Молнии над морем
Над землей Айвазовского
Сентябрь 1943 года. Наконец пришел он и на нашу улицу, праздник! Войска Северо-Кавказского фронта раздавили линию немецкой обороны на Тамани — пресловутую «Голубую линию» — и вышли к Керченскому проливу.
Октябрь принес вести о разгроме мелитопольской группировки немцев. Советский солдат встал у Перекопа и Сиваша. В разосланной по полкам оперативной сводке говорилось:
«Нужно иметь в виду, что при высадке десанта на Керченский полуостров бойцы наткнутся на хорошо подготовленную оборону.
На Керченском полуострове находится до 85 тысяч солдат противника, около 70 батарей полевой, береговой и зенитной артиллерии, 60 танков, множество авиации, пулеметов, минометов.
Берег сильно укреплен и минирован. У берега замечено патрулирование подводных лодок и кораблей противодесантной обороны...
Перед ударом все должно быть взвешено и учтено...»
Штурмовики прикрывали керченский десант. Мы, истребители, прикрывали штурмовку. И все шло вроде бы хорошо, но едва под крыльями машин проплыло Мамо-Русское, со стороны моря вынырнула четверка «мессеров».
Нельзя сказать, чтобы облачность — десять баллов — благоприятствовала маневру. Во всяком случае, она была равным союзником и нам, и противнику. Угадать намерения гитлеровцев было нетрудно: они явно пытались отсечь истребителей от штурмовиков. Значит, [146] вскоре появятся новые «мессеры». Вероятнее всего, они уже на подходе.
Угадывать маневр противника к тому времени мы научились довольно точно. И дело тут не в какой-то раз и навсегда избранной немцами системе: среди них было немало первоклассных асов, всегда неожиданных в бою. Просто в характере каждого из нас необычайно остро выработалось то, что называют военным инстинктом, а еще точнее — быстротой, мгновенностью реакции на все, происходящее вокруг. Для тех, кто выжил в немыслимо жестоких боях за Севастополь, такая школа не прошла даром.
И в этот раз машина была брошена наперерез «мессеру», возглавившему атаку. Сбить или заставить свернуть с курса ведущего — значит, по меньшей мере, расстроить маневр противника и выиграть время. А там — посмотрим.
Видимо, это и называется военным счастьем: «мессер» неожиданно оказывается точно в прицеле. Бью с дистанции всего каких-нибудь тридцать метров. Немец был на вираже, и, удивительно, как мы не столкнулись. В какие-то доли секунды успел заметить, что два-три моих снаряда разорвались в кабине гитлеровца.
Мой «ястребок» пронесся выше «мессера», едва не задев его. Гитлеровец пошел резко вниз. Первая мысль: «Обманывает». Уже не раз фашистские летчики в критических ситуациях уходили от нас таким маневром, имитируя свою собственную катастрофу.
Бросаю и свой самолет в пике. Внизу — море. Вижу: гигантский столб воды взлетел в небо: «Ме-109» не стало. Вывожу машину в горизонтальный полет. Оглядываюсь: «мессершмитты» уходят.
В захваченном нашими бойцами документе — разведбюллетене 5-го армейского корпуса немцев от 18 декабря 1943 года говорилось:
«Десантная операция противника была хорошо им подготовлена, заранее продумана во всех подробностях... Наша пропаганда — листовки, забрасываемые самолетами, артснарядами, интенсивная работа громкоговорящих установок, даже тогда, когда у противника было очень тяжелое положение, не имела никакого [147] успеха. Большевистская идеология, которой сильно пропитан весь офицерский состав, моральный подъем в связи с успехами Советской Армии в этом году — все это способствует тому, что войска противника способны творить чудеса».
Вот и сейчас закрою глаза и до мельчайших деталей вижу этот берег. Сколько раз проходил я от Керчи до Феодосии на бреющем!
За мысом Ак-Бурун Керчь скрывается из вида. Между мысом и кубанским берегом тянется коса с рыбными промыслами на ней. Справа по берегу видны дачи — дома отдыха Старого Карантина, дальше — камыш-бурунское строительство.
Вскоре за Камыш-Буруном, недалеко от берега, — Чурбашское соляное озеро, а между ним и следующим большим по размеру Тобечинским озером — Эльтиген (железная руда). У самого Тобечинского озера раньше была, помню, грязелечебница и за озером — вышки нефтяного Чонгелека. По берегу моря ряд маяков: Камыш-Бурунский, Эльтигенский, Такильский. Сейчас от многих из них остались одни развалины.
Минуя Такильский маяк у мыса Такиль, выходим в открытое море. Серые воды Керченской бухты сменяются синим хрусталем волн Черного моря. Обогнув мыс Такиль, летим к Казаульскому маяку. Вдали виднеются террасы горы Опук. Слева в море — скалы, напоминающие своей формой парусные корабли. Их называют «Петро-Каравиз» (каменные корабли).
Никогда не забыть мгновения, когда самолет прошел над набережной Феодосии.
Сразу за почерневшим и постаревшим домиком Айвазовского начинались развалины. Площадь у галереи великого мариниста изрыта окопами и ходами сообщения. На месте прекрасных дворцов — скрюченное железо, обгорелые стены, битый кирпич.
Из-за каменных холмов, с набережной тянутся навстречу машине огненные трассы. Это страшное чувство, когда ты должен стрелять, бить по тому, что тебе дорого. Но выхода нет, и снаряды твоей пушки идут туда, где стоят зенитки, прячутся гитлеровские пулеметчики. Идут, ломая крыши и стены святых для тебя зданий. Что делать! Таков жесткий закон войны. [148]
Ничего, родная Феодосия! Мы еще поднимем тебя из руин. Встанут на пепелищах новые дворцы, красивее и солнечнее прежних.
Да и жалеть-то по существу, уже ничего не осталось. Гитлеровцами взорваны лучшие здания. Испохаблены паутиной траншей скверы и площади. Только старинная крепостная башня, повидавшая на своем веку столько войн и нашествий, чудом уцелела. Каменные зубцы ее мрачно тянутся к небу.
Бои над Феодосией были для нас особенно сложными. Не потому, что в чем-то существенно отличались от любых других. Просто подходили мы к городу «на пределе»: горючего в баках оставалось только на три-четыре минуты боя и на возвращение.
Если бы немецким летчикам удалось сковать нас боем на более-менее длительное время, дотянуть до своего аэродрома мы бы уже не смогли. Гитлеровцы — достаточно опытный противник. Они отлично понимали сложившуюся для нас ситуацию и делали все возможное, чтобы как можно дольше задержать наши машины над целью.
Я не помню, пожалуй, никакого другого времени за всю войну, когда бы мы так дрались за секунды, буквально за доли секунд: согласитесь, трудно выходить из атаки, если тебе кажется, что победа уже в твоих руках, что еще полминуты — и твои пулеметы достанут врага.
Но, взглянув на счетчик горючего, ты понимал, что надо отворачивать. И вовсе не потому, что так уж дорожил своей жизнью: в пылу боя появляется и азарт, и упорство, и желание во что бы то ни стало догнать противника. Анархия была здесь недопустима: мы прикрывали штурмовики и не могли оставить их беззащитными над морем, когда они возвращались на кавказские аэродромы.
Да и об арифметике войны нельзя было не думать. Какими бы «мудрецами» выглядели мы, если бы просто из-за нехватки горючего теряли бы ежедневно несколько боевых машин!
Но так спокойно я могу размышлять теперь, а тогда сколь сложной была подчас для летчика психологическая ситуация, возникавшая над крымскими берегами! [149]
Сколько воли и сознания долга требовалось для того, чтобы вовремя, ни минутой позже, «наступить на горло собственной песне».
Выводы напрашивались сами собой: нужно было овладевать мастерством скоротечного боя, до минимума сводить все необходимые маневры, мгновенно принимать решения. Мгновенно, даже по отношению к обычному воздушному бою, где, как известно, и так дело решают секунды.
Зори над Митридатом
В холодную штормовую ночь наш десант зацепился за керченский берег.
Уже сколько прошло лет, но я до сих пор до мельчайших подробностей помню эту бухту. Память как бы сфотографировала и широкий разлет берегов, и голубые оконечности меловых скал, уходящих к Эльтигену, и крутой холм Митридата.
Много раз я проходил над Митридатом на бреющем. Когда заходишь со стороны моря, сразу обрывается узкая полоска разбитой, некогда прекрасной набережной. Полудома, полуразвалины словно карабкаются на Митридат, как оспой, изрытый ходами сообщения и окопами.
Левее от вершины, что ближе к морю, взрывы раскидали дерн, укрепленный гитлеровцами на бетоне. Замаскированные пункты управления зенитным огнем обнажились. Видимо, не раз прошелся по вершине огненный шторм: воронки разорвали остатки окопов, крупные обломки бетонных плит разбросаны по земле. Чуть далее — знаменитые развалины. Под горой темнеет маковка церквушки...
А мы через каждую секунду буквально посылаем в эту и без того растерзанную землю огонь, огонь, огонь... Но иначе нельзя!
Полк работает, как говорят, «на полную мощность». Да и не один наш полк. От соседей доходили отличные вести. Третьего ноября я читал оперативную сводку: «2 ноября 1943 года алексеевцы сбили 13 неприятельских самолетов, не понеся сами никаких потерь». [150]
Молодец Костя! Добрый орел вырос из орленка, начинавшего путь в нашем полку. Интересуюсь подробностями: «...Шесть наших самолетов барражировали над Керченским полуостровом. В это время по радио передали ведущему Герою Советского Союза Михалеву, что к нашим позициям идут до 45 вражеских бомбардировщиков в сопровождении 20 истребителей.
Летчики расстроили боевые порядки врага и этим сорвали замысел противника. При этом было сбито 4 бомбардировщика «Ю-87».
Забегая немного вперед, не могу не сказать, что за период Керченской операции летчики Алексеева уничтожили в воздушных боях 76 гитлеровских самолетов.
Часть заслужила благодарность в приказе Верховного Главнокомандующего, была удостоена ордена Красного Знамени и наименования «Керченской».
