Корабль идет и по суше

Выйдя из Гетеборга, отряд пошел вдоль норвежского побережья вне территориальных вод, но в нескольких милях от береговой черты, чтобы дать курсантам навигационную практику.

Курсантские штурманские столики располагались у кормовой надстройки крейсера. Столик — конторка с поднимающейся крышкой, прикрываемой от непогоды небольшим обвесом. Внутри столика электролампа с подвижным металлическим вращающимся колпаком, позволяющим уменьшать источник света до небольшой щелочки. Это тебе не штурманская рубка с ее удобствами и не столик вахтенного начальника на ходовом мостике, защищенный обвесами и ветроотбойником. Курсантский штурманский столик продувался, промокал насквозь. В непогоду вахту можно было нести только в специальной проолифленной одежде. Мы тогда еще не понимали, что нас учили, тренировали в наиболее тяжелых условиях, чтобы дать нужную флотскую закалку. Только тот, кто выдержит; кто не спасует, может стать настоящим флотским командиром.

Действительно, после летней практики мы в своих рядах кое-кого недосчитались. Наверное, это и к лучшему. Во флотском деле народ нужен стойкий, сильный, настойчивый и упорный. Море хлюпиков не терпит.

Заботами нашего «дядьки» Никанора Игнатьевича Сурьянинова курсантские штурманские посты были обеспечены всем положенным. Карты, лоции, грузики, штурманский инструмент — все на месте. Часы и счетчик лага — в кормовой рубке.

Место якорной стоянки определяли точно по трем пеленгам, и по двум горизонтальным углам. Погода держалась хорошая, видимость тоже. Всякие мысы, маяки, навигационные знаки были видны и без бинокля. Проливы Скагеррак и Каттегат имеют хорошую навигационную обстановку, поэтому место корабля тут всегда можно определить довольно точно.

...Прошло несколько часов, как мы снялись с якоря. Гедримович обходит штурманские курсантские посты. Подошел к моему столику. Мне волноваться нечего, якорное место определено точно, курс не меняли, лаг отсчитывает пройденное расстояние. [69]

— Андреев! Прошло значительное время, а у вас нет определений. Вы уверены в своем месте?

— Уверен.

— Ну что ж, уверенность — качество неплохое. Попробуйте уточнить свое место! Не то «среднекурсантское», которое вы все сообща обговорили, а действительное.

Гедримович пошел к соседнему столику, я — к пеленгатору компаса. Взял пеленга двух маяков, проложил на карте. Вот так штука! Место по пеленгам значительно отличается от счислимого. Еще раз взял пеленга, проложил. Картина та же. Что за черт! Третий раз беру пеленга и прокладываю их на карте. Опять не то. Странно... Если соединить все три точки пересекающихся пеленгов, то путь корабля отличается от курса на несколько градусов

— Как дела у будущего штурмана? — раздается за спиной голос Гедримовича. — Над чем задумались? Покажите-ка. Почему вы не избрали лучший способ определения — по трем пеленгам?

— Маяков-то всего два... где же взять третий, коли его не видно?

— «Где взять», «не видно»... Уверяю вас, можно взять, но надо обладать смекалкой.

Думаю и убеждаюсь в отсутствии у себя смекалки. Видя, что наш разговор затянулся, подошли ребята с соседних столов.

— Так и не удумали, что можно использовать в качестве третьего ориентира?

— Ума не приложу.

— Сомневаюсь. Если ум приложить, то не один, а несколько ориентиров найдете. Вот, например: какое самое приметное место на берегу?

— Мысы, но они не четко очерчены и сливаются с общим фоном.

— Правильно. А еще что?

— Еще? Три вершины в глубине береговой черты, особенно крайняя, как хороший каравай.

— Великолепно! И что из этого следует?

— Из этого следует... — вмешался Михаил Романов, — посмотреть на карту и, если эта вершина обозначена, использовать ее как ориентир.

— Похвально. Но совсем не похвально перебивать товарища. Если вы все собрались у этого столика, то замечу вам, молодые люди; к берегу нужно присматриваться [70] внимательно, находить приметные места — не только вершины, но и мысы, камни, кромки островов, отдельные строения, деревья. Прелюбопытно! Много интересного можно обнаружить, если штурманским оком посмотреть. Скажу больше, берега нужно изучать в различные времена года, в разное время суток и в любую погоду. А уж свое побережье надо знать лучше, чем собственную квартиру. Всем этим надо овладеть для уверенного плавания в мирное время, а в военное тем более. Андреев, вам нужно определить причины неувязок. Пока мы смотрим творение Романова, вы разберитесь и поделитесь с товарищами. Да, вот что, молодые люди, в походе вы для того, чтобы тренироваться в штурманских делах, поэтому как можно чаще, не реже чем через каждые тридцать минут, определяйте местоположение корабля, анализируйте и откроете прелюбопытнейшие явления. Не теряйте времени, оно убегает безвозвратно!

Все перекочевали к столику, где работал Михаил Романов.

— Нуте-с, нуте-с. Посмотрим, где плавает один из Романовых. Что ж, неплохо. Успели определиться по трем пеленгам, как я только что рассказывал. Хвалю. Но зачем же стирать резинкой старую прокладку, это никуда не годится. Вы соединили несколько обсерваций сплошной линией и указали, что это истинный курс. Это же грубая ошибка! Гм, мягко выражаясь, вы поспешили отличиться, а вышел конфуз. Нехорошо, нехорошо. Вы забыли штурманскую заповедь: пишем, что наблюдаем. Что на-блю-да-ем!..

— А чего не наблюдаем — подгоняем, — вставил реплику Суханов.

— Ну, знаете, Суханов, у русских штурманов такого никогда не бывало! — в сердцах, с обидой заметил Гедримович.

— Извините, я не о русских штурманах, а вот об этой личности с развитой хитростью.

Штурманская вахта подходила к концу. Гедримович собрал всех у моего столика.

— Итак, Андреев, расскажите причины неувязки!

— Не учел влияния течения.

— А могли его учесть?

— Безусловно, об этом написано в лоции, это обозначено на карте. Правда, там несколько другие величины. [71]

Возможно, на дрейф влияют и метеорологические условия.

— Не возможно, а именно влияют! Вот почему каждый командир, и особенно штурман, обязан внимательно анализировать все факторы, влияющие на корабль в различных условиях погоды. Так, например, скорость поворота корабля, диаметр циркуляции, что очень важно учитывать при плавании по счислению, меняются не только в зависимости от положения руля, скорости хода, но и от ветра. Кто овладеет такими тонкостями, тому и плавание в тумане, ночью не страшно. Прошу это запомнить. Сейчас можете сменяться.

Мерно, деловито работают машины. Пока погода не капризничает, отряд наш продвигается все дальше на север Атлантического океана. На крейсере, каждый день какие-нибудь учения — то днем, то ночью. Чем севернее, тем ночи становятся короче и светлее. Поэтому на палубе ориентироваться t легче, чем внутри корабля, где при задраенных иллюминаторах, без освещения — хоть глаз выколи. Попробуйте-ка в этой кромешной тьме на ощупь вести борьбу за живучесть корабля, ставить подпоры, щиты переключать паровые, водяные магистрали, устранять повреждения, восстанавливать электропитание! Попробуйте при качке, когда на палубе устоять почти невозможно, завести пластырь на пробоину или устранить повреждение подводной части хотя бы всего на несколько футов ниже ватерлинии. Здесь нужна большая физическая сила, абсолютная слаженность действий нескольких десятков человек, умение удержаться на ногах на уходящей из-под ног палубе или того хуже, когда привычная опора для ног вдруг встает косогором под углом чуть ли не в сорок градусов...

Нас учили пробовать, нас заставляли пробовать» Мы — комсомольцы, мы не могли не научиться. Приобретались сноровка, умение, все то, что называется боевым мастерством.

Доставалось больше чем с лихвой. Все делалось главным образом хлебным паром, то есть вручную. В то время на крейсере телефонная связь была чрезвычайно ограниченной. С мостика связь осуществлялась в основном по переговорным трубам. Самой гибкой и устойчивой связью был рассыльный с устным или письменным приказанием. Четыре часа кряду рассыльному приходилось бегать по трапам. [72]

Еще во время стоянки в Гетеборге, явившись с увольнения в самом прекрасном расположении духа, от дневального я узнал, что назавтра мне предстоит быть рассыльным. Вахтенным начальником стоял прекрасный служака: себе спуску не давал, а уж рассыльному и вовсе. Только доложишь о выполнении приказания, опять раздается: «Рассыльный!» Летишь на зов со всех ног. И так всю вахту.

...Чем дальше уходим на север, тем реже встречаются на берегу навигационные знаки, а в море корабли.

Четыре часа утра. Опять штурманская вахта, то есть практика в навигационной прокладке. От предыдущей смены курсантов место приняли по счислению. Через полчаса в видимости появился маяк. Запеленговали одну из вершин, отмеченных на карте, мыс, имеющий название. Место получилось вроде подходящее. Разбираем лоцию на английском языке.

— Поздравляю будущих штурманов с великолепным утром и погодой! Нуте-с, нуте-с. Посмотрим ваши творения! — произнес Гедримович, вновь появившись около штурманских столиков.

— Час как заступили, сотворить еще ничего не сумели, — отвечает Куканов.

— Час — это время немалое, а у военного штурмана — очень большое. За час можно массу дел переделать. К тому же время — штука коварная, убежит — не догонишь, поэтому его следует чувствовать остро, тратить бережливо.

— Подвахтенные, что перед нами стояли, говорили, будто Гедримович чуть ли не всю вахту с ними провел... Сейчас к нам пришел. Когда же он спит и отдыхает? — шепчет мне Козловский.

— Что-то вы, Козловский, уж очень отдыхом интересуетесь. Скажу вам по секрету одну штурманскую поговорку: «В море спи вполглаза, отдыхай на берегу». На мой взгляд, мудрейшее правило поведения для истинных штурманов. Кстати, что это за мыс видим мы по правому борту? Кто скажет, как его можно опознать?

— Мы его уже опознали, — отозвался Хирвонен.

— Как же вам это удалось?

— При каждом определении места четвертый пеленг брали, пеленгуя неизвестный мыс. Три таких определения — и все стало ясно. Вот этот мыс, — Хирвонен показал измерителем на карте. [73]

— Прекрасно, хвалю вашу пытливость. Именно так и следует поступать. Уверен, вы будете достойным флота штурманом.

Саша Хирвонен действительно впоследствии стал штурманом, и, к его чести, отличным штурманом. Не зря его приметил меткий глаз Гедримовича.

— Не скрою, вы меня начинаете радовать. Штурманское искусство российского флота перейдет в хорошие молодые руки. Прошу всех пренепременнейшим образом способ, примененный Хирвоненом, использовать как можно чаще, так как дальше пойдут, если так можно выразиться, совсем глухие места: много мысов и даже бухт на картах не имеют названий. К тому же открытия всегда приятны сделавшему их.

Соревнование не соревнование, но появился некоторый здоровый азарт в открытии неопознанного. Преподанное Гедримовичем пригодилось в морской жизни многим. Особенно тем, кто служил на Тихоокеанском флоте. Будучи там флагманским штурманом соединения, я с особой благодарностью вспоминал золотые слова старого штурмана и его прекрасную школу, его страстную увлеченность своей профессией и огромное желание передать молодой смене все богатство накопленного опыта.

...Мы достигли Лофотенских островов. Как и в 1924 году, видели, что солнышко не желает уходить за горизонт. Вместо того чтобы идти на север, корабли стали ходить переменными курсами почти по кругу... С чего бы это? Затем отряд вновь устремился на север. Некоторое время спустя появился Гедримович. Посмотрел на ближайший штурманский столик и огорченно заметил:

— Ах какая досада! Как же я упустил такое интересное?.. Скажите мне, Клевенский, почему у вас на карте столько переменных курсов и в какое время дня они, эти курсы, совершались?!

Леня задумался:

— Происходило это, когда солнце было почти у горизонта. Каждый галс — минут пять-восемь, и на каждом галсе на носовом мостике пеленговали солнце.

— Просто превосходно! Приятно знать, что наблюдательности вы не лишены. Вопрос: зачем все это делалось, зачем корабли совершали этакую кадриль?

Все задумались, с ответом не спешим. Неохота попасть впросак. [74]

— По-моему, «штурманский танец» понадобился для Определения поправки компаса, — изрек Хирвонен с некоторой неуверенностью.

— Оригинально: «штурманский танец»... Молодец Хирвонен! Еще раз убеждаюсь: быть вам штурманом, и, возможно, неплохим. Досадно, что меня не предупредили и мы с вами не определили поправку компаса, с которой работаем...

Гедримович подробнейшим образом изложил нам всевозможные способы определения поправок компаса в плавании.

Выражение «штурманский танец» вошло в обиход. Не знаю, как сейчас, а до шестидесятых годов такой термин я слышал на флоте.

Погода нас то баловала, то огорчала. Плавать в шторм на «Комсомольце» совсем неприятная штука, а на «Авроре», где все подчинено оружию, а все остальное предельно сжато, стеснено, уж совсем плохо.

Как-то в непогожий день Фролов объявляет:

— Андреев, с ноля до четырех несешь вахту в кочегарке. Кажется, это твоя любимая вахта, — подтрунивает он.

Действительно, машины я люблю. Вахту у машин несу с удовольствием.

