Сандомирский плацдарм.
Освобождение Польши и вступление в Германию
За последние три года жизнь впервые повернулась ко мне своей мирной стороной, которая с непривычки показалась мне удивительно теплой, приятной, манящей. Во-первых, после освобождения Бобруйска, я нашел своих родителей. Во-вторых, я встретил девушку Ядвигу, в которую был влюблен с довоенных времен. По службе я вырос до гвардии майора и был назначен помощником командира полка по воздушно-стрелковой службе.
Николаю Гулаеву тоже присвоили звание гвардии майора и назначили штурманом полка. Он сдал эскадрилью ст. лейтенанту Петру Никифорову, а я своему заму — Мише Лусто.
Хотя мы с Гулаевым вошли теперь в управление авиаполком, стали большими начальниками, но все равно летали на боевые задания со своими эскадрильями. Командир полка В. А. Фигичев иногда вылетал со 2-й аэ, а Л. И. Горегляд, когда прибывал к нам на аэродром летал, с 3-й аэ капитана Михаила Бекашенка. [110]
Как-то прилетел к нам на аэродром Турбя на «Аэрокобре» незнакомый полковник. Фигичев поставил меня в известность, что это новый командир авиадивизии из корпуса М. Г. Мачина и желает он слетать на боевое задание с 1-й аэ.
— Тебе придется тоже слетать, — добавил Валентин Алексеевич.
Собрал я летчиков своей бывшей эскадрильи, ставлю боевую задачу и указываю, что ведущим будет товарищ полковник. Полковник меня мягко остановил и говорит:
— Дайте мне ведомого, я с ним полечу в ударной группе, а ведущим придется быть вам, товарищ майор, так будет лучше, — он кивнул на меня. Я ответил:
— Слушаюсь, — и выделил ему ведомого летчика.
В районе цели на Сандомирском плацдарме погода была ясная, немецкая зенитная артиллерия, чтобы не раскрыть себя, по нам огонь не вела, самолетов противника в воздухе тоже не было. Но задача на этот вылет была поставлена немного усложненная и заключалась в том, чтобы после барражирования, если не будет воздушного боя, совершить 1 — 2 захода на штурмовку войск противника, выбрав цель по своему усмотрению. Сделали по заходу на штурмовку войск, вернулись благополучно на свой аэродром и инженер аэ, понизив голос, мне рассказывает, что у полковника-то установлено на самолете ручное торможение. Он с протезом летает!
Помню, мы с инженером подошли к самолету и ради любопытства я посмотрел, как оно сделано и как выведено на ручку управления. Даже сгоряча высказался неодобрительно на этот счет — зачем он летает, и без него хватает у нас летчиков. Инженер аэ, помнится, растерялся, услышав мои слова. Я же в то время вообще был против боевых вылетов высоких боевых командиров, в особенности в истребительной авиации.
Немецкая авиация в августе 1944 года начала активную бомбардировку переправ через Вислу, бомбардировку и штурмовку войск на плацдарме.
Все авиадивизии 7-го истребительного авиакорпуса в основном продолжали выполнять боевые задачи по прикрытию наземных войск на плацдарме, где сосредотачивались уже не дивизии, а корпуса и армии всех родов сухопутных войск: общевойсковые, танковые, механизированные...
Поскольку противник на всех фронтах понес большие потери, в том числе и в авиации, особенно в пикирующих бомбардировщиках [111] Ю-87, то немецкое командование начинало все шире использовать самолеты-истребители ФВ-190 для нанесения штурмовых ударов по нашим наземным войскам.
10 и 17 августа в воздушных боях я сбил по одному ФВ-190 и, что характерно, когда зашел в хвост одному из «фоккеров» и еще не поймал его в прицел, не открыл огонь, немецкий летчик вместо того, чтобы сделать маневр и уйти из-под огня, только перекладывал самолет с крыла на крыло. Мгновенно пришла мысль, что летчик не овладел самолетом в достаточной степени, а, возможно, просто был пересажен из пикирующего бомбардировщика Ю-87. В обоих воздушных боях поведение немецких летчиков было одинаково пассивным и элементарно неграмотным, хотя ФВ-190, освободившись от авиабомб, становился хорошим самолетом-истребителем с мощным 14-ти цилиндровым двигателем, разгонявшим машину до 650 км/час, и с сильнейшим вооружением{2}.
К тому времени у меня уже твердо выработались навыки сбивать самолеты противника с короткой, не более 100 метров дистанции. Атаки проводил наверняка, открытия огня с большей дистанции почему-то не признавал. По давней привычке у меня на одну гашетку была присоединена и пушка 37 мм и пулеметы, и уж если попадет противник в прицел, то ему не сдобровать. Также на одну гашетку выводил я вооружение и когда летал на «яках», хотя технические силы, послушные Букве инструкций этому всячески сопротивлялись.
В аэ, которой я командовал, у всех летчиков оружие было присоединено на одну гашетку, за исключением 2 — 3 ребят, отказавшихся от этого. В этом вопросе я никогда не давил, не старался навязать свою волю.
