Судьба
Детские годы
Родился я 22 ноября 1914 года в Петрограде в родильном доме, существующем и поныне, на Петроградской стороне за Тучковым мостом. А крестили меня в больничной церкви на 1-й линии Васильевского острова — «Марии Магдалины». Так же называлась и больница, в которой всю свою жизнь работал дезинфектором мой отец Николай Лукич Амелько — по национальности белорус. После революции эту больницу переименовали из «Марии Магдалины» в больницу имени Веры Слуцкой. Детство мое мало чем отличалось от детства моего поколения. Около двух лет от роду я лишился матери — умерла от холеры, а до этого работала санитаркой в больнице, где и отец. После смерти матери отец меня и моих сестер, Александру и Марию, отправил в деревню к дядям и теткам. В 1922 году сестра Мария умерла, отравившись хлебом из невызревшего зерна. В 1923 году отец женился на санитарке той же больницы, где работал, Анне Михайловне. Отец с мачехой забрали в Ленинград мою старшую сестру Александру, а в 1924 году привезли к себе и меня. Я пошел в общеобразовательную школу и вступил в пионерскую организацию. В то время они были не при школах, а при фабриках и заводах. Жили мы на Васильевском острове на 2-й линии, рядом была пионербаза (так назывались пионеротряды) при писчебумажной фабрике им. Зиновьева. Впоследствии ее переименовали в честь писателя Максима Горького. По натуре я был тихим, дисциплинированным, но в то же время активным пионером. В школе был середнячком по успеваемости, из учебных дисциплин очень любил литературу, рисование и уроки труда, на которых мы из папье-маше делали по формам игрушки, раскрашивали их масляными красками, а школа их потом продавала. Это был своеобразный школьный промысел.
В середине 20-х годов наступили тяжелые времена: закрывались [6] предприятия, людей увольняли с работы. Мачеху мою тоже уволили, а отец получал 24 рубля в месяц. Жили бедно и, можно сказать, впроголодь. Помню, мачеха сделала котлеты, в которых было 90 процентов хлеба, я украл одну котлету и съел, за что был по-настоящему ею выпорот ремнем. И все же я ее любил, а отец за свою порядочность для меня был кумиром. Кроме того, он своим внешним видом внушал уважение: представьте себе крепкого, симпатичного здоровяка около двух метров ростом. Отец был беспартийным, но ходил в больницу на все собрания, иногда брал и меня с собой. О чем там говорили, я не помню, но осталось в памяти, что после закрытия собрания все вставали с лавок (стульев не было) и пели Интернационал, конечно, [7] не по бумажкам. На всех демонстрациях отец был знаменосцем. Задолго до демонстрации мачеха гладила ему самую лучшую рубашку, он подстригал усы и с чувством гордости нес знамя впереди колонны. Я был возмущен, когда узнал, что в 70-е и 80-е годы тем, кто нес плакаты и знамена на демонстрациях на Красной площади, платили деньги, а бесплатно никто этого не делал.
В пионерском отряде (базе) у нас были всевозможные кружки — электротехнический, столярный, вышивания и другие, и была так называемая «живая газета». Она называлась «Салют».
Это что-то вроде ансамбля песни и пляски. Мы пели, плясали, ставили пантомимы, преимущественно на политические темы. Наряжались «буржуями», садились вокруг стола и пели: «...Роль двойная моей тактики — у меня такой закон, я придерживаюсь практики, той же самой, что Керзон. Раса белая или черная, не хочу с ними играть и тальянке подпевать». Это пел «Чемберлен». Вот в таком духе и ставили спектакли. Для постановки таких концертов приглашались [8] профессионалы. Помню, Смирнов-Сокольский обучал нас художественному свисту, музыкальное сопровождение вел Георгий Федорович Баженов — это первая скрипка оркестра Мариинского театра, пляскам обучал кто-то из балета этого же театра. Пионервожатыми и руководителями «живой газеты» были Натан Кацнельсон и Мария Маркозубова. С этой «живой газетой» мы ездили по фабрикам, заводам, воинским частям, очень часто были в Морском пограничном отряде кораблей на острове Голодай — это окраина Ленинграда, возили нас и в Кронштадт на корабли. И везде нас кормили — а это было очень важно: я уже говорил, что отец получал 24 рубля, а нас было четверо. Вот в то время у меня и появилась мечта — стать моряком. Наша живая газета «Салют» заняла первые места на городском и областном конкурсах «живых газет». И нас послали в Москву на первый Всесоюзный слет пионеров, где я встретился с Аркадием Гайдаром, Львом Кассилем, Максимом Горьким. Жили мы в какой-то школе, рядом с храмом Христа Спасителя, который я хорошо помню и сейчас. На закрытии слета я вручал рапорт М. И. Калинину. В Москве мы тоже заняли первое место, и в качестве поощрения всю нашу «газету» направили в «Артек». Там ходили в гости к В. М. Молотову в Суук-Су, где он отдыхал.
