Разгром гитлеровцев под Москвой
Долгожданный момент наступил. 6 декабря 1941 года Западный фронт перешел в контрнаступление. 49-я армия, находясь на его левом крыле, наступала в направлении: Таруса, Алексин, Калуга, Кондрово, Юхнов.
Стояли лютые морозы. Слой снега достигал 70 — 90 сантиметров. Трудно было тыловикам в осеннюю пору, когда казалось, что весь транспорт безвозвратно засел в трясине. Но не легче стало и зимой. Боец с личным и групповым стрелковым вооружением кое-как мог продвигаться вперед, преследуя противника. Но как быть с крупной боевой техникой, с автотранспортом? Нельзя сказать, что армии, которые имели в полосе своего наступления шоссейные дороги, находились в лучших условиях, нежели мы, наступавшие в менее благоприятной полосе. Всем было трудно. Всюду надо было расчищать снег, прокладывать дороги по снежной целине. Именно в это время мы научились строить дороги, напоминавшие снежные коридоры протяжением до 100 — 150 километров. [72]
Для дорожников то было время суровых испытаний. Как показал опыт, им меньше всего приходилось считаться с ранее существовавшими дорогами; крайне разбитые в период осенней распутицы, они не вполне отвечали требованиям, предъявляемым к «снежной дороге». Удобнее были открытые поля, пусть даже перепаханные. На них свободнее можно было выбрать кратчайшее направление, легче применить дорожную технику.
Правда, техники было мало, и не так она была хороша, как теперь. Но даже грейдер на тракторной или конной тяге — большое подспорье в строительстве армейских дорог. Расчищались обычно 3 — 4-метровые полосы с разъездами. По обеим сторонам дороги возвышались снежные стены высотой в 2 — 3 метра. Когда едешь по такой дороге, кажется, что проезжаешь почти прямо проложенный белый тоннель. Выгода таких дорог была и в том, что, окрасив машины в белый цвет, мы добились минимальной видимости их с воздуха.
Отступая, немцы сжигали и разрушали почти все населенные пункты. Не оставалось дорожных знаков, за исключением наименований деревень, написанных по-немецки. Между тем в условиях, когда вся местность покрыта толстым слоем снега и очень мало топографических карт такого масштаба, как 1 : 25 000 или 1 : 50 000, крайне важно было обставлять необходимыми дорожными указателями не менее двух направлений в полосе каждой дивизии. Как же решили эту задачу армейские дорожники, во главе которых стояли опытные, трудолюбивые, весьма находчивые инженеры Николаев и Ткачев? Они открыли «полевую художественную мастерскую» по изготовлению дорожных знаков. Знаки заготовлялись и для тех населенных пунктов, которые еще находились в руках противника. Руководствовались при этом картами самого крупного масштаба, на которых видны улицы, переулки. Пока шла борьба за тот или иной населенный пункт, машина, нагруженная дорожными знаками, находилась в непосредственной близости к нему, и через 2 — 3 часа после его освобождения уже устанавливались указатели на всех въездах и выездах. И командарм, и командиры дивизий не раз выражали свое восхищение четкой работой наших армейских дорожников.
Первые же дни московского контрнаступления зимой 1941 года показали, насколько недооценивалась роль тыла общевойсковым командованием. Поэтому Военный совет Западного фронта указывал, что практика боевых действий наступающих армий показывает очень слабое управление тылом со стороны Военных советов армий и командиров соединений. Управления тылом армий, как правило, отрываются от первых эшелонов, от оперативной обстановки и теряют всякое управление тылом... [73] Многие командиры в ходе успешного наступления забыли про свой тыл..., забыли, что без хорошо организованной работы тыла самая хорошая операция может захлебнуться.
Это указание сыграло немалую роль в укреплении системы тылового обеспечения.
