрался в небе. Днем и ночью, под проливным дождем, в мороз и метель, нередко под огнем противника они уверенно делали свое дело. И, казалось бы, обреченные машины снова уходили в грозное небо войны. Они — это Хахаев и Борисов, Буштрук и Дорофеенко... — всех здесь не назовешь, хотя о каждом хотелось бы сказать немало теплых слов...
К ночи над самолетом уже «колдовали» техник Николай Хахаев и моторист Борисов. Гитлеровцы чувствовали возню за холмом, слышали лязг металла. И вот вскоре со звоном лопнула первая мина, потом вторая, третья, четвертая... Гриб, Хахаев и Борисов залегли.
— Только бы не в самолет, — ворчал Борисов. — Машину жалко. К утру бы смог лететь, — повернулся он к Грибу.
— Полетишь! — уныло ответил тот. — На взлете расшибут.
— Может, расшибут, а, может быть, и нет, — философски вставил Хахаев. — Это еще бабушка надвое сказала...
— Ладно, — проворчал Гриб, — утро вечера мудренее.
— Так-то оно так, — заметил Хахаев, — только утра нам ждать несподручно. Утром взлетать надо...
Как только обстрел хоть на минуту затихал, Борисов и Хахаев бросались к самолету. И вот перед самым рассветом, наконец, все было закончено. Из канистр, что прихватили с собой, перелили бензин в самолетные баки.
— Ну а теперь — твое дело, — Хахаев пожал Грибу руку. — Машина в полном порядке. Можешь с уверенностью лететь.
— Нужно только перетащить «як» через вон те воронки, — Борисов кивнул на поле.
— Но там же все простреливается.
— Что поделаешь, — Борисов пожал плечами. — Другого же у нас выхода нет.
Самолет быстро выкатили, развернули против ветра, и капитан, вскочив в кабину, запустил мотор.
Гитлеровцы открыли ураганный огонь, но было уже поздно. По полю бежал, набирая скорость, истребитель. Вот он уже в небе. И ничем теперь этого «проклятого русского» не достанешь! [31]
Исцелители «яков»
Как-то мне довелось услышать — темпераментный моторист Иванов «просвещает» новичка:
— Александр Рой?.. Ты еще спрашиваешь? Это все равно, как если бы одессит не знал Одесского театра! А ты пытаешь про Роя! Он на всем флоте известен... Да ты посмотри, как он работает! Это же наш «авиационный» доктор!
Впрочем, понятие «доктор» для авиационного инженера звучит, пожалуй, слишком мирно. А ведь Александра Степановича помнят многие совсем в ином качестве: как решительного, волевого командира.
Тогда под Николаевым прямо к аэродрому прорвались немецкие танки. Из старших начальников на этом участке оказался один Рой. И он не растерялся. Команды выкрикивал так, словно всю жизнь отдавал боевые приказы:
— Техники ко мне! Занять оборону! Гранат, гранат побольше! — и первым кинулся навстречу грохочущим машинам с черными крестами.
На бегу обернулся к группе летчиков, бросившихся было вместе со всеми:
— Петренко! К самолетам! Все машины поднять в воздух. Мы их задержим...
У обочины поля уже шел бой. Лопались гранаты, визжали осколки, гулко ухали пушки танков.
Завертелась на месте с перебитой гусеницей одна машина. Зачадила другая.
Капитан Рой бил из автомата по десантникам на броне и все время с тревогой оглядывался на летное поле.
Там, с ревом прорываясь сквозь смерч огня и дыма, уходили в небо самолеты.
Инженеру обожгло плечо, но он почти не почувствовал боли — настолько напряжены были нервы.
— Ушли, все ушли! — тронул его за рукав техник.
— Кто ушел?! — с тревогой спросил капитан.
— Самолеты наши... Поднялись!.. — на черном от копоти лице техника затеплилась улыбка.
Рой оглянулся. Аэродром был пуст.