Смысл выводить оружие на одну гашетку был, потому что в воздушном бою не так то легко поймать самолет противника в прицел, а когда поймаешь, надо сразу использовать всю мощь бортового огня. Именно такая тактика и приносила успех. Боеприпасов истребитель имел достаточно, чтобы сбить несколько самолетов в одном воздушном бою, а вот поймать неприятельскую машину в прицел было трудно, тут неоходимо было уменье, смелость, выдержка, хладнокровие и еще множество неназванных здесь качеств (иногда заменяемых словом везение), которых подчас у летчика не хватало и не будет хватать, исходя из противоречия психологии, когда человек хочет [112]
принести пользу и одновременно остаться живым. Ведь когда летчик-истребитель идет в атаку — в особенности на бомбардировщик, а стрелок или стрелки по нему стреляют, и трассы идут то слева, то справа от кабины и проходят все ближе, ощущение человек испытывает весьма неприятное. Многие этого не выдерживали и выходили из атаки.
Осенью и в начале зимы 1944 года в районе боевых действий погода нас не баловала. Летать группами почти не приходилось, летали только звеньями и парами, в основном на охоту и на разведку. Из всего нашего авиаполка в то время больше всех летал лейтенант Николай Глотов и его ведомый Николай Яковлев. Оба они оказались великолепными летчиками-разведчиками, любили вылетать на свободный поиск самолетов противника. Считаю своим долгом отметить: далеко не каждому летчику можно ставить задачу полета на разведку, лишь единицам по плечу решение этой сложной задачи. Таким редким летчиком как раз и был Николай Иванович Глотов, разведчик из разведчиков. Лично я перед ним всегда преклонялся.
Хочу вспомнить и про Михаила Лусто. Со мной он был согласен летать на любые задания в составе любой группы. А когда я его посылал ведущим звена или пары звеньев, то он чуть не со слезами упрашивал — хочу с вами лететь... Ничего не поделаешь, внутренне сержусь, негодую, затем посмотрю на него и чаще всего уступлю и веду сам звено или авиаэскадрилью. Да у меня и характер был беспокойный, [113] когда пошлю на задание кого-либо из летчиков своей эскадрильи (кроме Глотова с Яковлевым) и до тех пор, пока не произведут они посадку, места себе не нахожу, все мучаюсь: вернутся они с боевого задания или нет. И всегда лучше было, когда сам шел на задание, вел группу. Сразу исчезало и волнение, и всякие там переживания. А ответственность за жизнь летчиков — вот она, в твоих руках, в твоей способности управлять машиной, строить тактику боя.
В воздухе я становился совсем другим человеком, нежели бывал порою на земле — спокойным, хладнокровным, рассудительным. Выводило меня из равновесия только то, если кто-либо нарушал установленный ранее, еще на земле, порядок боевого строя или не спешил выполнить мой приказ. Такому летчику доставалось и немедленно в воздухе и позднее на земле. Были также случаи, когда в сердцах я прибегал к угрозе:
— Ипполитов, стань на свое место, а то сам лично собью тебя.
После такого предупреждения Иван Ипполитов немедля занимал свое место в боевом строю группы.
На земле я часто был другим человеком: неспокойным и подчас раздражительным. Но самое главное, что было в моем характере — не соглашался ни с кем, если чувствовал свою правоту в чем либо, плохо переносил несправедливость, поэтому был прям, никому не льстил, не подхалимничал и не унижался ни перед кем, что не нравилось [114] кое-кому из вышестоящего начальства. Был на высоте, летал смело, вел воздушные бои и считал: преклоняться и угодничать незачем. За чужую спину я никогда не прятался, а это ведь хорошо, когда идешь в ногу со временем и честно выполняешь свой долг перед Родиной и кажется, что не страшны завистливые людишки, а у меня они были, так как счет сбитых самолетов противника подходил уже к 40.
Запомнилось как побывал под обстрелом дальнобойной артиллерии противника. Своему врагу не пожелаю — так страшно.
28 августа 1944 года немецкое командование в районе Сандомирского плацдарма установило дальнобойную артиллерию — пушку «Берта» и рано утром обстреляло наши самолеты: было два прямых попадания.
Командование нашей дивизии приняло решение: во 2-й половине дня перебазироваться на аэродром авиадивизии А. И. Покрышкина.
Мы съездили на квартиры в деревню за своими вещами, хотя фактически у нас ничего и не было — только мыло, бритва и кусочки простыни для воротничков.
Поднес к своему самолету парашютную сумку и попросил техника самолета старшину Антона Деревягина положить ее в люк правой плоскости. Он открыл люк, положил мои вещи и в это время начались разрывы снарядов на местах стоянок самолетов нашего авиаполка, притом было отчетливо слышно, когда «Берта» производила выстрел и все ждали, где разорвется снаряд. Помню, прибежал я на КП полка, там были вырыты щели, все разбежались с КП, только слышу настойчивый телефонный трезвон... Принимаю решение улететь, обратно прибежал к своему самолету № 10 (бортовой), вскочил в кабину и начал запускать мотор, мотор «чихал» и не запускался. Техник самолета Деревягин периодически подавал мне сигнал, я выскакивал из кабины и падал на землю. После разрыва — опять в машину, и так несколько раз повторялось, пока не увидел, что бензокран перекрыт. Наконец я открыл бензокран, мотор запустился и маневрируя между рассредоточенными самолетами, я вырулил и взлетел. За мной взлетело еще несколько летчиков нашего авиаполка, пристроились ко мне и улетели мы на аэродром авиадивизии А. И. Покрышкина.