Истребительные полки черноморской авиации выполняли ответственную задачу: прикрытие действий наших бомбардировщиков, штурмовиков, торпедоносцев, обеспечение высадки десанта на крымский берег.
Сам Алексеев поражал даже видавших виды летчиков необычайной храбростью и мастерством в воздушном бою. Учил этому своих летчиков. Над Керченским проливом он отметил свою девятнадцатую победу в воздухе. За короткое время в части Кости Алексеева стали мастерами воздушного боя Иванов, Долматеня, Петренко, Чистяков, Тритенко, Агеев, Хватцев, Зотов и многие другие.
В боях за восточный берег Крыма много побед в летопись войны вписали и летчики истребительной части Константина Денисова.
Здесь нельзя не рассказать о боях денисовцев накануне 26-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции и в день ее.
Шестого ноября 1943 года четверка наших истребителей из части Денисова, ведомая опытным летчиком Дмитрием Стариковым, находясь над линией фронта, приняла сообщение о приближении группы «Ю-87», шедших под прикрытием «мессеров». Стариков атаковал их. Когда немецкие самолеты пошли в пике, Стариков догнал одного из «юнкерсов» и очередью из пулемета свалил его. Одновременно летчики Щербаков и Карпунин сбили еще две машины. [151]
За слоем облачности Стариков обнаружил еще четыре «юнкерса», прикрываемых «мессершмиттами». Стариков, самолет которого с хвоста надежно прикрывал гвардии младший лейтенант Кучурин, пошел в атаку и сбил одного из «мессершмиттов». В это время вторая пара нашей четверки расстроила действия немецких бомбардировщиков.
В тот же день через несколько часов Стариков снова во главе четверки истребителей вылетел навстречу группе немецких самолетов в составе десяти бомбардировщиков и шести истребителей. Несмотря на превосходящие силы немцев, он вступил с ними в бой и сам сбил один «мессершмитт». А в это время два немецких самолета атаковали его машину. На помощь командиру пришел гвардии старший лейтенант Щербаков. Ему удалось отсечь атаку немцев и сбить одного из них. Стариков расстрелял еще один «юнкерс».
Ожесточенные воздушные бои вели денисовцы и на следующий день — 7 ноября.
В те дни родилась у десантников крылатая песня:
Туманы и тучи на запад поплыли,Пели ее и мы, летчики. Когда я ее вспоминаю, мне почему-то всегда представляется 10 февраля 1944 года. Страшный, огненный день, которому по праву история дарует бессмертие.
Горячий денек
— Сегодня, братцы, придется поработать «сверхурочно»...
Произнося эту фразу, я не предполагал, насколько окажусь в данном случае пророком. Если бы существовали потусторонние силы, можно было предположить, что иные слова и фразы накликают беду. Но поскольку [152] потусторонних сил не существует, приходится объяснять все просто стечением обстоятельств, на которые столь щедра фронтовая обстановка.
— Пойдете в таком составе: первая пара — Гриб, Бондаренко, вторая — Кологривов, Феоктистов, третья — Тарасов, Румянцев, четвертая — Белозеров, Иванов. Первое слово — за Белозеровым и Ивановым. Задача — разведать аэродромы и порты Керченского полуострова. Вылет в шесть тридцать пять...
К вечеру Белозеров докладывал:
— На аэродроме Багерово — 10 «Ме-109». На втором — самолетов нет. Видимо, во Владикавказе базируются «хейнкели». Несколько раз засекали их группы. Порты забиты техникой и войсками...
Страшные слухи доходили об этом аэродроме. Вернее, не об аэродроме, а о том, что его окружало. Когда позднее, после освобождения, поэт И. Сельвинский увидел ров у поселка Багерово — километр в длину, четыре метра в ширину, глубиной в два метра — ров, набитый трупами стариков, женщин и детей, он написал:
«Да! Об этом нельзя словами.Вот одно из многочисленных свидетельств, о которых нам позднее стало известно. Это — рассказ Анатолия Бондаренко, одного из жителей Керчи.
«Когда нас подвели к противотанковому рву и выстроили возле этой ужасной могилы, мы еще думали, что нас привезли сюда, чтобы засыпать этот ров землей или копать новые окопы. И только когда уже раздались выстрелы из наведенных на нас автоматов, я понял, что нас расстреливают. Кинулся в яму, притаился между двумя трупами и так в полуобморочном состоянии пролежал до вечера. Лежа в яме, я слышал, как некоторые раненые кричали жандармам, добивающим их: «Добей меня, мерзавец! Не попал, негодяй, еще бей!» Когда убийцы уехали, кто-то крикнул из ямы: «Поднимайтесь, кто живой». И мы вдвоем начали растаскивать трупы и вытаскивать живых. Я был весь в крови. Над рвом стоял легкий туман и пар от остывшей теплой груды тел, крови, последнего дыхания умирающих. Мы вытащили и моего отца, но он оказался [153] убитым наповал разрывной пулей в сердце. Поздно ночью мы добрались к своим знакомым в поселке Багерово, и там я дождался прихода Красной Армии».
Как-то мне случайно попалась в руки книжка мичмана Черноморского флота Николая Ивановича Александрова «Друзья-товарищи». Александров дрался за Севастополь до последних минут обороны, оглушенный взрывом, попал в плен и оказался в лагере Багерово.
«Мы сидели окоченевшие, — рассказывает он, — и думали, доживем ли до утра. И вдруг со всех сторон залаяли зенитки, все услышали приближающийся гул авиационных моторов. И вот уже грохочут бомбы на аэродроме. Мы прильнули к щелям. От лучей прожекторов, выстрелов зениток, взрывов бомб было светло, как днем.
Наши! Наши бомбят! Забыв про холод, не думая о том, что бомбы могут попасть и в сарай, мы радовались, как дети. Крепче бейте, наши славные соколы!..
Советские самолеты после этого стали наведываться часто. Они отлично знали свое дело: бомбы падали только на аэродром. Ни одна не разорвалась на территории лагеря...»
Значит, мы несли не только смерть, но и радость... Вот и в этот раз мы шли на Багерово. Наутро началось то, что мы позднее окрестили как «горячий денек».
Я на всю жизнь запомнил эту дату — 10 февраля 1944 года. Да и не только запомнил. Мне хочется привести здесь, ничего не изменяя и не добавляя, выдержки из моего рабочего фронтового дневника:
«Группа из восьми Як-9 во главе с Кологривовым прикрывает наземные войска. Ведет бой с восемнадцатью «Ме-109» и десятью «ФВ-190». Сбит один «Ме-109» и один «ФВ-190». У Кологривова снаряд пробил правую плоскость, разрушил рули поворота и водяную систему. Кологривов с задания не вернулся. Иванов совершил посадку на фюзеляж.
Восьмера «яков» — ведущий Гриб обнаружила шесть «ФВ-190», пытавшихся бомбить наши наземные войска севернее Керчи. «ФВ» шли под прикрытием шести «Ме-109». Гитлеровцы не дошли.
10.00 Восемь «яков» — ведущий Тарасов — нацелены по радио на группу из двенадцати «Ю-87» и шести «ФВ-190». Гитлеровцы рвались к Керчи. На подходе к [154] городу немцев удалось разогнать. Спасаясь от преследования, они сбрасывали бомбы в расположение своих войск.
На нашем счету — два «Ю-87», один «Ме-109», один «ФВ-190».
Денисов тяжело ранен. Совершил вынужденную. Отправлен в госпиталь.
12.15. Восемь Як-9, ведомые Грибом, прикрывали войска.
Капитан Бондаренко совершил вынужденную посадку севернее Благовещенской, у разбитого корабля.
13.45. Пять Як-9. Ведущий Феоктистов. Прикрывая войска, приняли бой с «мессерами». Тяжелее всех пришлось старшему лейтенанту Петрову. У его машины пробито левое крыло, перебиты троса рулей поворота, воздушная система, разворочен руль поворота. Раненный в руку и ногу летчик чудом посадил самолет.
В машине Федорова пробит радиатор. Сел в районе Тамани.
Цыганков увлекся боем, израсходовал горючее. Пришлось сесть в Запорожской, заправиться и уже потом перелететь на наш аэродром.
14.15. Посылаем пять «яков» Тарасова разведать аэродром в Багерово. Встретившиеся им «мессеры» от боя уклонились.
15.15. Шесть «яков» (ведущий Локинский) вели бой с «мессерами». Сыграли «вничью». Выходя из боя, встретили вторую группу гитлеровцев. Снова бой. Свалили два «Ме-109». Но подбили и Голикова: в его машине разбиты рули глубины и поворота, приборная доска, фонарь кабины. Летчик ранен в ногу и лицо. Посадку произвел «на моторе»: хвостовое оперение не работало. Сел с перелетом и повис на капонире. Главное — жив!
Группа продолжала патрулирование. Ввязались в бой с двумя «ФВ-190». Вскоре немцы отвалили.
15.45. Гриб сбил «Ме-109». Упал в районе Большой Бабчик.
Локинский сбил «Ме-109». Упал в районе Орловой Могилы.
16.53. На прикрытие войск идет Тарасов с семью «яками». В районе Багерова вступили в бой...». [155]
И так до темноты. Вечером провожу разбор:
— Денек у нас действительно горячий. Впрочем, на улучшение погоды в этом смысле надеяться не приходится. Сегодня мы многое сделали. Но и несли потери. Попробуем проанализировать то, что каждый из вас наблюдал в воздухе.
«Ме-109» летают чаще всего на высоте 3000–4000 метров и выбирают удобный момент для внезапной атаки. Длительного боя немцы не ведут. После первой атаки пикированием сверху стараются уйти в глубину расположения своих войск, обычно в сторону аэродрома Багерово.
Опыт показывает, что при встрече с восемью «Ме-109» (обычно они ходят такими группами) лучше всего следует избрать такой метод боя: первая четверка «яков» атакует, вторая — прикрывает. При явном численном превосходстве наших истребителей «мессеры» боя избегают.
Есть определенная система и в методе атак «Ме-109»: обычно они нападают сзади сверху, стремясь зайти в хвост. Все бои проводят на вертикалях. «ФВ-190» ведут бой на горизонталях. Лобовых атак не терпят и сами на них не идут...
