1937 год

Наступил 1937 год. Новый год Разведуправление встречало коллективно в Доме РККА с семьями и родными. Я был один, а на вечере звучали речи, были танцы и концерт, который вел Аркадий Райкин, еще только начинающий и совсем неизвестный. В стране политическая обстановка была очень напряженной, об арестах, репрессиях, начавшихся еще в 1936 году, мы знали понаслышке и говорили о них только шепотом. В 1937 году эта волна докатилась и до руководства Народным комиссариатом обороны.

Помню, в конце мая в здании только что построенной академии имени М. В. Фрунзе на Зубовской площади проходил партийный актив на тему борьбы с врагами советской власти. Докладчиком был Ян Гамарник. В докладе и выступлениях громили Пятакова, Зиновьева, Троцкого и других. Конечно, восхваляли И. Сталина. Актив закончился около 23 часов, а утром 31 мая, придя на работу, все стали шептаться, что ночью [21] дома застрелился Гамарник. Через некоторое время, это уже был июнь, прошел слух об аресте Тухачевского, а потом Уборевича. От проезжающих через Москву офицеров узнали, что на флотах идут повальные аресты командиров, офицеров и даже командующих. Пошли аресты и в Разведывательном управлении, в том числе и в нашем 5-м отделе.

В это время два представителя особого отдела провели проверку делопроизводства в морском отделении и обнаружили пропажу двух пустяковых бумажек, одну я помню, это была препроводительная к пишущей машинке, которую я отправлял посылкой в разведывательный отдел Черноморского флота, но она имела гриф «секретно». Тогда все у нас было «секретно». То же — со второй бумажкой, на полстраницы, содержание которой я не помню. Это происшествие было расценено как чрезвычайное.

Начальника отдела полковника Богомолова, моего начальника капитан-лейтенанта Локотоша и меня вызвал начальник РУ ГШ комкор С. П. Урицкий. Очень возмущался, орал все больше на Богомолова. Показал пальцем на меня и говорит Богомолову: «Набрали детей, вот теперь расплачивайтесь», — и в заключение приказал меня и Локотоша отдать под суд.

Судили нас в трибунале Московского военного округа на Старом Арбате. Суд был закрытый и скорый, без защитника и обвинителя: признать виновными и осудить на три года исправительно-трудовых работ меня и моего начальника. До решения кассационной жалобы оставить на свободе. Разбор кассационной жалобы длился очень долго. На работу мы уже не ходили, а жалованье месяца три нам платили. Возвратился хозяин комнаты, в которой я жил, и меня распоряжением начальника отдела кадров РУ ГШ поселили в комнату отдыха в жилом доме РУ ГШ на Плющихе. В этой комнате сделали общежитие для отзываемых работников РУ ГШ из-за границы.

Где-то в ноябре, часов в 9 вечера, я, закусив в кафе на Смоленской площади, возвращался в общежитие. В вестибюле на диване, смотрю, сидит комендант дома и с ним двое в шинелях. Я поздоровался и вошел в общежитие, они все трое за мной, предъявили ордер на арест, кажется, подпись была Фриновского. В то время он был заместителем наркомвнудел Ежова. Быстро переворошили мои вещи, забрали блокноты и открытки [22] с изображениями японских гейш, их мне подарил сосед по общежитию, возвратившийся, вернее, отозванный из Японии. Посадили в машину на заднее сиденье: один — справа, другой — слева, я — между ними. Привезли на Лубянку. Завели в какую-то комнатушку, там толстый старик в гимнастерке обрезал на моей форменной одежде все металлические пуговицы, снял ремень, из ботинок вынул шнурки. Позвал другого служивого, который провел меня через двор и впихнул в комнату, где было человек двадцать. Среди них и капитан I-го ранга Лучинский из нашего отдела, который, увидев меня, воскликнул: «Ба, а ты-то зачем сюда?». Это услышал сопровождающий меня охранник, взял капитана и куда-то увел. Просидел я там всю ночь и день, а на следующую ночь вывели нас во двор, посадили в грузовую машину-фургон каждого в отдельную клеточку. Привезли в Бутырскую тюрьму и посадили в одиночную камеру. Никто ничего не говорит и не приходит, еду подают в окошко двери. Просидел я там недели две. По ночам слышно, как из соседних камер водили на допросы и к утру возвращали плачущих, стонущих и истерично кричащих. Через две недели открылась дверь, надзиратель буркнул: «На допрос». Ведет по коридорам и лестнице и всю дорогу стучит ключом по своей бляхе на поясном ремне. Когда раздавался такой же встречный стук, заставлял вставать лицом плотно к стене, чтобы я не видел, кого ведут, а другой не видел меня. Привели в длинный широкий коридор, с обеих сторон много дверей в кабинеты. Подвели к столу, открыли страницу журнала, положили на нее металлическую планку с прорезью на одну строчку с моей фамилией, заставили расписаться. Прорезь в планке для того, чтобы я не видел фамилии других арестованных. Из кабинетов слышны крики, стоны, возня. Понял, что там, на допросах, избивали.