Возвратившись в Ленинград, окончил 6 классов школы. Через биржу труда с помощью пионервожатой Марии Маркозубовой я поступил в областную школу фабричного обучения, учился и работал на писчебумажной фабрике имени Володарского, где получал 14 рублей, которые, конечно же, отдавал родителям. А сестра, она старше меня на 3 года, поступила ученицей в аптеку, в которой проработала более 50 лет. Из четверых членов семьи трое уже трудились, и жить стало легче.
Высшее военно-морское училище имени М. В. Фрунзе
В январе 1931 года меня приняли в комсомол в Василеостровском райкоме. Там меня познакомили с матросом в бескозырке с надписью «Аврора» и с наганом на поясе, который вербовал в военно-морское училище. Затем меня определили на вечерние курсы по подготовке к экзаменам. [9]
Утром работал, после обеда ходил на занятия по общеобразовательным предметам в фабричное училище, а вечером — на курсы подготовки к экзаменам в Высшее военно-морское училище имени М. В. Фрунзе.
Экзамены были назначены на май 1931 года, а с марта началось оформление документов на допуск к ним. Время мало что изменило в этой бюрократической кухне. Помню заключение председателя медкомиссии врача Квашонкина: «Худоват, тощеват и рост маловат, но он еще растет, поэтому напишем: «По состоянию здоровья годен для поступления». Ко всем документам надо приложить паспорт, а его у меня вообще не было. Предложили пойти в милицию и на основании метрики о рождении выписать паспорт. Но паспорт тогда выдавали с 18 лет, а мне было только 16 с небольшим. В училище принимали с 17 лет, следовательно, надо было ждать еще полгода. Посоветовались с пионервожатым Борисом Дмитриевичем Ефремовым, взяли резинку и в метрике, изготовленной на специальной бумаге, стерли «ноябрь» и чернилами от руки написали «февраль». Чернила расползлись, и сразу стало видно, что месяц рождения подделан. Пошли в милицию с просьбой выдать паспорт в связи с поступлением в военно-морское училище. Милиционер критически посмотрел на подделку и спросил, в каком месяце я родился. Я смущенно ответил, что в феврале. Немного подумав, милиционер сказал: «Сомневаюсь, но все равно у тебя паспорт отберут, и ты его больше в жизни иметь не будешь». И выдал паспорт, в котором поставил год рождения 1914, а число и месяц вообще не указал. А во всех необходимых при поступлении в училище анкетах я писал, что родился 22 февраля 1914 года. Этот обман меня сильно мучил, надо было как-то восстановить правду. Проучившись первый курс (он назывался «подготовительный», так как было много общеобразовательных предметов), я написал рапорт начальнику училища, в котором признался, что подделал метрику. Через несколько дней в вестибюле училища на доске, где вывешивались объявления и приказы, касающиеся всего личного состава, увидел приказ, в пункте шесть которого прочел: «Курсанту 1-го курса Амелько Николаю Николаевичу считать год рождения 1914-й, 22 ноября, а не февраля, как подделанное при поступлении». Как гора с плеч — успокоился. [10]
Экзамены мы сдавали в зале Революции училища. Поступающих, или, как теперь принято называть, абитуриентов, было очень много, человек восемь-десять на одно место. Надо было сдать около десяти экзаменов, но я по всем предметам получил по 3 балла — очень высоко оценили — это ровные знания по всем дисциплинам. Трудно было комиссии с теми, кто имел и пятерки, и двойки, и даже единицы. И, наконец, 6 июня 1931 года я по приказу Наркома обороны стал курсантом Высшего военно-морского училища имени М. В. Фрунзе. На этом, видимо, мое детство закончилось. Видимо — потому, что твердо не уверен, когда это случилось: с 14 лет я уже работал, с 16 — начал военную службу. Впрочем, это большого значения в жизни не имело.