Может быть, дорогой читатель, все это кажется тебе несколько скучноватой материей. Но все это было нашей работой, нашими буднями. За всем этим стояли жизни людей и кровь. Слишком много и так нужно было отдавать ее для победы, чтобы еще тратить по-глупому. Ведь высшее мужество состоит не в том, чтобы лихо сложить голову. Нужно, чтобы этой головы лишился враг, а сам ты сохранил и себя и машину для новых атак и ударов. Если, конечно, такие шансы предоставит тебе судьба. Я имею в виду мастерство и отвагу.
«Совершил вынужденную...» «Не вернулся...» «Сгорел...» «Расстрелян в воздухе...» На каждой странице фронтовых записей такие строки. А за строками я вижу живые улыбки, то гневные, то грустные глаза, слышу смех, отчаянные крики «Держись, друг! Иду на помощь!», слышу рокот моторов над спаленной степью и страшный треск разваливающихся в воздухе самолетов. [156]
Какие-то дни нашей жизни мы называем особенно счастливыми. Я знаю: они, воины, были счастливыми. Они, ходившие ежедневно на грани бытия и смерти. Могут сказать — я описываю слишком много смертей. Но разве такое можно назвать просто смертью?
Вот ГастеллоЯ убежден, в бою может умереть трус. Обыватель. Себялюбец. Гибель во имя своей Родины, во имя счастья жизни — то же продолжение жизни. Той, во славу которой мы боремся и побеждаем.
Чайка
Мотор запущен, опробован.
— Нормально, можно летать, — говорит инженер Макеев, стоя на плоскости «яка».
Смотрю в кабину и согласно киваю: стрелки стоят на своих местах. Отрываю взгляд от приборной доски, смотрю в лицо инженера полка. Он улыбается, тоже кивает, спокойно и ободряюще: все, дескать, в порядке, можете быть уверены.
Так он всегда провожает меня, мой инженер. Вроде и не положено быть ему на плоскости командирской машины [157] — техник ведь есть, механик, но так уж у нас повелось: я говорю инженеру свою боевую задачу, он провожает меня в полет. У каждого из нас это вроде морального долга.
Хорошо, когда командир и инженер друзья. Не приятели, а именно боевые друзья. Хоть это и трудно, дружить совершенно разным, если можно сказать, по своему назначению, по своему участию в деле людям. Дело в том, что командиру полка всегда нужны самолеты. Исправные, боеготовые самолеты. А готовит их инженер, для которого это проблема. И такая, что решить ее удается не каждому. Потому что идет война, потому что самолеты возвращаются после боя избитыми, а то и не возвращаются вовсе. Так бывает нередко. Бывает и несколько дней подряд. Поэтому средняя продолжительность жизни машины не годы, как в мирное время, а месяцы, и это не что-то из ряда вон выходящее, это обычное, более того — это закон боевых потерь. А летать, несмотря ни на что, надо. Драться с фашистами надо. И чтобы машины могли летать, а летчики бить фашистов, нужен беззаветный труд коллектива: техников, механиков, мотористов. И прежде всего — организаторский талант инженера, его способность направить силы и ум коллектива, его способность заставить людей трудиться, если надо, — без отдыха, если надо, — под обстрелом врага, под бомбежкой. И что самое главное, не по приказу, а по совести, по чувству долга перед народом, Родиной. [158]
Рабочий день командира полка начинается приказом из штаба дивизии:
— Подготовить двадцать экипажей на боевое задание...
Двадцать, а то и больше. И если командир может ответить четким коротким «Есть!», то пусть он гордится своим инженером, пусть называет его своим боевым заместителем, и даже профессором по технической части, и спасибо ему говорит.
Но Макеев работает не за спасибо. Он просто чувствует долг. Гражданский. Военный. Партийный. Долг перед Родиной. Перед народом. Перед собой, наконец. Может поэтому он и хороший организатор, способный руководитель, думающий инженер.
Большой, спокойный, неторопливый, он любит постоять перед строем боевых самолетов, полюбоваться трудом подчиненных ему людей. Постоит минуту-другую, посмотрит, кому-то махнет флажком и зашагает. Туда, где без него не управятся. А где — определяет всегда безошибочно. Подойдет, объяснит, покажет, как надо. Нередко снимет тужурку, засучит рукава комбинезона, начнет работать. И радуется больше, чем техник, чем моторист, введенному в строй самолету.
Я никогда не видел, чтобы он суетился, торопился или, больше того, побежал по стоянке. Как-то раз на одной из машин внезапно что-то разладилось, а до вылета оставались минуты. Техник подбежал к инженеру, доложил, что вылет экипажа, очевидно, сорвется. Инженер молча кивнул и пошел, невозмутимо покачивая широченной спиной. Не выдержав, я закричал:
— Побыстрее, Федор Васильевич, побыстрее!
Но он как шел, так и шел: — спокойно, неторопливо. Я промолчал, но в душе немного обиделся: хоть инженер и старше меня по возрасту, но я командир, и меня положено слушать.
Я видел, как Макеев подошел к самолету, как сразу взялся за дело. Прошло 15–20 минут, над командным пунктом взлетела ракета, и эскадрилья ушла на боевое задание. Ушел и тот самолет. Но я еще, как говорят, не остыл и в тактичной форме намекнул инженеру...
Внезапно смутившись, Макеев стал извиняться. Он действительно не слышал меня. Он шел и думал. Схему в уме представил. Пока шел во всем разобрался. [159]
— Иначе ничего бы не сделал, — сказал инженер. — И механик, и техник сразу предлагают свое, как только подойдешь к самолету. Каждый старается сделать доброе дело, а время в обрез. Поэтому думать надо заранее.
Мыслящий человек Макеев. Думает постоянно. О самолетах, о боевой работе. Кажется в большой его голове все время бродят идеи. Как-то раз я рассказал ему о воздушном бое. Фашистов было значительно больше, чем нас. «Мессершмитты» намеревались расчистить небо для своих бомбовозов. Но мы не уступили врагу. После одной из удачных наших атак, строй «Ме-109» распался, фашисты повернули вспять и я попытался настичь и ударить одну из машин. Но я увидел колонну «юнкерсов», идущих к порту, и вынужден был развернуться.
— Успел бы, — сказал я Макееву, — будь у меня скоростенка побольше. И сбить того, за которым погнался, и своевременно вернуться на место. Дело же было в секундах...
Макеев на минуту задумался.
— Много не обещаю, — сказал, но десять-пятнадцать километров добавлю вашему «яку».
И точно, добавил. Мы построили полк. Макеев объяснил экипажам задачу, и сразу закипела работа. Летчики, техники и механики отшлифовали переднюю кромку крыла своих самолетов, отполировали до зеркального блеска, покрыли тончайшим слоем бесцветного лака.
То же самое сделали вскоре на всех самолетах дивизии.
Война есть война, потери машин неизбежны. В жестоких боях гибнут самолеты. На стоянках — пустые места. В полку — «безлошадные» летчики, техники. И это гнетет людей. Слоняясь без дела, одни теряют чувство штурвала, другие — чувство молотка и отвертки. И те и другие вместе теряют моральные силы.
Бывает такое в полках, где инженер незадачливый. У нас «безлошадных» нет. У нас всегда есть самолеты. Если не на каждого летчика, то два на звено обязательно. И техники не бывают без дела. Из «безлошадных» Макеев создал бригаду. Из техников, мотористов, механиков. И держит ее под рукой. Доложили ему, что где-то недалеко лежит самолет (а сколько лежало их на земле [160] севастопольской, новороссийской), он сразу ставит задачу: привезти, отремонтировать, из неисправной машины сделать боеготовую. Бывает, из двух собирают одну. А то и из трех. Бывает, инженер дает такую команду: разобрать на запасные части — все равно пригодится. И люди работают. В сложнейших условиях фронтовой обстановки проявляют смекалку, находчивость, добывают для пилотов машины.
Как-то раз летчики только что сели после воздушного боя, и вдруг команда: как можно быстрее в воздух. Поднялись, можно сказать, своевременно, но могли бы и раньше. Время потеряли при дозарядке оружия. Надо снять с самолета патронные ящики, уложить в них боекомплект, снова поставить на место, заправить ленты в приемники...
— Недоработка моя, командир, — сказал мне Федор Васильевич. — Что-то надо придумать.
И придумал. Снял с разбитых машин патронные ящики, сделал из них запасной комплект. И стало все по-иному. Вернется летчик после воздушного боя, а оружейники уже наготове. Пустые ящики сняли, заполненные боекомплектом поставили, пять минут — и оружие к бою готово.
Никогда не забуду, как дожди расквасили наш аэродром. Ни пройти, ни проехать. А главное — летать нельзя. Самолеты увязли в грязи, при рулежке тяжелые липкие комья, будто булыжники, били в воздушный винт, гнули его.
— Товарищ командир, — сказал инженер Макеев, — я слышал, что колеса в одном из полков мазали маслом. Может попробуем? Но вначале их надо очистить от грязи.
Куда-то поехал. Куда-то послал людей. На стоянке появились бетонные плиты, битум, кирпич. В тот же день самолеты подняли из грязи, поставили на сухие твердые постаменты. Колеса промыли, высушили, смазали отработанным маслом. И полк начал летать.
Прибыл генерал Ермаченков, командующий Военно-Воздушными Силами Черноморского флота, посмотрел, как трудятся люди, и вызвал с других аэродромов командиров и инженеров полков. Прилетели на самолетах По-2 и Ут-2, сели. Генерал провел их по нашей стоянке, сказал: [161]
— Учитесь работать у инженера Макеева.
А меня, когда остались вдвоем, спросил:
— Что ты думаешь делать?
Вопрос весьма неконкретный, но я догадался.
— Представлю инженера к награде.
— Правильно, — сказал Ермаченков.
Четыре ордена получил Макеев за время войны. А сейчас, стоя на плоскости «яка», глядит на меня спокойный, немногословный. Спрашивает:
— Куда, командир?
— На Феодосию, Федор Васильевич, — отвечаю я инженеру. Прикрываем штурмовиков.