— Отходить!.. Немедленно отходить! [32]
Короткими перебежками техники и мотористы, отбиваясь от наседающего со всех сторон противника, отступали к лесу.
Гитлеровцы, видя, что замысел их не удался и самолеты ушли, как говорится, из-под их носа, вымещали злобу на арьергарде бесстрашного капитана. Над землей бушевал хаос огня. Танки били прямой наводкой. Фашистские автоматчики не жалели патронов.
Но вот и спасательная лесная чаща. На опушке остановились. Рой оглядел измученных бойцов.
— А что, орлы! И технари не по зубам немецким танкам оказались!
На лицах людей стали появляться улыбки:
— Мы-то ничего... главное самолеты поднялись!
— А с этими гадами еще поквитаемся!..
Капитан, нахмурясь, посчитал людей:
— А теперь — в путь. Будем пробираться к своим.
— Как же аэродром? — тревожно спросил кто-то. [33]
Ему не ответили. Рой поднял с земли автомат и зашагал в глубь леса. За ним, поддерживая раненых товарищей, двинулся весь небольшой отряд. А через сутки они снова были у своих.
Командир авиаполка обнял капитана Роя.
— Раньше вы нас в небо поднимали. Теперь на земле выручили. Спасибо!..
Рой кивнул на механиков. После страшного ночного перехода они буквально валились с ног.
— Поспать бы им, товарищ командир...
— А вы?
— Я вызову добровольцев. Ведь кому-то машины готовить к полету надо!..
Пошатываясь от усталости, он пошел к самолетной стоянке.
А скоро во фронтовой газете появилась заметка о героическом поступке капитана Роя и техников эскадрильи. Александр Степанович пришел к капитану Марченко:
— Ну зачем же так? — обиженно спросил он командира.
— О чем это вы? — не понял тот.
Рой протянул газету.
В ней упоминалось и о неравном бое с танками, а в конце статьи следовало:
«Командир эскадрильи капитан И. Т. Марченко так характеризовал работу А. С. Роя:
— Во всех наших успехах есть результаты самоотверженного труда техников, неутомимой работы инженера Роя. То, что наши летчики за короткий срок изучили конструкции нового истребителя, — во всем этом большая доля его труда. Легко сказать: «Отремонтировать к утру самолет, поврежденный в бою». На деле — это творчество и упорный труд техников, их бессонные ночи. Самолеты у нас всегда готовы к бою.
6150 раз поднимались истребители в воздух, и столько же раз инженер Рой перед вылетом проверял машины, заботился о том, чтобы материальная часть в воздухе работала безотказно.
Техники звеньев Сикачев, Дюмин, Козловский работают в эскадрилье, обеспечивают бесперебойную боевую деятельность, — отличные люди. Такими их воспитал инженер...» [34]
— Что же, все правильно. — Командир улыбнулся. — Разве не так?
— Неудобно как-то, — неуверенно развел руками инженер.
— А танки отбивать было «удобно»? Ничего, Александр Степанович, как-нибудь «переживете». А вообще — так держать!
— Есть так держать!
Вскоре в газете «Черноморский летчик» появилась и другая заметка — о старшине Кулакове:
«Когда бы ни потребовалось гвардии капитану Матвееву вылетать, его машина всегда готова к боевому вылету. Не считаясь со временем, часто пренебрегая отдыхом, механик самолета Кулаков работает столько, сколько потребуется, чтобы машина была в постоянной готовности.
Недавно потребовалось заменить на самолете оба карбюратора. Кулаков, не смыкая глаз, при свете фонаря проработал в капонире целую ночь. К утру сложная работа была закончена.
С начала Отечественной войны Кулаков обеспечил более 500 самолето-вылетов.
Участник обороны Севастополя, старшина Кулаков не даром носит на груди знак гвардейца. Высокое звание он оправдывает самоотверженным трудом...»
Мы гордились нашими инженерами, техниками, мотористами. Знали: в каждой нашей победе — равная доля их мужества и героического труда.