В котельную к курсантскому котлу явились все четверо назначенных. Корабль качает основательно, крен более 15 градусов, стоять на палубе у котлов трудно. Старшина вахты внимательно нас оглядел, троих оставил у котла, а меня, как самого хилого, отправил штывать (перекидывать) уголь из подвесной угольной ямы в нижнюю. Забрался я в подвесную. Жара. Дышать нечем. Уголь пересох. Чуть тронешь лопатой, пыль такая — ничегошеньки не видно. Стал кидать уголь лопатой в горловину. Голый по пояс, весь покрылся угольной пылью, по всему телу от пота пошли грязные разводы. Решил немного передохнуть. Тут же снизу начали стучать ломиком: требуют побыстрее штывать. Работаю на ощупь почти час, а снизу все требуют и требуют уголька. Злость даже берет: что я, лодырничаю, что ли? Со злостью всадил лопату, подцепил полную угля, шагнул и... провалился в горловину. Благо плюхнулся на кучу угля, по которой скатился к люку в кочегарку. Сижу и встать не могу. Приложился основательно.

— С прибытием вас, — ядовито заметил старшина, [75] заглянув через люк в яму. — Это каким же манером принесло?

Пыль немного улеглась. Старшина оглядел яму и, убедившись, что летел я метров с трех, покачал голо» вой... С трудом вылез, распрямиться не могу, на руках ссадины. Должно быть, вид у меня был хорош.

— Явление святого Владимира!.. — острит Федор Куканов. — Эко его черти отвалтузили, мама родная и та не узнает...

— Святой Владимир пусть маленько отсидится, а ты, зубоскал, лезь в подвесную. Лопату свою оставь здесь, а в яме его лопату найдешь, — распорядился старшина.

— «И тут же сам запутался в силок», — поглядывая на Федора, с усмешкой процитировал Борис Невежин, форвард училищной футбольной команды, гроза вратарей.

Через некоторое время, видя, что оставшиеся у котла ребята зашиваются, старшина вахты протянул мне лопату Федора. Все ясно: пора работать. Кочегарная тесная, это тебе не «Комсомолец». Котлы вдоль диаметральной плоскости. Поэтому, когда возьмешь лопату угля, чтобы подкинуть в топку, не зевай, а то приложишься о горячую дверцу! Качнет на другой борт — от топки летишь. Одно мучение! Постепенно удалось приспособиться, видно, тренировки на «Комсомольце» не прошли даром.

Вымотались за вахту отчаянно. Вымазались в угольной пыли невероятно, еле в бане отмылись. Радость только в том, что мылись пресной водой. Этим преимуществом пользовалась на крейсере лишь машинная команда.

Однажды в машинном отделении меня, как «новичка», послали нести вахту в коридор-вале. Дело простое: следи, чтобы опорные подшипники не грелись. Но условия там самые неблагоприятные. Бодренько полез в коридор. Думал, как на «Комсомольце», — коридор просторный. А тут помещаешься, только согнувшись пополам. Кислорода ноль процентов, зато сто процентов сырости плюс испарений машинного масла. На океанской зыби корабль то поднимало на большую высоту, то бросало вниз, как в преисподнюю. Эта килевая качка вымотала меня — и часу не прошло. Я не ходил, а ползал, ощупывая подшипники. На мое несчастье, один из них становился все горячее и горячее. Как я ни старался, [76] он продолжал греться... Пришлось лезть в машинное отделение докладывать. Удерживаясь за все, что не крутится, кое-как добрался до раструба. Какая же это благодать — свежий воздух! Одни только корабельные «духи» знают ему настоящую цену.

— Какая нелегкая вынесла тебя из коридора? — строго спрашивает меня старшина.

— Подшипник.

— Какой подшипник?! Почему же ты, пустая твоя башка, сразу не доложил? Ванька, ментом в коридор, да захвати с собой эту «медузу» и втолкуй ему правила поведения в особых обстоятельствах!

Самое обидное было, что я «медуза». Все можно стерпеть, но «медузу» никак. Если дойдет до ребят — житья не будет.

— Ну что, «умыл» тебя старшина? Лезь быстрее! Показывай подшипник, — бесцеремонно подталкивая меня пониже спины, покрикивал вахтенный трюмный. — Как кошка! Чтоб в два прыжка! А то и опоздать можем!

Добрались до злосчастного подшипника, а до него уже дотронуться нельзя. С молниеносной быстротой Иван отвинтил медные трубки, подающие воду для охлаждения. Куском ветоши на проволоке, как ершом, прочистил их и верхнюю крышку подшипника. Руки у Ивана как у фокусника — и не углядишь за ними. Пустили побольше воды для охлаждения. Щупаем подшипник. Горячее не становится, вроде бы даже холоднее стал. Минут через двенадцать — пятнадцать Иван снова потрогал подшипник.

— Порядок. Маленько опоздали бы — беды не миновать. Тебе — «губа», а Сережке, старшине, и того хуже. Эх ты, разве так поступают настоящие моряки! Укачало или не укачало, перво-наперво машины, дело. А ты скорехонько полез под раструб вентилятора, забыл о деле, забыл доложить о неполадках во вверенной тебе части машины. Сейчас часть машины, а потом и весь корабль, всех людей тебе доверят...

Давно уж у меня уши горят, а Иван все продолжает отчитывать, учить правилам морской жизни на военном корабле. Стыдно было — словами не перескажешь.

Не знаю почему, то ли из-за деликатности машинистов, то ли по каким другим причинам, но «происшествие» огласки не получило. А переживал я его весь поход. [77]

Следующие вахты мне приходилось нести в той же смене. Постепенно я завоевывал доверие.

— Неудачный коридорный пошел на повышение. Ишь куда поднялся: до индикаторной площадки! — шутили ребята.

Эта та самая площадка, жарче которой в машине места нет. На ней проходило мое второе испытание на выносливость. Температура — точно сидишь внутри парового цилиндра машины. Тебе вручается масленка солидных размеров с мыльной водой и литровый шприц, из которого следует периодически поливать вертикально сколь-вящие и трущиеся части, расположенные под тремя паровыми цилиндрами.

Позже меня даже допустили туда, где энергия пара превращается в движение, где так деловито и слаженно работают шатуны, мотыли, о усердием, точно руками Геркулеса, крутят коленчатый вал, у которого на конце, именуемом гребным валом, вращается, ввинчиваясь в воду, гребной винт...

За работой не заметили, как подошли к Мурманску. Держа курс на Архангельск, в своих водах отряд шел не далее двух-трех миль от береговой черты. Не научи нас ранее Гедримович, пришлось бы нам тут в штурманских делах туго. Вот когда большинство определений мест в море производилось не по маякам и знакам, а по мысам, приметным местам и вершинам. Лоцию зачитывали до дыр. А погода, словно издеваясь, то и дело бросала заряды, закрывая от нас все вершины. Поди угадай их, найди... Раскроет облачко на миг свой хитроватый глаз, и только ты что-то различать начнешь, а оно уже опять веки плотно сомкнет, опустив, как ресницы, полоски тумана. Гедримович ходит и тормошит, требует, чтобы мы побыстрее соображали и проворнее работали у пеленгатора. Потолковал о чем-то с Хирвоненом. Тот спустился в кубрик, принес оттуда тетрадь размером в развернутый лист и под руководством Гедримовича стал что-то, глядя на берег, рисовать. Любопытно!..

Оказывается, вместе с Гедримовичем они зарисовали приметные места берега, мимо которых мы проходили и которые видели под разными углами зрения (курсовыми углами). Гедримович, довольный, похваливал Хирвонена. У того и впрямь получалось хорошо: рельефно изображался берег, его глубина. Постепенно все мы сгрудились у столика Хирвонена. [78]

— Нуто-с, молодые люди, узнаете, что изображено?

— Узнаем.

— Я позволю себе сказать: то, что вы видите в тетради Хирвонена, не только любопытно, но и чрезвычайно полезно в штурманском деле. Я рассказывал вам о стратегическом фарватере в финских шхерах. Так вот, по этому фарватеру во время войны боевые корабли плавали исключительно по подобным зарисовкам. Глубоко убежден в полезности таковых. И теперь прошу при несении штурманской вахты обязательно делать зарисовки. Особого художества здесь не требуется. Делайте так, как умеете. Развивайте глазомер, наблюдательность. Вам это очень пригодится в морской жизни!

В Архангельске по случаю прибытия отряда были объявлены народное гулянье, спортивные состязания, концерт художественной самодеятельности.

Еще не сошли с корабля, а уже почувствовали атмосферу сердечности. Ощущение радости встречи, гостеприимства заполнило все вокруг. Молодцы архангелогородцы, встречали по-русски, от всей души.

Сошли на берег и сразу же попали в дружеские объятия архангельских комсомольцев. Нашлось много старых знакомых по прошлогодней встрече. И тут обнаружилось, что самого тихого и скромного — Герасимова — встречает… дивчина, которую иначе чем северной красой не назовешь! Ну и дела...

Архангелогородцы предложили такую программу: экскурсия по городу — два часа, перерыв на обед — час, соревнования на воде — плавание на тысячу метров, прыжки с десятиметровой вышки, гребные гонки. Николай Богданов предложил включить в программу и «самый сложный морской вид спорта» — перетягивание каната.

— Принимается! — со смехом согласились устроители. — Для любителей есть городки. Через полчаса после окончания спортивной части — концерт художественной самодеятельности.

Что нам придется принимать участие в гребных гонках, это мы предполагали, но прыгать с десятиметровой вышки и плыть тысячу метров по реке — такого никто не ожидал. Вся надежда была на Броневицкого, Кузнецова, Каратаева и Энгеля...

Начались соревнования с прыжков в воду. Вначале — с малого трамплина, затем — с пятиметровой вышки. Участвовало десятка два прыгунов. Почти половина — наши. [79]

Всяко бывало: иной точно нож войдет в воду, другой плюхнется так, что диву даешься, как это он живой из воды вылезает. Каждая сторона подбадривала своих. Борьба шла почти на равных. Но все же наши прыгали лучше. Страсти накалялись. И вот наконец последнее — прыжок с десяти метров. Начали архангельские ребята. У них неплохо получалось, особенно у одного, рыжеволосого. Наступила очередь Бориса Каратаева. Все мы замерли, Ведь он ни разу не прыгал с десятиметровой вышки и только под нашим напором согласился выступать. Вот Борис встал, застыл на вышке. Казалось, он слишком долго готовится к прыжку. Наконец его фигура отделилась от вышки и, распластавшись ласточкой, устремилась вниз, а потом, вытянувшись, как меч вонзилась в водную гладь... Вот это прыжок! Мы повскакивали со своих мест, Размахивая бескозырками, закричали: «Молодец, Боря! Молодец!» Зрители дружно аплодировали. Явная победа. Каратаев первенствовал и до этого в других видах прыжков.

Вечер в парке шел своим чередом. Пели на эстраде. Пели зрители. Танцевали. Сменялись номера самодеятельности. Шутки, смех... Но вот раздался гудок труженика-гидрографа. Пора. Архангелогородцы проводили нас до пристани.

Наутро нам предстояло выполнить задание по астрономической практике: астрономическим способом определить место якорной стоянки крейсера и сравнить с абсолютно точным местом, полученным по пеленгу на маяк я расстоянию, измеренному дальномером. Конечно, этим надо было заняться раньше. Но когда? Тут и увольнения в Архангельск, и угольная погрузка, и корабельные работы, и вахты... Правда, наш преподаватель астрономии Алексеев не раз нам говорил: «У приличного штурмана всегда найдется время для определения местоположения корабля в море». А кто же захочет быть плохим штурманом?!

Сколько же понадобилось Алексееву терпения, педагогического такта, чтобы во время летней практики приучить нас пользоваться секстаном, звездным глобусом, ловить солнышко, которое почему-то в трубе секстана упрямо не желало сойти со своих высот на видимый горизонт!..

Еще в училище, читая теоретический курс астрономии, самой неясной для наших юношеских голов науки, [80] Алексеев с величайшим терпением и завидной настойчивостью втолковывал всем нам купно и каждому по отдельности законы небесной механики, математических способов определения места по солнцу, луне, планетам и звездам, в чем, по правде сказать, без его пастырской руки нам бы, если учесть величайшую путаницу звездного неба, век не разобраться... Мы уважали его за доброжелательность, за искренность, за желание научить нас уму-разуму. Но не считали грехом воспользоваться его добротой и мягкостью. Не такие отношения сложились у нас с Беспятовым — у того зачеты сдавали по нескольку раз, до тех пор пока он не убеждался в твердом знании предмета. По молодости лет вначале нам казалось, что Беспятов, приверженец старого строя, нарочно придирается к курсантам-краснофлотцам, глумится над нашей неграмотностью. Позже ребята заметили, что, когда отвечали хорошо, глаза у Беспятова теплели... Повелось так: кто не твердо знал предмет, на зачет не ходил. Стыдно было перед стариком. Беспятов был авторитетным и уважаемым человеком в училище. Он жил только его интересами. Даже квартира Беспятова была в соседнем, примыкающем к зданию училища доме.

Великое спасибо преподавателям Б. А. Алексееву, М. М. Беспятову и многим другим, которые все-таки сделали нас людьми, разбирающимися в мореходных науках!