Макеев кивает: все, мол, понятно. Говорит:
— Летите. Желаю удачи.
Говорят, море везде одинаково. Во всяком случае, это не относится к Черному морю. Нежное в Голубой бухте у Херсонеса, оно переходит в бирюзу Коктебельской и свинцовый налет Мертвой бухт. Светло-синим смотрится сверху в солнечную погоду Феодосийский залив.
Если бы не острое ежеминутное ощущение, что в мире полыхает небывалая война, если бы слева, справа и позади не виднелись армады двух полков штурмовиков и двух полков истребителей, можно было бы без конца смотреть на эту бесконечную голубизну и синеющие в дымке горы. Сколько я не повидал на своем веку заливов, бухт и морей, световая гамма Черного неповторима.
Мы шли на Феодосию. Я и Алексеев — на «Лавочкиных». Другие — на «яках». Машины превосходные. И вроде бы мы уже привыкли драться над морем, но вряд ли абсолютно все из наших летчиков побороли спрятанное в самые глубины души чувство нервозности. Отчасти их можно было понять.
Одно дело — летчику вести бой над сушей. Если и подобьют, все-таки можно как-нибудь посадить израненную машину или на худой конец выброситься с парашютом и добратся до своих.
Если же собьют над морем, да еще в тылу противника, — здесь все сложнее. Во-первых, неизвестно, когда подойдут, чтобы выручить тебя из беды, катера. Но и противник — не дурак. Его катера могут опередить твои. Да и подбитый сухопутный самолет не посадишь на волны. [162] Такая посадка — это почти наверняка мгновенная гибель: машина уйдет под воду раньше, чем пилот сумеет выбраться из кабины.
Чтобы летать и драться над морем в тылу врага, нужно было иметь двойное мужество. И нам, «старичкам», приходилось «облетывать» молодых не только на опытность и мастерство, но и на известную борьбу с «водобоязнью». Чтобы новичок чувствовал себя над морем так же уверенно, как и над землей. Умел найти выход в самой серьезной ситуации, не запаниковать, не потерять хладнокровия.
То ли нас засекли с берега, то ли нам не удалось обеспечить скрытность операции, но истребители противника встретили нас еще на подходе к цели, над заливом.
К тому времени боевой опыт выработал у нас и определенную тактику боя. Радиус виража «яка» меньше, чем у «мессера». Пользуясь этим, мы старались зайти противнику в хвост и при этом с самого начала боя ни в коем случае не выпустить из своих рук инициативы атаки.
Опыт показал, что если нам в начале боя удавалось сбить хотя бы одного фашиста, психологическое и тактическое преимущество уже, как правило, прочно оставалось на нашей стороне.
Как-то так случилось, что «мессеры» сразу отсекли Алексеева. Бросаюсь на выручку, но двое гитлеровцев встают на пути. Вижу огненные трассы, тянущиеся к моей кабине, К счастью, нити их проходят где-то слева внизу. Кажется, пронесло.
И вдруг — удар. Лицо заливает кровь. Бросаю самолет вниз. Осматриваюсь. Вижу — фонарь кабины тоже весь в крови. Первая мысль: «сбит!» Но что за чертовщина, боли не чувствую. Вывожу машину из пике — слушается. Поднимаю ее вверх — идет. Ворочаю руками — боли нет. Только саднит лоб.
Провожу пальцами по лбу: отдираю прилипшую кость. Непостижимо. Туго соображаю: «Если это моя кость, то почему я жив. Если не моя, то откуда кровь, и вообще, что, собственно, произошло?»
К счастью, раздумывать было некогда. Оглянувшись, я понял, что через минуту-другую размышлять вообще бы уже не пришлось: в хвост мне заходил «мессер». [163]
Резко — ручку от себя. Проваливаюсь вниз. Разгоняю скорость. Снова набираю высоту. И вижу рядом Алексеева. Видимо, он уже успел отбиться. У него — встревоженное лицо:
— Что случилось? Жив? У тебя все в крови! — Голос Алексеева в наушниках действует отрезвляюще.
Действительно, что же случилось? Осматриваюсь: рядом опасности вроде бы нет. «Мессеры» уходят, преследуемые «яками». Внизу, на воде, плавают обломки. С болью в душе замечаю — от нашего штурмовика.
И только теперь рассмотрел: к бронестеклу прилипли белые, окровавленные перья. И, наконец, догадываюсь: это чайка ударила в лобовое стекло. Плексиглас пробила, а плиту не смогла. Кровь и крошево разлетевшегося тела чуть не вывели меня из строя.
Где-то я читал, что как-то самолет столкнулся с орлом. Но самому такое привелось испытать впервые. Действительно, чего только не случается на войне, и скольких нелепых случайностей нельзя наперед предвидеть!
— Жив! — отвечаю Алексееву. — В самолет ударила чайка.
— Хватит болтать, — не поверил товарищ. — Может быть, вернешься домой? Нужна помощь? Дотянешь?...
— Идем на цель...
А в Феодосийском порту уже клокотало пламя. Штурмовики начали свою работу.
Телефонограмма приходит под утро
Телефонограмма пришла под утро.
...В сложившихся обстоятельствах, когда необходима четкая транспортная связь с Керченским полуостровом, уничтожение торпедных катеров противника в северной части Черного моря — одна из важнейших первоочередных задач.
По данным разведки, катера противника базируются в основном в портах Феодосия и Киик-Атлама. Отсюда они выходят для действия на наших морских коммуникациях в районах Тамани и Туапсе. [164]
Проведя дополнительную авиаразведку, уничтожить торпедные катера противника в портах Феодосия м Киик-Атлама.
— Соедините со штабом! Срочно!
— Есть!
— Телефонограмму получил. Каков состав сил на операцию?
— Предположительно: тридцать Ил-2, двадцать Як-9, двадцать ЛаГГ-3. Операция должна быть подготовлена особенно тщательно... Учтите все возможные осложнения...
— Слушаюсь...
Собственно, сама по себе такая операция для нас не была новинкой. Не раз и не два, прикрывая штурмовики, мы ходили громить плавсредства противника в Феодосию и Киик-Атламу. Но это были обычные рейды на поражение. Сейчас ставилась задача уничтожения торпедного флота немцев в северной части Черного моря.
Ничего не поделаешь — нужно собирать руководящий состав частей дивизии. Решено было пригласить также старших штурманов: они имели огромный опыт боевой работы. Заседали несколько часов. Заключая, комдив Манжосов сказал:
— Значит, действуем методом последовательных, комбинированных, массированных бомбоштурмовых ударов нескольких групп. Атакуем с разных направлений... Это — общая задача. Теперь — со всем летным составом надо провести групповые упражнения. Отработать все детали бомбоштурмовых ударов и организацию взаимодействия между штурмовиками и истребителями. Весь наш механизм должен работать, как часы... Операцию назначаю на одиннадцатое марта... У вас есть три дня в запасе. Действуйте!..
Март в тот год выдался капризный: все три дня над аэродромом низко висели тучи. Шел дождь. Отчасти это было и неплохо: нам никто не мешал. Барражируя почти на бреющем, летчики «репетировали спектакль». С волнением ждали утра одиннадцатого: не подвела бы погода! [165]
В четыре часа ночи я вышел из землянки. С моря дул резкий ветер. Заметил на небе одну, вторую, третью звездочку. Это уже неплохо: значит, тучи рассеиваются. Лишь бы не было сплошного тумана — он частый гость по весне в крымских предгорьях.
Замечаю, что я не одинок: у соседних капониров разглядывают небо еще две фигуры. Подхожу. Вижу Белозерова и Куликова.
— Спали бы, товарищи! Вам первыми идти.
— Потому и не спится. Да уже и рассвет...
В 7.55 два Як-9 стремительно ушли в воздух. Белозеров и Куликов взяли курс на Феодосию и Киик-Атламу. Их цель — разведка.
Время тянется томительно и нудно. Только что-то около девяти прибежал посыльный:
— Есть радиограмма: катера обнаружены. Над Феодосией барражируют четыре «Ме-109». Облачность — 8–9 баллов. Большее число катеров в Киик-Атламе.
Вскоре приземляются и сами разведчики. Уточняли данные. Принимается решение — атаковать Киик-Атламу.
Группы взлетают и четко выстраиваются в боевые порядки. Кажется, три дня не прошло даром. Механизм действительно работает, как часы.
Подходим к порту. И сразу наперерез шесть «мессеров». Принимаем бой. Начинается традиционная воздушная карусель, в которой некогда смотреть по сторонам, тем более следить, что происходит на земле.
Но все же успеваю заметить: волна штурмовиков идет на второй заход. Среди катеров и на пирсе рвутся бомбы. Вторая группа «илов» бьет из пушек и «зрэсами». По бухте плавают горящие обломки. Черный столб дыма висит над одним из катеров. Другой — в пламени. Для первого визита — неплохо.
«Мессеры» уходят: видимо, как и у нас, горючее на пределе...
В 14.48 повторяем удар. Еще на подходе замечаем: ликвидировать последствия нашего предыдущего налета немцам не удалось. Чадят катера. Горят склады. Корабли отошли подальше от огня — в южную часть бухты. Что же, нам это только на руку: чем кучнее цели, тем легче поразить их.
Легче, да не очень... На этот раз нам приготовлена более серьезная встреча: десять гитлеровских истребителей [166] валятся на нашу армаду. Один выход, чтобы не рассекли ее, — идти в лобовую атаку. Немцы, как правило, ее не выдерживали.
Не сговариваясь, бросают свои машины навстречу «мессерам» и «ФВ-190» Чистяков, Хвотовцевин, Калашников, Чардинцев.
То ли гитлеровцы оказались на этот раз упорнее — долго не сворачивали с курса, то ли ребята удачливыми: два «Ме-109» почти в самом начале боя рухнули в бухту. Вскоре за ними последовал третий.
А внизу как-то спокойно, по-домашнему деловито работали «илы». И небо почти очистилось от туч. Темной пеленой они уплывали в сторону Турции.