Завели меня в один из кабинетов, за письменным столом сидит майор танковых войск. У письменного стола — небольшой приставной столик, около него стул, куда мне и приказали сесть. В углу — тумбочка с телефоном и графином воды, в другом углу — железный сейф. Майор открыл папку с какими-то бумагами. Начал заполнять анкеты: спрашивает мою фамилию, имя, отчество, когда и где учился, где родился, кто родители, задает другие обычные для анкеты вопросы. Закончив эту процедуру, следователь зло заорал на меня: [23]

— Ну, говори, на кого ты шпионил, на немцев или на японцев?

Я совсем растерялся и, что называется, язык проглотил.

А он орет:

— Говори, а то вот как дам этим графином по балде.

Я стал рассказывать о своей жизни и недлительной службе, он прерывает меня и кричит:

— Говори правду!

Показал мне открытку японской гейши, которую забрали при аресте, и спрашивает:

— Это кто такая?

Отвечаю:

— Почтовая открытка, подарил сосед по общежитию.

Посмотрел на обратную сторону, долго молча писал.

Потом дал мне лист подписать. Я не подписываю, ведь в таких вещах меня обвинили. Следователь:

— Подписывай, дурак, это протокол допроса.

Я подписал. Приказал сидеть и ушел куда-то. Долго не было, потом вернулся, приказал идти с ним. Привел в большой кабинет, видимо, к своему начальнику. Тот держал речь, суть которой в том, что страна в опасности, кругом враги, шпионы. Органы НКВД поставили искоренять это зло, но бывают ошибки и у них, что, видимо, произошло и со мной. Потом приказал дежурному увести меня. Повели не в одиночку, а в большую камеру, в которой было человек 120. Первую ночь спал на полу, на голом матрасе. Народ там был всякий, но преимущественно пожилые. Все — политические, уголовников не было. Выводили во двор на прогулку. Кормили очень плохо, но некоторым присылали деньги, их не выдавали, а говорили, что можно на них купить. Однажды мне принесли передачу: немного маргарина и кусок заплесневелой вареной колбасы. Тогда я не знал, от кого был гостинец. Потом Таня Левтеева рассказала мне, что она, представившись сестрой, две ночи стояла в очереди, чтобы приняли для меня передачу. Приблизительно через месяц в двери открылось окошко, и я услышал: «Амелько, с вещами на выход!». А вещей-то у меня: брюки, китель с пуговицами из черного жеваного хлеба, пришитыми спичкой нитками из тюфяка, это мне устроили сокамерники, фуражка без ремешка и эмблемы и перчатки — больше ничего. Посадили в «черный ворон», привезли на какой-то вокзал, [24] затолкали в арестантский вагон с решетками на окнах. Я осмелился и спросил у сопровождающего старшины, куда и зачем меня везут. Он раскрыл папку, нашел мое «дело» и сказал, что везут меня в лагерь в районе Вологды, что осужден я на три года исправительно-трудовых работ по статье 193, пункт «а» — халатное отношение к военной службе. Ну, думаю, слава Богу, не за шпионаж, как кричал следователь майор Лукин в Бутырской тюрьме.

