На подступах к Москве

Немедленно по прибытии в Киев я был вызван в Москву. Несколькими днями раньше специальным самолетом был вызван в Москву и начальник Львовского округа генерал В. А. Хоменко; его назначили на должность командующего 30-й армией, с ходу вступившей в тяжелые бои на смоленском направлении. В ту же армию был назначен и я на должность армейского интенданта.

В середине июля 1941 года я находился уже в районе города Белый Смоленской области (юго-западнее Ржева). Не так легко оказалось найти штаб армии: обстановка менялась чуть ли не каждый час. Командный пункт, отмеченный на моей карте в Москве, уже был в руках противника. Я двигался к нему по шоссе до тех пор, пока не увидел несколько групп бежавших в нашу сторону солдат; среди них было много раненых. Остановив машину, я спросил: «Где здесь какой-нибудь штаб?» Солдат ответил: «Где штаб — не знаю, а немцы вон за тем бугорком, метров 300 от нас». Пришлось повернуть назад.

Штаб армии я нашел в заболоченном лесочке, [60] именуемом на карте «лес Подзайцево», всего в 3 километрах от противника. Нетрудно понять, почему тогда так часто терялось управление войсками и штабы нередко попадали в плен! Лишь спустя месяц или два последовал приказ командующего фронтом об упорядочении дислокации штабов соединений и объединений в обороне, после которого значительно повысилась устойчивость управления войсками в очень маневренных оборонительных боях того времени. Но когда я прибыл в 30-ю армию, этого приказа еще не было, не было и деления армейских органов управления на два эшелона. Вернее, формально деление такое было, но все органы управления располагались в одном и том же месте. Так было и в 30-й армии: второй эшелон управления находился на опушке, ближе к противнику, а штаб армии размещался в лесу, в 300 — 500 метрах позади второго эшелона.

Командарм приказал мне возглавить все службы материального обеспечения, включая артснабжение, автомобильный транспорт, железнодорожный подвоз и пр. Это было необычным тогда совмещением обязанностей, ибо по схеме, принятой до войны, названные службы подчинялись разным начальникам снизу доверху. Соответственно не было и должности начальника тыла, а были лишь отделы и отделения при штабах, ведавшие организационно-тыловыми вопросами.

Еще до войны чувствовались недостатки подобной структуры, но, как это бывает, в мирное время сила привычки и инерция надолго сковали инициативу людей. Понадобился тяжелый жизненный урок, чтобы понять все значение слаженного, хорошо управляемого тыла.

В августе 1941 года были введены должности заместителя командующего армией по тылу, заместителя командующего фронтом по тылу и начальника тыла Красной Армии. Получив новые штаты и структуру тыла, Военный совет 30-й армии сделал представление о назначении меня на ту должность, на которой я и без того фактически был. Но пока я ехал в штаб фронта с этим представлением, навстречу мне попался генерал-майор В. И. Виноградов, уже назначенный на должность начальника тыла 30-й армии.

В конце августа (или в начале сентября 1941 года — точно не помню) мне предложена была должность начальника штаба погранвойск в Чите или Тбилиси и даны сутки на размышление.

С формальной стороны это было повышением по службе. А с фактической стороны? Еще вчера я находился среди товарищей в труднейших условиях фронта, лицом к лицу с врагом, а сегодня вдруг уеду за тысячи километров в тыл... [61]

К заместителю наркома я явился с рапортом об откомандировании меня в действующую армию. На рапорте была наложена резолюция: «Удовлетворить просьбу тов. Антипенко». С этим я и прибыл к начальнику тыла Красной Армии генералу А. В. Хрулеву. Он принял меня очень любезно.

Впервые мне довелось познакомиться с человеком, на плечи которого в самом начале войны была возложена ответственнейшая задача — обеспечение Вооруженных Сил Советского Союза всеми видами материально-технического снабжения. В те дни лишь создавался новый орган — Главное управление тыла Красной Армии, подбирались кадры работников для центрального аппарата, для фронтового и армейского звеньев.

Андрей Васильевич не стал тратить время на разговоры анкетного характера. Двух-трех вопросов о последней работе было достаточно, чтобы он принял решение. Через несколько минут мне было вручено предписание о назначении начальником тыла 49-й армии Резервного фронта (под Москвой).

Быстрота ориентировки, острый ум, живой, беспокойный характер — этих черт Хрулева нельзя было не заметить даже при первой кратковременной встрече с ним.