Кто-то из летчиков принес найденную в развалинах газету 1918 года. Она переходит из рук в руки. Каждому интересно прикоснуться к «истории».
После взятия Перекопа Феодосия была одним из главных пунктов белой эвакуации. Газета рассказывала, как происходила она: «В порту стояли «Молчанов» и другие суда. Со всех окраин мчались обозы, отряды, вразброд, в панике к центру города.
Со всех сторон слышались голоса: «Как в порт проехать? Где пароходы?»
Громыхая цепями, железными ящиками артиллерийских повозок, неслась по Итальянской улице прямо в порт артиллерия. В порту пароходов не было. Нагрузившись, суда, боясь непрерывно прибывавшего потока, снялись и вышли на рейд.
При виде бросившего всех командования, спокойно расположившегося на рейде, страх сменился у оставшихся тупой апатией и безразличием. Все было кончено. Армия не существовала.
По улицам валялись брошенные повозки, оружие, амуниция. Вся Александровская, ныне Красная, площадь была усеяна валявшимися ружьями, пулеметами, кухнями и массой сорванных погон. Наступала последняя агония белогвардейщины».
— А ведь скоро и они так побегут, — бросил, прочитав очерк, Гриб.
— Кто они?
— Ясно кто — гитлеровцы... [167]
Тактику подсказывает жизнь
В ту ночь я долго не мог заснуть. Размышлял. Успехи наши несомненны, но и потерь много. На войне не обойтись без жертв — это ясно. Но как их свести до минимума? Какую тактику боя и сопровождения штурмовиков избрать?
Только за один месяц летчики нашей гвардейской части провели 75 воздушных боев и сбили 22 самолета противника. Нашей основной задачей было сопровождение штурмовиков «Ильюшин-2», наносивших удары по аэродромам, железнодорожным объектам и плавсредствам. Мы прикрывали также действия штурмовиков, громивших живую силу, огневые точки и вражескую технику на переднем крае.
Прикрытие одной группы штурмовиков «Ильюшин-2» осуществлялось группой истребителей. Последние образуют группу самолетов непосредственного прикрытия, действующих справа, слева и сзади.
Например, пара «яков» идет на одной высоте со штурмовиками, сзади них и правее на 200–400 метров. Вторая пара идет слева, выше первой на 400–500 метров, а третья пара следует ниже всей группы штурмовиков. Она идет на повышенной скорости, маневрирует в зоне зенитного огня, ходит по внешней стороне боевого порядка штурмовиков.
Такое построение нами принято потому, что за последнее время участились случаи нападения «Ме-109» на наши самолеты снизу, с бреющего полета. Они обычно подкрадываются к нашим штурмовикам при выходе их из атаки или на отходе от цели.
Для осуществления надежного прикрытия очень важна четкая и бесперебойная радиосвязь истребителей со штурмовиками и истребителей между собой.
Иногда наши штурмовики действовали отдельными группами с интервалом от двух до десяти минут между ударами. В таких случаях мы строили прикрытие также, как и при действиях одной группы, но шли мы при этом попарно — одна пара слева, другая справа. Внешняя пара идет на повышенной скорости и ниже штурмовиков. [168]
Боевую работу всех групп штурмовиков прикрывает ударная группа истребителей из 6–12 самолетов. Она находится над территорией противника, со стороны наиболее вероятного появления вражеских истребителей, на высоте от 500 до 3000 метров, в районе, обеспечивающем постоянное наблюдение за действиями штурмовиков.
Задача ударной группы — сковывать истребителей противника на подходе штурмовиков к цели и оказывать помощь группам непосредственного прикрытия.
Ударная группа имеет возможность свободно маневрировать и производит поиск самолетов противника в районе действия штурмовиков. Выделение такой группы сокращает количество истребителей, необходимых для прикрытия каждой группы штурмовиков в отдельности, не снижая при этом эффективности их ударов по врагу.
По мере хода боевых действий ударная группа истребителей должна накапливать силы и пополняться за счет первой и последующих групп непосредственного прикрытия штурмовиков. Часть самолетов непосредственного прикрытия должна вливаться в ударную группу после того, как штурмовики вышли за пределы района действия истребителей противника.
Такая организация прикрытия может быть обеспечена только четкой договоренностью на земле, отличным знанием каждым летчиком поставленных перед группой задач и своего места в системе боевого порядка в районе цели, а также хорошо налаженной, бесперебойно работающей радиосвязью.
При нанесении одного из бомбоштурмовых ударов действовали три группы штурмовиков. Я находился в составе шестерки, представляющей ударную группу. Мы пришли в район цели вместе с первой группой штурмовиков на высоте 600 метров. Когда «ильюшины» пикировали на цель, мы заметили, что к ним со стороны противника подкрадываются шесть «Ме-109». Мы сразу пошли в атаку и связали их боем. Воздушный бой продолжался 30 минут, пока «илы» не закончили штурмовку вражеских объектов.
После отхода штурмовиков в безопасную зону, я как ведущий приказал по радио одной паре из группы непосредственного прикрытия итти к нам на подкрепление. Эта пара успела набрать высоту и помогла нам, действуя [169] сверху. Затем одна пара из второй группы непосредственного прикрытия также пришла к нам на подкрепление.
В результате такой организации взаимодействия групп истребителей мы не допустили ни одного самолета противника к нашим штурмовикам, а наши летчики сбили «Ме-109».
Описанный воздушный бой происходил в пределах видимости действия наших штурмовиков, а не над целью. Все наши самолеты благополучно вернулись на свои аэродромы.
Применяемый нами порядок построения групп истребителей и тактический маневр в соединении с умелыми, организованными действиями летчиков обеспечили хорошие результаты прикрытия...
Ночь прошла незаметно. Нужно сегодня же переговорить обо всем этом со всеми летчиками. Кто не учится на собственных ошибках, тех бьют.
И на войне люди спорят...
Полк приземлился в Анапе. Аэродром — площадка у самого берега. Метрах в тридцати-сорока от летного поля — под него пришлось расчистить виноградники — обрыв к морю. Не удержались — прошлись по городу. Анапа лежала в развалинах.
Погода стояла плохая. Она, собственно, и была виновницей всех наших мучений. При взлете глина каким-то шквалом грязи поднималась от колес и била по винту. Лопасти гнулись. Но нужно было летать. И мы пускали в ход всю возможную изобретательность: смазывали колеса маслом, чтобы глина не налипала, расчищали грязь, укатывали грунт. И машины с грехом пополам поднимались в воздух.
Это теперь я, старый солдат, могу анализировать прошлое, опираясь на долгие годы опыта.
А тогда, хотя мне уже и было присвоено звание майора и был удостоен Героя Советского Союза, по части возраста у всех у нас, прямо скажем, было «небогато». [170] Потому и споры наши носили порой излишне драчливый характер, и категоричности суждений в этих дискуссиях было не занимать.
Костя В. (не называю его фамилии потому, что сейчас он уже заслуженный летчик и смотрит на мир совсем иначе, чем в те далекие годы) спрыгнул на землю и какими-то удивленными глазами посмотрел на садящееся за кромкой гор солнце.
Я взглянул на его машину: на ней не было живого места. Казалось, кто-то специально на полигоне постарался сделать так, чтобы максимально разукрасить дюраль дырами и пробоинами.
— Удивительно, Миша, как это я умудрился сегодня вылезти сухим из воды. Два «мессера» почти до аэродрома висели на хвосте. Ребята выручили. И, представь, не поцарапало. Только клок куртки выдрало. Что это — фатализм?
— При чем тут фатализм?! Если бы нас в каждом бою сбивали, кто бы воевал тогда, — пытался отшутиться я.
Некоторое время мы шли молча. Сели на ящик у капонира.
— Знаешь, Миша, — неожиданно начал Костя, — где-то я читал о так называемом «военном счастье». Что, мол, в нашей профессии есть своя романтика, своя, если хочешь, привлекательность. А по-моему, ерунда все это. Мы воюем потому, что не можем не воевать. Такое время. Такая эпоха. Вот я мечтал стать градостроителем. [171] Города в Заполярье строить. И вот столько лет убито на войны, на армию....
— Постой, Костя, у тебя в голове кавардак. Все смешалось. Войны!? Что же, их досталось и на нашу долю, и на долю отцов слишком много. В этом, может быть, в твоих рассуждениях и есть свой резон. Действительно, в такое время мы живем. А вот насчет армии не согласен. Неужели так уж ничего она и не дала тебе?
— Почему? Кое-что дала...
— «Кое-что»? А ты сейчас согласился бы переменить свою профессию? Перестать быть летчиком?
— Ты с ума сошел, — Костя даже приподнялся.
Видимо, я затронул что-то уж очень душевное... Ага! Костю задело...
— Что же ты злишься?.. Тебе же все надоело!
— Ты не передергивай! Быть летчиком — это счастье.
— А кто тебя сделал летчиком?
— Армия.
— Но разве она тебя научила только водить самолет? Сколько у тебя сбитых гитлеровцев?
— Восемь?
— А смог бы ты сбить хоть одного в то время, как поступил в училище?
Костя подумал.
— Вряд ли. Опыта бы не хватило...
— Только ли опыта?
— Ну еще кое-чего. Выдержки, быть может...
— А! Уже и выдержки... Очень хорошо. А может быть, еще чего-нибудь?
— Я не люблю громких слов.
— При чем здесь громкие слова?.. Ты, так сказать, абстрагируйся от себя... Возьмем летчика абстрактно. Скажем Иванова, Петрова, Сидорова. Кажется, такие фамилии более всего подходят к случаю.
— Что же, в твоих рассуждениях что-то есть. Уверенность в себе, способность не растеряться в трудной ситуации, умение выстоять, когда надо, до конца — все это от армии...
Костя не сразу, но вроде бы сдавался. Мне вспомнился этот разговор, когда я прочел в «Комсомольской правде» письма ефрейтора Павла Акулова, [172] павшего на Даманском. В жизни, видимо, все как-то повторяется. В том числе и споры, аналогичные тем, какие мы вели с Костей.
Павел писал другу: «...Все мы взрослеем по-разному и, взрослея, становимся разными. Я имею в виду наше восприятие мира.