Не обошлось без крайностей: командарм И. Г. Захаркин и его начальник штаба Верхолович по-прежнему придерживались практики размещения штаба тыла армии и некоторых служб тыла в той же деревне, что и оперативный, разведывательный и другие отделы первого эшелона. Так продолжалось до получения директивы о строгом соблюдении принципа эшелонирования органов управления.
Зимнее наступление продолжалось. Благодаря снежным дорогам автотранспорт более или менее бесперебойно доставлял боеприпасы и продовольствие дивизиям. Но как подать все это в полки? Здесь на смену машине пришли сани.
Легко сказать — сани! Об оснащении войск санями тоже надо было подумать заблаговременно. Ведь на военных складах их не было, не было и специальной упряжи. Пришлось опять же обратиться за помощью к местному населению и одновременно налаживать изготовление саней своими силами. К концу декабря 49-я армия имела уже более 3 тысяч саней с упряжью, сформировано было несколько гужевых и транспортных рот. В январе и феврале 1942 года вся масса перевозок в войсковом тылу легла на гужевой транспорт.
Однако чем больше гужевого транспорта, тем больше нужно лошадей, а следовательно, и фуража. Чем кормить 4 тысячи лошадей? Мы уже начали скармливать уцелевшие соломенные крыши и остатки фуража, покинутого эвакуированными жителями. Вскоре на всем фронте наступил жесточайший фуражный кризис.
Далеко в тылу, в пойме Оки, стояли десятки тысяч копен сена, скошенного в июне 1941 года. Никто это сено не вывозил, и ему грозила полная гибель от весеннего паводка. Уже давно мы прослышали про это сено и подумывали, как бы воспользоваться им прежде, чем разольется река. Но для этого требовалось бросить в район сенозаготовок сотни саней с лошадьми и сотни солдат, раздобыть сенопрессовальные машины, проволоку или шпагат... Мы тщательно разработали план сенозаготовок и доложили его Военному совету. Он сразу и решительно поддержал инициативу своих тыловиков. В течение декабря 1941 года и января 1942 года было запрессовано и вывезено к железной дороге свыше 5 тысяч тонн отличного сена, и в те дни, когда 49-я армия осталась почти совсем без фуража, к нам стали поступать один за другим железнодорожные составы с сеном. [74] Мы не только избежали такого ужасного бедствия, как массовый падеж коней, но оказались так обеспеченными по сравнению с соседями, что часть нашего сена, хотя мы и возражали, начальник тыла фронта взял в свое распоряжение и передал другим армиям. В 50-й армии, у нашего соседа слева, конский падеж достиг наибольших размеров, в связи с чем начальник тыла армии генерал Сурков и начальник штаба тыла армии полковник Комлев были преданы суду военного трибунала. Справедливости ради, следует сказать, что в этой беде надо было винить не одних тыловиков. Конечно, и нашим лошадям пришлось бы так же плохо, как лошадям 50-й армии, если бы за четыре месяца до этого командующий армией генерал И. Г. Захаркин не поддержал инициативу своих тыловиков.
Надо сказать, что у нас с командармом очень скоро сложились отношения, основанные на взаимном доверии и уважении. Как это часто бывает на войне, дружная работа перешла у нас в личную дружбу. Мы даже условились оставаться неразлучно в одной армии до конца войны.
Один случай показал, как относился ко мне командарм. В январе 1942 года в ходе наступления штаб нашей армии переместился в деревню Барсуки, восточнее Юхнова. Здесь же находился и я с небольшой группой офицеров тыла. Возвратившись из какой-то дивизии весь продрогший, я был рад [75] жарко натопленной избе. Раздевшись, я повесил на стену бурку, полушубок, ППШ, а сам присел за столик и стал рассказывать офицерам о положении дел в дивизии. Тут же был секретарь парторганизации управления тыла армии И. И. Панкратов.