В виде напутствия Андрей Васильевич заметил: «Поезжайте в эту армию, не смущайтесь ворчливым характером командарма Захаркина; Ивана Григорьевича я давно знаю. Он значительно старше вас, заподозрит вас поначалу в несолидности. Но он умеет ценить работников. Берите в свои руки все армейское хозяйство. Покажите твердую руку в наведении порядка, там все разболталось. Нет хозяина в тылах. Нам вообще предстоит создать заново систему управления тылом Красной Армии».

Проехав несколько часов в автомобиле по Можайскому шоссе, я прибыл в 49-ю армию, штаб которой находился в 20 ? 30 километрах к западу от железнодорожной станции Ново-Дугинская. Представился командарму И. Г. Захаркину и члену Военного совета А. И. Литвинову. Мой сорокалетний возраст действительно показался ему несолидным, он дал мне это понять, встретив меня с холодком. Хорошо, что я был предупрежден Хрулевым! Но веря и второй части рекомендации Хрулева, я не сомневался, что в работе мы поймем друг друга. А сейчас надо было без промедления браться за дело.

Армия недолго стояла в обороне. Вскоре наступили трагические дни.

Скажу несколько подробнее о сложившейся там обстановке. Находясь в тылу 30-й армии, которая вела тяжелые бои, войска 49-й армии подготовили новый оборонительный рубеж в 30 — 40 километрах от линии фронта. Была создана глубоко эшелонированная система инженерных сооружений, занятых [62] войсками и боевой техникой. Дивизии, входившие в состав 49-й армии, были хорошо укомплектованы и готовились к активным действиям. Особенно большую работу проделали артиллеристы; они пристрелялись к каждому направлению, отработали взаимодействие с пехотой, выложили на огневые позиции по два боевых комплекта боеприпасов.

Еще и еще раз проверял командарм И. Г. Захаркин надежность оборонительной системы подчиненных ему войск. Личный состав армии хорошо усвоил задачу — стоять насмерть! — и это не было фразой, ибо высоким был дух патриотизма у каждого воина. Казалось, что если противник прорвет боевые порядки стоявшей впереди 30-й армии, то он тут же наткнется на мощную оборону 49-й армии и дальше не пройдет.

И вдруг приказ Ставки: 49-й армии сняться с занимаемых рубежей, погрузиться в вагоны и переместиться на курское направление, где занять оборону на рубеже Харьков, Курск, Орел. Многие из нас недоумевали: неужто следовало бросать столь хорошо подготовленный оборонительный рубеж на главном направлении? Не получится ли так, что мы снимемся с позиций, погрузим людей в вагоны, а в это время и будет нанесен удар по 30-й армии? В этом случае врагу открылся бы на десятки километров свободный путь.

Но вышло еще хуже — 30 сентября и 2 октября гитлеровцы начали свое генеральное наступление на Москву. Нанеся поражение ослабленной трехмесячными боями 30-й армии, они прошли полосу, занимаемую ранее 49-й армией. Одновременно ими был нанесен авиационный удар по железнодорожной рокаде Ржев — Вязьма, где сосредоточилось несколько десятков железнодорожных эшелонов с техникой и войсками 49-й армии.

Вместо Курска командованию и штабу 49-й армии пришлось возглавить войска в районе Калуги; это были разрозненные части и подразделения. Вскоре была сдана и Калуга. Наши войска, отходящие на восток, обходили этот город. В тот момент мне было приказано командармом И. Г. Захаркиным отправиться в Калугу, чтобы лично выяснить, кто зажег спичечную фабрику; она пылала огромными языками пламени, и пожар еще усиливал панику. Явившись в горком и горисполком, я там никого не обнаружил. Телефонная связь продолжала действовать, но никто не отвечал на вызов.

На соседних с фабрикой улицах уже появились немецкие солдаты. Надо было уходить. Так мне и не удалось выяснить, по чьему распоряжению была подожжена спичечная фабрика в Калуге. Этот поджог создал в войсках и среди населения уверенность, что город обречен на сдачу врагу...

Штаб армии с подразделениями обслуживания отходил на город Алексин. К вечеру дороги размокли от проливного дождя. [63]

Транспорт «по брюхо» засел в грязи. Если его не удавалось вытащить, то продолжали путь пешком.

Вскоре сдали и Алексин, взорвав предварительно железнодорожный мост через Оку; однако примерно через месяц противник открыл по нему движение. Возникло сомнение — достаточно ли полно был взорван мост? Почему противник его так быстро восстановил?

