XIX. Соединение отрядов. — Кият-Ярган и дальнийший путь. — Ночной плен и утренний смотр. — Войска Инака, камыши и неприятельский лагерь. — Восточная красавица. — Встреча с Хивинцами и первое дело. — Окрестности Ходжали и состояние местной агрикультуры. — Ходжалинская депутация, сдача города и кавказский вечер.
16 мая. Лагерь под Ходжали.
Оренбуржцы были впереди нас на целый переход и 14-го числа должны были отойти еще далее, до урочища Карабайли. Для того, чтобы настигнуть удаляющийся отряд генерала Веревкина, Кавказцам оставалось одно средство: пройти в один день оба перехода, составлявшие в сложности более пятидесяти верст. Для нашей кавалерии, простоявшей сутки на прекрасном корму у Огуза, подобное движение не могло представить никаких затруднений, но этого далеко нельзя было сказать об изнуренной пехоте, которая шла форсированным маршем безостановочно с самого Алана. Однако решиться было тем более необходимо, что 15-го числа, говорили, генерал будет [172] штурмовать Ходжали. В виду этого, с рассветом 14 мая отряд наш поднялся с Огуза и пошел одною общею колонной.
Пространство от Огуза до урочища Карабайли не представляет ничего интересного, за исключением разве одного канала Кият-Яргана, встречающегося на половине дороги. Местность эта никем не населена и потому на ней нет ни одной постройки, ни клочка обработанной земли, и до самого канала такая же равнина, местами с высоким кустарником, какая тянулась южнее Кунграда.
Широкий Кият-Ярган, с извилистыми, неправильными берегами в уровень с водой и с островками, образовавшимися от наносов, походит больше на реку, чем на канал, и его можно бы принять за один из истоков Аму-Дарьи, если бы не название, означающее «Кият — провел».
Моста не было на канале и потому переправа отряда потребовала около двух часов времени. Казаки подсаживали пехотинцев к себе на лошадь, перевозили на тот берег и опять возвращались за новыми пассажирами... Но, к счастию, канал оказался не особенно глубоким, и большинство солдат, не ожидая казачьей помощи, облачилось в костюмы прародителей и пошло в брод, неся в поднятых руках ружье и платье...
За каналом кустарник становится выше и местами переходит в густой лес с небольшими прогалинами; извилистая и пыльная дорога прорезывает [173] эту чащу, как широкая просека, и не доходя двух-трех верст до урочища Карабайли, сразу выбегает на открытую равнину, упирающуюся в Аму-Дарью.
Эту вторую половину дороги люди, как и нужно было ожидать, шли с большим трудом, растягивались на несколько верст, отставали и вызывали неоднократные остановки...
Стемнело. Густой лес стоял по обеим сторонам дороги, точно сплошные черные стены, и не позволял и думать о боковых разъездах; между тем местность благоприятствовала всевозможным засадам. На только что проходивший пред нами арриергард Оренбургского отряда было сделано небольшое нападение, и на одной прогалине мы наткнулись на труп Туркмена и убитую лошадь, валявшиеся, как последствия этой неудачной попытки... Если Хивинцы, как говорят, и не трусы, то во всяком случае, надо полагать, что у них нет военной сметки для надлежащей оценки благоприятных местных условий: что бы только наделали тут даже две-три сотни смелых и ловких горцев!..
Было уже поздно. Мы продрогли от ночной сырости и соскучились от медленного движения. Кто-то предложил поехать вперед, чтоб поужинать у оренбургского маркитанта. Предложение было принято, и человек десять офицеров, в том числе и я, отделились от отряда и понеслись вперед. Спустя час, мы наткнулись на оренбургские аванпосты, а вскоре прибыли и в лагерь. Все уже спало здесь. Только [174] кое-где виднелись при лунном свете медленно расхаживавшие фигуры часовых, да у штабных кибиток пробивались еще огоньки и слышался легкий говор...
После веселого часа, проведенного в кибитке маркитанта, мы снова вскочили на коней и пустились в карьер через спящий лагерь на встречу к своему отряду... Сопровождавших нас Лезгин, благодаря их папахам, часовые приняли за Туркмен: один за другим грянули два выстрела и одна из пуль провизжала пред самым носом «Ананаса»...
Лагерь всполошился. Некоторые офицеры выскочили из кибиток. Горнист взял уже первые ноты тревоги, но кто-то остановил его...
— Господа, потише!.., шагом! шагом!.. Вас перестреляют всех! послышался за нами голос полковника Саранчова, начальника штаба Оренбургского отряда.
— Шагом! шагом!. повторяли Тере-А. и подполковник Скобелев.