Почти ежедневные тренировки, особенно при несении штурманской вахты, делали свое дело. С солнцем мы научились управляться при чистом горизонте и небольшой качке довольно сносно, по нашему понятию, с ошибкой в пределах трех — пяти миль. Но и теперь бывали курьезы... Чаще, чем у других, они случались у Володи Перелыгина, который не очень-то жаловал астрономию. В пример нам ставили всегда Хирвонена, Соловьева, Ладинского.

Задание Алексеева с грехом пополам мы выполнили. Многие не вышли за пределы трех миль. Наши завзятые астрономы вошли в двухмильную зону. А Хирвонен угодил прямо в «яблочко». Даже не очень щедрый на похвалу Алексеев и тот, подводя итоги, заключил:

— Феноменально, но против факта деваться некуда. Хирвонен задание выполнил блестяще. Очень рад, очень рад!

Бряндинский нарисовал в стенгазете карикатуру «Наши астрономы». Перелыгин был изображен сидящим на маяке, Хирвонен горделиво высился на мостике крейсера... [81]

"Хау ду ю ду"

Обменявшись прощальными сигналами с нашим северным спутником — гидрографом, отряд снялся с якоря. Мы держали путь в Ледовитый океан, который за время нашего отсутствия посуровел, задышал холодными ветрами, стал гребнями волн набегать на борта кораблей.

Еще в Белом море Гедримович и особенно Алексеев начали чаще вызывать нас на астрономические наблюдения, требуя решения все большего числа задач. Всякие попытки хоть намекнуть на то, что мешает погода, непреклонно отвергались:

— Море не паркетный зал. Уметь работать в трудных условиях — значит уметь работать в любых условиях. На войне самая благоприятная погода — это плохая погода, которая затрудняет действия противника.

Отряд шел вне видимости берегов. Ничто другое, кроме астрономии, не могло определить его место в океане. Может быть, поэтому все, не зная устали, брали высоты, работали с альманахом, с мореходными таблицами и усердно разрешали загадку: где же мы плывем в океане?

В один из дней отряд резко повернул почти на зюйд, к берегу. Нам принесли новые карты северной части норвежских фиордов. Появился Гедримович.

— Для сокращения расстояния и экономии угля часть пути отряд пойдет фиордами. Кроме всего ранее сказанного прошу в обязательном порядке производить зарисовки приметных мест корабельного фарватера. Рекомендую при всяких неразрешимых на «курсантских дебатах» вопросах в любое время — подчеркиваю, в любое время — обращаться к нам. — Жест в сторону Алексеева и стоящего рядом с ним Никанора Игнатьевича.

Разумеется, у многих эти штурманские зарисовки выглядели как детские рисунки. Отличились те, у кого и раньше дело обстояло неплохо, и художники стенгазеты Обухов, Соловьев, Романов. Наши «штурманские боги» сменили гнев на милость. Гедримович взял произведение Соловьева и стал разглядывать его с какой-то особой ласковой внимательностью, затем показал его нам и с большой теплотой сказал:

— Вот вам работа, которая принесла мне утешение и неподдельную радость. Ставлю ее всем в пример. [82]

За сутки до прихода в Берген па «Авроре» все свободные от вахт были собраны у продольного мостика, с которого комиссар корабля объявил:

— Скоро придем в Берген. Большинству он знаком по прошлому походу. Как вести себя, повторять не стану — сами знаете. Но есть и новое. В Бергене стоит отряд американских эскадренных миноносцев. На рейде будем находиться неподалеку друг от друга. Наши корабли, дисциплину, культуру, внешний вид и поведение моряков на берегу будут сравнивать и оценивать. Могут быть провокации. На них не поддаваться! Мы с командиром рекомендуем на берегу время проводить группами — по три, лучше по пять человек. Помните о чести флага Красного Флота.

Команду распустили. Везде только и разговору что про американцев. Какие у них корабли?.. Сами они что за люди?.. В общем, международная тема завладела всеми.

По случаю международного смотра и без того чистенькую «Аврору» прибирали, что невесту к свадьбе. Верхнюю палубу второй раз драили с песочком, ползая на коленях. Работали до седьмого пота, подбадривая себя шутками.

К назначенному сроку все было сделано в ажуре, как любил говорить главный боцман крейсера. Прибранная, ухоженная, «Аврора» и впрямь была хороша.

Берген встречал нас, как старых знакомых, радостно. После всех официальных церемоний мы с любопытством принялись рассматривать четырехтрубные американские миноносцы. Их внешний вид, за исключением более овальных носовых обводов, далеко уступал нашим кораблям. А вот то, что на каждом миноносце имелись моторные катера, явно всем пришлось по душе. У нас даже на крейсере моторных катеров в то время не было.

Кроме нас и американцев на рейде, вдалеке от наших кораблей, стояла французская канонерская лодки «Анкер».

При увольнении на берег почти каждый участник прошлогоднего похода встречал знакомых. Никакой отчужденности и настороженности, даже застенчивые фрекен смело здоровались с нашим братом. На сей раз норвежских мальчишек было — не протиснуться. Они окружали нас, хватали за руки, пытались куда-то тащить, провожали гурьбой, что-то горячо говорили.

На берегу встретили американцев. Как правило, парни рослые, форма не лишена изящества, особенно интересны [83] были брюки клеш, которые не имели ни одной пуговицы, а па бедрах зашнуровывались, чтобы при падении в воду их можно было быстро снять. Головной убор — белая панама с вертикально поднятыми жесткими полями. Американцы не чурались знакомства с нами, но стоило появиться их патрулю, вооруженному резиновыми дубинками, — полная отчужденность.

С французами, несмотря на запрет их начальства, у нас сложились самые дружеские отношения. «Камарад» — было словом, которое нас сближало. Нередко дружеское похлопывание по плечу подкреплялось небольшой бутылочкой норвежского пива, жадными расспросами о жизни страны рабочих и крестьян.

Симпатичные ребята — французские матросы в своих томно-синих беретах с кокетливыми помпончиками. Их поражала простота отношений на наших кораблях между офицерами, как они говорили, и подчиненными. Добротности нашего обмундирования они откровенно завидовали. Мы поинтересовались, почему их канонерка стоит на отшибе, далеко от наших кораблей. Из жарких речей французских ребят кое-как, с грехом пополам, уразумели: их командир, боясь нашего «красного» влияния, хотел даже покинуть рейд. Покинуть не покинул, но общаться экипажу канонерки с красными матросами запретил.

По традиции в один из дней для нашего отряда были назначены гребные гонки. Стараемся. Сами чувствуем, видим: гребем все, как один человек. Наш катер уже вырвался вперед корпуса на четыре. Вдруг слышим — с американского миноносца матросы что-то кричат и свистят. Это нас-то, призовых, освистывают?! Этого еще не хватало. Всех злость взяла. Сейчас мы вам покажем «хау ду ю ду»... Со второго миноносца свистят еще пронзительнее.

— Орлы, носы не вешать! Гребете — лучше быть но может! — подбадривает нас командир катера Грицюк.

Гонку мы выиграли. На американцев были злы до предела. Отошли только много позже, когда узнали, что у американцев свист — знак одобрения. Вот ведь как бывает!

Во время прошлого похода в Тронхейме местные коммунисты устроили вечер смычки с экипажами советских кораблей. Это врезалось в память. Теперь и бергенцы предложили провести прощальный вечер в самом большом рабочем клубе. Мы, разумеется, согласились. [84]

В клубе сразу установилась атмосфера настоящей дружбы. Хором пели понравившиеся норвежцам русские песни. В образовавшемся кругу — танцы. Одним словом, разошлась, развеселилась молодежь.

Михаил Рязанов, стоя у открытого окна, увидел на улице небольшую группу французов.

— Камарад! — помахал он им рукой, жестом приглашая в клуб.

Появление французов у хозяев возражений не встретило.

— Ребята, давайте «Яблочко»!

Мы стали напевать мотив, прихлопывая в ладоши. В круг вышел Кухаренко, потом Перелыгин, Умовский, за ними потянулись и другие... Стихийно началось настоящее флотское «Яблочко»... Как только стены выдержали! Под наше «Яблочко» даже французы сольно отбили чечетку. Смех, аплодисменты... Со всех сторон несется: «Камарад!.. То-ва-рыш!..»

— Ребята, мы же интернационалисты, давайте пригласим и американцев! — предложил кто-то.

Но, к нашему удивлению, услышав про американцев, норвежцы решительно запротестовали. Никакие уговоры не помогли. Закончился вечер пением «Интернационала».

Финиш навигационного марафона

Кажется, весь Берген высыпал на улицы, на набережные, провожая корабли нашего отряда. Целая флотилия рыбачьих, прогулочных, спортивных моторных лодок долго сопровождала нас.

Раньше мы не считали, сколько дней осталось до возвращения в Кронштадт. Теперь нередко можно было услышать:

— Как, флагштур (это, стало быть, Хирвонен), сколько суток после твоей вахты нам еще шлепать до крепости, Петром сотворенной?

— Очевидно, столько, сколько пройдем, — с невозмутимым видом отвечал Саша.

Много позже мы узнали, что среди моряков разных стран бытует примета: у уходящих в море не спрашивать, когда они вернутся. В эпоху гребного и парусного флота [85] существование такого поверья было понятно. А как же на флоте XX века?..

Мы больше в открытую не интересовались сроками возвращения. Разве что как бы случайно циркулем-измерителем разика два вымеришь по генеральной карте оставшееся расстояние до Кронштадта, полученную сумму миль разделишь на среднечасовой ход корабля, а результат умножишь на двадцать четыре... Так ведь это же сам измеряешь, сам делишь и сам считаешь!

...Вместе с сигнальщиками несем вахту на ходу. Погода шалит — зыбь. Смотреть долго на такие волны — привыкнуть надо. А глянешь в бинокль, когда горизонт качается, точно человек в крепком хмелю, — и вовсе скверно.

— Слева сорок пять — дым! — докладывает вахтенному начальнику старшина сигнальщиков.

Смотрю туда, никакого дыма не вижу. Спрашиваю у старшины. Тот показывает рукой. Как ни всматриваюсь в горизонт, но, кроме рваных седых облаков, ничего не вижу. Наконец в одном месте узрел что-то черно-рыжее. Это и был дым.

— Старшина сигнальщиков! Почему не докладываете о плавающем предмете, справа десять, расстояние семь кабельтовых? — раздается грозный голос вахтенного начальника.

— Есть, докладывать... Вот глазастый!.. Опять раньше нас увидел... Твой сектор сорок пять — девяносто градусов правого борта. Гляди в оба: чтобы щепку и ту заметить. Лучше о всяком мусоре доложить, чем что-то пропустить, — наставлял меня старшина сигнальщиков.

Обо всем замеченном на поверхности воды с сигнального мостика шли доклады на ходовой мостик.

— Мина, курсовой, левый борт пять, дистанция пять кабельтовых! — закричал сигнальщик левого борта.

— Поднять «Еры», «Зюйд», «Покой» до места. Право на борт! Дать сигнал сиреной! — командует вахтенный начальник.

Корабль стал резко уходить вправо. Тревожно, прерывисто загудела сирена. Из штурманской рубки на ходовой мостик выскочил Поленов.

Корабли, выполнив коордонат (зигзаг), разошлись с «миной», которая оказалась каким-то безвредным предметом шарообразной формы.

— На сигнальном! — раздался голос командира. — Службу [86] вашу одобряю. Продолжайте в том же духе. Смотрите, настоящую мину не пропустите. Тут всякое может быть. В войну в этом районе Северного моря их ставили тысячами...

«Минный инцидент» взбудоражил всех. На «фокусников» (так в шутку звали сигнальщиков за их манипуляции с флажками) стали смотреть с уважением. Даже «духи» признали важность службы, которая и в мирное время может уберечь корабль от гибели.

Плывем Северным морем. Зыбь зыбью, а вдобавок еще и размокропогодилось: ливень, никаких тебе горизонтов для астрономических наблюдений, а берега давным-давно и след простыл.

Все свободные от вахт и занятий улеглись на рундуки. Шли тихие разговоры. Иные читали, предпочитая книги, очень далекие от математических формул... В это-то время и пришел к нам командир корабля Поленов. Он приказал пригласить курсантов из соседнего кубрика. Когда все собрались, командир начал разговор по душам:

— Мне передавали, что «минное происшествие», свидетелями которого все мы недавно были, вызвало в вашей среде оживленные дебаты, возникли вопросы: как же быть ночью, как избежать опасности даже в мирных, невоенных условиях? Ваше беспокойство меня радует. Беспокоитесь — значит, думаете, думаете — значит, ищете ответа, решения. Не инертность, а поиск владеет вами. Это правильно! Только поиск продвигает науку вперед, в том числе и морскую. Будем надеяться, из вашей среды ищущие сделают много полезного для флота... Мы вас привлекаем к несению вахты сигнальщиков не только для того, чтобы вы поднаторели в передаче семафоров, флажных сигналов, в работе клотиком. Все это, безусловно, нужно уметь делать вахтенному начальнику не хуже, а обязательно лучше самих сигнальщиков. Но главное — мы хотим научить вас наблюдать в море за водной поверхностью. В самом недалеком будущем наблюдение за воздухом и под водой, по моему глубокому убеждению, станет не менее важным. Умение наблюдать — это, если хотите, искусство. И как всякое искусство, оно требует бесконечного совершенствования, а стало быть, упорнейшего труда.