Перед этим вылетом произошла неприятная история. Впереди справа в 30 метрах от моего самолета снаряд попал в самолет с бортовым номером 8 и тот загорелся, технический состав из щелей бросился [115] тушить самолет.. В это время снаряд угодил в бегущих и прямым попаданием убил ст.техника-лейтенанта Бушмелева, другие отделались ранениями и контузиями.
На войне смешное и трагичное часто ходят рука об руку. Так и в тот день: Коля Гулаев кое-какие свои личные вещи и ордена положил в самолет за бронестекло, а во время обстрела техник самолета вытащил их, ибо боялся, что снаряд может попасть в самолет и ордена пропадут.
Гулаев долго и упорно искал их во всех люках и отсеках, а потом, когда награды счастливо нашлись, так же долго и терпеливо выслушивал остроты товарищей.
На следующий день, во время похорон тов. Бушмелева, орудийным огнем противник накрыл похоронную процессию, и когда люди разбежались по кладбищу, а оно было рядом с аэродромом, то обнаружили [116] и поймали лазутчика-шпиона, который корректировал огонь артиллерии.
...На аэродром Турбя мне больше не пришлось сесть, а с группой летчиков мы перелетели на аэродром Хожелеев, который располагался неподалеку от Турбя и был выделен для базирования нашего 129 гв. иап.
Для размещения летного состава были выделены комнаты в помещичьем имении, и когда мы подошли к дому, то прямо напротив входа обратили внимание на две свежие могилы. Оказалось, врачи, майоры медслужбы, жена и муж, набрали поганых грибов, нажарили и съели, в итоге отравились и спасти их уже никто не мог. Так вот нелепо погибли два человека.
В один из дней, чувствуя недомогание от простуды, я решил зайти в медпункт и встретил на лестнице лейтенанта медслужбы, спросил, с какого он бао? Тот ответил, что с 209-го и рассказал, где он базируется — это оказалось совсем рядом с нашим аэродромом, в населенном пункте Мельце. Я этот бао искал с начала войны, ведь там служила приворожившая меня Ядвига.
Решил немедленно, срочно съездить, расстояние было всего 15 км. Нашел на аэродроме автомашину, но самому ехать не пришлось, так как было приказано вылететь с группой в район Сандомирского плацдарма, а отказываться от вылета было не в моих правилах. Принимаю решение послать вместо себя Николая Глотова и шутя ему приказываю:
— Пока слетаю, живую или мертвую, а на аэродром ее привези.
— Ваше приказание будет выполнено, — отвечал Николай.
Мы взлетели, ушли на цель, погода на этот раз была хорошая, нижний край облачности до 1500 м, задачу выполнили и вернулись на свой аэродром.
В этом полете, помню, мне взбрело в голову, что я должен погибнуть или что-то печальное должно случиться, но обошлось все хорошо, зенитная артиллерия не сбила, хотя и обстреляла группу, самолетов противника не встретили, воздушного боя не было и мотор моей «бэллочки» не отказал.
Зарулил я на стоянку, выключил двигатель, вылез из самолета и жду. Подходит Николай Глотов, докладывает:
— Товарищ командир, ваше приказание не выполнил: Ядвиги там не оказалось.
Развел я сокрушенно руками — не везет мне. [117]
Но оказалось, что Николай Глотов привез ее на аэродром и спрятал, а все летчики, техники, механики и мотористы наблюдали из-за самолетов моё поведение, наслышаны были, что я давно ее искал.
Видя мое упавшее настроение, Николай Глотов подал сигнал, и она появилась из какой-то аэродромной будки, словно царевна-лебедь. Сколько у меня было радости в тот момент, когда я увидел ее, и одновременно шевельнулось в груди какое-то разочарование, оставил то я в 1941 году едва расцветшую милую девушку, а встретил красивую, знающую себе цену даму.
Не знаю, почему-то у меня к ней сразу пропала любовь. Приезжала она к нам с подругой, погостила полдня и сама пригласила в гости. Мы с Николаем Глотовым позже нанесли ответный визит, — и я встретил там несколько человек из бао, с которыми нас вместе застала война в районе Ковеля.
Так мы с ней и расстались, позже еще только раз я видел ее в 1945 году в Германии в гор. Лигницы, но к тому времени уже все погасло в моей душе, хотя какой-то пленительный ее образ навсегда остался в памяти. Была она милая, кукольно-красивая блондинка, а у меня к блондинкам почему-то всегда была особая симпатия.
В сентябре месяце какому-то штабному мудрецу пришла в голову мысль, чтобы самолеты-истребители полетали над Берлином на бреющем полете.
Как-то вызвали меня, Никифорова и Бекашенка на КП, были там несколько политработников и замполит полка. Ставят нам задачу: готовиться к полету на Берлин. Мы говорим, что бензина, мол, не хватит даже долететь до реки Одер, нас в ответ заверяют, что привезут подвесные баки, мы не унимаемся: и с баками на обратном пути Одера не перелететь, нам спокойно отвечают что-то вроде того, что садиться придется на территории Германии и искать своих спасителей.