Но мы неслись... пока не наткнулись на краю лагеря на фронт дежурной сотни и не очутились в плену у ее командира князя Имеретинского. Не будь сотни, мы бы неминуемо влетели в огромный ров с водой, проходивший в двух шагах за ее спиной... Князь дал нам казаков, которые проводили нас до нашего отряда, только-что расположившегося несколько в стороне от Оренбуржцев.
Причиной этой проделки, конечно, был [175] маркитант... но только благодаря счастливому случаю она окончилась без плачевных последствий.
На другой день рано утром отряд наш, состоявший к этому времени из девяти рот, двух орудий и трех сотен с ракетною командой, построился в каре на месте своего ночлега. За ночь люди обчистились и теперь выглядели так, как будто только-что вышли на парад прямо из своих казарм; да и мы, офицеры, нарядились в этот день особенно тщательно, чтобы не удариться в грязь пред Оренбуржцами, и просто блистали белизной своего костюма... Генерал Веревкин, в сопровождении огромной свиты, в которой галопировали между офицерами и разные почетные Киргизы и Туркмены, проехал по фронту наших войск, поздоровался и благодарил каждую часть за молодецкий поход...
Еще, говорят, накануне было получено известие о том, что хивинские войска, высланные против нас под начальством Инака, дяди хана, уже дней двадцать тому назад сосредоточены в укрепленном лагере, верстах в пятнадцати впереди Ходжали, и намерены защищать этот город. Численность их определяли в 8.900 человек при четырех орудиях: собственно Хивинцев 1.000 человек пехоты с важным сановником ханства, Мехтер Медреимом, во главе; все остальное — конница, в которой Узбеков и Иомутов по пятисот, Кипчак-Мангитов, Илалы и Алели по триста и, наконец, шесть тысяч Каракалпаков. [176]
Вследствие этого известия, наши соединенные отряды, составившие силу в семнадцать рот, десять орудий и одиннадцать сотен с ракетного и саперною командами, тотчас после объезда генерала тронулись с места двумя колоннами по направлению к Ходажали: левую колонну составили Оренбуржцы, которые направились по дороге, а на полверсты правее и на одной высоте с ними пошли Кавказцы. Верблюды и тяжести отряда двигались в общей массе позади колонн под небольшим прикрытием пехоты.
С час мы подвигались в таком порядке без особых препятствий, но затем густые камыши, перемешанные с колючим кустарником и покрывающие в этом месте весь левый берег Аму, начали сильно затруднять движение нашей Кавказской колонны. Камыш становился все выше и выше, в нем скрылись сначала штыки солдат, затем всадники, наконец и их значки, и движение головных сотен обозначалось целыми рядами камыша, с треском валившегося под напором массы лошадей. Движение в этой обстановка из самых неприятных и утомительных: лошади и люди вязнут, сучья поминутно хлещут по лицу, и вы на каждом шагу рискуете остаться без глаз или оставить без них свою лошадь. Колонна наша подвигалась все тише и тише, пока не дошла до непроходимой чащи, пред которою принуждена была свернуть на дорогу и очутиться в тылу у Оренбуржцев.
Вероятно, мы нарушили покой не одного из [177] страшных обитателей этих камышевых чащ, полосатых тигров, если только справедливы рассказы Туркмен о том, что их здесь великое множество...
Проехав верст десять, мы наткнулись на укрепеленный лагерь Хивинцев, о котором я говорил выше. Обширное пространство, обнесенное земляным окопом, было покрыто маленькими шалашами и многочисленными кучками еще горячей золы: это было все. Тех, кого нам нужно, не было опять!.. Неприятель покинул свой лагерь и бежал пред самым нашим приходом. Общее разочарование было самое полное, и среди нетерпеливой молодежи слышались фразы в роде того, что Хивинцы не больше, как недосягаемый призрак...
Несколько далее хивинского лагеря, сквозь густую сеть высоких стеблей и перепутанных листьев камыша, вдруг засверкала поверхность точно стоячей воды, облитой солнцем; вслед затем дорога вышла на самый берег, и нам в полном своем блеске представилась средне-азиатская красавица Аму-Дарья!.. С самого Кунграда мы двигались все время почти по прибрежью этой реки, но она, как стыдливая невеста своей родины, таилась от глаз наших и только теперь первый раз сняла пред нами свое таинственное растительное покрывало: и в самом деле она была красавица!.. Широкою, в добрую версту, серебряною лентой, как сплошную массу сверкающих звезд, несла она молча без единого плеска свои мутные воды, залитые палящим солнцем. Было что-то [178] приковывающее в этом спокойном величии многоводной реки! Только после нескольких минут безмолвного созерцания я вспомнил томившую меня жажду, слез с коня и, наклонившись над берегом, сделал несколько жадных глотков аму-дарьинской воды: последовало некоторое разочарование... «Только любоваться бы тобой и никогда не прикасаться!» невольно подумал я: так тепла, илиста и вообще грязна была эта восточная красавица, окрещенная даже арабскиии писателями Джейхуном или грязною рекой...