Началось затяжное следствие. Офицеру-заградителю из службы ВОСО{4} пришлось пережить немало неприятностей (если можно так деликатно выразиться). Лишь впоследствии, когда снова был занят нашей армией Алексин и нам пришлось восстанавливать мост, теперь уже разрушенный немцами, всем стало ясно, что никакой ошибки офицер ВОСО при взрыве моста не допустил. Но урок из опыта подрыва Алексинского моста через Оку нами был извлечен, мы его помнили, когда 49-я армия занимала оборону вокруг Серпухова и стоял на очереди вопрос, когда и как взрывать Серпуховской железнодорожный мост.

В середине октября противник располагался полукольцом в 6—7 километрах западнее Серпухова. Здесь у нас произошло любопытное эшелонирование штабов. В самом Серпухове находились все службы, подчиненные начальнику тыла армии. Начальник тыла армии со своим штабом был там же. [64] Поскольку я был старшим начальником в войсках Серпуховского гарнизона, то командующий армией назначил меня начальником гарнизона. По положению я вошел в состав городского Комитета обороны («наш маленький ГКО», как мы его шутя называли); председателем его был секретарь горкома партии Гусев. Восточнее Серпухова, в деревне Бутурлино, т. е. в 15 — 18 километрах от противника, размещался штаб армии — первый эшелон его.

По общепринятой схеме второй эшелон должен был бы располагаться на восток от деревни Бутурлино, т. е. дальше от линии фронта. Но в этом случае район Серпухова пришлось бы поделить между дивизиями. Кроме того, здесь проходила железная дорога Москва — Тула — Орел, а также важное и единственное в тех условиях шоссе Москва — Симферополь. Было бы нелепо уходить из города всем органам армейского тыла лишь в угоду схеме, да еще в те дни, когда все население Серпухова готово встать на защиту своего города, на защиту Москвы!

Для Москвы середина октября была самой трудной, самой напряженной. В газетах появлялись статьи, призывающие стойко и мужественно защищать столицу нашей Родины.

Чтобы иметь хоть небольшую, но вполне боеспособную воинскую часть, подчиненную городскому Комитету обороны, мы сформировали из рабочих серпуховских предприятий, а также за счет ежедневно приходивших из окружения военнослужащих отряд численностью свыше 600 человек, прекрасно одетых, обутых и вооруженных. Этим наши труды по формированию, конечно, не ограничились. В Серпухов продолжали прибывать в одиночку и группами солдаты и офицеры, выходившие из окружения или отставшие от своих частей. Был учрежден сборный пункт, где этих людей принимали и обеспечивали всем необходимым. Для выходящих из окружения очень важно было простое человеческое внимание, не говоря уже о товарищеском отношении к ним командования и политических органов. Вырвавшимся из окружения товарищам у нас создавались максимально благоприятные условия (к сожалению, не везде так было). Благодаря этому 49-я армия получила довольно значительное пополнение людьми и техникой. Командарм был очень этим доволен.

Немаловажное значение имели в то время направлявшиеся в тыл, так сказать, «бесхозные» автомашины, да еще с зенитными установками или ценным военным имуществом, которые мы брали в свой отряд. Отряд рабочих и солдат, подчиненный горкому партии, был оснащен зенитными средствами в два-три раза выше любой нормы.

Одной из важнейших обязанностей начальника тыла армии в то время была эвакуация промышленного оборудования на [65] восток. Нельзя было упустить ни одного дня навигации по еще не скованной льдом Оке. Ранние морозы угрожали ледоставом. День и ночь загружались баржи и отправлялись в сторону Горького. Какое только имущество не проследовало в этом направлении! В те дни прибыл в Серпухов один из заместителей наркома легкой промышленности (фамилии его не помню). Его задачей было ускорить эвакуацию текстильных предприятий, сырья и др. Он видел, как много дел у начальника тыла армии, когда обстановка на фронте так тревожна. И все-таки он неотступно нажимал на меня, иногда припугивая, а иногда патетически заверяя меня в глубочайшем ко мне уважении, и обещал, что «наркомат и вся Москва никогда не забудут вас, вашу помощь и отблагодарят, как только кончится война».

Тыловики 49-й армии делали все, чтобы спасти, что возможно. Но главное сделали наши доблестные воины, которые не отдали Серпухов на поругание и разграбление врагу.

Учет и распределение имущества были постоянным нашим занятием, но эта работа ставила нас порой перед весьма странными задачами.