На воде надо уметь видеть, и далеко видеть... даже щепку. Иначе могут быть самые серьезные последствия, вплоть до гибели людей и корабля. Ваш преподаватель [87] военно-морской истории, очевидно, рассказывал вам о гибели трех английских крейсеров от атаки одной немецкой субмарины в минувшей войне. А все произошло из-за того, что кто-то из несущих службу наблюдения на английских кораблях принял перископ подводной лодки за какой-то безобидный предмет, может быть, даже за консервную банку. Он не заметил, что вода не колышет, а обтекает эту «консервную банку», в то время как пустая консервная банка сама должна болтаться в воде, как поплавок. Вот в чем суть. Суть — в тонкости наблюдения. Всякое мастерство для своего достижения и совершенствования требует времени и тренировки. Выработайте для себя правило: чем бы вы ни занимались, всегда наблюдайте за морем... Недалеко то время, когда вы, закончив училище, будете произведены в вахтенные начальники...

— Эх, поскорее бы! — вздохнул кто-то.

— Не спешите, уверяю вас — оставшееся время промелькнет, и не заметите. Главное, что мне хотелось сказать вам перед скорым входом в балтийские проливы: на каждом корабле его командир, начальствующие лица, несущие ходовую вахту, обязаны на море видеть и слышать раньше и лучше лиц службы наблюдения! Только при этом условии можно быть уверенным, что корабль находится в надежных командирских руках. Рекомендую это твердо запомнить. Желаю успехов в освоении законов военно-морской службы!

— Стать смирно! — раздалась команда вслед уходящему на мостик командиру крейсера.

Поленова мы уважали, но и побаивались. В наших глазах он был олицетворением настоящего командира военного корабля. Все сказанное им мы впитывали без остатка и никаким сомнениям не подвергали. Сейчас, спустя много лет, опытом флотской службы могу подтвердить всю справедливость наставлений командира «Авроры».

...Отряд идет вперед, непогода остается позади. Балтийское море встретило нас румяным утром, легоньким ветерком. Зато Гедримович и Алексеев учинили нам поистине астрономо-навигационный марафон, освободив от всех прочих дел и нарядов. Наблюдение — задача, и так без конца... Когда же пошли вблизи восточного берега моря, то тут одно только требование: где находимся? мимо чего проплываем? При этом обязательно давай полную характеристику! Не меньшую, чем в лоции. [88]

Вошли в Финский залив. Здесь астрономический марафон финишировал, а навигационный стал еще труднее. Именно: чем ближе к дому, тем труднее. «Волхвы» требовали от нас детальнейшего знания островов... Маяки и знаки, их характеристики — наизусть!.. Описание дна морского с многочисленными банками спрашивали с нас так, точно мы по нему пешком ходили и все видели. Наконец-то у острова Сескар объявили: штурманская вахта закрыта. Финиш. «У-ра!» Пожалуй, «ура»-то кричать было рановато... Ведь оценки за практику нам еще не объявляли. Каждому хотелось знать, каковы его результаты. Только теперь мы поняли, что «волхвы» гоняли нас па марафоне, чтобы окончательно проверить наши познания в мореходных науках. Ну что же, поживем — увидим. Ждать осталось недолго.

Тем временем отряд, пройдя Сескар, уменьшил ход. С чего бы это? Ближе, к нам, по направлению к Копорской губе, дымя что есть мочи, буксир тянул большой корабельный щит. Много левее были видны огромные буруны двух эсминцев. На баке крейсера собралась чуть ли не половина экипажа, все с интересом наблюдали...

— Сейчас жахнут, — пробасил кто-то, видимо, из комендоров.

Сначала полыхнули орудийные вспышки, а затем дошел и звук выстрелов. Через несколько секунд по обеим сторонам щита выросли по два водяных султана. Еще вспышки и орудийный гул. Опять та же картина. Вспышки — залпы, вспышки — залпы.

— Перешли на поражение, — со знанием дела заметил кто-то.

Щит порою за водяными султанами вовсе не был виден. Столбы воды, немного перемещаясь — то за щитом, то перед ним, — своими всплесками совсем закрывали его.

— Вот дают, вот дают прикурить! — с восхищением повторял старшина орудия, в расчет которого входили и. курсанты.

Зрелище захватывающее, но короткое. Всего несколько минут — и стрельба прекратилась. Для нас событие исключительное! Мы видели первую в жизни артиллерийскую атаку наших замечательных миноносцев. Неизгладимое, на всю жизнь, впечатление. Прекрасное завершение нашей летней практики. [89]

Молекулы, пушки, торпеды

Летняя практика 1925 года закончилась традиционными общеучилищными гонками на Малом и Восточном Кронштадтских рейдах.

Состязались мы на катерах, вельботах и шестивесельных ялах. К чести бывших «подготовиловцев», добрая половина призов осталась за ними. Наш катер занял первое место. Каждому из нас выдали жетон в виде спасательного круга с перекрещенными веслами и римской цифрой «I». Гонку под парусами выиграл катер, на котором старшиной имел честь быть пишущий эти строки. Приз — нагрудный жетон в виде темно-синего эмалевого щита с накладной золотой шестеркой и разрезным фоком — был особенно красив.

Находясь в отпуску, эти знаки морской доблести мы носили на фланелевках с особой гордостью. Хвастаться не хвастались, а рассказать, в каких жарких схватках они добыты, не отказывались. Слушая нас, парни хмыкали, девчата восхищались, а мы при этом искренне сожалели, что нет с нами и не будет Володи Перелыгина (в силу некоторых обстоятельств ему пришлось уйти из училища). Вот уж кто рассказал бы: мы и сами не разобрали бы, что было, а чего не было...

Возвращаемся из отпуска в Ленинград. Училище на месте. Все — по-прежнему. А вот народу курсантского и училище прибавилось. Что сие значит? Оказалось, Военно-морское подготовительное училище расформировано, его выпускники переданы в высшие училища, в том числе и в наше.

Наше училище выпускало универсалов — вахтенных начальников. Каждый выпускник мог быть назначен на корабль штурманом, артиллеристом, торпедистом, минером и даже ревизором, проще говоря — хозяйственником. Исходя из этого и был построен весь курс обучения. Первый год: математическая подготовка, мореходные науки, морская практика; второй год: продолжение мореходных наук, основное изучение оружия, зимой — в училище, летом — на боевых кораблях, в арсеналах — с практическим применением оружия; третий год: мореходные науки, основная тренировка в артиллерийских и торпедных стрельбах, государственный экзамен. Летом в качестве корабельных курсантов — практика на боевых кораблях, на командных должностях. Затем выпуск на основе оценок [90] госэкзамена и командования кораблей за практику. Такая система, не лишенная своей логики, была в старом флоте, она оставалась и до начала тридцатых годов.

Все началось с химии, с ее теоретической части. Преподаватель инженер-химик Абрамов читал свой предмет мастерски, иллюстрируя лекции остроумными примерами. Абрамова мы очень уважали, дивились, как он свободно владеет материалом. И все же, кроме Волкова, Романовского, Афиногенова и Алферова, у которых хватало воображения видеть все эти молекулы, большинство из нас, честно говоря, химию зубрили. Зубрили до умопомрачения.

Если Абрамов был очень требовательным преподавателем, то Ворожейкин — человек известный в мире химиков — и вовсе не давал нам спуску. Зачеты сдавали ему по многу раз, пока он не убеждался, что знания у курсанта твердые.

Ворожейкин и Абрамов все же заставили нас химию осилить, и мы смогли приступить к практическим работам. Химическая лаборатория, так же как и физический кабинет, в училище была оборудована прекрасно. Рабочие столы, шкафы, полочки, вытяжные шкафы — все сделано из чистой, без сучка, светлой березы. Табуретки для занимающихся тоже из березы, с конусообразными массивными ножками, на которых установлена небольшая, с углублением, чтобы было удобнее сидеть, массивная крышка, закрашенная черным лаком. Жаль, что теперь таких не делают.

Практические работы нам были больше по душе. После одной из них Абрамов сказал:

— С теорией вы выплыли в свободном плавании, что ж, это неплохо. Мы с вами научились делать пороха, правда — в мизерных количествах, но все же пороха, взрывчатые вещества. Остается самая малость — взрыватель, вернее — его капсюль, или, как в просторечии называют, пистон. Сейчас мы попробуем получить гремучую ртуть.

Абрамов показал нам, как это делается, и попросил Волкова и Торева повторить операцию самостоятельно.

Пока Абрамов, уйдя в дальний угол, чем-то занимался, ребята успели увеличить объем и вес компонентов вдвое. Полученную горошину положили на наковальню, и Волков трахнул по ней молотком... Зазвенели разбитые химические пробирки, одно стекло в вытяжном шкафу... [91]

— Поздравляю с окончанием курса химии. Все как обычно. — Глаза Абрамова смеются.

Лаборант, подбирая разбитое стекло, ворчит:

— Каждый раз на этом самом месте... Только успевай посуду заготавливать...

На этом наше химическое образование закончилось.

Приступили к изучению артиллерийского, торпедного и минного оружия. Занятия по артиллерии вел Шейн. Для этого человека, влюбленного в свое дело, артиллерия действительно являлась «богом войны». Он был искренне убежден, что важнее артиллерии на флоте ничего нет. Калибры, пробиваемость, дальность, скорострельность, вес снарядов, пороховых зарядов приводили нас в изумление. Артиллерией увлеклись все. В артиллерийском кабинете стояли артиллерийские установки до 120 миллиметров. Что касается более крупных калибров, то их изучали только по отлично выполненным чертежам. Не будь в кабинете главстаршин-лаборантов, завзятых комендоров, мы не смогли бы как следует изучить артиллерийское дело. Шейн часто рекомендовал при затруднениях обращаться именно к ним. Он постоянно внушал нам:

— Придете на корабли, не стесняйтесь учиться у старшин-сверхсрочников. Они имеют богатейший опыт. Вообще, молодые люди, будете командирами — не кичитесь, не козыряйте своими знаниями. Главное — не торопитесь использовать данную вам власть, будьте скупы на взыскания и внимательны к стараниям подчиненных... Как видите, я уже лыс, поверьте мне: не утверждайте себя властью, данной вам, а добивайтесь, чтобы подчиненные признали в вас командира. Это великое дело, когда подчиненные в вас верят. В артиллерии секунды решают все. Понимаете, какое значение в этих условиях имеет взаимное доверие и, я бы сказал, уважение. Артиллерийская служба требует во всем величайшего порядка и дисциплины, а они начинаются с головы — с командира, то есть с вас. Учитесь быть подтянутыми и во всем аккуратными!

Артиллерию мы изучали старательно и знали ее, как говорил Шейн, «подходяще».

Минное оружие неожиданно для нас стал преподавать Суйковский. Предмет он знал превосходно. В первую мировую войну Суйковский был старшим офицером на одном из крейсеров, которые ставили мины у берегов Германии, чуть ли не в Кильской бухте, чем нанесли значительный [92] урон противнику и заставили его втянуться в широкие и дорогостоящие тральные операции.

Новая встреча была обоюдно приятна. Суйковский, видя знакомые лица, даже расчувствовался:

— Повзрослели-те как... Еще бы! Два года — срок немалый.

Выдержав небольшую паузу, Суйковский так начал свою первую лекцию:

— Русский флот в развитии и применении минного оружия всегда был впереди других флотов. Достаточно обратиться к событиям и опыту минувшей войны на Балтике...

Началось изучение бывших тогда на вооружения мин 1908 и 1912 годов, бесхитростных по конструкции, но внушительных по разрушительной силе.

Торпедным оружием мы занимались под руководством Добровольского, воспитанника самого Л. Г. Гончарова — профессора Военно-морской академии, авторитетнейшего на флоте ученого в области развития боевых средств на море и средств борьбы с ними. Добровольский ваял на себя все вопросы, связанные с историей развития и теорией торпедного оружия. Изучение материальной части торпед и торпедных аппаратов шло под руководством лаборанта Осипова, а проще — дяди Яши, истинного «бога» торпедного дела.

Торпеда своей машиной и всем хозяйством, связанным с движением в водной среде, остроумной системой управления вертикальными и горизонтальными рулями меня просто приворожила. Это тебе не артиллерийский снаряд: вылетел из ствола и летит, неуправляемый. Торпеда, точно живое существо, сама держит направление сразу в двух измерениях и несет заряд более ста килограммов.

В нашем классе, как и на всем курсе, возникали жаркие дебаты. Спорили о преимуществах артиллерии и торпед. Артиллерия, безусловно, оружие надежное, но для нее надо строить линкоры, а вот торпедой можно стрелять с любого катера...

— С аэропланов бомбы бросают, а почему не могут бросать торпеды? — как-то мечтательно заявил Алферов.

Володя у нас был известный фантазер — то у него «икс-лучи», то теперь с аэропланов торпеды кидать собирается.

Однако споры спорами. А как решить, кем быть? Вот жгучий вопрос вопросов, который вставал перед нами... [93]

Летняя практика 1928 года

Нашему классу посчастливилось: практику по артиллерии, то есть комендорские стрельбы, будем проходить на знаменитой канонерской лодке «Красное Знамя»; ранее носившей наименование «Храбрый». Знаменит этот корабль был боями в Рижском заливе, в Моонзунде, с превосходящими силами кайзеровских миноносцев. В этих боях он неизменно добивался успеха.