Безжизненный противоположный берег тянулся узкою, песчаною полосой, слегка подернутый зеленью. Он казался колеблющимся от сильных испарений, дрожавших над рекой и местами блистал на солнце золотистым отливом...
Прямо против нас виднелись на том берегу силуэты множества кибиток и шалашей, и между ними при нашем появлении засуетились пешие и конные люди. «Неприятель!» подумали мы... Три конные орудия немедленно снялись с передков и направили туда свои жерла... но в то же время несколько человек бросились с того берега в воду, достигли вплавь до ближайших отмелей, остановились и начали кричать, что здесь кочевья мирных Каракалпаков. Колонны оставили их в покое и тронулись далее, но арриергард, не зная в чем дело, пустил в них несколько десятков пуль и получил за это приличный нагоняй... [179]
Около часа дорога тянулась по открытому берегу и затем опять повернула в камыши. Здесь авангард наш снова увидал людей, но на этот раз прямо против себя: по дороге галопировали, удаляясь от нас, отдельные всадники, а по сторонам в камышах целыми сотнями мелькали черные туркменские шапки. Наконец-то неприятель!
Несколько сотен, бывших во главе обеих колонн, развернулись и пошли рысью. Остальные войска прибавили шаг. Оренбургские и Уральские казаки, по приказанию своего начальника полковника Леонтьева, бросили при этом в Аму-Дарью все свои пики, служившие только совершенно бесполезным бременем...
Неприятельские всадники несколько раз исчезали в камышах при нашем приближении и, выростая снова в большем числе, рассыпались во все стороны, или останавливались при замедлении нашего хода. Пехота обеих колонн выбивалась из сил, но не могла подойти даже на дальний выстрел... Но вот камыш стал мельче, сотни ринулись в атаку; Хивинцы с неимоверною быстротой отхлынули назад и невозможно было и думать, чтобы догнать их свежих, прекрасных коней... Сотни остановились и открыли огонь. Со страшным шипением полетела первая наша ракета, взвилась над камышами, резнула спокойную гладь блиставшей за ними реки и скрылась... за нею другая... еще и еще ракета. В толпе неприятеля, там и сям, мелькнули клубки дыма ответных выстрелов, но их пули и не приблизились к нам... [180]
Сорвавшаяся в это время лошадь нашего ракетеного офицера помчалась по направлению к неприятелю. Несколько Хивинцев бросились ловить ее, но прежде чем схватили, наша кавалерия уже снова неслась на неприятеля и на этот раз еще более безуспешно, благодаря изрытой кочковатой местности, едва позволявшей двигаться даже шагом, несколько лошадей вместе с седоками свалились в глубокие ямы прежде чем успели остановить сотни, а Хивинцы счастливо завладели конем нашего офицера и один из них дерзко пересел на нее на наших глазах.
Эти бесполезные атаки повторялись еще несколько раз, пока мы не вышли на открытую поляну. Здесь огромные толпы неприятеля повидимому решились сразиться, — они огласили воздух неистовыми криками «аламан! аламан!» (Воины! воины!) охватили в рассыпную наши фланги, спустились к центру и остановились. Три наши конные орудия быстро вылетели вперед и снялись с передков.
— Первое! послышался звонкий голос лихого командира конной батареи, есаула Горячева.
Грянул выстрел. Как отдаленные раскаты грома загрохотало эхо над молчаливою рекой... Граната угодила в самую гущу неприятельских всадников; раздался треск и Хивинцы шарахнулись во все стороны, как осколки самого снаряда...
Еще несколько выстрелов, и из-за обоих [181] флангов батареи внезапно вынеслись казаки, сверкая в облаках пыли обнаженными шашками, и устремились на неприятеля... Хивинцы как бы выжидали с минуту; казалось, вот сойдутся и закипит рукопашная... Но нет, не выдержали и на этот раз халатники!.. Их тысячные толпы повернули пред нашими четырьмя сотнями и через несколько минут совершенно скрылись из виду...
Уже в Ходжали нам рассказывали, что в этот день Хивинцы три раза собирались на отчаянную атаку, но каждый раз в самую решительную минуту «не хватало пороху»...
Видя бесполезность дальнейшей погони, генерал Веревкин приказал ударить отбой и прекратил преследование. Казаки и конно-иррегулярцы, в бессильной злобе на неприятеля, с которым так жаждали сразиться в этот день, остановились в виду ходжалинских садов и слезли со своих измученных коней; к ним стянулись остальные части, отряда и последовал общий привал...