Однажды явился ко мне некий невоенный человек и попросил принять от него машину, доверху наполненную деньгами, сложенными в мешки. Сколько денег в этих мешках — он не знал, так как не считал их при выносе из госбанка какого-то города, куда с минуты на минуту мог ворваться враг. Откровенно говоря, это «имущество» меня смутило: я не сразу решил, как поступить с ним. Да и начфин армии не мог предложить мне чего-либо путного. Один мешок денег — и то много. А тут целая машина! Кто их будет считать? Куда девать их? И время ли нам возиться с этим делом, если вокруг столь напряженная обстановка? Я дал этому человеку солдата для сопровождения и посоветовал поскорее отправляться в Москву, а если и там не примут, то ехать дальше на восток. Правда, наши автомобилисты не прочь были заменить его новенькую машину ЗИС-5 на более изношенную, но пришлось им отказать в исполнения этого соблазнительного намерения. Так и ушла куда-то на восток машина, полная денег...

Между тем обстановка на фронте все более обострялась. В эти дни со стороны Высокиничей на Серпухов двигалась колонна немецких войск, не встречая на своем пути какого-либо серьезного сопротивления. Войска нашей армии до крайности растянулись в обороне, и командарм вспомнил о серпуховском отряде рабочих, проходивших повседневно военное обучение. Он приказал бросить этот отряд навстречу противнику. Командование отрядом добровольно взял на себя комбриг Фирсов, человек решительный и храбрый; в те дни, сдав [66] мне обязанности начальника гарнизона Серпухова, он временно оказался не у дел. Под его командованием отряд серпуховчан не только остановил немецкую колонну, но и разгромил ее, захватив пленных и трофеи — немалое событие для того времени! Фирсов вскоре стал командовать дивизией, затем корпусом и закончил войну в звании генерал-лейтенанта, Героя Советского Союза.

Успех под Высокиничами воодушевил серпуховских рабочих, которые и до этого охотно выполняли любые задания, чтобы помочь Красной Армии.

Москвичи и жители подмосковных районов от мала до велика поднялась на защиту столицы. Строительство оборонительных рубежей составляло тогда одну из самых важных и неотложных задач, и вот на всех дорогах, ведущих к Москве, установлены были тысячи металлических «ежей», были прорыты многие десятки километров противотанковых рвов. В самой Москве на каждой магистральной улице возвышались баррикады. По существу почти стерлись грани между фронтом и тылом. Небольшие заводы и мастерские, цехи больших предприятий на оставшихся после эвакуации станках изготовляли минометы, гранаты, собирали самолеты У-2, ремонтировали пушки, танки, автомашины. Изготовлялись — на фабриках, в ателье и по домам — теплые вещи для воинов, собирались теплые вещи и у населения.

Серпуховчане, коломенцы, жители других населенных пунктов, входивших в полосу обороны 49-й армии, были охвачены стремлением помочь фронту. Женщины добровольно брали на себя обязательства — сшить определенное количество ватных курток, шаровар, теплого белья. Мы давали им материалы, лампы и керосин, а особенно нуждающихся поддерживали продовольствием и топливом. Как пригодились изготовленные коломенскими и серпуховскими рабочими бидоны и ведра из нержавеющего сплава (с ватными утеплителями) для доставки горячей пищи и чая бойцам на передний край! Летом во время отступления наши войска потеряли почти все походные кухни, термосы и питались долгое время всухомятку. Стало еще хуже, когда начались морозы и снегопады. К тому же в обороне на переднем крае трудно было подогревать пищу, так как немецкие наблюдатели выслеживали появление струек дыма, чтобы обрушить по месту, где раздавали пищу, минометный огонь. Позже, когда появились банки с сухим спиртом и можно было разогреть пищу без всякого дыма, условия снабжения войск горячей пищей значительно улучшились. Но в первую военную зиму от длительного отсутствия горячей пищи участились желудочно-кишечные заболевания на передовых позициях. [67]

Примерно в половине ноября 1941 года в Перхушкове, где размещался штаб Западного фронта, Военный совет этого фронта созвал совещание начальников тыла армий, чтобы обсудить вопросы, связанные с материальным обеспечением бойцов. Первое место занял вопрос о подаче горячей пищи на передовые позиции. Первый член Военного совета фронта Н. А. Булганин неоднократно подчеркивал, что И. В. Сталин лично интересуется тем, что делается для улучшения продовольственного снабжения воинов на переднем крае.