Как известно, Высшее военно-морское училище имени М. В. Фрунзе берет свое начало из Навигацкой школы, основанной Петром I, которая располагалась в Сухаревской башне в Москве. Училище как таковое было основано в 1701 году в Санкт-Петербурге и располагалось в специально построенном для него здании между 11-й и 12-й линиями на набережной Васильевского острова. Первые два этажа здания занимало училище, на третьем были церковь и обсерватория. В мое время в помещении церкви были спальные комнаты для курсантов, в одной из которых первый год учебы жил и я. Моя койка стояла между койками будущих Героев Советского Союза Жени Осипова (был моим хорошим другом, погиб во время войны) и Абрама Свердлова (благополучно дожил до наших дней).
Училищу было присвоено имя М. В. Фрунзе. До революции оно называлось «Морской кадетский корпус», а курсанты назывались гардемаринами. Из стен этого училища вышли знаменитые адмиралы, прославившие на века российский флот — Федор Ушаков, Павел Нахимов, Дмитрий Сенявин, Владимир Корнилов и многие другие. Учиться здесь и получить диплом училища было очень почетно и престижно. Да в мое время были только два военно-морских училища — имени Дзержинского, которое готовило механиков и кораблестроителей, и наше — командного профиля, готовившее штурманов, минеров-торпедистов, гидрографов, артиллеристов и морских авиаторов. Были организационно образованы три сектора: надводников, подводников [11] и авиаторов. Каждый сектор был поделен на роты, а далее шли классы по 20–25 человек. Между «фрунзенцами» и «дзержинцами» была не вражда, а скорее соперничество. Нас называли «женихами», а «дзержинцев» — «монахами». Драк не было, но небольшие потасовки иногда случались. Преподавательский состав преимущественно был из бывших царских морских офицеров, обладавших знаниями и опытом, очень тактичных и культурных людей, которые были для нас примером аккуратности и доброжелательности. Добрую память оставили Гидримович, Суйковский, Осипов (отец Жени Осипова), Сакеллари, Апостоли, Александров и многие другие. Общеобразовательные дисциплины читали приватные преподаватели, как правило, профессора. Высшую математику читал профессор Садкевич, который говорил, что «математику нужно познавать умом, это — не кочан капусты». Космографию преподавал профессор Прянишников — автор книги «Занимательная астрономия». Английский язык — Алибеков, который, услышав слово «Лондон», говорил: «Это ужасно, надо мягче говорить — «Ляндон». Химию преподавал профессор Суйковский, которого иногда замещал его сын. Суйковский-младший, задавая вопросы курсантам и экономя время, спрашивал не «что делать?», а «ч. д.?». Однажды произошел казус. Курсанту Емельяну Ивашенко, очень остроумному юноше, Суйковский-младший задал вопрос:
— Порвана правая сторона шлем-маски противогаза. Ч. д.?
Ивашенко громко, бойко отвечает:
— ЗЛПЩ!
Садкевич спросил, что это значит. Ивашенко пояснил:
— Закрыть ладонью правую щеку.
Весь класс и преподаватель долго дружно смеялись.
Плавание вел француз Жерве (в молодости он переплыл пролив Ла-Манш). Помню первый его урок: не умеющих плавать он построил по одной стороне бассейна, а умеющих — по другой, взял длинный шест, подошел сзади к неумеющим и всех сразу столкнул в воду, а умеющим приказал следить за ними и спасать тех, кто будет тонуть.