Через два часа отряды двинулись в прежнем боевом порядке Оренбуржцам снова выпала дорога, ведущая прямо к северным воротам ходжалинской ограды; они беспрепятственно двинулись вперед, и вскоре мы видели только пыль от них, извивавшуюся среди яркой зелени ходжалинских садов и посевов. Кавказцы взяли, попрежнему, на полверсты вправо и очутились сразу пред целым лабиринтом препятствий: сады, огороды и всевозможные посевы, [182] испещренные густою сетью каналов, арыков, глиняных стенок, земляных насыпей и живой, колючей изгороди, сплошь покрывали все пространство, лежавшее пред нами. В этой обстановка пехота наша едва подвигалась вперед, и поэтому бывшая во главе кавалерия отделилась от колонны и скрылась за густою рощей, правее нашего общего направления...
На одной поляне я получил приказание догнать кавалерию и остановить ее до присоединения пехоты. Тут я расскажу мои собственные приключения при исполнении этого приказания для того, чтобы дать вам некоторое понятие о ближайших окрестностях Ходжали, о хивинской агрикультуре и, между прочим, о тех преградах, которые лежали на пути Кавказского отряда...
Местность, конечно, была совершенно незнакомая, дороги не было; карта не могла служить пособием, ибо на ней Ходжали обозначены обыкновенным, небольшим кружком, безо всяких топографических подробностей, и, как я уже говорил, кавалерия скрылась из виду. При таких условиях мне ничего более не оставалось как взять прямое направление к упомянутой роще и скакать...
Через несколько секунд я наткнулся на арык, аршина в два ширины: шпоры — и я за арыком, на прекрасной поляне люцерны, усеянной фиолетово-голубыми цветами. Перескочив снова через невысокий глиняный парапет, окаймлявший поляну с противоположной стороны, я вышел на широкую, поперечную [183] дорогу, покрытую слоем тончайшей пыли, до которой достаточно было прикоснуться ногой, чтобы поднять вокруг себя целое облако; рядом тянулся и канал мутной, почти стоячей воды, с крутыми насыпями по обоим берегам и шириной около пяти-шести сажен...
Я остановился в недоумении пред этим препятствием: моста не было, а белые рубашки наших стрелков мелькали между деревьями по ту сторону канала, — как они переправились?..Наугад, я поскакал по дороге вправо, и вскоре увидел что-то черневшее поперек канала, — то был мостик, вероятно, на низких сваях, но их нельзя было видеть, так как настилка из мелкого хвороста лежала над самою водой и потонула еще более под тяжестью моей лошади.
Обширное и обсаженное кругом деревьями рисовое поле, с едва выглядывающими из воды ростками, лежало за мостиком как сплошное болото. Направо нельзя было ехать: два ряда молодых тополей, возвышавшихся там над двумя параллельными насыпями, показывали близкое соседство еще нового арыка; ехать налево по берегу канала — значило удаляться от цели. Я решился персечь рисовое поле, но только что лошадь опустила в воду передния ноги — он завязли в грязи по колено и бедное животное едва выкарабкалось обратно. Делать было нечего и я понесся налево, по берегу большого канала. Миновав рисовое поле и перерезав нсколько посевов джугуры и пшеницы, я снова увидел [184] пред собой белые рубашки солдат и сверкавшие между деревьями штыки, — то была цепь, остановившаяся пред арыком. По гребню насыпи пробегал подполковник Гродеков и, повидимому, отыскивал место, позволяющее перепрыгнуть на ту сторону...
— Что, братцы, стали? спросил я, придержав коня пред одною группой солдат.
— Да вот, ваше благородие, арык проклятый растянуля поперек... ничего с ним не поделаешь. Их мы с десяток перешли сегодня, да те все будто посходнее были...
Насыпные края арыка возвышались на целую сажень, но на взгляд они отстояли так близко друг от друга, что, казалось, можно и перепрыгнуть на тот берег.
— Как «ничего не поделаешь»?..
Говоря это, я уже соскочил с лошади и подбежал к арыку. Ширина его, как я увидел теперь, могла быть несколько более одной сажени, но размышляиь было некогда, и я сделал прыжок... Едва ноги мои ударились о противоположную насыпь, она с шумом обвалилась; я полетел в арык и мгновенно окунулся в его мутной, расплескавшейся воде... Вынырнуть из воды, ухватиться за корни чинара, висевшие над моею головой, и выбраться из арыка при помощи солдатских ружей, было делом одной минуты, но, воображаю, как я был хорош в это время в своем белом кителе!.. Тогда, конечно, я об этом не думал, — мне только [185] мерещилась ускользающая кавалерия, я снова вскочил на лошадь и полетел искать счастия в новом месте.