После этого совещания мы обратились за помощью к серпуховским и коломенским рабочим, и буквально за одну неделю были изготовлены тысячи ведер с крышками, с чехлами, а также несколько сот ручных салазок. На этих салазках бойцы в маскировочных халатах доставляли горячую пищу непосредственно в окопы. Нередко подвергались они при этом обстрелу врага. Бывали случаи, когда снайперы простреливали ведро. Но в общем доставка горячей пищи на передний край была налажена, и это сразу же сказалось на здоровье солдат.

Казалось бы, мелочь? Но такие «мелочи» были важны. Какую, например, пользу принесли изготовленные серпуховскими женщинами матерчатые маски против обмораживания! Они особенно нужны были кавалеристам корпуса Белова, входившего тогда в состав 49-й армии, а также ездовым и повозочным всех частей и соединений. Возможно, серпуховские труженицы и забыли теперь об этой «мелочи», за которую тогда шли в их адрес бесконечные письма с благодарностью от наших воинов. Я позволю себе и теперь еще раз сказать большое солдатское спасибо трудящимся Серпухова и Коломны.

Население помогало нам в оборудовании госпиталей, в уходе за ранеными и больными. Ведь бывали дни, когда в город прибывало с фронта по тысяче и более раненых. Далеко не всегда можно было сразу или через короткое время эвакуировать их дальше в тыл, а многих и из медицинских соображений надо было оставлять на месте, обеспечив им квалифицированную врачебную помощь и удовлетворительный режим питания и быта. Госпитали и медсанбаты дивизий были загружены вдвое-втрое против штатной численности, не хватало медсестер, санитарок, уборщиц, истопников, и многим раненым пришлось бы очень худо, если бы не помощь местных жителей. Им принадлежит великая заслуга в спасении тысяч наших советских воинов.

Секретарь Серпуховского горкома партии Гусев и председатель горсовета Соколов посетили бойцов на самом переднем крае. Я их сопровождал. Почти весь последний километр ползли по-пластунски, часто отдыхая. Добрались до переднего [68] окопа, из которого хорошо были видны фигуры немецких солдат. Я порекомендовал Гусеву побеседовать с бойцами в землянке с тремя накатами, но он предпочел устроиться за обратным скатом, где можно собрать побольше людей. После беседы были вручены подарки. Приближался вечер, люди разошлись по своим местам, и нам надо было возвращаться, но вдруг в 20 — 30 метрах начали рваться мины, пришлось укрыться в землянке. Минометный налет повторялся несколько раз. Когда совсем стемнело, руководители города благополучно добрались домой. Не пришлось даже ползти, как днем.

Городские власти предоставили под армейские и дивизионные медицинские учреждения все сколько-нибудь пригодные помещения, в первую очередь школы и больницу. Трудная задача легла на медицинский персонал, которому приходилось работать без отдыха по нескольку суток подряд. У врачей, часами не отходивших от операционных столов, отекали ноги — были даже случаи, когда им приходилось разрезать обувь. Работа хирургов нередко проходила под авиационными налетами и дальним артиллерийским огнем противника. Случалось, штукатурка сыпалась во время операции на головы врачей, в открытые раны. Бывало и хуже...

Забота о раненых составляет одну из важнейших задач управления тыла на протяжении всей войны. А в те дни противник нависал над Серпуховом с трех сторон, вторжение его в город было весьма вероятной опасностью; ясно, что от всех служб тыла требовалось предельное напряжение усилий, чтобы обеспечить, если надо будет, полную и быструю эвакуацию нескольких тысяч раненых. Я считал своей обязанностью возможно чаще бывать в госпиталях, выяснять нужды раненых.

Из разговоров с ранеными мне пришлось убедиться в странном явлении: почти никто из них не знал ни армии, ни дивизии, ни даже той части и подразделения, в составе которого они были, когда получили ранение. (Ни о каких медкартах передового района и речи тогда не было; первичная документация на раненого бойца заводилась в армейском госпитале или медсанбате.)

Отчего так получалось? Дело в том, что в армию поступало пополнение почти ежесуточно по одному-два эшелона, преимущественно ночью. Под прикрытием темноты солдат выгружали из вагонов, тут же сажали в автомашины и везли прямо на передовую. А с рассветом они вступали в бой, не успев узнать фамилию даже своего командира отделения. Таких были тысячи. И поныне многие из них говорят правду, что воевали за Москву, ранены под Москвой, но где ранены — не знают...