Очень мы любили двух боцманов — Харина и Минаева. Они преподавали морское дело: плетение из тросов матов, изготовление огонов, сращивание тросов, плетение рындо-булин и, конечно, вязание морских узлов (все десять я до [12] сего времени помню). Занимались мы этим на балконе зала Революции. Эти же боцманы, прослужившие на флоте не один десяток лет, во время практического учебного плавания на кораблях обучали нас гребле на весельных и парусных корабельных судах, вязанию подвесных коек и многим другим житейским мудростям. В июне-августе мы проходили практику на кораблях учебных, а на последних курсах — и на боевых кораблях. Первое плавание я совершил из Ленинграда в Кронштадт на учебном корабле «Ленинградсовет» от набережной у площади Труда. Многих провожали родители и родственники. Меня пришла провожать пионервожатая Маруся Маркозубова — вечная ей память. Она впервые в жизни принесла мне две пачки папирос «Беломорканал» и разрешила курить. До этого я уже покуривал махорку, которую нам выдавали. Выдавали и трамвайные билеты, а денежной стипендии нам вообще не выплачивали.
По прибытии в Кронштадт нас распределили по кораблям. Я и несколько моих однокурсников попали на канонерскую лодку «Красное Знамя». На этом корабле я получил первое взыскание — выговор от боцмана корабля, с занесением в карточку взысканий и поощрений, за то, что он в моем корабельном сундучке обнаружил мокрое, вернее, сырое рабочее платье, которое не успело высохнуть после стирки на специально натягиваемых леерах. Выговор, записанный в карточку (а это, как говорили, на всю жизнь), меня очень расстроил. Я зашел за башню 130-мм орудия и тихонько заплакал. Меня увидел командир корабля Горбунов, по моим понятиям тогда, очень пожилой — лет 40–45, начавший службу еще на царском флоте. Завел меня к себе в каюту, дал стакан чая и стал расспрашивать, кто я, кто родители [13] и что случилось. Выслушав меня, сказал, чтобы я перестал плакать, поскольку это взыскание не страшное и не последнее, что будут и поощрения. Успокоил меня, и я с легким сердцем ушел. Потом я вернулся и поблагодарил его, а он сказал, что не за что.
Последующие годы я плавал и проходил практику на учебных кораблях «Комсомолец», «Красный Ленинград», парусной шхуне «Учеба», на крейсере «Аврора», командиром которого был Кузнецов, старпомом — Яковлев, ставший впоследствии комендантом Кронштадта.
На «Авроре» было несколько забавных случаев, о которых стоит рассказать. Стали мы на якоре где-то у острова Эланд, пройдя между ним и шведскими берегами. Случайно обнаружили, что у кормы крейсера плавает много рыбы. Мы быстро соорудили удочки и начали ловить. И вдруг раздался свисток и объявление в мегафон «Всем рыбакам построиться на юте». Построились, вышел старпом и объявил: «Запомните, бросать окурки за борт, плевать, облокачиваться на леера и тем более ловить рыбу с военного корабля нельзя. Это позорно. Берите кирпичи, песок и драйте (на коленках) палубу (палуба была из тикового дерева)». Когда выдраили, пришел старпом и проверил носовым платком чистоту палубы, похвалил.
Перед обедом разрешали купаться. Курсанты выстраиваются вдоль борта, ставят перед собой ботинки, на них кладут бескозырки и по сигналу горна «Движение вперед» все прыгают за борт. Через 10–15 минут тоже по сигналу горна «Отбой» все должны быстро по трапам подняться на корабль, забрать свои ботинки и бескозырки и отойти одеваться. Идет осмотр — все ли разобраны ботинки, не остался ли кто-либо за бортом? Один раз небольшая группа плавающих курсантов не стала выходить из воды и продолжала плавать у бортового трапа. Вышел командир крейсера Аполлон Кузнецов и спросил вахтенного офицера:
— Сколько их там?
Тот сосчитал и ответил:
— Одиннадцать человек.
Командир дал команду:
— Всех наверх, 22 наряда вне очереди, поровну на всех!