Что бы мы делали без них, наших дорогих «авиадокторов»! Без инженера полка гвардии инженер-майора Макеева. Без техников, которыми руководил инженер-капитан Климов. Бывало, не раз, и ночами работала эта группа, чтобы ввести в строй самолеты, получившие повреждения в бою. За десять — пятнадцать часов они выполняли работу, обычно требующую не менее пятидесяти — шестидесяти часов.
А однажды наши техники вытащили подбитый самолет буквально из-под самого носа у фашистов. Техники Куприн и Федоров скрытно подобрались к «яку» всего в трехстах метрах от немецких окопов. Притаились в ложбине. Куприн выслал вперед Федорова:
— Ползи к самолету, закрепи трос — и назад. Перетащим сюда, в низину. Давай!.. [35]
Взрывы заглушают голос: серия мин легла между механиками и самолетом.
— Цел? — С тревогой спрашивает Куприн Федорова, который оказался по ту сторону разрывов.
— Не задело, вроде, — невозмутимо отзывается тот.
— Я не о тебе — сам вижу, что не задело!.. «Як» цел?
— А шут его знает, Вроде бы цел!..
— Вроде бы!.. Подожди, ползу к тебе.
Кажется, десять метров разделяют их. Один бросок — и они рядом.
Но снова разрывы не подпускают людей к машине. Видимо, у гитлеровцев пристрелен здесь каждый бугорок. Бьют не «наобум», не по площадям — прицельно.
Решили не дожидаться следующей серии — ужом, вжавшись в землю, ползут вперед. Федоров скатился в воронку у самого самолета. За ним — Куприн.
— Ну как?
— Посмотри сам. Как тут закрепишь?.. Головы не дают поднять, гады!..
— А ты, что же, рассчитывал тебя шнапсом они угощать будут! Давай конец...
— Не-ет... Тогда я сам...
— Давай, я говорю! Кто здесь старший.
— Да нет, сам.
Куприн уже злится.
— Я тебе сейчас ребра пересчитаю! Давай трос!..
Он схватил трос и исчез в дыму.
Казалось, растворился Куприн в смрадной мгле, окутавшей все вокруг самолета. И только по движению троса товарищ чувствует, что старшина медленно, но все же движется вперед. [36]
Вот трос замирает.
«Неужели убили?..»
Лицо напарника бледнеет.
Проходит минута, вторая... И вот трос снова натягивается. Жив старшина!
Наконец, усталый, перемазанный в песке и глине, Куприн мешком переваливается через край воронки.
— Порядок! Можно сигналить... Только я, браток, не могу. Выдохся. Дай отдышаться. А ты сигналь. — Голос у Куприна надрывный, хриплый. — Сигналь. Неровен час, трос миной перебьют...
В воздухе повисают три красные ракеты.
И сразу с немецкой стороны — шквал огня. Даже артиллерия заговорила.
— Наверное, решили, что это — начало атаки, — деловито определил Федоров.
— Пускай постреляют: нервишки у ганса сдают.
Мимо них, вздрагивая на кочках, проползает «як»: невидимые отсюда тягачи выволакивают его с «ничейной» земли.
— Дотащат?
- — Если прямого попадания не будет — дотащат.
— И я думаю, что дотащат.
Двое в воронке ведут разговор степенно. Словно ни визга осколков вокруг, ни грохота, ни едкого дыма взрывчатки.
— Вот покурим и поползем... К утру бы надо залатать. «Мой» небось сам не свой ходит. Шутка ли в такое горячее время без машины остаться!
— Опять спать ночь не будешь?
— Сыч ты, Володька. Что ты в психологии летчика понимаешь! Помочь человеку надо, посочувствовать. [37]
— Вот ты и посочувствуй...
— Он на моем сочувствии в бой не полетит. Ему машина нужна.
— И я говорю, ночь спать не будешь.