Привезли в лагерь. Народ там был всякий: и политические, которые ходили стайками (группами), и уголовники, которые тоже были разные: шофера, осужденные за аварии, машинисты паровозов, которые проехали на красный свет — «зарезали стрелки путей», — это 3–5 лет исправительных работ. Первое время водили на лесоповал. Я был расконвоирован, мне разрешалось выходить в лес за ограду. В 1938 году меня перевели в поселок, где была администрация лагерей, а при ней — управление по жалобам осужденных. Мы принимали жалобы, оформляли и отправляли по инстанции. Жили в бараках, полных клопов, по поселку ходили без охраны. Жалобщики, принося свои заявления начальнику управления (тоже осужденному), предлагали взятки, в том числе и мне, чтобы быстрее направить их жалобы в инстанции. Начальник брал, покупал тройной одеколон и пил его. Я взятки не брал и, конечно, одеколон не пил.

Пробыл я там недолго. Пришла бумага, по которой я освобождался по амнистии и с меня снималась судимость. Выдали паспорт, и я поехал в Ленинград к родителям. Сразу же написал письмо в Генеральный штаб Наркому Военно-Морского Флота. В письме описал всю свою «одиссею» и ходатайствовал о возвращении на службу на флоте. А пока устроился в артель кожгалантереи диспетчером. Анализируя все происшедшее, я убежден, что суд, а потом арест были, безусловно, спланированы, чтобы проверить мою лояльность. Судить-то было не за что. Это я понял позже, когда размышлял о происходящем в стране. Страшное было время.

Возвращение на Балтийский флот

В марте 1939 года пришел ответ на мое письмо: явиться в Москву к начальнику Генерального штаба ВМФ. Поехал, меня принял адмирал Алафузов. Во время беседы в комнату вошел Нарком ВМФ Николай Герасимович Кузнецов и [25] поинтересовался, кто этот лейтенант (я был в форме) и что решаем. Алафузов изложил суть моего дела. Н. Г. Кузнецов внимательно выслушал, спросил, какой факультет я закончил, сказал, что штурманы кораблей нужны, и распорядился отправить на Балтику в распоряжение командующего флотом, который назначит меня на один из кораблей. Нарком заметил, что есть одна проблема, состоящая в том, что этот лейтенант числился за Наркоматом обороны. Но Кузнецов приказал меня отправлять на флот, а с Ворошиловым он договорится сам. Что-то спросил у Алафузова по делам флотов, попрощался со мной, пожелал успехов и забыть все горькое, что со мной случилось, и вышел.

Получив предписание, я вышел из штаба и, как угорелый, помчался на Ленинградский вокзал. Забыл, что поезда [26] уходят только поздно вечером. На другой день явился в Кронштадт и там приказом Наркома ВМФ № 0350 от 29 марта 1939 года был назначен командиром электронавигационной группы боевой штурманской части учебного корабля «Ленинградсовет», явился на корабль, вступил в должность, счастлив был невероятно. Корабль обеспечивал штурманскую практику курсантов Военно-морского училища имени М. В. Фрунзе. На этом корабле, единственном на флоте и в ВМФ, были установлены новейшие приборы — английский гирокомпас «Сперри-V», гирокомпас «ГЕО-III, гирорулевой одограф, курсограф, эхолот — все английского производства. Я был счастлив и горд.

Война с Финляндией

В ноябре 1939 года началась война с Финляндией. Мне поручили, без снятия с должности на «Ленинградсовете», командовать высадочными плавсредствами в десанте на остров Сескар.

Для десантирования на остров были мобилизованы грязеотводящие самоходные суда с открывающимся днищем для выброса грунта, которым они нагружались плавкранами с грейдером при углублении фарватера, гаваней, портов. В качестве высадочных средств были мобилизованы мелкосидящие шаланды, большие рыболовецкие лодки, гребные баркасы, малые катера. Дело в том, что грязевозы имели большую осадку и не могли подойти к берегу. В мою задачу входило с подходом к острову пересадить десант на высадочные средства и высадить его на берег.