Как-то во время стоянки на якоре на восточном рейде поступила команда: «Всем на тали гребных судов!». Выбежали, [14] тали на руки, спустили суда на воду. Дается команда: «Тали раздернуть!». Все вместе поднимаем троса выше головы и одновременно с грохотом бросаем на палубу. В кубриках и в каютах под верхней палубой лопаются электролампочки и даже плафоны. Впоследствии давали команду: «Тали тихонечко положить на палубу».
В один из дней к борту подвели два 14-весельных баркаса, прозвучала команда: «Курсантам на баркасы!». Спустились по штормтрапам, расселись на банки. Следующая команда: «Баркасы к правому и левому кормовым трапам!». На наш баркас сходит боцман Харин, на второй — боцман крейсера. С борта бросают нам анкерки с пресной водой и мешок хлебных сухарей. Харин подает команду: «Оттолкнуться от борта, разобрать весла, весла на воду!». И пошли с восточного рейда, вышли на большой корабельный фарватер. Робко спросили, куда мы идем. Харин говорит, что в бухту Батарейную. Это у маяка Шепелев — километров 15. Руки устали, ладони в водяных волдырях, но держимся. Наконец дошли. Подходим к берегу, баркас сел на камни. Харин дает команду: «Штаны долой, всем в воду, тащите баркас и меня к сухому берегу!». Подтащили. «Ну, а теперь, — говорит Харин, — отдохнем, попьем горячей водички, поедим сухариков и домой на крейсер тем же путем». Возвратились уже в сумерках, не чувствуя ни рук, ни ног. И никаких хныканий, жалоб. Наоборот, были горды. Вот это оморячились. Пошли в свой 14-местный кубрик и завалились на койки.
Со второго года обучения стали распределять по специальности, считаясь с нашим желанием. Я выбрал штурманскую специальность надводных кораблей. Но независимо от специализации первые три года на практике мы изучали и несли вахту всех матросских специальностей. Сигнальщиками, впередсмотрящими, околоштатного рулевого, в котельном отделении. Кстати, на «Авроре» были 24 котла, а уголь находился в галереях угольных ям. И прежде чем он дойдет до топок, нужно было лопатами перекидывать из одной в другую, потом обратно и уже затем к топкам котлов. Жарко, пыльно, а пить давали только соленую воду. Так требовали врачи, чтобы не болели суставы. Конечно, чистили (драили) медные части, убирали каюты, кубрики, драили на коленках кирпичом или торцом дерева с песком [15] палубу. Несли вахту рабочими на камбузе, помогая поварам, мыли и чистили посуду и медные бачки. Делали все добросовестно, а матросы, старшины и офицеры учили, как это нужно делать. Флажный семафор и передачу ратьером по азбуке Морзе я до сих пор хорошо помню.
На старших курсах мы уже дублировали, а позднее исполняли обязанности вахтенного офицера (тогда он назывался вахтенный начальник) и, конечно, вахтенного штурмана. Последний год я проходил практику и исполнял обязанности штурмана на канонерской лодке «Бакинский рабочий» на Каспийской флотилии. Штатного штурмана по какой-то причине не было.
На 4-м курсе руководство училища обнаружило, что мы, в скором времени выпускники, плохо знаем географию, теоретическую механику и русский язык. Были приглашены замечательные [16] преподаватели из Ленинградского университета. Оригинальный был профессор Шишмарев, преподававший нам географию. С ним мы изучали природу, экономику, фауну и флору почти всех стран мира. Опрос курсантов он проводил легко, весело. Например, он спрашивал, чем славился экспорт Индии. Оказывается шелком. А экспорт Китая — чаем, и добавлял: «Как приятно в вечер майский в чай китайский ром ямайский подливать». Или: «В какой стране лучшие в мире сливки?». Оказывается в Финляндии. Помню, проходили Италию. Вызвал как-то Шишмарев к доске Емельяна Ивашенко (я о нем уже упоминал) и говорит:
— Расскажите-ка мне, расскажите-ка мне...
Ивашенко спрашивает:
— Что рассказать, распорядок дня Папы Римского?
— Вот-вот, расскажите, что он делает в пятницу перед страстной субботой?
Ивашенко молчит.
— Ну вот, дорогуша, не знаете. А он, Папа Римский, в этот день представляет свою туфлю в храм Божий для целования прихожанам.