— После войны отоспимся, Володька! Крепко отоспимся! Я, например, неделю вставать не буду...
— А я...
— Ладно, хватит лясы точить. Поползли помаленьку к своим. — И они, перевалив через край воронки, прижимаясь телом к земле, дружно заработали локтями и коленями.
— Ну и что вы мне притащили! Утильсырье! — техник самолета Матвеевич ходил вокруг своего детища и бурчал, обращаясь неведомо к кому. — Лично я с большим удовольствием соглашусь летать на метле...
Ворчит Матвеевич «для порядка» и «строгости». Мыто знаем, как он любит ребят, и, пожалуй, мало кто так мучительно переживает за тех, кто в бою.
Его первым увидишь на поле, когда истребители заруливают на посадку.
— Нет Гриба, — испуганно шепчет моторист, пересчитывая машины.
— Прилетит... Вот увидишь, прилетит! — Матвеевич утешает коллегу. — Не такой он человек, чтобы не прилететь. Живучий он и везучий. Не могут его сбить. Точно тебе говорю!
Техник вроде бы успокаивался, но сам Матвеевич через минуту начинал нервничать еще сильнее, чем его собрат.
Одной семьей мы жили: летчики, механики, инженеры, техники. И сейчас Матвеевич кружил около искалеченного в жестоком бою самолета совсем не для того, чтобы дать волю эмоции. Ворчать он ворчал, но в уме — это мы [38] знали — уже прикидывал, примерял, записывал в блокнот. «Заменить патрубок. Залатать левое крыло. Проверить шасси...»
Понять Матвеевича трудно: один бог знает, как он возвратит к жизни израненную машину! А возвратить ее надо: на фронте каждый самолет на счету. Потери в боях болезненны: фашисты дерутся с отчаянием смертников, а пополнения парка «яков» в ближайшее время не предвидится.
На заводе — там бы легче. Там — и самые совершенные станки, и материалы, и запасные части — все под рукой. А здесь рядом с передовой — выкручивайся как знаешь.
И «техбоги» выкручивались.
Уму непостижимо — где и как добывали они все необходимое. «Разоружали» списанные самолеты, подгоняли детали на изношенных, дребезжащих и чудом работающих станках, подчас напоминающих допотопные сооружения. И машины снова поднимались в воздух, шли в бой и возвращались с победой.
Разными были эти люди: молчаливыми и весельчаками, добродушными и чуточку сварливыми. Но мы любили их всех. Любили настолько, что летчики писали о них бесхитростные стихи:
Пусть над нами небо хмуро, —Это об Алексее Петровиче Шандуре, человеке прямо-таки болезненной скромности.
Среди летчиков ходили легенды о его биографии. Но толком никто ничего не знал. И вот командир эскадрильи, когда был в штабе, исподволь «произвел разведку», и, возвратившись на аэродром, с нарочито озабоченным видом спросил у техника:
— Что же ты молчал, Петрович? Нехорошо получается.
— О чем ты это?
— Как это о чем? Оказывается, ты на востоке воевал и молчишь... Еще в 1929 году.
— А ты откуда знаешь?
— Значит, знаю. [39]
— Ну воевал!.. Вернее, на таких же ролях был — самолеты готовил.
— Конечно, скромность украшает человека! Но ты же был авиатехником прославленного девятнадцатого отдельного авиаотряда «Дальневосточный ультиматум»!
Шандура пожал плечами:
— Ну и что из этого?
— Молодым рассказать надо.
— Зачем?
— Воспитание на героике прошлого.
— Да какая у меня героика!..
— Вот что, Шандура, принимай мои слова как приказ. Чтобы завтра же провел беседу.
— Если приказ — проведу. Только о чем рассказывать-то?..
Какой мерой измерить их повседневные героические дела — мотористов, инженеров, техников полка! Боевые друзья, дорогие наши «технари». Это о них фронтовой поэт написал стихи. Они и сейчас звучат в наших сердцах.
Смыкает день лучистые глаза,