Экипаж канонерской лодки, от командира до любого комендора, был подобран из мастеров своего дела. Это они вместе с другими отважными матросами Балтики не пустили в Финский залив кайзеровский флот, призванный русскими капиталистами для подавления революционного питерского пролетариата. Вот на каком корабле предстояло нам проходить практику.

С почтительным трепетом всходили мы на его борт. Как всегда, практика началась с изучения корабля. По вооружению с нами занимался корабельный артиллерист. По устройству корабля — старший механик.

...Лето. Жара. Занятия проходят на верхней палубе, в тени надстройки. Механик рассказывает нам историю строительства корабля. Речь его обстоятельная, ровная, каждое слово к месту.

— Поди, скучно много лет служить на одном корабле? — задает вопрос Виктор Герасимов.

— Почему скучно? Это же для меня родной дом. Разве может быть скучно в таком доме! Два года назад предлагали мне перейти на «Комсомолец» старшим механиком. Категорически отказался. Заявил, что до последних дней жизни буду на родном корабле, где горя и радостей было вдосталь, и дороже в морской нелегкой службе у меня ничего нет...

Начались комендорские стволиковые стрельбы 37-миллиметровыми снарядами. Когда в ствол большого калибра вставляется ствол под 37-миллиметровый снаряд, работают оба наводчика — замочный и заряжающий. Щит площадью 25 — 30 квадратных метров буксируется на расстоянии 10 — 12 кабельтовых. Оценка — число попаданий. Так, пара за парой, мы и стреляли. Лучше всех стреляли Романовский с Горевым.

Однажды объявили: завтра в Копорской губе по плану учения канонерская лодка должна высаживать десант, [94] в десант идут курсанты. Старшиной одного из двух корабельных гребных катеров назначили меня.

...Раннее утро. Штиль. Скоро пойдем высаживать десант. Встал на кнехт, чтобы еще раз проверить, как все закреплено в вываленном за борт катере. И вдруг... точно кто-то стукнул по ногам — и я лежу на верхней палубе. Ничего не понимаю. Корабль продолжает движение. С мостика раздается голос старпома Карпова:

— Аварийная тревога!

Канонерская лодка замедляет ход, а затем и вовсе останавливается. На корабле мы люди временные, поэтому по всем тревогам у нас одно место — на верхней палубе по правому борту, в районе кожуха дымовой трубы. Быстро построились. Видим: с поразительной быстротой для его лет старший механик ныряет то в один отсек, то в другой. Вот он с необычайным проворством вылезает уже из котельного отделения и скрывается в машинном. Чувствуем: дифферент на нос увеличивается. За бортом вода как будто ближе к верхней палубе стала.

— Аварийной партии завести пластырь! Половина курсантов на пластырь! — командует Карпов.

Все работают без суеты, молча и быстро. В районе носовой части внизу слышны удары кувалд — стало быть, ставят подпоры или аварийные щиты. По нашему разумению, аварийное учение идет слаженно. Механик что-то негромко сказал Карпову, и он скомандовал:

— Всем курсантам переносные ручные помпы спустить в большой кубрик! — Голос Карпова как будто несколько тревожен.

Не без затруднений спускаем помпы в кубрик. Но что это?! В кубрике полно воды, почти до колен. Ученье — понятно! Однако зачем напускать столько воды в кубрик? Непонятно... С помощью трюмных быстро пустили в дело помпы, отливные рукава протянули на верхнюю палубу через входной люк.

— На размахи встать по четыре человека! Работать что есть сил в три .смены! Остальным откачивать воду ведрами по цепочке! — командует Карпов.

Работаем в бешеном темпе. Больше чем на пять, а то и на три минуты духу не хватает. Откуда-то в кубрике появился стармех. Осмотрел все углы, что-то прикинул:

— Молодцы ребятишки! Дело идет на лад. Прошу темпы не снижать. Повышать можете сколько сил хватит, а снижать ни в коем случае! [95]

Работаем без устали. Воды в кубрике стало наполовину меньше. Чуть снизим темп, она опять откуда-то прибавляется. Снова нажимаем. Чувствуем, корабль медленно движется вперед. Сверху ребята передали: идем курсом на Кронштадт.

Уже несколько пасов мы работаем на откачке воды, а внутри корабля трудятся аварийные партии, оглашая его звуками кувалд. Нигде никакой нервозности. Тон всему задают вездесущий старший механик и старпом.

Даже тогда, когда па подходе к Кронштадту к кораблю приблизились буксиры, а один, ошвартовавшись у борта, стал своими водоотливными средствами откачивать воду, когда из кубрика вода ушла и перестали работать па ручных помпах, мы все еще считали — проводится аварийное учение. И только когда корабль был экстренно поставлен в док и мы увидели размеры повреждений от посадки его на не обозначенную на карте «сахарную голову», поняли, в каком тяжелом положении он находился и что не случилось с ним самого большого бедствия только благодаря старшему механику, отлично знавшему свой корабль, до последнего винтика и заклепки, благодаря распорядительности, хладнокровию, выдержке командного состава и великолепной выучка экипажа.

Мы получили тяжелый, но нужный урок. Поняли, как надо знать свой дом-корабль, как бороться за его живучесть и как подобает себя вести командному составу в критической ситуации.

На этом наша артиллерийская практика на «Красном Знамени» закончилась. Зато мы узнали, что такое доковые работы, очищая железными щетками подводную часть корабля до металлического блеска.

После «Красного Знамени» штурманскую практику проходили на берегу, в Петергофе. Все тот же Алексеев с неизменным Никанором Игнатьевичем Сурьяниновым учили нас уму-разуму. Занимались мы главным образом береговыми астрономическими наблюдениями с помощью искусственного горизонта, шлюпочным промером, получали первоначальные навыки, необходимые каждому в съеме береговой черты.

А вскоре наша группа перебралась в Кронштадт для практики по минному, подрывному делу и торпедному оружию. На небольшом корабле «Мина» под руководством корифеев минного дела Киткина и Тепина мы собственноручно, как положено в минной партии, готовили мины [96] к постановке, ставили их, как это делают на боевых кораблях, а потом выбирали. Работенка не из легких. Каждую мину, цепляющуюся за грунт лапами минного якоря, нужно было подтянуть к борту корабля и поднять вместе с якорем, минреп протереть, тщательно смазать густым, как тавот, маслом, намотать при строго определенном натяжений на вьюшку. Извозились мы в масле и грязи от носа до пяток. Может, поэтому среди нашей группы особых охотников заниматься минным делом не нашлось.

Зато все были покорены торпедным оружием. Огромные светлые мастерские. Над приборами торпед работают в чистейших халатах. Машины отлаживают так, что они тикают, как хорошие часы. Умное создание — торпеда. Вон их сколько дремлет в стеллажах, и каждая ожидает своего часа. «Торпеды и их носители — это наше стремление, наше призвание» — так думали многие...

Вместо бескозырки — "мичманка"

После назначения от нас командиров взводов и отделений на младшие курсы все мы, уже третьекурсники, легко разместились в бывшей церкви на третьем этаже, над парадным входом. Вот и стали мы старшим курсом. Пошел последний год в стенах училища.

Продолжались занятия по астрономии, навигационной прокладке. К штурманским наукам прибавилась девиация. Основной упор делался на правила артиллерийской и торпедной стрельбы. Кроме занятий по марксизму-ленинизму читался краткий курс принципов организации партийно-политической работы.

На первое занятие по девиации идем в девиационный кабинет. В правой половине кабинета столы, табуретки, огромная, во всю стену, доска. Все сделано из светлой березы. Над доской девиз: «У хорошего штурмана и плохой инструмент всегда в порядке». У классной доски, кроме белого синий и красный мелки. В левой половине кабинета круглые вращающиеся платформы с магнитными компасами. Всем кабинетным хозяйством ведает все тот же Никанор Игнатьевич Сурьянинов.

В классе уже сидит преподаватель Сергей Иванович Фролов. Личность не менее примечательная, чем М. М. Беспятов. [97]

Читал свои лекции Сергей Иванович так просто и содержательно, что мы почти зримо видели все силы, терзающие мечущуюся стрелку магнитного компаса. Сказанное тут же воспроизводилось в чертежах и формулах на классной доске цветными мелками. Свой рассказ Фролов вел не спеша, чтобы мы успевали все записать и начертить. Лекции были так хороши, что, если запишешь их, то уже никаких учебников не потребуется.

Постепенно перешли к определению и уничтожению девиации, вращаясь на платформе и пеленгуя на восьми курсах истинный Норд, обозначенный на стене кабинета.

Благодаря Сергею Ивановичу девиацию мы знали твердо. Придя на корабли, мы не подвели нашего преподавателя.

Тренировки в управлении артиллерийским огнем и в торпедной стрельбе проводились в специальных кабинетах.

Очередное занятие в кабинете артиллерийской стрельбы. Его проводит Винтер — тот самый, который был артиллеристом на «Авроре», когда крейсер произвел свой исторический выстрел. На полигоне, на заднике, нарисовано облачное небо, волнующееся море. Осветительной аппаратурой можно создать любую видимость. Корабль-цель с помощью различных приспособлений может двигаться под любым курсовым углом и с любой заданной скоростью.

Управляющий огнем находится как бы в боевой рубке и наблюдает за всей обстановкой на море (полигоне), в его власти менять курс и скорость своего корабля. Задача вовсе не из легких. Нужно в течение двух-трех минут определить элементы движения цели (курсовой угол и скорость), изменение расстояния за протекшую минуту, принять решение, с какой дистанции открыть огонь, пристреляться и перейти на поражение. Дорога каждая секунда. Казалось бы, чего тут волноваться: это же не бой, а всего-навсего занятие в кабинете стрельбы, но каждый управляющий огнем вмиг становился пунцовым или бледным...

Управляли огнем по очереди — Саша Козловский, Юлий Романовский, который весь преображался во время стрельбы и действовал с необычайным увлечением, Вася Осико...

Вася Осико, один из заводил и охотников до всяких «баек», проявил незаурядные артиллерийские способности [98] и оправдал уверения Шейна в том, что если Осико к артиллерии будет относиться с таким же рвением, как к рассказам небылиц, то из него может получиться приличный флотский артиллерист.

Самоотверженный труд наших наставников в артиллерийском искусстве принес свои плоды. Добрая половина курса преуспела в артиллерийских делах. Алексей Катков, с которым во время войны я служил на эскадре Черноморского флота, стал флагманским артиллеристом Военно-Морского Флота, Юлий Романовский — начальником научно-исследовательского института, Василий Афиногенов — видным в ВМФ артиллеристом. Иные, такие, как Фокин, Волков, командовали во время войны крупными соединениями надводных кораблей.

Артиллерийские тренировки сменялись тренировками в кабинете торпедной стрельбы. Тут правила вроде бы куда проще, суть сводится к решению треугольника, две стороны которого — путь противника и путь стреляющего корабля, третья — путь торпеды. Определи эти элементы, и дело сделано. Но все оказывается значительно сложнее. Дальность следования торпеды втрое меньше дальности полета снаряда. Значит, до точки торпедного залпа нужно суметь прошмыгнуть под огнем противника несколько десятков кабельтовых, двигаться переменными курсами среди падающих и нацеленных на тебя снарядов несколько минут.

Приборы стрельбы самые простейшие. Торпеды до цели идут не секунды, а минуты. Значит, вся загвоздка в выборе угла упреждения, с которым должна быть выпущена торпеда. Чтобы перекрыть вероятные ошибки, непредвиденные элементы маневрирования цели, стрелять следует несколькими торпедами, направляя их веером. Таких залпов можно произвести от силы три. Больше торпед на миноносце нет. Свои ошибки артиллерист может исправить, изменяя траекторию полета снарядов по дальности и направлению, торпедист такой возможности лишен. Ошибся — все пошло насмарку. Не заметил, как схитрил противник, — торпеды проскочили мимо цели, ратный труд всего экипажа пропал даром. К тому же торпеда — это машина со сложным хозяйством. Готовить ее к действию нужно с ювелирной точностью.

А мы-то наивно представляли себе, что стрелять торпедами проще простого. Тренировали нас до умопомрачения. Немало нашего брата в неурочное время просиживало [99] в кабинете торпедной стрельбы. Да и вообще, чем ближе к концу учебного года, тем чаще и дольше стали задерживаться мы по вечерам в классах, кабинетах и в ротном помещении. Приближалось неумолимое: государственные экзамены.

Со второго курса начальником у нас стал В. П. Гаврилов, К нему можно было обратиться по любому вопросу учебы, флотской жизни и всегда получить исчерпывающий ответ. Мы его очень уважали за блестящий ум, за умение найти общий язык с курсантами. Он по-отечески заботился о нас и во многом помогал.

На последнем курсе нашими умами завладела мысль о часах с секундомером, таких, которые получил предыдущий выпуск от ЦК комсомола. В те годы часы были чуть ли не роскошью, и для нас они стали предметом мечтаний.

Однажды вечером в ротное помещение вошли Алферов, Рязанов и Марасанов — вся руководящая тройка курса.

— Были у комиссара Волкова, толковали насчет часов, — сказал Алферов. — Пока порадовать вас нечем. Одно узнали: прошлому выпуску ЦК комсомола подарил часы как призванным на флот в двадцать третьем году по комсомольской мобилизации. На нашем курсе многие из такого же призыва, да есть еще и такие, кто призывался на год раньше. Комиссар согласился написать в ЦК комсомола ходатайство, с которым кому-то из курсантов придется поехать в Москву.