Три дня заместитель командира полка по политчасти нам внушал мысль о необходимости этого полета, о том, что мы должны показать всему миру, что советские истребители с красными звездами уже появились над Берлином. На четвертый день дали отбой, сообщили, что такого полета не будет и мы вздохнули свободно.
Кто-то справедливо заметил, что причиной отбоя было то, что летали мы на самолетах американского производства и поучительность демонстрационного полета это несколько подрывало.
Тогда же, в сентябре, я начал просить командира полка Фигичева, чтобы предоставил мне возможность слетать на моей разукрашенной [118] «десятке» в Бобруйск, к родне. Все вроде было нормально, обещали мне, что вот-вот будет такое разрешение от штаба 2-й Воздушной армии, но затем отказали. Мотивировали отказ тем, что это будет полет на территорию 1-го Белорусского фронта, а Москва этого не разрешает.
Все же мне предоставили краткосрочный отпуск, командир полка Валентин Алексеевич Фигичев предупредил, чтобы долго не задерживался, ибо должно начаться наступление наших войск, направленное на освобождение Польши, и все мы понадобимся здесь.
Получив отпуск, я начал добираться до Бобруйска. Вначале на попутных автомашинах я доехал до Ковеля, хотел было зайти на свою старую квартиру, а затем уехать в Брест. Оказалось, что до г. Брест поезда не ходят, так как бендеровцы разобрали железнодорожный путь на пятидесятикилометровом участке под Ковелем. При этом узнал, что из г. Сарны поезда вроде бы ходят аж до Пинска. В это время отправлялся поезд Ковель — Киев, я был рад уехать хоть куда-нибудь, сел в вагон и уехал в Киев. [119]
В Киеве все то же — узнал, что поезда на Гомель не ходят, а ходят из Брянска. Пришлось на товарном поезде дотрястись до Брянска, затем в эшелоне, груженом танками, уже доехать до Гомеля. На лодке переправился через реку Днепр, так как мост был взорван и в стареньком обшарпанном пригородном поезде доехал до Бобруйска.
Поездка получилась на зависть, как говорится — в Крым через Берлин.
В Бобруйске нашел свою сестру Юлию и брата Ивана, который работал там шофером.
На следующий день уехал с сестрой в поселок Поболово, где жили мои родители и остальные братья и сестры.
Радость встречи омрачалась тем, что не увидел я свою обожаемую бабушку Наталью — немцы облили ее керосином и сожгли за содействие партизанам.
Рассказывали, как она ждала меня и, когда видела в воздухе самолет, все говорила:
— Вот-то летит мой внук Федя.
Побыл с родными несколько дней и, помня наказ своего командира товарища Фигичева, попрощался и уехал в свой авиаполк. Добирался тоже с приключениями, особенно после Бреста.
Проголосовал «за блок шоферов», машина остановилась, попросился до города Люблин, получил утвердительный ответ, сел в машину.
В автомашине оказались солдаты Войска Польского, которые ехали к Висле. Оказалось, что они то путь держали на Варшаву, а мне нужно было до Люблина. Что запомнилось: спрашиваю у одного солдата — из какой он местности, ибо они болтали между собой, мешая польские и русские слова. А он мне тихонько так говорит с характерным акцентом:
— Я одесский Жорик.
Мне сразу стало интереснее, вспомнили мы с ним Одессу. Воспоминания для обоих были приятны — для меня, поскольку там прошла моя юность, там я окончил авиаучилище в 1939 году.
Добрался более менее нормально до авиаполка, степенно поблагодарил командование авиадивизии в лице полковника Иванова и командование полка в лице подполковника Фигичева за предоставленную возможность увидеться с родственниками.
Вступил снова в привычную фронтовую жизнь, в то время заключавшуюся в нахождении на аэродроме с рассвета до наступления темноты. [120]
Фактически летать на боевые задания в осенне-зимний период 1944 года приходилось мало из-за плохих метеоусловий, притом не было активных боевых действий наших наземных войск.
В январе 1945 г. наши наземные войска перешли в наступление на Сандомирском плацдарме. Накануне наступления все наши авиаполки получили свои задачи, в том числе и наш 129 гв. иап. Мы должны были обеспечить наступление наших наземных войск непрерывным прикрытием с воздуха поля боя согласно графика боевых вылетов, смена групп должна была производиться строго по времени в районе барражирования.
Но осуществить свои задачи в утро начала наступления авиации 2-й воздушной армии не пришлось, так как с рассветом все аэродромы были закрыты туманом, и наши наземные войска прорывали линии обороны немецких войск без помощи с воздуха штурмовой авиации, без поддержки бомбардировщиков и истребителей.
Повторилось то же, что было под Сталинградом в первый день наступления — все аэродромы были закрыты туманом.
Командование 1-го Украинского фронта требовало данных воздушной разведки, особенно нажимали на дивизию Покрышкина, но из-за погоды не мог взлететь ни один самолет.
Все авиаторы горели желанием подняться в воздух и помочь нашим наземным войскам, многие просились на вылет.