Остров Сескар расположен в 120 км от Ленинграда в Финском заливе. В диаметре около 10 км, на нем ютятся несколько деревень, заселенных преимущественно рыбаками, берега низкие, на западе и юге каменистые, много зелени. Планируя высадку десанта, мы учитывали, что это самая южная территория Финляндии, с наличием на северной стороне песчаного берега, на котором был хорошо оборудованный пляж, в середине острова была построена хорошая гостиница с рестораном. Остров являлся как бы местным курортом, а его географическое положение позволяло держать под контролем все судоходство, передвижение и деятельность [27] кораблей Балтфлота и даже побережье Советского Союза от Усть-Луги до города Нарва. Регулярных войск на острове не было. Располагались полиция, шуцкоровские части, пограничники, несколько полевых орудий и пулеметов.

Было принято решение высадить десант в составе усиленного стрелкового батальона на пляж в северо-восточной стороне острова. К 29 ноября высадочные средства и батальон вышли из Усть-Луги ночью под прикрытием нескольких кораблей флота с северного направления. К утренним сумеркам подошли к острову, корабли с десантом застопорили машины в 1,5–2 км от пляжа, к ним подошли высадочные средства, [28] десант организованно и быстро занял свои места и по команде двинулся к берегу. На расстоянии 500 м к острову финны открыли по нам огонь из винтовок и пулеметов. Мои шаланды, шлюпки, катера повернули на 180° и пошли к десантным кораблям, солдаты стали на них вылезать. Я оторопел, на катере их догнал, приказал сесть обратно в шлюпки и следовать к берегу. Конечно, не обошлось без неприличных прилагательных, а некоторых, слишком проворных, просто сталкивали с кораблей. Восстановили порядок, я — впереди на катере. Мы тоже открыли огонь из винтовок, а корабли — из пушек. Благополучно высадились, никого не потеряли. Финны пересекли остров лесом и из маленькой бухточки на западе острова ушли на шхунах и катерах. Их было много, они отошли от острова и пошли курсом в направлении города Котка. В открытом море их перехватывали наши боевые корабли и стали брать в плен.

К обеду весь остров был взят, в деревнях осталось не более 100 человек мирных жителей. Вечером того же дня поступил приказ оставить на острове 15 человек, меня назначили старшим до прибытия штатной комендатуры. Батальон мы погрузили на десантные средства, и он ушел, кажется, на остров Лавенсаре, это дальше Сескара. С оставшимися солдатами и матросами мы разместились в постройках у гостиницы. Нашли старика, знающего русский язык, и женщину-финку из ресторана. Когда готовились к десанту, командование нас предупредило, что вода и пища финнами могут быть отравлены. В ресторане было очень много продуктов, но мы боялись их употреблять, ловили живых кур, и из них нам женщина из ресторана готовила и первое, и второе. Среди нас, оставшихся на острове, был и армейский врач, который на себе проверил качество воды. Зачерпнув из колодца кружку воды, он выпил ее со словами: «Если через час не умру, значит, вода хорошая». Не умер.

Как-то за обедом старик-переводчик спросил, почему мы не едим продукты из ресторана — они же в запаянных банках. Действительно, почему? Стали есть, и с питанием у нас проблем уже не было.

Однажды я поинтересовался у переводчика, откуда он так хорошо знает русский язык.

— Я рыбак, мой брат тоже рыбак, но живет в России в Усть-Луге, — ответил старик. — В море часто встречаемся, я [29] бываю у него, а он у меня на острове, тайком конечно, но это несложно.

Чтобы удобнее было следить за оставшимися на острове финнами, мы их со всех деревень и хуторов переселили в одну деревню рядом с рестораном. Утром на лошади я объезжал остров, заезжал в деревню, где поселили финнов; они выходили из домов, кланялись и здоровались, к нам они относились доброжелательно.

Через неделю прибыл капитан с десятью солдатами на должность коменданта. Я возвратился на свой корабль «Ленинградсовет», который только что принял солдат для перевозки на остров Гогланд. Залив покрылся льдом. На траверзе маяка Шепелев мы попали в тяжелый лед, поломали лопасти винта и застряли во льдах. На ночь выставляли на льду метрах в трехстах дозоры, боялись, что финны могут подойти и нас подорвать. Так трое суток мы ждали ледокол. Потом пришел ледокол «Красин» и нас на буксире притащил в Кронштадт. Поставили в док на ремонт.