...Насчет же цели, смысла жизни у меня такой закон: понял, почувствовал в себе какую-то сильную струну, как старые говорят, какую-то жилу, — выкладывайся. Стремись, чтобы эта твоя сильная сторона и стала твоим призванием.
...Чего-то ты сокрушаешься о моем «потерянном» времени? И кто тебе сказал, что служба в армии — это «вычеркнутые из жизни годы»? Я был бы ханжой, если бы утверждал, что здесь весело до чертиков и что не хочется домой. Но, понимаешь, нам всем, видимо, очень надо пожить некоторое время по особым законам, когда делаешь не то, что тебе хочется, а то, что необходимо. Ты не мудри насчет подавления личности, извини, но это, думаю, не твои слова даже.
Как бы тебе поточнее объяснить? Вот живем мы роскошно и бездумно, и от бездумности этой иногда появляется мыслишка, что все вертится вокруг тебя, что ты тот самый пуп земли.
Смотри, как мы вырастали. В школе на протяжении многих лет нам твердили: вам положено то-то и то-то, для вас открыты все двери и все дороги, государство вам гарантирует это и то. И очень редко нам говорили, какие у нас перед обществом должны быть обязанности. Возможно, учителя думали, что до этого со временем мы сами должны дойти.
Так вот, в армии я быстро до этого дошел. Трудно, но быстро. Судя по твоим письмам, ты еще блуждаешь на подступах к этому. Теперь сравни, кто в выигрыше.
...Ты прав, конечно, что жизнь измеряется количеством сделанного. Не забудь только на мою долю записывать часть своего труда, ведь я служу, чтобы и тебе спокойнее работалось. Вот видишь, каким я философом стал в армии...»
Это примерно то же, что я отвечал тогда Косте.
Говорят: отцы и дети. А разве не напоминают письма Акулова к любимой наши, что были во фронтовых «треуголках»: [173]
«Очень рад, что у тебя все хорошо складывается. Но до сих пор удивляюсь, что ты выбрала для себя такую должность. Ведь учительница должна быть строгой, хочешь спорь, хочешь нет, но именно строгой. Вспомни-ка наши школьные годы. Кто для нас был авторитетом? Те учителя, у которых на уроке слышно было, как муха пролетит. Правда, любили мы не всегда строгих, но авторитетом они были непререкаемым — это уж точно.
И ты — учительница!
...Когда я читаю твои письма, то ловлю себя на мысли, что в чем-то ты сильнее меня. Вот хотя бы в том, как успокаиваешь: «Нам сейчас невозможно быть вместе. Значит, так надо. Но ты уж, Пашенька, не переживай». А я переживаю. Знаешь, так соскучился, вот если б сказали — иди пешком к ней, пошел бы. Взять бы тебя за руки и походить вместе, посмотреть на мир одними глазами. Ну хотя бы денек. Знаю, что скоро у нас будет много времени, служить осталось недолго, но все равно хочется побыть с тобой хоть денек».
Мы тогда, под Севастополем и Керчью думали так же и домой писали сыновьям и любимым примерно те же слова.
Баллада о генерале Токареве
Над Евпаторией мы потеряли Токарева...
Не было на Черном море ни одной военно-морской базы противника, которую бы он не бомбил. Крылья его машины видели Бухарест, Плоешти, Гульчу, Сулин, Констанцу.
Токарев бомбил авиацию врага на его аэродромах, танки и войска на линии фронта и на подходе к ней, уничтожал переправы, корабли, ставил мины в портах, бил гитлеровцев бомбами, торпедами, минами, истреблял пушечно-пулеметным огнем.
Иногда и строки официального документа звучат, как поэма воинскому мужеству: [174]
«С начала войны наши летчики под непосредственным руководством Токарева уничтожили: 346 плавединиц врага, 211 самолетов, 430 автомашин, взорвали 41 склад с военным имуществом, истребили более 2000 гитлеровцев и нанесли противнику много других потерь.
Такой колоссальный итог стал возможным благодаря тому, что боевыми операциями полков руководил лично сам Токарев, лично сам водил на бомбоудар крупные группы, указывал им путь, первым прорывался к цели».
31 марта 1943 года Токарев повел на Севастополь 18 самолетов. В результате блестящего осуществления идеи одновременного внезапного удара наши самолеты потопили 10 и повредили 5 плавединиц врага. Токарев привел группу на свой аэродром без единой потери.
9 августа 1943 года он снова повел на Севастополь группу бомбардировщиков. Самолеты, следовавшие лично за Токаревым, потопили транспорт в 10000 тонн и 1 тральщик. Командующий флотом объявил благодарность всем участникам этой операции.
Николай Александрович, получив богатый военный опыт в финскую кампанию и звание Героя Советского Союза, встретил Отечественную войну с Германией на воистину героическом участке. Он возглавил боевую работу черноморских бомбардировщиков, начал водить эскадрильи на военные порты и нефтяные базы Румынии. Ударами Николая Токарева восхищался весь демократический мир, о них писалось в английских и американских газетах. О том, насколько эти удары были ошеломляющими для Румынии, можно судить по тому, что Антонеску, глава прогитлеровского правительства, человек сугубо военный, руководивший генеральным штабом, сбежал из Бухареста, скрылся в неизвестном направлении и умалчивал о своем местопребывании, боясь, что Токарев и там найдет его. Тогда же немецким асам было обещано крупное денежное вознаграждение, если кто-нибудь из них собьет Николая Токарева.
Один из разговоров с ним запомнился особенно отчетливо. Мы вышли из штаба, где обсуждался план совместной операции.
— Ваши ребята неплохо прикрыли нас в позавчерашней акции, — пожал мне руку Николай Александрович. [175]
— Передайте им от летчиков-бомбардировщиков благодарность.
— Спасибо. Обязательно передам. А, впрочем, какие тут могут быть благодарности! Мы делали свое дело, вы — свое. Важны результаты. А они, кажется, неплохие... Вы уточняли данные в штабе?
— Уточнял. По данным аэрофотосъемки нами было потоплено два транспорта, один танкер... Наизусть все не помню, — он достал из кармана гимнастерки бумагу, — один танкер, две баржи, три торпедных катера, уничтожено двадцать и повреждено десять железнодорожных вагонов, повреждены три баржи, два торпедных катера...
— Точные данные.
— Абсолютно. В штабе перепроверяли. Вот, кстати, командующий флотом вице-адмирал Октябрьский прислал на мое имя телеграмму. Посмотрите.
Я читал: «Посмотрел фотоснимки бомбардировки гавани... Молодцы, гвардейцы! Хороший удар. Снимки дешифрируются, но видны ясно горящие транспорты противника. Объявляю всем экипажам благодарность за отличное выполнение боевого задания, а вам — за хорошую подготовку и организацию удара. Такой хороший удар и обошедшийся без потерь был явно неожиданным для противника. Желаю, товарищи гвардейцы, всем вам еще больших успехов».
— Ну что же, и в дальнейшем так работать.
— Будем надеяться... — Он улыбнулся какой-то застенчивой улыбкой.
После этого мы виделись несколько раз, но всегда мимоходом. Чаще — перезванивались.
Есть в России много замечательных городов, сыгравших в истории русского государства выдающуюся роль. Один из них — Тула — родина русских оружейных мастеров. В этом городе, в семье рядового рабочего родился Николай Александрович Токарев... Если тульские оружейники прославились как мастера по изготовлению русского оружия, тульчанин Николай Токарев прославил русское оружие ратными подвигами.
Жизненный путь замечательного русского летчика генерал-майора Николая Александровича Токарева [176] тернист. Империалистическая война разорила нашу страну. Сразу же за этой войной последовала другая — гражданская. В 1921 году в стране царил голод...
В это трудное время и проходили юношеские годы будущего летчика.
Страна вступила в период восстановления народного хозяйства. Советская власть распахнула перед трудящимися двери школ, университетов. Николай Токарев пошел в школу. Учеба шла с перерывами, но он настойчиво пробивался вперед. Пятнадцатилетний юноша стремится к знаниям с удивительным для его лет упорством. Материальные лишения не останавливают его. В те годы он знакомится с девушкой. Николай учился на тульском вечернем рабфаке; она, окончив девятилетку, работала в магазине и одновременно продолжала учебу. Энергичная, деловая и смелая девушка пришлась по сердцу Токареву, и они поженились.
С тех пор Елизавета Матвеевна стала верным его другом и помощником. Токарев сам говорил об этом, знали об их отношениях и летчики — друзья генерала, считавшие его дом родным для себя, отчим домом.
После рабфака комсомолец Николай Токарев поступил в Московский машиностроительный институт имени Баумана. Страна наша создавала свою авиационную промышленность. Царская Россия не имела ее, а необходимость авиации, сильной и многочисленной, диктовалась всем ходом международной политики. Партия призвала в летные школы лучших сынов родины. С 3-го курса института ушел в авиашколу уже коммунистом и Николай Токарев.
Это был первый набор коммунистов — будущих крылатых воинов советского неба. Великое доверие нашей партии Николай Токарев оправдал с честью.
Авиашколу в Каче, близ Севастополя, он окончил с отличными оценками. Вскоре его перевели на инструкторскую работу. Николай Токарев за короткое время подготовил для Военно-Воздушных Сил страны более 300 летчиков. Затем некоторое время он находился на авиационном заводе, помогал коллективу рабочих в выпуске самолетов. Вся группа, возглавляемая Токаревым, в том числе и он, была премирована за образцовую работу. [177]
В 1932–1933 годах он уже командир звена, затем — командир авиаотряда. Четыре года он прожил в Евпатории — с 1934 по 1938 год. Тут же получил первую правительственную награду — орден «Знак Почета».
Этот город Николай Токарев считал родным своим городом. Об этой необычайной любви к Евпатории знали друзья, знала и семья его. Сколько раз, вылетая на боевое задание, он говорил: «Лечу, друзья, на Крым, освобождать Евпаторию».
В одном из писем домой Николай Александрович спросил жену, где бы она хотела жить после освобождения Крыма. Жена ответила, что в Евпатории. «Молодец, ты угадала мое желание, буду лично сам летать на Евпаторию и гнать оттуда врага», — ответил он.