Стоял морозный солнечный день. Хозяйка с девочкой возились у печки. Вдруг все обрушилось. Я пришел в сознание лишь после того, как меня извлекли из-под развалин и тлеющих обломков. Немецкий самолет, бесшумно планируя над деревней, угодил 100-килограммовой бомбой прямо в нашу избу. Было убито семь человек, в их числе и хозяйка избы с девочкой. Мой автомат, висевший на стене, был перебит осколком пополам, в моей бурке была добрая сотня дыр, а сапоги, лежавшие на полу, были изрешечены. Я отделался легкой контузией.
В этот момент возвращался с передовой командарм. Увидев догоравшие обломки моей штаб-квартиры и узнав, что в момент прямого попадания бомбы в избе был я, командующий заплакал. Когда я пришел в себя, он сказал радостно: «Нам с вами суждено еще долго работать вместе!»
Все мы долго горевали по И. И. Панкратову, которого не стало после этой бомбежки. Это был необыкновенный человек. Партийную работу он начал еще в 1906 году как один из организаторов забастовки на Казанской железной дороге. Позднее он жил несколько месяцев на Капри, общаясь там с Горьким и Луначарским. Немало лет провел в ссылке в Сибири. В 1941 году ему было за 50 — возраст не призывной, и Иван Иванович решил вступить в ополченскую дивизию. В райвоенкомате ему в этом отказали, принимая во внимание его возраст и служебное положение. Тогда он пошел в другой военкомат, где умолчал о своей работе, предъявив лишь партийный билет. Тут же он был зачислен в ополченцы и через несколько дней уже сражался под Москвой. Когда его дивизия, понесшая большие потери, переформировалась, И. И. Панкратова перевели в 49-ю армию на должность офицера связи при начальнике тыла армии. Люди, занимавшие эту должность, обычно ездили по войскам с разными поручениями, но, естественно, мы не могли «гонять» такого солидного человека по командировкам. Как раз в это время создавалась парторганизация управления тыла армии, и Панкратов был избран секретарем. Скоро он завоевал всеобщее уважение.
Вспоминая катастрофу в деревне Барсуки, я думал, что Иван Иванович погиб. И вот в 1946 году, подойдя однажды к телефону, я услышал: «С вами говорит Панкратов, Иван Иванович...» Признаться, я сначала оторопел: со мною говорил покойник! [76] Опомнившись, я попросил Ивана Ивановича немедленно приехать ко мне.
Оказывается, когда авиабомба попала в наш домик в деревне Барсуки, И. И. Панкратов, тяжело раненный, провалился в подпол, где хранился картофель, и долго пролежал там без сознания. Наконец, его, потерявшего много крови, извлекли из-под развалин и доставили в госпиталь одной из соседних армий, откуда затем эвакуировали в Среднюю Азию. Он полтора года пролежал в гипсе. Мы, его друзья по 49-й армии, за короткий срок много раз перемещались из одного района в другой, переходили на службу в другие соединения, и он не мог нас найти, а мы его и не искали, считая убитым. К концу войны его доставили в Москву. Ходил он на протезе — одна нога стала короче на 8 сантиметров.
И. И. Панкратов умер в 1962 году.
Овладев городом Юхновом и выйдя за Угру, наша 49-я армия перешла к обороне. Иногда и в этот период относительного затишья бои носили ожесточенный характер. Противник не раз пытался отбросить наши войска на восточный берег Угры.
Около месяца штаб армии, включая и управление тыла, располагался в деревне Кувшиново, в 3 — 4 километрах от противника, находившегося на противоположном берегу реки. Противник хорошо знал, что здесь находится штаб армии, и держал деревню под непрерывным артиллерийским обстрелом. Сначала мы уходили в щели, потом надоело, и мы сидели в домах и работали.