Это дело поручили Васе Осико и мне. Получив письменное, за подписью Волкова, ходатайство, мы отправились в Москву. Приехав в столицу, условились встретиться на следующий день у коменданта города и оттуда пойти в ЦК ВЛКСМ. К нужному нам секретарю ЦК комсомола сразу попасть не удалось. Попросили прийти на другой день. Явились в точно назначенное время.

— Здравствуйте, ребята. Каким ветром занесло? По каким делам? — такими словами встретил нас секретарь.

Докладываем суть дела — нашу просьбу поощрить комсомольцев, ушедших на флот в двадцать втором — двадцать третьем годах,

— Экая досада! Мы и не знали, что нынешний выпуск Военно-морского училища состоит из комсомольцев, призванных на флот в двадцать втором — двадцать третьем. Вот что, ребята! Часы мы приобретали на золото. Сами [100] знаете, дело это нелегкое. Но не унывайте, мы сделаем все возможное. Уверен, будут у ребят комсомольские часы. А как идут у вас дела? Скоро ведь государственные экзамены. Старайтесь! Честь комсомольскую держите высоко. Как говорят у вас на флоте, «семь футов вам под килем»! Всем ребятам передайте от ЦК комсомола привет. Счастливого вам пути...

Как только мы возвратились в роту, вся братия нашего курса собралась послушать, чем закончилась наша миссия в Москве...

Госэкзамены начались с письменной работы по навигации (прокладке) с решением астрономической задачи. В этот день в училище было особенно торжественно. Тишина. Все ходили словно на цыпочках.

Паркетный пол Зала Революции натерт до зеркального блеска. В шесть рядов вдоль всего зала расставлены столы. Их столько, сколько экзаменующихся. Между рядами столов расстояние не менее двух метров. На каждом столе навигационная карта, прокладочный инструмент, необходимые пособия, мореходные таблицы, несколько хорошо заточенных карандашей и ни одной резинки. У каждого стола табуретка.

Вдали, у самой эстрады, поперек зала несколько столов, покрытых зеленым сукном, — для членов государственной экзаменационной комиссии. Справа и слева от этих столов, вдоль стен, несколько пустых столов — очевидно, для работ, которые мы будем сдавать.

Входим в зал. Каждый выбрал себе стол и стал около него. Появляются члены комиссии. Все штурманские светила флота!.. Вместе с ними несколько взволнованные Гедримович, Алексеев, Рыбаков и Сурьянинов. Комиссия рассаживается за столами. Садимся и мы.

— Товарищи курсанты! — обратился к нам председатель комиссии. — У каждого из вас на столе задание. Прошу начинать. Время пошло. Для исполнения задания дается три часа.

Каждый раскрывает свой пакет и достает задание. Иные перечитывают его дважды. Иные тут же приступают к работе. Через некоторое время наши «волхвы» поднимаются и неторопливо обходят ряды, успокаивая тех, кто чрезмерно волнуется.

Уже пошел второй час отпущенного нам времени. Пыхтим. Первыми закончили работу Хирвонен, Волков, Алферов, за ними все остальные кучно. Вскоре [101] узнали: завалившихся нет. Лучшая работа у Хирвонена. Ай да Саша! Молодец!

После устного экзамена по астрономии, видя наше перенапряжение, Гаврилов посоветовал накануне следующего экзамена ничего не делать, а погулять по набережной и вовремя лечь спать.

Совет был мудрым. И мы последовали ему. Оставшиеся экзамены пошли легче. Все сдали всё и были допущены к летней практике на боевых кораблях в качестве корабельных курсантов. Вместо бескозырок мы надели фуражки с козырьком. Их на флоте называли «мичманками». Настроение — лучше быть не может. Даешь флот! Горы можем своротить...

Без пяти минут командиры

Смысл летней практики в качестве корабельных курсантов состоял в том, чтобы дать возможность пройти стажировку на командных должностях, проверить способности к самостоятельной командной работе в условиях службы на боевом корабле, способности к управлению артиллерийским огнем. Кораблями, наиболее отвечающими этой цели, были линкоры: экипаж более тысячи человек, разнокалиберная артиллерия, весь уклад корабельной жизни, строго соответствующий корабельному уставу... Линкоры являлись олицетворением морской культуры и ее законодателями. Никто из нас еще не бывал на таких кораблях (длина около 200 метров, ширина более 25 метров, осадка 10 метров).

Горя любопытством, подходим на «Водолее» к борту флагманского корабля флота линкору «Марат». На нем будет стажироваться наша группа корабельных курсантов. Вахтенные, принимая швартовы «Водолея», действуют сноровисто, как на учении. Краснофлотцы с кранцами умело, без команды подставляют их под все выпуклости «Водолея», которые могут поцарапать борт линкора. Вахтенный начальник вооружен биноклем, на кисти левой руки у него висит небольшой мегафон для передачи команд и для связи с кормовым сигнальным мостиком. На юте никого лишнего. Нам, еще желторотикам морским, и то видно: службу на «Марате» несут по всем правилам морского искусства. Похоже, что нелегко придется нашему брату. [102]

Выгрузились, пожитки сложили у кормовой боевой рубки. Построились на юте по правому борту. Значит, встречают на корабле с почетом, как командный состав, иначе бы построили по левому борту. Перед всем экипажем показывают, что прибыли не кто-нибудь, а командиры. Мы даже носы задрали.

Появился старпом Шенявский — высокий, сухощавый мужчина с тонкими чертами тщательно выбритого лица. В голосе его куда больше металла, чем благодушия.

— Вольно!.. Вы находитесь на флагманском линкоре, который первым, не без помощи комсомольцев, вошел в строй после разгрома интервентов. Размещаться будете в кубрике, неподалеку от кают-компании. Столоваться придется в кают-компании главстаршин, там старшим главный боцман Захаров, с ним и решайте все вопросы. После того как устроитесь, получите дальнейшие указания о своих обязанностях и заданиях.

Тем временем из кормового люка в сопровождении дежурного по кораблю вышел командир.

— Здравствуйте, товарищи корабельные курсанты! Рады вас приветствовать на борту нашего корабля. Позвольте представиться. Я — командир линкора Вадим Иванович Иванов, не Иванов, а Иванов. Надеюсь, дела у нас дойдут хорошо. Каждый из вас получит служебные обязанности. Ваша практика начнется с детального изучения корабля... Товарищ вахтенный начальник, опять у вас кранцы за бортом!.. Курсантов распустить.

У командира голос спокойный, речь ровная, четкая. Несколько округлое лицо красит доброжелательная улыбка. Внимательные серо-голубые глаза, казалось, замечали все. Надо же такое, разговаривает с нами, а непорядки за бортом увидел...

Назначили нас помощниками командиров — на башни главного калибра и на плутонги (батареи) противоминного калибра.

— Ведайте, заведуйте, учите и воспитывайте! С вас будут спрашивать командиры башен, плутонгов и прочие начальники, — шутил неунывающий Иван Горев.

Собрал нас старпом и объявил: на изучение корабля дается месяц. Выдал всем по общей тетради, в которую каждый Должен зарисовать поотсечно весь корабль, все паровые, водяные, воздушные магистрали, всю систему их переключений, всю схему электросети и способы ее переключений и все остальное, что каждый посчитает [103] нужным. Через месяц состоится зачет по знанию устройства корабля.

От одного этого перечисления можно было впасть в уныние. Когда и как мы сумеем облазить все отсеки да еще изобразить их в чертежах?!

Выручила кают-компания главных старшин, вернее — то, что мы, столуясь там, общались с такими знатоками своего дела, как главстаршина трюмных Майданов, электриков — Носов, торпедистов — Бородин и другие.

Меня назначили помощником командира первой башни. Командиром там был выпускник 1925 года нашего же училища. Безо всяких обиняков он мне сказал:

— Вместе со старшиной башни облазить все закоулки. Расспрашивать не стесняйся, башня в натуре — это тебе не чертежи. Наш главстаршина — хозяин башни — в своих делах великий дока. По башне будешь лазать — суконное обмундирование с регалиями сними, надень рабочее платье.

Начали с преисподней — со штыря, нижней опоры всей башни. Шары подшипника, в котором вертикально вращается штырь, каждый — что здоровенный кулачище, В снарядном погребе в идеальном порядке и состоянии лежат в стеллажах снаряды, каждый из которых без помощи храп-талей и не сдвинешь. В зарядном погребе пеналы с полузарядами чуть ли не в мой рост... Кругом изумительная чистота. Ни соринки, ни пылинки. На палубе шпигованные маты из пенькового троса. Лезем выше и попадаем в перегрузочное отделение, где с элеваторов снаряды и полузаряды подаются на лотки заряжания. Моторы, муфты-джени — для плавности наводки, рычаги, тяги, валы, валики, провода, трубопроводы — всего столько, что, кажется, и вовек не разобраться. Поднимаемся еще выше — в святая святых — боевое отделение, где орудия заряжают, каждое вертикально наводят, а всю башню — горизонтально. Здесь, собственно, и происходит стрельба. Для самостоятельной стрельбы в башне имеется огромный забронированный дальномер. Командир наблюдает за стрельбой, пользуясь башенным пери* скопом, который защищен бронированным колпаком. От всего увиденного впечатление грандиозное! Вот это сооружение!

В боевом отделении все три ствола, как хоботы исполинского чудовища, застыли в горизонтальном положении. Какую же нужно приложить силу, чтобы затолкнуть [104] в ствол полутонный снаряд, полу заряды пороха? Точно угадав мой немой вопрос, старшина башни командует:

— Сидоров, включи среднее! Раздельное заряжание! Деловито, нешумно загудели внизу какие-то моторы.

Открылся орудийный замок. Подошел перегружатель. Почти из-под наших ног с лязганьем появляется огромных размеров цепь Галя с крупной, похожей на змеиную, головой и лезет в орудийную камору. Старшина поясняет:

— Сейчас клоц как бы досылает снаряд в орудие. Смотрите, что будет дальше.

Пока клоц досылал снаряд, на перегружателе открылась дверца полузаряда. Клоц после секундной паузы вновь полез в ствол, но на более короткое расстояние.

— Это, стало быть, наш труженик дослал первый полузаряд. Глядите, что теперь! — Старшине доставляло явное удовольствие комментировать работу механизма.

Клоц в третий раз полез в ствол, на еще меньшее расстояние.

— Сейчас он дослал второй полузаряд, в несколько пудиков весом.

Орудийный замок закрылся.

— Сидоров, среднее на автоматическое заряжание!

Все заработало так же деловито, последовательно, точно это не механизмы, а живые разумные существа. Орудие, поднявшись на угол возвышения, как бы присело для того, чтобы с чудовищной силой единым духом вытолкнуть снаряд, послать его в ненавистного врага.

— Красивая, штука, не правда ли?.. — поглаживая ладонью ствол, произнес старшина. — Это еще что. На стрельбе башня — как живое существо, только человеческим голосом не говорит. Ежели все в порядке, то что твой огромный кот мурлычит. А ежели где чего не так, мигом голос подаст, вроде помощи от человека просит. Ну, а коли зарычит, значит, дело дрянь. Все стоп. Все рычажки, суставчики осмотреть, прощупать требуется. Башня — она умная. Мы с ней живем в ладах...

Так ласково, словно о друге, говорил старшина о первой башне линкора «Марат».

Пошли чуть не каждый день частные башенные, орудийные, плутонговые, а также общие — главного и противоминного калибра раздельно — учения. Наконец, обще корабельные, в дневных и в ночных условиях. Тренировки на станках заряжания. День и ночь, день и ночь [105] экипаж в трудах. Мы, курсанты, втянуты во весь этот круговорот. Задыхаемся от недостатка времени на выполнение заданий по программе нашей стажировки. Все это время мы на себе чувствовали, какой адский труд надо вложить, сколько пота с каждого сойдет, прежде чем появится умение, прежде чем отладится, сыграется более чем тысячный оркестр — экипаж линкора, чтобы быть готовым к стрельбе.

Мне — да и не только мне, а почти всем нам — служба на линкоре понравилась. Это превосходная школа. Кто ее пройдет, наверняка флоту пользу принесет, да и сам в делах флотских преуспеет.

Через несколько дней после того, как мы освоились с кораблем, стали нас назначать для несения вахты на верхней палубе в качестве помощников вахтенного начальника. На носу помощник вахтнача должен вместе с вахтенным старшиной следить за порядком от форштевня до второй дымовой трубы; далее, до кормы, этим делом занимался второй помощниц вахтнача на юте.

Самое людное место на корабле — носовая часть, бак. Именно там курят, отдыхают, «духи» и коки дышат свежим воздухом, там в часы досуга и поют, и пляшут, и всякие россказни рассказывают. В таком большущем экипаже, как линкоровский, талантливых балагуров-рассказчиков, плясунов, любителей попеть превеликое множество.

Дело помощника вахтенного начальника на баке — следить, чтобы там всегда соблюдался приличествующий флагманскому кораблю флота порядок.

Моя первая вахта в этом амплуа. Обошел места, за которыми обязан наблюдать, — вроде все в порядке. Осматриваю водную поверхность в носовом секторе, что тоже входит в мою обязанность. Вдруг слышу громкий голос:

— Ребята, Маруся идет, смывайся!