В середине дня над нашим аэродромом появились проблески голубого неба, границы аэродрома стали видны, и было принято решение, с согласия лейтенанта Глотова и его ведомого Яковлева, выпустить эту знаменитую пару в воздух для разведки поля боя на Сандомирском плацдарме.
В то время, как правило, в наземных войсках были авиаторы-офицеры наведения с радиостанциями, и когда пара Николая Глотова появилась в районе боев, офицер наведения дал команду разведать определенный район и передать, что делает противник: отходит или укрепляется на запасных линиях обороны. Лейтенант Глотов передал, что драпают на запад беспорядочно. Это было дополнительным основанием для решения командующего 1-м Украинским фронтом маршалу Конева — любыми путями прорвать 2-ю линию обороны, в прорыв ввести резерв — танковые и механизированные армии.
2-я линия обороны немецких войск была прорвана, в прорыв, как и было задумано, устремились танковые и механизированные части [121] и начали так стремительно наступать на запад, что мы, авиаторы, еле их догнали.
К 6 января погода начала восстанавливаться, но 2 ВА не могла активно действовать, так как ее командование не знало, на какой рубеж вышли наши войска.
Мы начали выполнять боевые задачи по разведке и прикрытию наших наземных войск в определенных районах — под Властувом, Логувом, Стопнищем.
16 января 1945 года я получил задание разведать аэродром Стале-Дешно (в районе Енджеюва) и если там нет немцев, произвести посадку, убедиться, что аэродром наш, после чего дать команду произвести посадку ведомому.
Вылетели в паре на разведку, нашли аэродром, самолетов противника там не оказалось, кругом аэродрома бесконечными колоннами на запад двигались войска.
Я приземлился и, определив, что аэродром в наших руках, дал команду произвести посадку ведомому.
С командованием полка заранее было условлено, что если мы оба не вернемся с разведки, то это будет сигнал, что все в порядке и весь полк может перелетать. Так оно и получилось, к вечеру все наши ребята перелетели на этот аэродром в район Енджеюва. Это было, конечно, рискованно, но оригинально и быстро была решена задача по приближению истребительной авиации к полю боя наших наземных войск.
17 января на аэродром Стале-Дешно прибыл комдив Л. И. Горегляд и лично мне поставил задачу: вылететь в паре на прикрытие наших войск в район Ченстохова, предупредив, что где-то там неподалеку есть неприятельский аэродром и можно встретить охотников. Подлетая к заданной зоне, на высоте 3000 метров, увидел снизу впереди справа два ФВ-190, разворачивающихся на запад, перешел в атаку сзади сверху, сблизившись до дистанции 80 — 100 метров, поймал в прицел и открыл огонь, самолет задымил и ушел к земле. Я погнался было за ведущим, но тот снизился до бреющего полета и над самым городом Ченстоховым я потерял его. Бросил преследование, с разворотом вправо развернулся на северную окраину города и выскочил на аэродром с бетонированной взлетно-посадочной полосой. Никаких немецких самолетов на ней не было видно. Также как ни в самом городе Ченстохове, ни в его окрестностях не было видно каких-либо войск.
Вернувшись на свой аэродром, доложил, что город Ченстохов занят нашими войсками, ибо обстановка на земле абсолютно спокойная. [122]
20 января я получил задание разведать уже знакомый мне аэродром Костелец под Ченстоховом, посмотреть, что твориться в самом Ченстохове, западнее города, но особо обратить внимание на аэродром, проверить, не вернулась ли немецкая авиация.
В результате разведки я определил, что наши войска уже далеко ушли на запад от этого города и вспоминаю, что внизу, очень далеко, видел два самолета Me-109 в левом развороте.
На аэродроме никакого движения, ни людей, ни техники.
В тот же день получил команду с 1-й аэ перелететь на аэродром Костелец. Решил сесть первым и, убедившись, что аэродром пуст, дал команду по радио садиться остальным летчикам. Спустя час — полтора перелетели 2-я и 3-я авиаэскадрильи.
Вскоре оказалось, что аэродром не так уж и пуст, здесь была передовая команда какого-то бао, который обслуживал самолеты-штурмовики Ил-2. Нас они вообще сильно испугались и попрятались, летали-то [123] мы на американских самолетах, которые они и в глаза никогда не видели, хоть на них и были красные звезды.
Вытащив их из укрытий, мы быстро нашли с ними общий язык, и они приняли нас на все виды довольствия. Самолеты обслуживали сами летчики, заправляли горючим, а больше и нечего было делать. Ночью охраняли сами себя, держа пистолеты на чеку, так как время было неспокойное, группировки немецких войск прорывались на запад.
С аэродрома Ченстохова пришлось уже летать на территорию Германии на реку Одер, в район Оппеле и другие.
Спустя 5 дней, 25 января, я получил новую интересную задачу от командира авиадивизии Горегляда: улететь со своим ведомым на аэродром Альт-Розенберг, что находился уже на территории Германии. Тот должен был приземлиться на аэродром и доложить мне по радио состояние аэродрома, можно ли садиться другим самолетам.
Прилетев на полевой аэродром, я прошел на бреющем полете и, осмотрев с воздуха площадку приземления, дал команду младшему лейтенанту Борису Голованову идти на посадку. Он приземлился нормально, самолет не поломал, передал по радио мне, что площадка ровная и посадку можно произвести.
