Победителей не судят

Звонкий весенний день. Под ногами ласково похрустывают ледяшки. Над головой, среди архипелага облаков, медленно кружит самолет. Отсюда, с земли, он здорово похож на парящего коршуна, спокойно и лениво описывающего четкие круги над синеватой дымкой дальнего леса. Солнце начинает пригревать. У капониров, в затишье, уже стоят лужи. На темной воде плавают большие масляные пятна. Снег у кустов почернел. Кое-где на кочках вылезла прошлогодняя жухлая трава. Вероятно, через месяц здесь появятся первые подснежники — вестники настоящей весны.

Я иду по темной тропинке к бараку, где занимаются французские летчики, и думаю о том, что через недельку-другую нужно будет менять маскировку. Свободных рук для этой работы мало. Видимо, на помощь батальону обслуживания придется бросить и летный состав. Излишняя нагрузка на офицеров, но ничего не поделаешь. Обстановка настоятельно диктует свои требования. Ими пренебрегать нельзя. Малейшее упущение — и будешь расплачиваться кровью людей, потерей боевых самолетов.

Открываю дверь в барак. Просторное помещение, [42] оборудованное под класс. Здесь обычно занимаются все летчики, но сегодня его отдали гостям. Занятия ведет штурман полка Армашов.

На доске перед слушателями, схема района предстоящих действий: синяя извилистая лента Угры. За ней по западному берегу тянутся черные зубцы вражеской обороны — укрепления, наблюдательные пункты. За перелесками — огневые позиции артиллерии и минометчиков.

Дальше, к Днепру, перелески переходят в сплошной лесной массив. За ним расположены аэродромы противника — Сеща, Боровское, совхоз Дугино, Брянск — места, хорошо знакомые каждому нашему летчику. Одни из нас вылетали туда на бомбежку, другие (чаще «старики») до войны сами поднимали с их взлетных полос свои самолеты. Сейчас эти аэродромы использует враг. Отсюда он совершает налеты на передний край наших войск, отсюда взлетают воздушные пираты, направляясь на бомбежку советских городов.

Все это показывает сейчас французам советский штурман. Рассказывает Армашов интересно, но занятие не клеится. Французы вполголоса переговариваются между собой. Дело в том, что наш офицер говорит по-русски, затем его слова переводит переводчик. На все это уходит много времени. Пока что, глядя на скучающие [43] лица летчиков, нетрудно догадаться, что они с удовольствием послали бы ко всем чертям такого рода ученье и бросились к самолетам.

Во время перерыва советую Армашову побольше прибегать к схеме, к рисунку, показывать на макетах.

Второй час проходит живее. В глазах французов появился огонек, раздались реплики, посыпались вопросы. Французских летчиков-истребителей волновало многое. Тюляна, например, интересовал вопрос, на каких высотах мы летаем, какова система обороны в воздухе. Спокойный, невозмутимый Литольф несколько раз настойчиво спрашивал через переводчика, как у нас осуществляется связь истребителей и бомбардировщиков в бою — по радио, или еще как-нибудь. Живой, черноглазый Майэ справлялся о том, как прикрыты объекты противника зенитным огнем, где располагаются зенитные средства. Ас французской авиации капитан Лефевр интересовался, как скоро появляются истребители противника над атакованными нами объектами. Вопросов было много потому, что от знания обстановки и приемов борьбы противника зависело — жить или умереть, победить или оказаться побежденным. Вот почему так досконально выпытывали французские летчики самые тончайшие детали боевой работы наших парней. [44]

Мог появление внесло новое оживление в занятия Посыпались вопросы в мой адрес. Пришлось более пространно рассказать французам о тактических приемах вражеских истребителей, т. е. о той части фашистской авиации, с которой «раякам» придется столкнуться с первых же дней их боевой деятельности.

Беседа затянулась до обеда. Я рассказывал новичкам о хитрых приемах фашистских асов, о том, как они отвлекают наши истребители, уводят их от бомбардировщиков, а в это время другие группы «мессершмиттов» или «фоккеров» атакуют наши самолеты.

За примерами далеко ходить не пришлось.

— Помните, Армашов, как надули вас фашистские летчики в прошлом месяце, — кивнул я в сторону майора. — Четверка «мессеров» атаковала «ястребки». Ну, те в бой, А гитлеровцы в драку не полезли. Дали по одной очереди из пулеметов... и врассыпную, за лес. Наши сгоряча увязались за ними. Получилось так, что через минуту наши бомбардировщики оказались без прикрытия. Тут нас и атаковали вражеские истребители, которые вначале ходили над нами за облаками. Насилу от них отбились. Дело могло кончиться совсем плохо, но «ястребки» вовремя опомнились и вернулись обратно.

— Но ведь это не совсем грамотно, мон колонель, — перебил меня Тюлян. Может быть, [45] майор сказал и еще что-нибудь более сильное в адрес наших истребителей, но переводчик перевел именно так.