Стоим на Лужском рейде. На корабле никаких женщин нет. Какая тут может быть Маруся?! Нет никого, кроме идущего с кормы по правому борту командира корабля.

Бегу навстречу, докладываю и сопровождаю командира, идущего на бак. Людей — никого, как ветром сдуло.

— Можете быть свободным. — С этими словами Иванов через носовой тамбур спустился на нижнюю палубу. [106]

Для меня стало ясно, что между собой краснофлотцы звали командира Марусей. Странно! Почему?.. Потом узнал: за мягкий, высокого тембра голос, за столь же мягкую, деликатную манеру обращения с людьми.

...Мы делали успехи и даже, как в шутку говорили, получили «продвижение по службе»: нас допустили к несению службы помощника вахтнача на юте. Не где-нибудь, а на юте! Это уже почет, доверие. Там, на юте, вся служба. Только успевай поворачиваться! То принимай баржи с продуктами, то отправляй людей в Кронштадт для работ или в госпиталь! Одно увольнение на берег чего стоит... Нужно отправить сразу несколько сот человек, каждого осмотреть, чтобы был побрит, подстрижен, одет по форме и опрятно, ременные бляхи начищены. Корабль флагманский, то и дело приходят и отходят катера и шлюпки с начальством. Вместе с вахтенным начальником вертишься так, что время четырехчасовой вахты пролетает незаметно, а ноги гудят и так хочется если не лечь, то, во всяком случае, хотя бы посидеть, отдохнуть от трудов праведных...

Старший артиллерист линкора Вербовик — человек примечательный. Выросший, как и И. С. Юмашев, Г. И. Левченко, И. И. Грен, из юнг царского флота, поднявшийся до флотского кондуктора (современный главный старшина), получивший военно-морское образование в первой половине двадцатых годов, он был прирожденным артиллеристом, кумиром своих комендоров и артиллерийских электриков. Команде разрешено купаться — он первый с верхней палубы, с десятиметровой высоты, прыгает в воду. Следом за ним пушкари... С парового катера, подходящего к трапу, никогда не сойдет, а метра за два прыгнет на нижнюю площадку трапа. Начнет «пушить» своих комендоров — только перья летят и уши вянут. Но за них же, своих пушкарей, пойдет хоть к черту на рога, грудью заслонит. Никто и никогда на него не обижался. Прощали ему и боцманские обороты речи, потому что употреблял он их без злобы, не из желания унизить человека. Знал Вербовик свою артиллерию как никто другой, умел выполнять обязанности любого из номеров орудийного расчета. Стрелял — поискать такого, не найдешь! Артиллерия была его жизнью, его призванием. Видимо, поэтому и Вадим Иванович, ненавидевший всякую ругань, мирился с некоторыми особенностями Вербовика, личности на флоте более чем примечательной... [107]

Во время угольной погрузки от авральных работ освобождались только старший артиллерист Вербовик и старший штурман Чернышев. Они попеременно несли службу вахтенного начальника.

Угольная пыль стоит облаком, Вербовик, подтянутый, быстрый и энергичный, несет вахту во всем белом, даже носки белые. Кругом грязища, а он в белом... Смотрели мы на него и поражались. Однажды не вытерпели, спросили, что за причина. Хитровато сощурив глаза, Вербовик ответил:

— Разве можно во время угольного аврала носить суконное обмундирование? Его же не выстираешь потом. А это белое, ставшее черным, отнесу я своей любезной, она его в щелоке отвалтузит, и снова все как новенькое... Так-то! Имейте в виду: на флоте сообразительность — первейшее дело.

Уголька на линкор грузили несколько тысяч тонн. Принимали и мазут, но мало. Его использовали в топках паровых котлов, когда нужна была скорость свыше двадцати узлов, поэтому в походе линкор дымил, что хороший завод, а деревянный настил верхней палубы шлаком засыпало, будто кто-то нарочно мелкий, как песок, шлак лопатой разбрасывал. На верхней палубе не поспишь, а внутри в помещениях — жарища, духота. В жилых помещениях экипажа нет никаких иллюминаторов, за исключением нескольких кают, расположенных на корме, и бортовых — в районе машинных отделений.

Температура в каютах командного состава такая, что через шесть — восемь часов вода из бачков в умывальниках испаряется начисто, как будто ее там никогда и не было.

Дел на корабле у каждого по горло. Раз ты помощник командира башни, стало быть, все, что входит в его подчинение — башня, личный состав, кубрики, верхняя палуба в районе башни и боевой рубки, — это твое заведование. Чистка, приборка, поддержание порядка — тоже твое дело. Значит, вставать нужно еще до побудки. А ложиться? Ложиться приходилось за полночь. Нужно подготовиться к политзанятиям, поработать для стенгазеты...

...Первое в жизни политзанятие. Каждый готовится к нему не меньше, чем к госэкзамену. Кубрик личного состава башни. Народу полно. Всем интересно, что расскажет без пяти минут командир. Многие присутствующие — либо мои погодки, либо старше на год-два, а если говорить [108] о службе, то и того больше. Заглядываю в конспект и уж никак не могу оторваться от него, так и шпарю по конспекту. Проходит несколько минут, чувствую: контакта с аудиторией должного нет, нет и интереса к тому, что я говорю, иные слушают с безразличным видом. Тушуюсь еще больше. Ладони горят, шея горит, тельняшка взмокла, а толку мало. Теперь уж минуты кажутся часами. Отговорил положенное, не отрываясь он конспекта. Наконец, сигнал на перерыв. Я уж думал, его сегодня и не будет. Собой недоволен. Расстроен своей неумелостью чрезвычайно. Поднимаюсь из кубрика на нижнюю палубу.

— Товарищ курсант Андреев!

Вздрогнул от неожиданности, обернулся и увидел заместителя комиссара корабля Яковлева, в прошлом рабочего-слесаря. Поднялись с ним на верхнюю палубу. Идем в корму, где каюты командования корабля.

— Разволновались? Это неплохо, потому что в равнодушии никогда хорошего дела не сделаешь. Огорчены тем, что аудитория безмолвствовала?

— Очень.

— Совсем хорошо, что очень. Уверен: в следующий раз все будет лучше. Ну а как вы думаете, почему она безмолвствовала?

— Ума не приложу. Все говорил вроде бы правильно, а получилось не то! — с досадой произнес я.

— Хотите, я вам скажу, в чем дело? Да успокойтесь же наконец. Вы ведь не красна девица, а, командир. Командир свои эмоции должен уметь сдерживать и подчинять воле.

— Да ведь первое...

— Ну что ж, бывает, что «первый блин комом», зато потом — как кружева и вкуса необыкновенного. Вы любите блины?

— Очень! — невольно мое лицо расплылось в улыбке.

— Я тоже. Моя мамаша великая мастерица блины печь, а я еще больший мастер их уписывать. Выходит, у нас с вами, как у русских людей, одинаковый вкус. Может, зайдем ко мне в каюту?

Спускаемся туда, где размещаются кормовые каюты. Мое волнение как-то разом улеглось. В каюте на полке много книг. Произведения Ленина, материалы по партийно-политической работе, художественная литература. Меня заинтересовала пьеса «Любовь Яровая». [109]

— Интересуетесь «Любовью Яровой»? Вещь замечательная, высокопартийная. Читаешь — дух захватывает. Могу дать почитать... Только после того, как «блины пойдут кружевами», — смеется Яковлев. — Садитесь!.. Ничего, ничего, балалайку можно положить и в угол дивана... Ну что, отдышались?

— Вполне.

— Вот теперь и поговорим о деле. Материал, готовясь к политзанятиям, вы подобрали интересный, а излагали его сухо, скучно. Здесь ведь перед вами краснофлотцы, большая половина которых малограмотные, есть совсем неграмотные. Мы собираемся открыть для них специальную школу ликвидации неграмотности. Для таких людей больше, чем для кого бы то ни было, нужен простой рассказ с доходчивыми жизненными примерами. В политической работе каждое слово должно попадать в цель, брать за душу, всегда идти от сердца, от глубокого убеждения и знания предмета. Только такая проникновенная речь может затронуть аудиторию, заставить ее поверить в услышанное. Конспект нужен, но нельзя им пользоваться так, как вы. У слушателя создается впечатление, что вы не свои, а чужие мысли передаете, чужие слова говорите. А всем хочется послушать именно вас, узнать ваши, а не чужие мысли. Вот в чем ваша ошибка. В стенной газете, в редколлегии которой вы состоите, материал — не без вашей помощи — стал побойчее, люди с интересом читают, обсуждают, потому что суть до них доходит, язык понятен. Теперь вам нужно и на политзанятиях, да и не только на них, так же доходчиво и интересно рассказывать, а не заниматься громкой читкой. Покажите-ка ваш конспект.

Подаю довольно объемистую тетрадь.

— Это не конспект, а целый трактат. Знаете что? Попробуйте в следующий раз обойтись самыми краткими тезисами. Хорошо?.. Вот и прекрасно, что вы не возражаете. Извините, мне пора идти к участникам художественной самодеятельности.

Яковлев был энтузиастом этого дела. Самодеятельность «Марата» пользовалась на флоте доброй славой.

Пришел в свой кубрик. Ребята сразу заметили мое состояние. Пришлось рассказать все, как было...

Однажды вечером к нам в кубрик спустился помощник старшего артиллериста линкора Август Андреевич Рулль, тоже из юнг. Эстонец, с ясными васильковыми [110] глазами, вьющимися русыми волосами, он производил впечатление очень добродушного человека.

— Жавтра начнем штрелять. Принеш вам правила штрельбы. Повторите, чтобы не получить баранку. Штрельбой руковожу я. Вопрошы есть? Нет? До швидания. — С этими словами Рулль удалился.

На столе осталась пачка правил, и мы все тотчас углубились в них. Тишина. Только струи свежего воздуха из вентилятора овевают буйные головы будущих командиров флота.

Наступило завтра, наступила пора наших управляемых стрельб «чижиками» — 37-миллиметровыми снарядами, на которых проверялись знание и умение каждого стрелять по артиллерийским законам.

Обычно Рулль, вооружившись артиллерийским — с сеткой — биноклем, садился на броневой колпак командира плутонга, обязанности которого мы выполняли все по очереди. По команде расчеты четырех орудий стреляли по малому корабельному щиту, буксируемому в двадцати кабельтовых от линкора. Всяко бывало. Хорошо, как у Волкова, и похуже, как у Клевенского. Когда же правила стрельбы вообще не соблюдались, Рулль, нагнувшись к смотровой щели бронеколпака, невозмутимо спрашивал:

— Что у вас за кавардак?

Это означало: он страшно недоволен.

Таким мне запомнился прекрасный артиллерист «Марата», а впоследствии флагманский артиллерист Черноморского флота Август Андреевич Рулль, с которым вместе мне довелось воевать на Черном море.

Приближалась осень. Приближался и конец нашей стажировки. Последний день. Сидим за столами кают-компании. Ждем командира линкора. Когда он появился, все встали.

— Прошу садиться. Вашим пребыванием на корабле мы довольны. Надеюсь, вы сумели почерпнуть много полезного, что пригодится вам в дальнейшей службе. Мы к вам привыкли, и нам вас будет недоставать. Льщу себя надеждой: и вам будет недоставать «Марата», на котором вы приобрели некоторую командирскую зрелость. Благодарю за прилежность! До свидания.

Все снова встали.

— Товарищ старший помощник, сейчас подойдет буксир. [111] Отправить будущих командиров подобающим образом!

Подошел буксир. На него погрузили наши нехитрые пожитки. Перешли и мы на борт флотского труженика. Отваливаем. До свидания, «Марат»! На линкоре играют «Захождение». Кому? Оказывается, нам отдаются такие почести. Стоим взволнованные, повернувшись лицом к линкору.

...Начальник училища и комиссар практикой курсантов остались довольны. Начались хлопоты с пошивкой и подгонкой обмундирования. Портновская мастерская училища и швальня порта были завалены работой. А мы с нетерпением ждали решения государственной комиссии. Пока же всех вызывали на медицинскую комиссию. Что за оказия? В прошлом году такой комиссии не было! Оказывается, часть выпускников отбирали в морскую авиацию. В число отобранных попали Абанькин, Нелюбов, Кузнецов, Бряндинский и еще несколько человек.

Наконец-то было объявлено решение государственной комиссии. Мы выпущены из училища. Десять человек, окончивших училище с наивысшими баллами, получили право па выбор моря. Увы, меня в этой десятке не оказалось. Многим хотелось служить на Черном море. Я бы тоже не был против...

Наступил день производства. В Зале Революции вдоль правой стены построены курсанты всех курсов. У левой стены в центре — командование, по правую руку — преподавательский состав. Во всех дверях, кроме дверей картинной галереи, толпятся вольнонаемные и обслуживающий персонал. После церемонии встречи командования училища наступила торжественная тишина. Необычайно волнующая тишина. Звонко, как набат, звучит приказ об окончании училища. Каждый, чья фамилия называется, выходит из строя, получает из рук начальника училища свидетельство об окончании и встает по его левую руку. Производство закончено. Все курсанты проходят перед нами и командованием торжественным маршем. Подумать только: мы принимаем парад! Первый раз в жизни!

Большинство выпускников, в том числе и пишущий эти строки, были назначены на Балтику. Николай Овчинников уезжал на Черное море.

Пока получали денежное содержание, подъемные, пришла радостная весть; губком комсомола от имени ЦК [112] комсомола вручит выпускникам часы. Об этом нам сообщил комиссар училища.