Не прошло и трех минут, как два канала, встречающиеся под прямым углом, загородили мне дорогу: один имел около шести сажен ширины; другой вытекал из первого, был гораздо уже и лежал на моем пути. Что мне делать?.. Вернуться назад к мостику пред рисовым полем значило потерять слишком много времени... «Авось не глубок», подумал я, и, вскочив на береговую насыпь, подобрал лошадь и начал понукать ее шпорами; она только вздрагивала от боли, но наконец медленно, как бы ощупью, спустилась с крутой насыпи. Передния копыта погрузились в арык. Лошадь вытянула шею и обнюхивала почти стоячую воду. Но вот, она увидала там свое отражение, — фыркнула и шарахнулась было назад, но копыта быстро скользнули вниз по мокрой глине. Еще мгновение — и мы оба, как обвалившаяся глыба скалы, рухнули и погрузились в воду...
К счастью, я не попал под лошадь и быстро вынырнул. Широкие водяные круги, разбегаясь по поверхности взбаломученного арыка, один за другим плескались о противоположный берег и туда же, кряхтя и как бы судорожно потряхивая красивою головой, плыл мой конь с распущенным по воде хвостом. Я вцепился за этот хвост и, после долгой возни, мы оба наконец выбрались на сушу...
Конь мой казался пегим от массы прилипшей к нему желтой глины; он дрожал, вода с него [186] струилась. Я должно быть тоже походил на какую-нибудь глыбу земли под проливным дождем, еле дышал от усталости и в душе энергически проклинал и Хивинцев, и в особенности их ирригационную систему безо всяких средств для переправы. Выжав наскоро прилипшую к голове фуражку, я взобрался на мокрое седло и снова погнал свою измученную лошадь...
Перескакивая через мелкие оросительные канавы, я несся теперь как бы по цветным коврам богатой растительности, удивляясь все более и более разнообразию и тщательной обработке ходжалинских полей. Чего только тут не было!.. Направо и налево, то и дело мелькали то нивы высокой, уже пожелтевшей пшеницы, то поля проса и чечевицы, и наконец под самым городом — цветущия группы фруктовых деревьев, плантации хлопчатника, табаку и правильные зеленющия грядки со всевозможными овощами. На всем пространстве пред глазами не было ни одной пяди необработанной земли!..
В этой обстановке я проскакал около версты и, поднявшись на небольшой бугор, сразу увидел пред собой всю нашу кавалерию. Она вышла сюда, сделав огромное обходное движение по указанию проводников, и теперь, спешившись на небольшой поляне, спокойно ждала прибытия остального отряда. Таким образом все мои труды и купанья оказались совершенно бесполезными и я с досадой слез с измученного, запыхавшегося коня.
[187] Впереди нас, на расстоянии ружейного выстрела, лежал Ходжали. Но его глиняные стены, прорезаненые бойницами, скрывались за деревьями и выглядывали безмолвно только местами, как будто несчастные прогалины среди зелени. Не было видно ни одной души, не раздавался ни один выстрел, как будто город был брошен подобно Кунграду.
С бугра мы наблюдали некоторое время за движением нашего отряда и видели как густые облака пыли, удаляясь от нас, медленно тянулись к северным воротам города. Было ясно, что препятствия, лежавшие по первоначальному направлению Кавказцев, принудили их свернуть на дорогу и идти в тылу за Оренбуржцами... Мы сели на коней и рысью пошли вдоль городской ограды, наперерез своему отряду.
Оказалось, что в полуверсте от города генерала Веревкина встретила ходжалинская депутация из нескольких десятков почетных стариков, с изъявлением своей покорности и с просьбой о пощаде. С этою депутацией во главе, отряды и вступили в город.
Кавалерия подошла к воротам, когда главные наши силы уже дефилировали по узким улицам Ходжали. Крайняя, довольно широкая улица, на которую мы вышли, проходила между городским валом и глиняными мазанками с наглухо запертыми воротами; она была буквально запружена повозками и и верблюдами оренбургского обоза, наперерыв стремившимися вперед среди шума, давки и целых [188] облаков поднятой пыли. С трудом пробравшись по этой улице и не встретив ни одного туземца, я переправился по мосту через широкий городской канал и, выйдя за город, догнал отряды, которые уже располагались в многочисленных садах по обеим сторонам дороги...