Шишмарев носил усы, которые, как он утверждал, называются «а ля Вильгельм», а тип бороды называл «Оренкле». Его занятия мы очень любили. Он давал много дополнительной информации, которая обогащала наши знания, расширяла наш кругозор.
Не менее оригинален был и преподаватель теоретической механики профессор Кондратьев. Он брал кусочек мела, привязывал его ниткой, крутил кругами за конец нитки и спрашивал:
— Вот если сейчас мел оторвется, куда он полетит?
Мы все хором отвечали, что в окно. Кондратьев:
— Да, это бывает, но он полетит прямо по касательной к окружности.
Как-то во время лекции он увидел, что курсант Коля Смирнов заснул за столом. Кондратьев долго смотрел на него и потом сказал:
— Посмотрите, а он заснул. Значит, он устал. Организм требует отдыха, поэтому не будем его будить, пусть спит.
Проходили мы невесомость тел в космосе. Я сидел за одним столом с Киршем Альбертом, эстонцем. Кондратьев увлекся лекцией и говорит: [17]
— Вот возьмем этот стул и запустим его в зону непритяжения Земли.
А Кирш в это время пролил чернила, бумажкой вытер стол, подцепил эту бумажку пером ручки и говорит:
— Товарищ преподаватель, разрешите выбросить?
Кондратьев затряс бородой, побледнел и закричал:
— Молодой человек, встаньте. Что вы наделили? Люди так внимательно слушали, а вы весь класс мне с небес спустили. Выйдите из класса.
Характерно, что занимались мы в училище по книгам и учебным пособиям, написанным самими военными и гражданскими преподавателями. Это говорит об их высокой квалификации.
Всех их мы с благодарностью вспоминаем. Училище дало нам не только специальные познания, но и жизненные.
Москва
В мае 1936 года, ровно через 5 лет, сдали последний экзамен. Учеба закончена, мундиры индивидуально пошиты в мастерской училища и, наконец, выпуск первых лейтенантов — штурманов, минеров, артиллеристов, гидрографов, авиаторов. Всего около 500 человек. Я подчеркиваю слово «лейтенантов», потому что только-только ввели воинские звания, а до этого наше звание было командир Рабоче-крестьянского красного флота (РККФ) XII категории.
Выпуск производил маршал Советского Союза М. Н. Тухачевский (он тогда был первым заместителем наркома обороны и начальником Управления боевой подготовки). Собрали всех в зале Революции, Тухачевский огласил приказ Народного Комиссара Обороны СССР №01711/П от 9 июня 1936 года о присвоении звания «лейтенант». Объявили, кто на какой флот и на какую должность назначен персонально. А моей фамилии все нет и нет. И в самом конце Тухачевский объявляет: «А теперь особая группа», — и называет меня и еще пять человек. Весь зал захохотал. Тухачевский говорит:
— А вы не смейтесь. Вы сейчас разъезжаетесь по флотам и местам назначения, а особая группа пойдет сейчас на месяц в отпуск, а после отпуска явится в город Москву, Большой Знаменский переулок, дом 14, и будет продолжать серьезно учиться очень важному для государства делу. [18]
Затем парад на площади Исаакиевского собора, я — молодой лейтенант, и вся жизнь впереди.
Когда после отпуска мы явились по московскому адресу, нам шестерым объявили, что теперь мы будем продолжать службу в 4-м управлении РККА (это Разведывательное управление Генерального штаба).
— А сейчас выбирайте себе другие фамилии, снимайте свои мундиры, переодевайтесь в гражданские костюмы (они в соседней комнате) и поедем за город, где будем жить и учиться.