Возвращаясь обратно, я попал в сильный снеговой заряд, пришлось обходить, отклонился на юг, при этом потерял ориентировку. Вскоре увидел под собой аэродром, где базировались самолеты штурмовики Ил-2, произвел посадку и, не выключая мотора, подозвав одного из техников, спросил — что это за аэродром, тот ответил, я определился по карте, лежавшей на колене, взлетел и вернулся в Ченстохов. По прилету доложил, что Голованов сел благополучно и посадку на площадку производить можно.
В этом вылете я использовал так называемый 7-й способ восстановления потерянной ориентации — методом «сел и спросил» или «с помощью опроса местных жителей». Метод этот использовался с первых шагов авиации. Еще в 1941 году в 17 иап был случай, когда летчик со странной фамилией Адольф за один полет дважды садился на «лагге» под Киевом. Второй раз он сел всего в 5 км от аэродрома базирования.
Погода была плохая, непрерывно проходили снежные заряды, две вылетевшие пары — Никифорова и Карлова вернулись обратно и лишь под вечер авиаполк попарно перелетел на аэродром Альт-Розенберг, где скучал Боря Голованов. [124]
Итак, 25 января 1945 года мы оказались на территории Германии. Я в тот вечер долго не мог заснуть, ворочался, курил, вспоминался первый день Великой Отечественной войны, погибшие ребята, родные, мелькали в памяти пройденные аэродромы...
26 января 1945 года довелось сделать боевой вылет на прикрытие наземных войск в район Оппеле-Герлица, затем аэродром раскис и стал не пригоден для работы. На нашу площадку между тем перебазировались еще полк штурмовиков Ил-10 и полк бомбардировщиков Пе-2 из авиакорпуса генерала И. С. Полбина.
В это время наши наземные войска окружили город Бреслау. Командование 1-го Украинского фронта требовало данных воздушной разведки о войсках, обороняющих этот город.
Вспоминается, как на аэродром прибыли начальник штаба нашей авиадивизии полковник В. В. Иванов и командир 6-го гвардейского бомбардировочного корпуса генерал-майор авиации И. С. Полбин.
Вначале было принято решение послать две пары самолетов-штурмовиков Ил-10. Штурмовики начали взлетать и ни один не смог даже оторваться от земли из-за вязкости грунтовой взлетно-посадочной полосы — все самолеты выкатились на разбеге за границу аэродрома.
Полковник Иванов дал мне команду выделить пару истребителей. В то время командовать авиаполком пришлось мне, так как наш командир Валентин Фигичев приболел, с Сандомирского плацдарма уехал в госпиталь и полк еще не догнал.
Выделили командира 2 аэ гвардии ст.лейтенанта Петра Никифорова, он взял с собой Валентина Карлова (Николай Дмитриевич Гулаев в то время уже уехал на учебу в Военно-воздушную академию).
Вырулили они на взлетную полосу, начали взлетать — Никифоров взлетел, а Карлов нет; самолет не смог оторваться от земли и оказался за границей аэродрома, рядом с самолетами-штурмовиками. [125] С Никифоровым я держал связь со своего самолета по радио с земли, т. к. радиостанции на аэродроме еще не было. И вот слышу в наушниках взволнованный голос Петра Никифорова: — Десятый, десятый! Я обмотан проводом, что делать? Даю команду произвести посадку рядом с полосой взлета. Он садится — ломает самолет, сам остается невредимым. Оказалось, что после взлета Петя не успел набрать высоту, зацепился за провода проходящей высоковольтной линии, разорвал их и обрывки проводов обмотались вокруг крыльев и фюзеляжа.
Видя, что из-за раскисшей полосы не смогли взлететь ни самолеты-штурмовики, ни истребители, генерал И. С. Полбин принял решение самостоятельно вылететь на разведку тремя самолетами Пе-2 без бомбовой нагрузки и с не полностью заправленными баками.
Имея два мотора и облегченные «пешки», они взлетели и ушли на разведку в район Бреслау. Вернулись из разведки только два экипажа, а генерал И. С. Полбин в этом вылете погиб: его самолет был сбит зениткой и упал на одной из городских улиц.
В лице генерала Полбина наша Родина потеряла талантливого командира, замечательного авиационного военаначальника, новатора, считавшего делом своей чести лично, в боевой обстановке, опробовать тактические новинки. Но ведь не даром говорят, что война выбирает лучших.
Летать с той площадки в зимне-весенний период 1945 года не представлялось возможным, одно время остро стоял вопрос, как бы вообще улететь с этого аэродрома. Влипли. Начали ждать, чтобы чуть подморозило и немедля перелететь на другой, более гостеприимный аэродром, так как было очевидно, что с приходом весны эта площадка вообще станет не пригодна для взлета самолетов.
Авиаполки дивизии Покрышкина из-за отсутствия аэродромов с твердым покрытием вынуждены были использовать автостраду как взлетно-посадочную полосу и с нее вели боевые действия, тем самым оказывая столь необходимую помощь нашим наземным войскам, которые подходили к Берлину с юго-востока.
...В ночь 18 февраля подморозило и рано утром было решено перелететь всем полком с унылого аэродрома Альт-Розенберг на наш старый аэродром в городе Ченстохов.