И когда немцы подбили его самолет, когда он летел и горел, уже раненый, с перебитой ногой, истекающий кровью, последние мгновения своей жизни отдал на то, чтобы посадить машину возле Евпатории, не свалить ее на город.
Дежурный разбудил меня что-то около двух часов ночи.
— Срочная, товарищ командир. Приказано сразу довести до сведения.
Читаю... и не верю своим глазам:
«Сегодня во время выполнения боевого задания по уничтожению транспортов противника в районе Евпатории погиб генерал Н. А. Токарев.
Торпедоносцу, пилотируемому Н. А. Токаревым, удалось прорваться сквозь сильный заградительный зенитный огонь и метким ударом торпеды уничтожить транспорт противника.
В это время вражеский снаряд попал в самолет. Н. А. Токарев погиб в районе Майнакского озера...»
Дальше я не мог читать. Я не мог представить себе этого человека мертвым. Даже тогда, когда прочел в газете:
«УКАЗ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР
Об установлении в городе Евпатории памятника Герою Советского Союза [178] гвардии генерал-майору авиации ТОКАРЕВУ Н. А. и присвоении его имени 1-й минно-торпедной авиационной дивизии Военно-Воздушных Сил Черноморского флота.
Для увековечения памяти Героя Советского Союза гвардии генерал-майора авиации ТОКАРЕВА Н. А., геройски погибшего в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками:
1. Присвоить 1-й минно-торпедной авиационной дивизии Военно-Воздушных Сил Черноморского флота имя ТОКАРЕВА Н. А.
2. Установить в гор. Евпатории памятник Герою Советского Союза гвардии генерал-майору авиации ТОКАРЕВУ Н. А.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР
М. КАЛИНИН
СЕКРЕТАРЬ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР
А. ГОРКИН
Москва, Кремль, 31 мая 1944 г.».
Боевые друзья Токарева сложили о нем песню
Бесстрашным гордым соколомЧерез день-два после его гибели в печати появилось сообщение:
«Несколько дней назад летчики 5-го гвардейского полка совершили ночной полет на Констанцу — главную военно-морскую базу Румынии — и нанесли бомбовый удар по портовым сооружениям и плавсредствам врага.
Операцию подготовили и осуществили воспитанники Героя Советского Союза Токарева — гвардейцы Буркия, Корпареев, Дуплий, Минаков, Прилуцкий, Жестков, Локтюхин, Дурновцев, Беспалов и другие».
Токаревцы начали счет мести...
Оставив позади Саки, машина мчится дальше на запад, к Черному морю. Прохладное дыхание его ощущается сразу за Саками, а мимо проносятся стройные ряды деревьев садов, огороды.
На 51-м километре справа от дороги виден поселок Прибрежное с большими корпусами совхоза-техникума, а слева — Прибрежненский механизированный песчано-гравийный карьер. Впереди — серо-желтая ракушечно-песчаногравийная пересыпь, которая прильнула к сверкающей на солнце голубой равнине долгожданного моря.
Дорога далее проходит по пересыпи, отделяющей озеро Сасык-Сиваш от моря. Шоссе идет по пересыпи вдоль песчаного берега — чудесного пляжа, летом всегда переполненного отдыхающими. И как напоминание о том, какой ценой завоевано сегодняшнее счастье народа, стоит здесь памятник морякам-десантникам, погибшим в боях с немецко-фашистскими захватчиками в январе 1942 года.
Перед въездом в город на берегу моря раскинулся новый большой благоустроенный пляж. Здесь к услугам отдыхающих столовые, магазины, камеры хранения...
Евпатория протянулась вдоль низкого песчаного берега Евпаторийского залива от озера Сасык-Сиваш на востоке до Майнакского озера на западе. Город Николая Токарева. Я иду на Театральную площадь. На постаменте из черного мрамора среди моря цветов — бронзовый генерал. Знакомый решительный рисунок губ. Внизу — надпись: «Герой Советского Союза гвардии генерал-майор авиации ТОКАРЕВ Николай Александрович. [180]
Геройски погиб в борьбе с немецкими захватчиками».
И ниже — даты: «1907–1944 гг.».
Жизнь — молния. Прекрасная, как легенда.
Расплата
Слушаем допрос немецкого летчика...
Кто не помнит бахвальства гитлеровских молодчиков, «героев» расстрелов безоружного населения Чехословакии, Польши, Франции, у кого изгладились из памяти эти наглые физиономии прожженных убийц, когда они «по ошибке» приземлялись на нашей территории?
Тогда, в первые месяцы войны, когда германская авиация почти безнаказанно носилась в нашем небе, эти гитлеровские асы не верили в храбрость наших пилотов, не верили в русский таран... Не верили ни во что, кроме непобедимости Германии и своей арийской чистокровности...
Но миновали дни. За плечами германских генералов и фашистских крикунов встали: разгром немецкой армии под Москвой, Сталинград, Орел, Белгород и Харьков. Изменилась линия фронта, изменился, вернее, измельчал и фашистский ас. Он многому научился верить.
Вот он сидит, этот «ас». Ему 23 года. Он растерян, но отвечает охотно. Еще будучи в спецшколе летчиков-истребителей в 1941 году, он проводил боевую практику над городами и селами Англии. Он хотел прославиться подобно первому воздушному пириту, родоначальнику фашистских асов Мельдерсу. Он летал на «Ме-109» всех модернизаций. На его груди три железных креста.
Останки Мельдерса давно гниют в земле. Ученик его умнее и, главное, осторожнее. Он избежал смерти. Он предпочел оставить кабину горящего «мессера» и спуститься на парашюте, решив сдаться в плен. Почему?
— Сейчас я считаю, что преимущество в воздухе в руках у русских. Особенно хороши ваши «илы». Они быстроходны, хорошо бронированы, ведут себя нахально (а нахальство фашисты считали своим исконным преимуществом!), ходят на малых высотах, проникают глубоко в тыл, штурмуют колонны, а когда возвращаются, [181] их даже не успеваешь заметить. Большую эффективность имеют ваши массированные налеты, так как ваши летчики хорошо держат боевой порядок. Бомбардировщики идут компактной группой, к ним никак не подберешься. Ваши истребители в силу этого могут наблюдать за всеми своими бомбардировщиками и надежно их прикрывать. Наши бомбардировщики ведут себя хуже, они разлетаются в разные стороны, и нам, истребителям, трудно за ними следить. Из-за этого вы сбиваете много наших бомберов...
Так вот оно что!..
Он, много повидавший на своем веку, был очевидцем советского тарана. Гитлеровец уже верит теперь. Больше того, он профессионально изумлен:
— Ваши летчики смелые парни. На нас страшное впечатление производит таран. Я сам видел один такой случай. Наши летчики никогда не пойдут на таран, ибо рисковать жизнью никому из нас неохота: здесь ведь на жизнь остается один шанс из ста. Таран как способ боя у нас оценивается очень высоко.
Они, специалисты по уничтожению невинных человеческих жизней, боятся рисковать своей собственной шкурой. Куда им до тарана? Таран — наша, русская форма боя...
Сейчас «непобедимых» особенно мучает один назойливый вопрос: что же делать дальше? Пленный «ас» искренно озабочен. Он беспомощно опускает руки:
— Всех нас волнует сейчас одно. Что же делать? Наступать мы уже не можем. Это видно по ходу летних операций. Видимо, сил у нас не хватает. Решение могла бы дать химия. Но у русских, англичан и американцев самолетов больше, чем у нас. Если мы начнем химическую войну, то это вызовет респрессии, и Германия будет затравлена. Этого мы очень боимся.
«Не тот пошел немец, — сделал я вывод. — Год на год не приходится. 1944-й не 1941-й. Два года войны научили фашистов логике. Они уже начинают думать и трезво оценивать боевые качества русской авиации и мужество наших летчиков. Что же, отметим это. Однако логика не спасет фашистов от ответственности: ни один из них не останется на нашей земле живым».
Через несколько дней — новая встреча. [182]
Когда гитлеровские воздушные бандиты бомбили наши города, расстреливали с воздуха толпы бегущих женщин и детей, нападали на санитарные поезда и суда, бюргеры в Германии были вне себя от восторга. Они безудержно чествовали воздушных обер-пиратов генерала Галланда, капитана Граффа и других бандитов — черных коршунов.
Но настало время расплаты. Тысячи, десятки тысяч авиабомб посыпались в логово врага. Его громили наши войска всюду: на земле, в небе и на море. Запылали немецкие города и заводы, рухнула плотина на Майне, задрожал от взрывов бомб Берлин. Попавший к нам в плен один из ботсмаатов (морской унтер-офицер) рассказывает:
«В 1943 году я был во многих городах Западной Германии и лично видел колоссальные разрушения в Касселе, Дортмунде, Дюссельдорфе, Мангейме, Эссене. В Эссене заводы Круппа разрушены больше чем на 60 процентов. В Мангейме разрушены слюдяная фабрика, моторостроительные заводы, заводы автопокрышек. Полностью разрушены верфи, на которых строились БДБ — быстроходные десантные баржи. В Кесселе разрушены заводы Юнкерса, где работало до 5000 человек, танкостроительный и самолетный заводы Хейнкеля — тестя Геринга».
И фашисты завыли. От их жен посыпались на фронт тревожные письма. «Ты не узнаешь Гамбурга, — писала супруга морскому унтер-офицеру Плотцки, — ночью мы всегда на ногах, вечно гудят сирены. Гамбург все время в дымовой завесе, ничего не видно».
Унтер-офицеру Штурму еще в августе писали из Нюренберга: «Ужасно, что делается. Предприятие тети Луизы полностью снесено». Из Тильзита писали в сентябре: «Русские летчики здесь сильно похозяйничали — всю ночь горело». Из Данцига в сентябре — крик отчаяния матросу Фроверку: «Вчера у нас была тревога — налетело 200 самолетов. В Готенгафене (Гдыне) на Берлинерштрассе, на Виенштрассе и в порту все выглядит ужасно. У нас еще не успели объявить тревогу, как посыпались бомбы».