Зашторенные «ЗИСы». Недалеко от Москвы остановились у высокого забора, на воротах надпись: «Общежитие НКО». Охранялось овчарками и сторожами. В довольно большом особняке разместились по комнатам, и началась жизнь и учеба будущих разведчиков-нелегалов. Пробыл я там несколько месяцев. Потом вызвали на Большой Знаменский, 14 и объявили, что я назначен помощником начальника Морского отделения 5-го отдела Разведуправления Генерального штаба. Начальник отделения — капитан-лейтенант Локотош, начальник отдела — полковник Боголюбов, начальник Разведуправления — комкор Урицкий. Я был очень огорчен этим назначением. Отдел большой, кто чем занимается — неизвестно, мои обязанности непонятны, постоянного рабочего места нет. В маленькой комнатушке два письменных стола — один Локотоша, второй — капитана 1-го ранга Лучинского. Локотош поручил мне вести делопроизводство: подшивать бумаги в дела — входящие из разведотделов флотов и исходящие из РУ. Жить негде. Сначала Локотош поставил раскладушку в квартире своего отца, у которого он и сам жил. Потом поселил в комнату в общей квартире в Покровском-Стрешневе. Эта комната принадлежала его бывшей жене, которая вскоре меня оттуда выгнала. Затем поселили в комнату, принадлежащую разведчику, который в то время находился с семьей за границей. Жил я в районе Серпуховской площади, 3-й Монетчиковский переулок.
Питался я, где попало и как попало. Ни родных, ни знакомых в этом городе у меня не было.
На службе в отделе было бюро топографических карт, планов городов, заведовала этим бюро и по необходимости выдавала служащим отдела необходимые материалы Надя [19] Суханова, девица с копной плохо причесанных волос ржавого цвета на голове, с неправильными чертами лица, низенького роста, непривлекательной фигурой, года на два старше меня. Очень приветливая, вежливая. Мне она совершенно не нравилась, но, как говорят, «на безрыбье и рак рыба». Иногда с ней разговаривали ни о чем. Раза два ходили в кинотеатр «Художественный». Я, видимо, ей нравился, а она чувствовала, что я к ней равнодушен. Однажды она пригласила меня в гости на свой день рождения, при этом сказала, что познакомит меня с интересной девушкой. Надо сказать, что у меня до этого не было девушек, которые, как тогда говорили, были бы моим увлечением. До поступления в училище я был слишком молод.
В училище в увольнение ходили только в субботу и воскресенье. Заниматься было очень трудно, и, как правило, я больше сидел в училище, занимался самостоятельно, да и часто в училище показывали кино, были кружки самодеятельности, я был в драматическом. Ставили пьесы на морскую и революционную тематику. Был кружок бальных танцев — обязательный для всех, вроде, как предмет, на эти занятия приводили к нам девушек из Ленинградской балетной школы. Но продолжения и близкого знакомства с этими девушками вне училища у меня, пожалуй, и у многих других, не было. Иногда в воскресенье, если не был занят в наряде дневальным по сектору, в противопожарной группе или в карауле у знамени, у ворот здания, я часа на 2–4 заходил домой навестить родных.
Вернемся к именинам Нади Сухановой. Я подумал, раз она работает у нас, видимо и гости у нее будут порядочные, а это важно потому, что по работе нам строго запрещалось заводить случайные знакомства. Кроме Нади Сухановой, из [20] Разведуправления я помню только двух женщин — это пожилая машинистка и Ксения Константиновна Громова, первая жена легендарного летчика М. Громова. Ее я запомнил потому, что она имела воинское звание полковник, что редко для женщины в то время, да и в настоящее, и она знала 12 иностранных языков, что совсем редкое явление. Очень воспитанная, хотя и в летах, но симпатичная.
В назначенное время я пошел к Наде Сухановой. Ее дом находился в районе Большой Бронной улицы, в Богословском переулке. Догадался купить какие-то духи и букет цветов. Нашел дом, коммунальную квартиру в полуподвальном помещении. Гостей было много. Меня посадили за стол рядом с девушкой, которая сразу бросилась мне в глаза. Немного ниже среднего роста, с роскошными длинными косами, правильными чертами лица и изумительными, большими карими глазами. Звали ее Таня, фамилия Левтеева. Очень мило разговаривали. Потом я пошел провожать ее домой на Коровий Вал, а оттуда пешком в Покровское-Стрешнево, трамваи уже не ходили, было поздно. Пишу подробно потому, что я в этих больших карих глазах «утонул», и через полтора года она стала моей женой, с которой мы прожили 51 год.