Чтобы оценить безопасность взлета, ибо его направление из-за ветра было неблагоприятным, решил взлетать первым. Взлетать приходилось в сторону довольно высокого, метров в 7 — 8, леса, стеной стоявшего в 50 метрах от аэродрома. Тут уж, если не удастся оторваться [126] от земли, неудачника ждала гибель — окажешься в лесу вместе с обломками, да и сам едва ли целый.
На взлете все прошло благополучно, мой самолет отделился от земли и начал набирать скорость, над макушками леса он прошел в 5 — 10 метрах, я выполнил 1-й разворот и дал команду по радио всем летчикам, кто боится остаться на земле, взлетать.
Все наши летчики произвели взлет благополучно, зато посадка на аэродроме Ченстохова прошла беспорядочно. По радио передал:
— Курс посадки с востока на запад, — но отдельные летчики пошли на посадку наоборот, с запада на восток. Для меня переживаний было как в самом тяжелом бою, поседел пока они сели, так боялся, чтобы при посадке на встречных курсах никто не столкнулся.
Все прошло благополучно, только один летчик приземлился на грунт перед бетонной полосой и разбил машину, хорошо хоть сам остался невредим.
На аэродроме оказались одни мы, летчики, передовая команда того батальона, что ранее обслуживала этот аэродром, ушла дальше на запад. На северо-востоке, неподалеку от аэродрома, слышалась сильная стрельба. Впоследствии оказалось, что пробивалась группировка немецких войск на запад и наткнулась на аэродром авиадивизии генерала Баранчука, и там теперь проходил бой, даже самолеты-штурмовики взлетали и с воздуха наносили удар. Эта группировка противника обошла севернее наш аэродром, надо полагать, боялась, что наших войск много в Ченстохове; фактически наземных войск в этот период в Ченстохове тоже не было, все ушли на запад, а тылы еще не подтянулись из-за распутицы.
Нам в этом случае повезло: если бы вражеская группировка завернула на аэродром, где мы сели, она могла бы почти беспрепятственно уничтожить наши самолеты.
Не обращая внимания на звуки недальнего боя, принимаю решение послать в пешую разведку трех самых расторопных летчиков. Неподалеку виделись какие-то промышленные постройки (и в самом деле оказавшиеся заводом), а мне приходилось думать о том, где расквартировать на ночь летчиков. Не ночевать же в кабинах.
Я с остальными летчиками находился на аэродроме, толком не зная как быть; горючего — бензина для дозаправки самолетов нет, кроме того, возник вопрос, чем кормить людей.
Вскоре вернулись посланные гонцы, частично разрешившие нас от сомнений и размышлений, доложив, что по квартирам разместить летчиков можно — поляки дали согласие. [127]
Пригласил я к себе командиров аэ Михаила Лусто, Петра Никифорова и Михаила Бекашенка, провели мы импровизированное совещание, обсудили, что делать дальше, пока еще светло. Пришли к решению оставить в каждой аэ по одному летчику, а всем остальным направиться в населенный пункт (окраина г. Ченстохова) и размещаться по квартирам. По возможности стараться держаться дружно, поэскадрильно, а дежурившим летчикам сообщить, где мы остановились и под вечер тоже присоединиться к нам.
Так жили, точнее, существовали, оторванные от внешнего мира, почти 5 суток. На шестой день из 508-го авиаполка на У-2 прилетел зам. командира майор Сергов А. И. и привез нам продовольствие, а вечером, наконец, догнала наша передовая команда с техническим составом и частью бао. С их приездом все стало на свои места; приехал и начальник штаба авиаполка со своим штабом.
На второй день оружейница нашего полка Валентина Мартуль провела нас в огромные склады и показала то, чего никому в жизни не пожелаю увидеть — огромные горы костей человеческих всех возрастов — детских, подростков и взрослых.
И сегодня, вспоминая это, на душе становится страшно и обидно за такие злодеяния фашистов.
Боевых действий с этого аэродрома мы не вели, так как линия фронта была уже далеко на Западе, на реке Одер.
Вскоре поступило указание авиаполку перебазироваться ближе к Берлину на аэродром Китлицтребен.
7 марта 1945 года вылетел с передовой группой на аэродром Китлицтребен, но из-за плохой погоды на маршруте пришлось сесть на аэродроме под Легницей.
В Легнице вечером, выйдя из КП с командиром авиаполка из авиадивизии генерала Баранчука майором С. А. Карначем, я встретил ту, чей образ вдохновлял меня более трех лет — Ядвигу. Мы поздоровались, обменялись несколькими словами и разошлись навсегда, больше нам встретиться не пришлось, как сложилась ее дальнейшая судьба мне неизвестно.
8 марта 1945 года перелетели на аэродром Китлицтребен.
С этого аэродрома наш 129 гв.иап начал вести боевые действия в районах Дрездена, Коттбуса, Франкфурта и других.
На этом аэродроме я впервые непосредственно беседовал с А. И. Покрышкиным. Он заехал к нашему командиру, своему старому соратнику В. А. Фигичеву, с которым они вместе начинали воевать [128] в Молдавии. Пришлось разочаровать Александра Ивановича, объяснив, что Фигичев еще в пути и когда догонит авиаполк — неизвестно.