День закончился кавказским вечером, на который мы пригласили оренбургских офицеров. В саду на разостланных бурках расположились приглашенные и хозяева, а вокруг, при свете гигантских костров, попеременно гремели музыка, песни и зурна и отхватывалась удалая лезгинка... После веселого ужина, с музыкой и песнями, мы проводили своих гостей до их кибиток. [189]
XX. Поездка в Ходжали. — Базар и туземная мельница. — Гробница ходжалинского святого и необыкновенное кладбище. — Мечеть и медресе. — Священный город и его привилегии. — Дневки и сношения с жителями
Вечером, 17 мая. Ходжали.
Стоим уже второй день в ходжалинских садах. Пользуясь этим, постараюсь познакомить вас как с городом, так и с исключительным положением его населения.
Наш кавказский лагерь примыкает к главному ходжалинскому каналу, который имеет здесь вид глубокого, извилистого оврага, около десяти сажен ширины. Стофутовые вязы тянутся шпалерами по обеим его сторонам, а фруктовые деревья и роскошные карагачи, нависшие с берегов высоким зеленеющим сводом, превосходно осеняют зеркальную поверхность почти неподвижной воды. Лучешего места для купанья трудно и придумать. Все кому нечего делать, проводят у этого канала вот уже второй день: варят, стирают первый раз за [190] весь поход черезчур уже загрязнившияся белье и платье и сами полощутся в воде чуть не поминутно, так как ослепительно-яркое солнце жжет нестерпимо...
Выкупавшись в этом канале, я сел на лошадь и поехал осматривать Ходжали. Духота обуяла меня сразу, как только я выехал из сада на дорогу. В воздухе было необыкновенно тихо: ни один листок не шевелился на деревьях. Желтая, раскалившаяся пыль медленно носилась над дорогой, по которой сновали наши солдаты и казаки, Проносились конные офицеры и изредка, с джугурой на продажу, тянулась в лагерь скрипучая туземная арба, запряженная небольшим, но породистым конем, в сопровожедении группы загорелых Ходжалинцев. Последние... в своих полосатых халатах и огромных бараньих шапках, останавливались рядком при виде офицеров, молча отвешивали глубокий поклон со скрещенными на груди руками и, шлепая своими неуклюжими, желтыми сапогами, скрывались через несколько шагов в целых облаках пыли... Чрез глиняные стенки, по обеим сторонам дороги, виднелись разбросанные в садах кибитки, группы дремавших верблюдов, и в коновязях полусонные лошади, едва оправившияся от бесполезной гонки за трусливыми войсками Инака...
Свернув за мостом налево, я подвигался некоторое время по берегу канала, а затем, проехав две-три тесные, безлюдные улицы, застроенные [191] одно-этажными глиняными саклями, очутился на базаре, почти в центре города. «Интересно побывать на базаре; здесь сосредоточивается вся жизнь среднеазиатских городов», говорили мне еще в лагере и я надеялся увидеть что-нибудь в роде площади, застроенной лавками. Не тут-то было... Ходжалинский базар, — та же тесная улица, в которой не разъехались бы две арбы, но крытая плоскою кровлей. Задыхаясь от жара, я однако с удовольствием въехал в прохладную, густую тень этой улицы, и легкие мои сразу почувствовали сыроватый, освежающий воздух...
Улица была полна народу в самых пестрых одеждах, между которыми преобладали однако белые рубашки наших солдат. Шум и говор доносились еще издали; особенно бойко перекрикивали мальчики, разносившие по базару пшеничные лепешки и кислое молоко со льдом, любимый, прохладительный напиток туземцев. Лавки тянутся по обеим сторонам улицы, но они ничто иное, как широкие прорезы в стенах, обвешанные и заваленные до крайности пестрым, разнообразным товаром. Чаще других встречались фруктовые лавки с сушеными плодами, со свежими вишнями и абрикосами; преобладающей товар остальных лавок — туземные халаты, огромные сапоги из верблюжьей кожи, конский убор, посуда, табак, кирпичный чай и т. п. Не было ничего ни изящного, ни ценного, так как все порядочное, говорят, припрятано из боязни грабежа. Многие лавки, [192] в самом деле, были заперты, а в открытых жалко было смотреть на трусливо озиравшияся фигуры торговцев, сидевших посреди своего товара...
— Должно быть, тоже за достопримечательностями города?.. Ну, что, много видели? обратился ко мне в конце базара один из знакомых офицеров.
— Покамест, ровно ничего.
— Мельницу видели?..
— И мельницы не видел.
— Ах, батюшка, непременно надо посмотреть. Просто умора, я вам скажу!.. Вот видите, отсюда третья дверь направо? Она там, зайдите...