— Передайте майору, — попросил я, — что на войне совершаются не только подвиги, но и ошибки. Делают их и простые смертные и герои. Но хотелось, чтобы ошибок в воздухе было возможно меньше.

Перевод был, видимо, точный, потому что майор смутился и стал быстро-быстро что-то говорить переводчику.

Через минуту переводчик ответил, что майор Тюлян просит сказать, что он не хотел обидеть или в чем-либо упрекнуть доблестных русских асов. Мы пожали друг другу руки, и мир был заключен.

После обеда у французов проводил занятия начальник разведки майор Половинкин. Он рассказал молодым летчикам, что на нашем участке фронта действует истребительная группа Мельдерса, которую гитлеровское командование придало своей наземной группировке «Центр». В группе собраны наиболее подготовленные фашистские летчики — асы, имеющие на своем счету немало воздушных боев.

Сообщение разведчика было воспринято французами с восторгом.

— Это здорово! — кричали они. — Асы — это для нас. [46]

Глаза молодых французов сверкали.

Возбуждение улеглось нескоро.

Все последующие дни в бараке «Нормандии» только и разговоров было, что о предстоящих боях.

Молодежи рвалась в воздух, чтобы схватиться с врагом. Однако, справедливости ради, нужно сказать, что особенного желания сопровождать русские бомбардировщики молодые французы не обнаруживали. Каждому хотелось идти на свободную охоту, где летчик отвечает лишь за свои действия, за свою жизнь и может в полную меру показать свое боевое мастерство, храбрость и высокие летные качества.

Такие настроения наших друзей мало подходили к условиям фронтовой жизни того периода. В те дни авиация противника была еще сильна и обстановка требовала не свободной охоты за отдельными вражескими летчиками, а нанесения массированных ударов бомбардировочной авиации по аэродромам, где можно было уничтожить сразу десятки и сотни вражеских самолетов. Кроме того, на бомбардировщики была возложена задача наносить массированные удары по узлам сопротивления гитлеровцев на переднем крае и по многочисленным колоннам вражеских машин, подвозящих боеприпасы и продовольствие фронту. Поэтому главное, что требовалось от истребителей, — это [47] поддерживать бомбардировочную авиацию во время ее налетов на вражеские объекты.

Конечно, с такими мыслями, как у французов, об успешном выполнении боевых заданий нечего было и думать. Мы приложили все силы, чтобы разъяснить молодым летчикам их ошибку, доказать, что их мнения неправильны.

Сделать это было нелегко, так как французы ни полслова не понимали по-русски, ну, а мы столько же по-французски. И мы с полковником Дубровиным, моим заместителем по политической части, сидя после трудного боевого дня в штабе, частенько ломали голову, как лучше это сделать.

Спорили много и подолгу. В спорах рождалась истина, находились способы работы, и мы делали то, что порой казалось невозможным. И следует сказать, что делали неплохо.

Недаром потом Жан Луи Тюлян частенько говорил, что русские летчики научили французов уважать тактику своей авиации и что работать в паре с русским бомбардировщиком одно удовольствие. Но пока мы добились этого признания, пришлось немало попортить друг другу нервов.

День шел за днем, и трудности постепенно сглаживались, люди притирались один к другому, присматривались к методам работы каждого. Исходя из этого, они строили свою работу, [48] создавали новые методы. Но подробнее об этом потом.

На четвертый день меня оторвал от бумаг резкий звонок. Звонил Дымченко.

— Товарищ полковник, французы настоятельно просят облетать самолеты в зоне аэродрома и, кстати, познакомиться с ближайшими ориентирами, — хрипело в трубке.

Просьба командира полка застала меня, что называется, врасплох. Я получил строгое указание штаба армии: без его разрешения не пускать французов в воздух, если на то не будет особой надобности. Сказать, что сейчас эта надобность была, — невозможно. Но ведь люди настоятельно просят!

— Подожди, — говорю Дымченко, — через полчасика позвони еще. Может, обстановка прояснится.

После разговора с командиром полка звоню командующему. Докладываю — так, мол, и так, французы просятся в воздух.

— Что ж, — отвечает тот, — попробуй, только предупреди, пусть дальше зоны аэродромного узла — ни на шаг.

Облегченно вздыхаю. Одна часть задачи решена. Теперь, как разъяснить французским друзьям, что они обязаны точно выполнить указание старшего начальника? Вызываю Дымченко и возможно строже кричу в трубку, что [49] полет разрешаю, но чтобы в воздухе было все в порядке. Никаких боев и никаких «ЧП». Так и предупредите.

Дымченко покорно вздыхает в трубку, и мне становится его жалко. Мы оба знаем, что требуем немыслимого. Ведь достаточно появиться «мессерам», и французы, забыв все наставления, ринутся в бой. А разве мы сами поступили бы иначе?

Разговор шел вечером, а на следующее утро наши французы поднялись в небо. Взлетели командир эскадрильи майор Жан Луи Тюлян и капитан Альбер Литольф.