Вполне вероятно, что полковник Покрышкин А. И. заезжал в наш 129 гв.иап, чтобы предложить Фигичеву стать его заместителем.
Вскоре обстановка сложилась так, что Л. И. Горегляд стал заместителем командира знаменитой 9 гв. авиадивизии, где командиром был Покрышкин.
Насчет того, что А. И. Покрышкин хотел предложить должность своего зама В. А. Фигичеву — мое личное предположение, замечу лишь, что Л. И. Горегляд вернулся в 205-ю авиадивизию во 2-й половине 1945 года.
Запомнился и еще один эпизод того времени. Я находился возле радиостанции, держал связь с парой истребителей, вылетевшей в район Коттбуса и вдруг радист крикнул:
— Командир! С запада — горящий бомбардировщик.
Взглянул на запад и увидел американский 4-х моторный бомбардировщик Б-29, летящий со снижением, что один из его моторов дымит и сверкают на нем языки пламени. Через секунды появились в воздухе парашютисты.
Всему экипажу, помнится, удалось спастись. Встречали союзников радушно, всех десятерых накормили и угостили для снятия стрессов. Помню, они произносили только одно слово: «Сталин, Сталин...» и постепенно приходили в себя после пережитого. Американцы были парни молодые и дрожали как пескари, выброшенные на берег, особенно воздушные стрелки из Б-29.
Из беседы с ними было установлено, что они бомбили Берлин, были подбиты зенитной артиллерией и летчик перетянул горящий самолет на территорию, занятую нашими войсками.
Из штаба авиакорпуса потребовали срочно отправить союзников к ним. Для транспортировки в «вышестоящую организацию» американцев в бао нашли грузовую автомашину и с офицером «Смерша» они уехали.
С началом темноты пехотинцы привезли в авиаполк и летчика со сбитого гиганта:
— Вот вам союзник-авиатор, разбирайтесь с ним сами, некогда с ним возиться.
Летчик оказался опытным — служил и летал и на европейском театре и на Дальнем Востоке. Его в вышестоящий штаб ночью не отправили, [129] опасно было, переночевал он у нас, даже в кино с нами вечером съездил в расположение бао, а на следующий день утром его увезли с аэродрома в штаб авиакорпуса.
Это была не первая моя встреча с союзниками. Впервые я познакомился с американским летчиком на аэродроме в Полтаве, весной в 1944 году. Он на самолете-разведчике, по-моему, это была «Канберра», облетал, производя аэрофотосъемку, многие крупные города Европы, в том числе и Берлин.
Русский по происхождению, он сносно говорил по-русски и рассказал, что родился в Воронеже, а в 1921 году родители выехали в США и увезли его грудным ребенком. Оказалась мы, одного года рождения.
Мне довелось рассмотреть его полетную карту и я увидел, что многие промышленные объекты на ней обведены в красный кружок. На мой вопрос:
— Что это значит? — он отвечал:
— Эти объекты бомбить запрещено — вложен американский капитал!
Позднее я не раз вспоминал этот эпизод и думал — как же изощренно и настойчиво готовили страны запада Германию к походу на СССР, как жадно и цинично в конце войны старались они спасти свои капиталы, порой не нанося ударов по важным военным заводам, зато задействуя сотни самолетов в «площадных» бомбардировках жилых кварталов немецких городов.
Война фактически подходила к концу. В полк после излечения прибыл Валентин Алексеевич Фигичев, и весь личный состав авиаполка в полном его составе собрался в апреле месяце 1945 года.
Такого наступления, которое провел 1-й Украинский фронт от Вислы до Одера, история войн и военного искусства не знала. В Висло-Одерской операции Советские войска за 20 дней прошли Польшу, половину территории Германии и с юго-востока подошли к Берлину.
После окружения Берлина, часть войск 1-го Украинского фронта была направлена на освобождение Чехословакии, в числе этих войск была 2-я ВА генерала С. А. Красовского.
Фактически, в районе Берлина, авиация использовалась эшелонирование мелкими группами, так как применять большие группы массированно было опасно, ведь при этом была не исключена возможность нанесения удара по своим же войскам. [130]
Несмотря на исключительно сложные, необычные условия, авиаторы оказывали большую огневую поддержку нашим наземным войскам во время взятия Берлина и своим постоянным присутствием в воздухе воодушевляли наших солдат на ратные подвиги.
Господство в воздухе, повторяюсь, полностью было на стороне наших военно-воздушных сил, а это значит скорая, победа была обеспечена.
Конечно, взятие Берлина хотя и тяжело досталось нашим войскам, но проведено было классически. Берлин был покорен, взят советскими войсками, точнее, русским солдатом без непосредственной поддержки союзников США и Англии.
6-й гвардейский истребительный авиакорпус генерала А. В. Утина, входящий в состав 2 ВА, из района г. Берлина был перенацелен на выполнение другой важной задачи: прикрыть с воздуха танковую и механизированные армии, которые через Дрезден стремительно начали двигаться в Чехословакию, на Прагу.
Приближался май 1945 года, близок был ДЕНЬ ПОБЕДЫ советского народа над фашистской Германией и полного освобождения от рабства многих стран Европы. [131]