А на одну бюргершу бомбежки так подействовали, что она нечаянно для себя сказала правду: «Вам говорят, — писала она мужу, — что вы на Востоке защищаете [183] Германию. Но пока вы там сражаетесь, англичане и русские разобьют наши города, так что нечего будет защищать».
Теперь настал час расплаты, и эта расплата будет полной и беспощадной. У наших летчиков — твердая рука и верный глаз, а сердце полно ненависти к коварному и подлому врагу. Будем бить его до полного уничтожения!
Наращивалась мощь наших ударов. Во время боев за освобождение Крыма с 10 апреля по 12 мая 1944 года летчики Черноморского флота потопили 147 кораблей и судов общим водоизмещением около 140000 тонн. Среди них 55 транспортов и 34 самоходные десантные баржи.
Новые и новые звезды — свидетельства одержанных побед — появились на фюзеляжах наших машин.
И как стремительно росли люди! В сорок четвертом начальник политотдела дивизии торжественно вручил Михаилу Грибу кандидатскую карточку. Произошло это действительно в необычной обстановке: через час, как он вернулся на аэродром с боевого задания. В том полете он сбил четырнадцатый самолет противника.
Фронтовая газета «Красный черноморец» 15 февраля 1944 года под аншлагами «За один день сбито 18 самолетов врага. Проведено 23 воздушных боя» [184] рассказывала: «Попытки вражеской авиации нарушить переправу через Керченский пролив и нанести удар по нашим войскам в Крыму были отбиты. Наши летчики смело навязывали противнику воздушные бои и вынуждали его беспорядочно сбрасывать свои бомбы иногда в расположение немецких войск.
За день проведено 23 групповых воздушных боя. Отдельные сражения носили ожесточенный характер и длились до 40 минут.
Наши летчики сбили 18 вражеских машин. Особенно отличились тов. Шапочкин, сбивший три «мессершмитта» (до этого на боевом счету тов. Шапочкина было пять сбитых самолетов), и младшие лейтенанты Акулов и Парфименко, сбившие по два самолета. Боевой счет гвардии капитана Гриба, сбившего в этот день один самолет, вырос до 14. Лейтенант Козунов, сбивший накануне два самолета, поджег еще одну вражескую машину. По одному самолету сбили летчики Кологривов, Феоктистов, Локинский, Хворов, Котов, Калашников, Войтенко, Тарасов, Агеев...»
И все это только за один день!
Он сказал: «Севастополь!..»
Шли месяцы. Мы уже были на Крымской земле. И вот...
Когда мы ждем чего-то слишком долго, счастья не сознаешь в полной мере. Скорее испытываешь удивление, смешанное с очень сложным противоречивым чувством, в котором есть и какой-то элемент недоверчивости.
Шла весна. И какая весна! У каждого из нас было на душе то, что вылилось тогда у нашего старшего сержанта Николая Морозова в строки, которые напечатал в те огненные дни сорок четвертого «Черноморский летчик»:
Еще Чатыр-Даг облакамиТак мы чувствовали и так мы жили тогда. Но все же то, что я услышал в то весеннее утро, не укладывалось, несмотря на все ожидания и предположения, в рамки обычного.
— Михаил Васильевич! — голос комдива то звучал отчетливо, то пропадал в телефонной трубке. — Я к тебе по несколько необычному делу...
— Слушаю...
— Понимаешь, севастопольцев у нас осталось очень мало...
— Каких севастопольцев? — сразу не понял я.
— Тех, кто дрался за Севастополь, хорошо знает город, бухты, подходы к крепости и все прочее... [186]
Мне показалось, что я ослышался. Не может того быть! Он сказал: «Севастополь». Радостная догадка мелькнула в мозгу, но я, испугавшись, постарался тут же не поверить ей.
— Да, многие погибли. Часть ранена. Время-то какое пошло, товарищ комдив!
— Тяжелое время, ничего не скажешь... Ну, не буду тебя томить... Хочу просить тебя — слетай сам в Севастополь. Посмотри там, что к чему. Не тебя учить. Надвигаются большие события...
— Спасибо! — вырвалось у меня совсем не по-уставному. — Спасибо!
— Вот я и думал, что ты обрадуешься...
Да, я никогда в жизни не забуду этой минуты. «Надвигаются большие события!..» Значит, скоро на повестку дня встанет мой город. Мой — потому, что я частица его. Мой — потому, что лучшие мои друзья спят в его земле. Мой — потому, что в бесконечных снах и ночах мне грезились голубые бухты твои, широкий разлет твой, Севастополь.
Сколько раз мысленно прогуливался я по Большой Морской. Вот в начале улицы на одном из зданий установлена мемориальная доска в память революционной демонстрации рабочих Севастополя и французских матросов, расстрелянных 20 апреля 1919 года по приказу интервентов. Большая Морская связывает две площади: Ушакова и Революции.
Особенно красив проспект Нахимова. Он тянется между односторонней застройкой и Приморским бульваром по берегу главного рейда.
Выше, на левой стороне Большой Морской улицы, — мемориальная доска, указывающая, что во дворе, в штольне, в период обороны Севастополя 1941–1942 гг. находился городской комитет обороны.
С площади Ушакова можно пройти на улицу Ленина. Нет, я, кажется, всерьез размечтался... Неужели все это я увижу? Скоро. Через каких-нибудь два часа!
Вытаскиваю из планшета газету. Все эти месяцы я таскаю ее с собой. Она — о самом главном для меня:
«Вечно будет жить в памяти народной бессмертная слава Севастополя, его героической обороны. В течение [187] 250 дней защитники морской крепости отбивали бесчисленные атаки немецких войск. Враг оставил на подступах к городу до 300 тысяч своих солдат убитыми и ранеными.
Немцы три раза штурмовали Севастополь — в октябре и в декабре 1941 и летом 1942 года.
Черноморский флот был главной силой обороны. За время боев у Севастополя корабли Черноморского флота 402 раза открывали огонь по наступавшим немецким войскам. Артиллерийский огонь кораблей сочетался с бомбовыми ударами морской авиации.
Поколения моряков будут черпать в истории обороны Севастополя высокие примеры самоотверженности, отваги и беззаветной преданности Родине и долгу. Бессмертный подвиг пяти черноморцев, бросившихся под немецкие танки со связками гранат; героизм семи комсомольцев, защищавших знаменитый дзот №11; легендарное мужество артиллеристов батареи Пьянзина — эти и многие другие образцы непоколебимей стойкости и воли к победе служат источником воинского воспитания...». [188]
Это написано в те горькие дни разлуки с тобой, Севастополь.
Здесь нельзя снова не сказать о том, о чем уже приходилось писать.
У каждого человека есть в душе особенно святые для него воспоминания. Это даже не воспоминания, ибо воспоминания связаны с прошлым. А как назовешь лучшее в твоей судьбе? Лучшее совсем не потому, что жилось тебе легко и радостно. Так уже скроена жизнь, что безоблачные дни сглаживаются в памяти. Остается накрепко лишь опаленное теми испытаниями, когда ты почувствовал, чего ты стоишь, когда заглянул в глаза смерти и не свернул с курса, померялся с ней силами и победил.
Когда ты ближе всего оказываешься сопричастен с великой общей народной судьбой. А это всегда окрыляет человека и дает ему те силы, которые в обычных обстоятельствах он, быть может, и не нашел бы в себе, а здесь, словно собрав силу и мужество многих и многих, открывает в себе неведомые ему ранее тайники, становится неизмеримо выше обыденного, словно сам себя измерил другой меркой.
Из таких мгновений и дней складывается лучшее в человеке. И это лучшее не уходит со временем: оно откристаллизовывается в характере, меняя и возвышая его: человек, взявший большой перевал, не растеряется на малом и, если даже силы у него поубавит возраст, он постарается не показать этого, остаться верным той, давным давно взятой высоте.
Не только для меня — для сотен и сотен людей, с которыми мы тогда шли рядом, таким святым и сокровенным навсегда остался Севастополь. Страшен в своих ранах, боли и ненависти был он тогда — наша легенда, наше сердце, любовь наша — Севастополь.
Мы покидали его!
Да, теперь можно об этом сказать: нас душила ярость. Слова утешения о том, что мы выполнили свой долг, что Севастополь перемалывал лучшие фашистские дивизии, что он выполнил свою задачу, признаюсь, плохо доходили до нас.
Мы видели корчащуюся в огне Графскую пристань, развалины его когда-то словно сотканных из легенд и героики проспектов, иссеченную осколками бронзу памятников, [189] развороченные, вздыбленные, несдавшиеся бастионы.
Он был весь, как свое, задыхающееся от боли сердце. Я не мог спокойно слушать переворачивающую душу песню, где говорится о том, как «последний матрос Севастополь покинул…». Мне мерещились могилы друзей на Херсонесе и люди в окровавленных тельняшках, поднимающиеся в последнюю, легендарную свою атаку.
Для отдыхающих Черноморье сегодня — край голубого марева и солнца, нежной аквамариновой воды.
Для меня навсегда — это ревущее небо и стонущая земля. Десятки прибрежных полосок, каждая из которых обильно полита кровью.
Иногда такую кромку берега называли Малой землей. Иногда — Этильгеном или Херсонесом, Севастополем или Новороссийском. А по существу, это были большие и малые Севастополи. Ибо имя это вместило в себе все: и мужество, и стойкость, и невиданное в истории самоотречение.
...Когда мой самолет вышел со стороны моря к Приморскому бульвару и я увидел Памятник кораблям, затопленным в первую оборону Севастополя, подумалось, что все это сон, который сейчас, через минуту, кончится.
Но вот ударила одна зенитная батарея, вторая. Со стороны солнца пикировали два «мессера». Сон, действительно, кончился. Только в ином смысле. Нужно было принимать бой.
Так открылась еще одна страница нашей фронтовой книги. И никто не мог прочитать на ней тогда, что ждет его хотя бы в ближайшие два часа. Но она, эта страница, все равно была непохожа на все предыдущие: иной высший смысл приобретало все, чем мы жили. Советский солдат шагнул к Севастополю. Но об этом — другой рассказ.