Эти ребята стоили один другого. Командир «Нормандии», майор Тюлян, — опытный летчик, хорошо овладевший техникой высшего пилотажа. На его счету еще до приезда в Россию числилось несколько вражеских самолетов, сбитых им в африканском небе. У себя на родине он окончил военное училище Сен-Сир и Версальскую летную школу. После окончания ученья молодой офицер был направлен в Ливию, где он впервые встретился с гитлеровскими летчиками.

Таким образом, первые крупицы боевого опыта Жан Луи Тюлян приобрел еще до прибытия на советско-германский фронт.

Ни в чем не уступал своему командиру заместитель Тюляна капитан Альбер Литольф. [50]

Это летчик высокого класса. Он прибыл к нам, уже имея на своем счету десяток сбитых им фашистских самолетов.

Среди французов о храбрости и мужестве капитана Литольфа ходило немало историй. Им восхищались и гордились и старые опытные воздушные бойцы и совсем зеленая молодежь. Этот человек отдавал всего себя служению родине. И недаром его жизненным девизом были слова известного французского летчика Гинемера: «Ничего не отдано, если не отдано все».

И вот оба пилота сидят в кабинах своих самолетов, готовые к полету. Командир полка дает последние напутствия, просит не подвергать себя безрассудному риску. Разговор идет через переводчика.

Тюлян вежливо улыбается и кивает головой в знак того, что ему все ясно. Дымченко подходит к самолету Литольфа. Следует тот же разговор, те же предупреждения. В ответ — приветливая улыбка Литольфа и взмах руки, закованной в огромную кожаную крагу.

Моторы ревут, как бешеные. Взмах флажка стартера, и «яки» взмывают в синее мартовское небо. Круг над аэродромом, и они скрываются за кромкой леса.

Оставшиеся на аэродроме летчики разбрелись по своим местам. Теперь остается только ждать, как пройдет первое знакомство французов [51] с небом на нашем фронте. На первый взгляд здесь как будто ничего не произошло. Подумаешь, поднялись в небо два летчика-истребителя. Такие полеты происходят у нас каждый день, и по многу раз. Однако если бы кто-нибудь сейчас внимательно присмотрелся к людям на аэродроме — к летчикам, техникам и оружейникам, нетрудно было подметить, что солдаты и офицеры серьезно беспокоятся за улетевших.

Шло время. Часы показывали, что французским летчикам давно пора бы вернуться на свой аэродром. А их все нет и нет. Я не выпускаю из рук трубки и штурмую по телефону аэродром Дымченко. Одновременно ругательски ругаю себя за то, что разрешил этим рвавшимся в бой храбрым французам самостоятельно подняться в воздух. Мне уже казалось, что произошло непоправимое — наткнувшись на вражеских летчиков, они оба сбиты или подбиты. Если бы они не погибли в воздухе, то, спустившись на парашюте, оказались бы в безвыходном положении на земле. Ну куда могли пойти два человека в чужой стране, не зная языка? Кто окажет им помощь? Да любой русский колхозник примет их за немцев.

Приказываю Дымченко не отходить от аппарата и при появлении самолетов немедленно доложить. Сам слушаю.

— Возвращаются, — слышу громкий радостный [52] голос Василия Ивановича, — вот молодцы!

Хочу узнать подробности, но в это время вызывают из штаба армии. Беру другую трубку. Сейчас, думаю, — разнос.

— Поздравляю с победой! — слышу далекий голос Худякова.

— С какой победой? — переспрашиваю я.

— С победой ваших французов. Наземные поиска видели, как они расчехвостили восьмерку «мессеров». Говорят, только перья сыпались. Передайте им благодарность командования за мужество и мастерство.

Трубка умолкла.

— Да-а-а! — только и смог произнести я, до того все было неожиданно.

Снова звоню Дымченко. Теперь узнаю все подробности. Оказывается, наши два француза спокойно облетали свой район, не помышляя ни о какой схватке с вражескими самолетами. Но, как говорится, на ловца и зверь бежит. Над Угрой их неожиданно атаковали «Ме-109».

Ни Тюлян, ни Литольф не привыкли уклоняться от боя. В советском небе впервые прозвучала четкая французская команда: «Раяки, вперед!» Оба самолета смело ринулись навстречу врагу. В небе завертелась смертельная карусель. Противники стремились занять выгодное положение для атаки, а заняв его, устремлялись [53] вперед. Победили решительность, мастерство, отличная боевая закалка французских летчиков. Несмотря на численное превосходство, фашисты оставляют поле боя. Их никто не преследует — на исходе бензин. Нужно возвращаться. И летчики быстро летят к аэродрому.

Вернувшись, оба возбужденно докладывают командиру полка о проведенном бое.

— Ну, что с ними будешь делать, — смеется Дымченко. — Выругать за самодовольство, Да на гауптвахту. А если подумать, сам бы ведь так же поступил. Ладно уж, победителей не судят!