На следующий день в том же Зале Революции секретарь губкома комсомола вручил каждому из нас часы, да не какие-нибудь, а с секундомером...

Получив проездные документы и предписания, куда каждому возвращаться из отпуска, мы разъехались из ставшего родным училища...

"Нет, бу-де-те!"

Окончено училище. Мореходные науки освоены. Материальную часть, флотское оружие знаем. Что такое корабль, его устройство — тоже. Стрелять умеем. Что не могло нам дать училище? Умения работать с людьми, их обучать, воспитывать, управлять ими. Даже те «счастливчики», которые в училище были младшими командирами, и те не освоили как следует этой науки. Где же выход, как восполнить пробел в подготовке молодых командиров? И выход был найден. Простой и интересный. Все окончившие училище после отпуска возвращались по флотские экипажи, где более двух месяцев, будучи командирами взводов, обучали новобранцев, проходивших строевую подготовку.

Мне надлежало явиться во 2-й Балтийский флотский экипаж, находившийся в Ленинграде.

В экипаж я явился в первых числах ноября, на несколько дней раньше срока. Представился, как полажено, начальству — командиру экипажа.

— Вас назначаем командиром первого взвода шестой роты. Пока командира роты нет, будете выполнять его обязанности. В кадровой роте, у ее командира, есть список младших командиров, назначенных в вашу роту. Вместе с ними проверьте ротное помещение, оно на втором этаже. Из переходящей роты после санитарной обработки принимайте новобранцев. В вашу роту назначен толковый, из боцманов, старшина. С таким не пропадете. Ясно?.. Действуйте, да поэнергичнее! — напутствовал меня командир экипажа.

Повернулся, щелкнул каблуками, вышел из кабинета и, хоть убей, в толк не возьму: что делать, с чего начинать?..

Начнем с кадровой роты! Нашел, где она размещается. [113]

— Вам к кому? — козырнув, обратился ко мне дежурный.

— К командиру роты.

— Вторая дверь направо. Он у себя.

В ротном помещении порядок. Койки идеально выровнены и заправлены. Бачок с питьевой водой стоит на большом табурете, начищенная алюминиевая кружка не привязана. У места дежурного по роте положенные инструкции, фонарь «летучая мышь». На асфальтовой палубе, надраенной почти до паркетного блеска, небольшой железный ящик.

Вхожу к командиру роты. За столом вижу уже немолодого человека с пышными русыми усами, строгими темно-карими глазами. На его плотно сбитой фигуре ладно сидит китель, брюки заправлены в сапоги.

— Врид командира шестой роты Андреев, — не без гордости произнес я. — Прибыл к вам за младшими командирами.

— Дежурный! Сидорчука ко мне.

Когда тот явился, командир роты представил нас друг другу и пожелал успеха. Откозыряв, распрощались.

— Товарищ Сидорчук, где младшие командиры? — не без тревоги спросил я.

— В старшинском кубрике, ребята все стоящие. Не первый раз обучают молодых. Позвольте доложить, товарищ командир, вот список, — с готовностью ответил старшина роты.

Не успели мы войти в старшинский кубрик, как Сидорчук приказал:

— Младшие командиры шестой роты, ко мне! Становись!

Вмиг за старшиной выстроились по росту двенадцать человек. Вид флотский.

— Командир первого взвода Андреев, — представился я. — До прибытия командира роты его обязанности возложены на меня. Нам приказано сегодня же принять в роту молодое пополнение. Давайте вместе продумаем, что и как нам надлежит делать.

Пошли в ротное помещение. Оно было довольно большим. Сплошные двухъярусные деревянные нары почти в половину его ширины. Во второй половине место для построения, пирамиды для винтовок, у окон массивные деревянные столы для занятий и длинные тяжелые деревянные скамейки, вешалки для шинелей и фуражек. [114]

В комнате командира роты небольшой стол, еще меньших размеров шкаф, четыре стула и столько же небольших скамеек. В углу кровать.

Не успел я как следует осмотреться, в помещение вбежал рассыльный:

— Товарищ командир, вас помощник по строевой части требуют!

Явился к помощнику.

— Сейчас же принять в переходящей роте двести человек и отправиться в «Голландию» (военный порт Ленинграда), там каждому выдадут обмундирование. Сегодня же всех переодеть. Завтра организовать отправку личных вещей новобранцев. Послезавтра начнем строевые занятия.

Приняли мы свое воинство и тут же повели к складу. Там построили людей в две шеренги. Часа не прошло, как первый взвод, взвалив на плечи тюки с обмундированием, ушел в роту под командой Сидорчука. Следующий взвод увел Петров. Последний, третий, повел я.

Пришел в роту, а там творится черт-те что. Сплошной базар. Кто-то обменивается предметами обмундирования, кто-то что-то примеряет. Кто-то не может разобраться в неизвестных для него ранее флотских штанах с откидным клапаном... Смех и грех! Только к ужину кое-как распутались. Все переоделись в рабочую одежду. Друг друга не узнают: остриженные наголо, с тонкими шеями, в брезентовом рабочем широченном обмундировании...

На следующий день, когда мы занимались с Сидорчуком, дверь в каюту без стука открылась, и появился мой однокашник Виталий Фокин, назначенный командиром во второй взвод. Я, конечно, очень обрадовался, но виду не подал, выдержал строго официальный тон. Виталий сначала на меня даже немного рассердился, но потом все правильно понял.

Некоторое время спустя появился еще один однокашник — Астахов, который принял третий взвод. Мы договорились — в присутствии старших и подчиненных обращаться друг к другу строго по уставу. А на следующий день прибыл и командир роты Данилкин.

Он оказался прекрасным строевиком и методистом. Ружейные приемы, гимнастику с винтовкой выполнял красиво и легко — залюбуешься! Собрать и разобрать винтовку даже в темноте для него ничего не стоило. Но резок был — не приведи бог! Все боялись его как огня. [115]

7 ноября наша рота вместе, с другими участвовала в демонстрации на площади Урицкого. Для молодых это было таким событием, которое надолго остается в памяти.

После праздника начались ежедневные шести — восьмичасовые строевые занятия. Только ливень или землетрясение могли их остановить. Мы, все трое, прошедшие школу в «подготовиловке», и то приходили в роту вымотанные настолько, что оставались ночевать в экипаже.

Под руководством Данилкина мы научились многому. Шестая рота постепенно по всем показателям вышла вперед.

Через два месяца на площади Урицкого молодые бойцы экипажа принимали военную присягу. Торжественные, суровые, неповторимые минуты. Нельзя было без волнения слушать, как тысячи юношей произносят слова верности воинскому долгу, клянутся защищать Родину, не жалея самой жизни. Нет слов, чтобы передать. Надо видеть и пережить...

Еще до окончания строевого обучения меня вызвали в Кронштадт, в штаб Балтийского флота. Разумеется, разволновался: зачем бы это? В назначенный день с замирающим сердцем отправился по вызову.

Штаб Балтийского флота размещался в большом трехэтажном здании бывшего Инженерного училища, расположенного против «Итальянского пруда» Купеческой гавани. Подхожу к входной двери. На первом этаже часовой. Встретивший меня дежурный по штабу попросил подождать и ушел в свою рубку. Через некоторое время он появился и протянул мне пропуск. Поднимаюсь на второй этаж, стучу в дверь кабинета начальника распорядительно-строевого отдела штаба. Вхожу с какой-то тревогой на душе. За письменным столом вижу командира крейсера «Аврора» Поленова.

— По вашему приказанию командир взвода Андреев прибыл.

— Садитесь. А я все голову ломал: какой это Андреев? Теперь узнал. Вы были редактором крейсерской стенной газеты в заграничном плавании двадцать пятого года. Рад вас видеть бравым командиром.

— Разрешите узнать цель моего вызова?

— Как всегда, молодежь нетерпелива, все хочет знать побыстрее. Цель вызова проста. Мы намерены назначить [116] вас флаг-секретарем начальника Морских сил Балтийского моря.

Меня точно обухом по голове ударили. Вместо назначения на корабль каким-то секретарем посылают... Я же шел на флот служить на кораблях!

— Вы не волнуйтесь! Ранее флаг-адъютант был важным оперативным чином, нынче обязанности флаг-секретаря будут попроще. Пройдет немного времени, вы все познаете, врастете в дело...

— Служить флаг-секретарем не буду.

— То есть как это не будете? — Шея Поленова порозовела.

— Комсомол посылал меня служить на кораблях, а не бумагами заниматься. Служить флаг-секретарем не буду! — закусив удила, выпалил я.

— Нет, бу-де-те! — отчеканил Поленов. — А сейчас, Андреев, возвращайтесь в Ленинград.

Из штаба я вылетел пулей, сунув часовому никем не отмеченный пропуск. В поезде, немного остыв от короткой и очень неприятной стычки с начальством, понял, что такой разговор даром мне не пройдет.

Возвратился в экипаж. В роте только и разговоров о предстоящем полевом учении. Проверялось оружие, обмундирование, состояние обуви, портянок и наушников. Получали походное снаряжение, малые саперные лопаты, походные котелки и мешки, в которых каждый должен был иметь смену нижнего белья, неприкосновенный сухой паек и разную мелочь, нужную в походной жизни.

В походе на суше никто из нас еще не участвовал, тем более в зимних условиях. Поэтому для нас это тоже было первое испытание...

Обоз с квартирьерами, походными кухнями и мишенями ушел на сутки раньше. Следом двинулся весь 2-й Балтийский флотский экипаж. Предстояло отмахать более тридцати километров. Темп — сто двадцать шагов в минуту. Строй — в порядке ротных номеров. Два часа хода — пятнадцатиминутный привал. Отдыхали только стоя.

Через некоторое время нашу роту вместе с пятой оставили в большом селе, где расквартировали по избам. На улице дымились походные кухни со щами и гречневой кашей. Через полчаса у кухонь выстроилась очередь с котелками. [117]

Принесли харч к нам, командирам. До чего вкусно после пятичасового марша — передать невозможно! Первый харч в полевых условиях. Оказывается, и в поле, в походных кухнях, можно приготовить сплошное объедение.

Расположились на отдых. На улице ходят, сменяясь каждые два часа, дозорные. Среди ночи — боевая тревога... Наша рота собралась первой и получила благодарность.

Следующий день прошел в учениях отделений, взводов и рот в полевых условиях. Пришлось поработать саперными лопатками. После ужина — ночной марш, пятнадцать километров. Разместились в другом населенном пункте. Каждая рота оборудовала себе в поле, главным образом в оврагах, стрельбище. Начались стрельбы из винтовок. По пять выстрелов на брата, дистанция пятьдесят метров.

Упражнение выполнили все. Некоторые выбили до пятидесяти очков. Данилкин был доволен. После обеда снова состоялась стрельба, в более сложных условиях, и она прошла прилично. Известие, что наша рота первая по результатам стрельбы, было встречено всеобщим ликованием. Даже Данилкин, всегда суровый, и тот просиял. Было от чего! Его труд не пропал даром.

Перед ужином командир экипажа собрал командный состав и поставил задачу:

— Ночью тремя батальонами совершаем марш, чтобы в первой половине дня, к двенадцати часам, овладеть Пулковскими высотами. Наступление ведем с трех направлений, как обозначено на выданных картах.

Через три часа после ужина всех подняли по боевой тревоге. После сбора в ротах объявили боевую задачу.

Начались последние сутки учений в поле. К пяти утра достигли исходных рубежей, дальше предстояло ползти по целине в снегу километра три, а может, и четыре. Перебежки, броски — ложись в снег, окапывайся. Так до рассвета, до рубежа атаки. Данилкин был неумолим: ползи, и только ползи, ищи каждый бугорок для укрытия! Мороз, а взмокли все как в бане. Когда до цели осталось метров триста, взвилась ракета — сигнал к общей атаке. Мы поднялись и побежали с криками «ура!». Ни сил, ни воздуха. Кажется, сейчас вот лягу в снег и не смогу подняться. Все-таки осилили, достигли цели. [118]

Горнист заиграл отбой. В жизни не слыхал более приятного сигнала. Все. И силы все...

Учение окончено. Осталось только пройти до экипажа двадцать с гаком километров. Вон он виден, Ленинград, как на ладони, совсем рядом...

Квартирьеры развели всех по избам. Плотно пообедали. Часок отдохнули. Сигнал «Большой сбор». Построились в каре. К нам обратился командир экипажа:

— Учение прошло. Теперь вы имеете представление о боевых действиях на суше, где матросы Революции покрыли себя неувядаемой славою. Благодарим за службу! Честь вести колонну предоставляется лучшей на учении шестой роте под командованием Данилкина.

Двинулись с песнями. В экипаж пришли совершенно вымотанные. Ужинали все, чуть не засыпая. Добрались до роты, тут бы и залечь... Ан нет — сначала протри отпотевшее оружие, а потом уж ложись спать! Каждый, как только ставил винтовку в пирамиду и получал от младшего командира разрешение на отдых, тут же забирался, на нары и мгновенно засыпал. Мы, командиры взводов, заснули на скамейках и стульях в каюте командира роты.

На этом строевая подготовка молодых закончилась. Наша полезная стажировка тоже. Каждый думал: на какой корабль, на какую должность его назначат, сбудутся ли его мечты? Для меня этот вопрос, кажется, был уже решен...