Подъехал я к этой двери направо, слез с коня и вошел в темную, сырую, но довольно просторную лавку ходжалинского лабазника и продавца пшеничных лепешек; она вся была заставлена мешками муки, а в одном из ее углов помещалась небольшая туземная пекарня. Чрез открытую, противоположную дверь я спустился отсюда по нескольким ступеням в соседнюю комнату, еще более темную и сырую, казавшуюся на первый взгляд каким-то сказочным подземельем. Свет едва проникал в нее из небольшого отверстия под самым потолком, и только через несколько секунд я начал с трудом разглядывать посредине комнаты какой-то широкий, беловатый цилиндр и за ним громадную фигуру страшно исхудалого верблюда... Прошло еще несколько минут и только тогда я увидел пред [193] собой крайне немудрую, но оригинальную, хивинскую мельницу.
На высоте одной сажени от земли деревянная воронка, в которую насыпается зерно, вставлена в каменный жернов, сидящий и вращающийся на стержне другого такого же камня; этот последний, в свою очередь, лежит на цилиндрической мазанке, которая вмещает в себе выдвижной деревянный ящик, приемник муки. Мельница приводится в движение посредством небольшого наклонного шеста, который одним концом прикреплен к верхнему жернову, а другим к большой деревянной дуге, в которую впряжен верблюд с завязанными глазами. Бедное животное, обреченное на эту египетскую работу, останавливается или бежит вокруг мельницы, повинуясь крику своего хозяина из соседней комнаты...
Я проехал еще по нескольким улицам, но не встретил ни одного здания, сколько-нибудь заслуживающего внимания. Многочисленные мечети отличаются от обыкновенных сакель только несколько большими размерами, ни одна из них не имеет даже минарета.
Мне сказали, что при главной мечети есть гробница какого-то святого, родоначальника и патрона Ходажалинцев, и вот я пред нею: вдоль улицы тянется высокая, глиняная ограда, из-за которой слева едва выглядывает вершина кирпичного купола. Маленькою дверью посредине ограды я вошел в квадратный, довольно просторный внутренний двор: направо [194] расположена высокая галлерея, ведущая в главную мечеть; налево гробница, а между ними, прямо против входных дверей, могилы.
Гробница ходжалинского святого — высокое четырехугольное кирпичное здание, увенчанное небольшим куполом; всю его красоту составляет лицевая стена с цветными, изразцовыми украшениями, которая, подобно вертикальному щиту, заслоняет собой все здание и купол гробницы, и оканчивается широким зубчатым карнизом. Чрез маленькую дверь, медленно и как-то таинственно отворенную передо мной привратником Ходжалинцем, я увидел внутренность гробницы или, вернее, самую могилу одного из родственников Магомета. Она возвышалась на несколько футов посреди темной комнаты и сплошь была покрыта кусками парчи, шелковых и бумажных материй...
Заплатив за это удовольствие серебряную монету, принятую с глубоким поклоном хранителем священных останков, я обратил все свое возбужденное внимание на останки обыкновенных смертных, лежавших на поверхности земли, на всем протяжении между гробницей и мечетью. Представьте себе несколько плотных рядов досчатых клетушек или ящиков служащих гробами, положенных на землю и слегка засыпанных сверху землей; над этими нижними рядами, второй и третий ярусы таких же гробов...
Под влиянием времени, доски нижних рядов [195] сгнили, верхния обрушились на них, и все вместе представляют теперь груду костей, земли, тряпья, прогнившпх досок и черепов, безобразно выглядывающих из этой хаотической массы. Казалось, я вижу пред собой кладбище каких-то париев, не нашедеших себе обыкновенного человеческого погребения, но мой чичероне, хранитель святой гробницы, совершенно рассеял эту догадку. Он объяснил проеисхождение такого странного конгломерата каким-то местным поверием, вследствие которого каждый Ходжалинец еще при жизни добивается чести быть похороненным подле, своего святого родоначальника. Хотя это удается не каждому и составляет никоторым образом привилегию важнейших родов, однако, с течением времени, когда земля уже приняла достаточную массу покойников, пришлось хоронить сперва на поверхности ее, а затем и над могилами.
Мечеть, как я уже говорил, не представляет ничего интересного. Это одна высокая и обширная комната, которая может вместить несколько сот человек. Потолок упирается на несколько рядов деревянных столбов, а земляной пол покрыт цыновками. При слабом свете, проникавшем из нескольких отверстий под самым потолком, я увидел в глубине мечети десятка три белых тюрбанов и столько же согнутых спин в цветных халатах: был час молитвы правоверных.
Боковая дверь с галлереи мечети ведет в ходжалинское медресе или школу. Теперь в ней был [196] только один учитель, — подслеповатый старик в огромной чалме, бежавший из Самарканда при взятии этого города нашими войсками. Сидя на цыновке перед бухарой или камином, он подогревал себе чай при моем появлении, и увидя русский костюм сразу притворился слепым.