Близилось время весеннего паводка. Низководные мосты, построенные армейскими инженерными и дорожными частями, вот-вот могли быть снесены ледоходом. День и ночь работали в течение двух недель мостостроительный и дорожностроительный батальоны, воздвигая высоководный мост. Наконец, донесли рапортом о его постройке Военному совету армии. За несколько дней до этого командующий артиллерией генерал Н. А. Калиновский выставил вокруг моста зенитное прикрытие.
Мы знали, что немцы тщательно наблюдали с воздуха за нашим строительством. Наблюдали, но не нападали. А когда мост достроили и командарм торжественно разрезал ленточку для пропуска автомобильного транспорта, на другой же день противником был произведен мощный налет авиации. Сначала были подавлены наши зенитные сродства, а затем был разрушен мост. Стоя под деревом вместе с И. Г. Захаркиным в каких-нибудь 500 — 600 метрах от моста, мы наблюдали картину его гибели.
Не описать обиды, какую испытывали мы, когда увидели его упавшим в реку. Такой сложный и красивый мост мы построили впервые. [77] Пришлось приниматься за восстановление на том же месте с использованием уцелевших подходов (Угра разлилась в то время на 6 — 8 километров). Наконец, по новому высоководному мосту пошли транспорты с боеприпасами, горючим, а затем и тяжелая материальная часть.
Как раз в эти дни к нам в армию приехала монгольская делегация во главе с С. Лувсаном{5}. Эта делегация проехала по только что восстановленному мосту в сторону боевых порядков войск. К счастью, ей удалось выйти без потерь из зоны интенсивного артиллерийского огня противника; все же командарму пришлось давать объяснение вышестоящему начальству, почему он допустил такую рискованную для гостей поездку.
В ходе зимнего контрнаступления Военный совет армии неослабно следил за материальным обеспечением наступающих войск. С этой же целью не раз выезжал в войска и начальник тыла армии. Один из таких выездов мне надолго запомнился.
По дороге к линии фронта я узнал от командарма, что деревня, куда я ехал (не помню ее названия), уже занята нашими войсками и там можно разыскать командира полка. Вместе с адъютантом и шофером Д. М. Грунем мы прибыли [78] туда и действительно нашли в школе командира полка с группой офицеров. Но деревня была в наших руках лишь наполовину, во второй половине еще оставались немцы. Шла оживленная ружейно-пулеметная перестрелка.
Пока я говорил с командиром полка, в 15 — 20 шагах от нас собралась группа офицеров, отошедших в сторону, чтобы не мешать разговору. Вдруг раздался громкий хлопок, все заволокло дымом от разорвавшейся мины. Командир полка пригласил меня немедленно отойти за угол здания. Там я встретился с бойцом, прибывшим из какой-то роты, и только успел спросить его, как обстоят дела с питанием и обмундированием, как мой собеседник упал, тяжело раненный в висок осколком от второй мины. Тогда командир полка сказал: «Прошу вас, товарищ генерал, немедленно отсюда уехать. Мы были неосторожны, противник заметил скопление людей и не оставит нас в покое». Однако прошло не менее часа, пока нам удалось выбраться из зоны минометного огня.
Комиссаром тыла армии был А. Н. Рассадин. Вот уж был настоящий комиссар! Я сам немало лет был на комиссарской работе и хорошо знал, какие требования предъявляются к такого рода военным руководителям. А. Н. Рассадин счастливо сочетал в себе черты партийного работника, хозяйственника, смелого военного человека и надежного товарища. Его незаурядные качества вскоре были замечены, он был назначен членом Военного совета в соседнюю армию.
На замену ему прибыл И. С. Фурсов, с которым мы поработали недолго, так как я вскоре убыл из 49-й армии. Но даже за короткий срок нашей совместной работы я увидел в нем те же черты выдающегося партийного работника: А. Н. Рассадин был до войны секретарем Бакинского горкома партии, И. С. Фурсов, инженер по образованию, — секретарем Сталинградского обкома.
Чувство уважения и благодарности к моим фронтовым комиссарам не покидает меня и поныне. [79]