Больше всего жаловались бойцы в госпиталях на нехватку табака и писчей бумаги. Недовольны были и отсутствием [69] фотографов — каждому хотелось послать родным свой снимок: идет война, мало ли что случится! Но были не только жалобы. Многие раненые с благодарностью говорили о том или ином враче, о медсестре, няне, о навещающих госпиталь серпуховских гражданах. В одном из госпиталей мне пришлось услышать слова благодарности хирургу Хмаре. Я удивился, знакомясь с этим хирургом, совсем молодой девушкой; почему-то я ожидал увидеть пожилого и опытного врача. И уж никак я не мог предположить, что впоследствии Елена Дмитриевна Хмара и я станем навсегда неразлучны.

Много хлопот доставлял нам железнодорожный мост через Оку у Серпухова. В тревожные октябрьские дни 1941 года, когда положение на фронте казалось малоустойчивым, командарм объявил мне, что я лично отвечаю за своевременность и полноту его разрушения. При этом командарм напомнил мне об Алексинском мосте, по поводу которого тогда еще продолжалось следствие. Серпуховский мост надо было разрушить.

Этот мост, вероятно, известен многим. Если соседний с ним автомобильный мост был знаменит в то время своей ветхостью и невероятно скрипел, когда по нему проезжали, то прочный и изящный железнодорожный мост составлял гордость нашей технической мысли. И вдруг такой красавец окажется изуродованным и повергнутым на дно реки...

Почему это задание было возложено на меня? Вероятно, потому, что мой штаб располагался в самом городе, неподалеку от железнодорожного моста. При определении нашей дислокации мыслилось так, что в случае необходимости управление тыла армии будет отходить позже первого эшелона штаба армии и начальник тыла сможет дать в нужный момент команду на взрыв моста. Ведь речь шла об объекте стратегического значения: поспешишь со взрывом — причинишь огромный ущерб; опоздаешь — противник воспользуется уцелевшим мостом.

Несколько раз вместе с майором Прохоренко из службы военных сообщений армии мы выезжали на мост, проверяли надежность приготовлений к взрыву. К каждой балке были подвешены гирлянды шашек. Во всех опорах были вырыты метровые ниши, и в них заложена взрывчатка. Вся эта сложная схема была соединена проводами, и стоило лишь повернуть ручку прибора на несколько градусов, чтобы весь мост превратился в бесформенную груду металла. В километре от моста в специальном укрытии находился сержант с «машинкой». От движения руки этого сержанта зависела судьба столь любимого нами сооружения. Навещая саперов-мостовиков, я видел по лицу сержанта, что он понимает трагизм возложенной на него задачи. [69]

Противник в течение нескольких недель вел методический обстрел этого моста дальнобойными орудиями, и лед был испещрен множеством лунок от снарядов, пролетавших сквозь мостовые фермы, однако не было случаев, чтобы снаряд попал в балку или в опору.

Наши войска, отстоявшие подмосковные рубежи, спасли мост не только от артиллерии врага, но и от наших разрушительных приготовлений. Проезжая по этому мосту в послевоенные годы, я всякий раз живо вспоминаю то трудное время.

В октябре и ноябре 1941 года наши войска отражали непрерывные атаки противника и одновременно готовились к решающим боям. Накопление боеприпасов для предстоящего контрнаступления считалось в то время самой неотложной задачей.

Основным способом накопления снарядов тогда была экономия их. Строжайше запрещалось вести артиллерийский огонь по малозначимым целям. Расход планировался поштучно, по два-три выстрела на орудие в сутки — так мало было снарядов. Можно себе представить, как обидно бывало артиллеристам видеть перед собой цель и не дать по ней залпа.

Однажды мне случилось быть в деревне, одну половину которой занимали немцы, а другую — наши. На краю деревни стояла полковая батарея. Ее командир отдал мне рапорт и доложил о наблюдаемом передвижении противника группами на противоположном конце улицы, примерно в 2 километрах. Я спросил, почему они не накроют их огнем?

— К сожалению, не имею права, — огорченно доложил он. — Суточную норму мы уже израсходовали.

Я пообещал ему в виде исключения пополнить запасы снарядов (и даже с лихвой), если он не упустит благоприятного момента.

После нескольких метких выстрелов по видимой цели передвижение людей на стороне противника прекратилось, и воцарилась длительная тишина. Наши артиллеристы отвели душу.

В результате ежедневного подвоза боеприпасов с фронтовых складов и жесткой экономии в расходовании их к 5 декабря 1941 года армия накопила не менее двух боевых комплектов, т. е. по 160 — 200 снарядов на орудие. Этого было достаточно для артиллерийского обеспечения прорыва немецкой обороны. [71]