Вот все плоды моих скитаний по улицам Ходжали. Прибавлю к этому, что довольно значительный город обнесен с трех сторон глинобитным валом со рвом впереди, а с четвертой южной стороны омывается обширным каналом, проведенным из Аму-Дарьи. Очевидно, Хивинцы не думали оборонять и этот город, так как они не только не исправили сильные повреждения городской ограды, но даже не напустили воды в ров, что потребовало бы весьма мало и труда, и времени. Ходжали лежит в семи верстах на запад от Аму-Дарьи и считается священным городом Хивинского ханства. Жители его, которых, по их собственным словам, от 8 до 9 тысяч, слывут ходжами пли сеидами, то-есть потомками Пророка, и потому не платят податей, не несут никаких повинностей и составляют нечто в роде маленького государства в государстве. По укоренившемуся обычаю, войска хана не имеют права даже проходить чрез этот город, и между прочим года три тому назад, когда нынешний Мадраим-хан выехал в сопровождении четырех тысяч всадников на соколиную охоту в окрестностях Ходжали, только он со своими министрами, диван-беги [197] и кушбеги, проехал по городу, а вся конница объехала его по дальним садам. Ходжалинцы рассказывают, что на их памяти этот обычай нарушен только третьего дня Иомутами, которые, отступая пред нами после дела, не только прошли чрез священный город всею своею массой, но еще вдобавок ограбили жителей и угнали весь их скот...
Чтобы сохранить свое привилегированное положение, ходжи выдают дочерей и женятся только в среде потомков Магомета и тщательно оберегают свой город от всякого постороннего элемента. Несмотря на это, в Ходжали есть несколько сот и обыкновенных смертных, — потомки отпущенных или откупившихся рабов, происшедших от проданных сюда пленных Персиян. Эти последние, конечно, не пользуются привилегиеми города, живут в особом квартале и ежегодно вносят в ханскую казну около тысячи рублей...
Два дня под Ходжали мы провели очень весело. В первый день генерал Веревкнн ответил на наш кавказский вечер большим, даже превосходно сервированным в Ходжали обедом, на котором явил себя чрезвычайно простым и радушным хозяином. На следующий день начальник оренбургской , кавалерии полковник Леонтьев устроил блестящий вечер. Все это не мало способствовало знакомству и установлению самых дружеских отношений между офицерами обоих отрядов.
С туземцами Ходжали мы также сошлись. Они [198] начали толпами посещать лагерь и приносить с собою все, в чем только встречали нужду солдаты и офицеры. Несколько раз появлялся с предложением услуг и местный губернатор, почтенный старик Муртаза-бей -ходжа.
Благодаря всему этому, продовольсивие нашего Кавказского отряда приняло наконец несколько приличную физиономию, и запасы возросли до таких почтенных размеров, что для поднятия их пришлось нанять двести ходжалинских арб. [199]
XXI. Путь до Мангита. — Депутация Чоудуров. — Первые известия об отряде Туркестанском и о возвращении полковника Маркозова. — Сведения о Туркменах. — Ночная тревога у Аму-Дарьи. — Киргизы с повинною. — Бент и причина осушения Айбугира. — Мангит и «черная страница».
20-го мая. Лагерь под Мангитом.
...Тростник и тростник!.. Целое тростниковое, море, девственное царство кабанов и тигров, раскинулось на левом берегу Аму-Дарьи, на расстоянии трех переходов между Ходжали и Мангитом. Он неизменно тянется по обеим сторонам дороги непроходимою чащей, то возвышаясь до тридцати футов, то снова падая как волны морские, и только на тридцатой версте от Ходжали попадается здесь первый след человека, — глубокий канал Якуб-бай-ярган пересекающий это растительное море с востока на запад... 18 мая, соединенные отряды передвинулись к этому каналу и, после переправы по небольшому мостику, расположились в камышах на ночлег.
Еще на пути к Якуб-баю нас встретила толпа [200] хивинских всадников, человек семьдесят, представители туркменского племени Чоудуров. Весть о безостановочном движении Русских и о занятии ими Кунграда и Ходжали разошлась уже по всему оазису, и Чоудуры поспешили выслать депутацию с изъявлением покорности, чтоб избавиться от тяжелых последствий непосильной борьбы...
При нашем приближении, депутация слезла с коней и встретила нас, по средне-азиатскому обычаю, вытянувшись в длинную линию пред лошадьми. Высокие, сухощавые и смуглые, с кавказским строением лица в общих чертах, Чоудуры казались великанами, благодаря трем некрасивым и крайне неудобным принадлежностям общего костюма всего населения Хивинского оазиса, состоящего из огромных бараньих шапок; из длинных стеганых хататов до земли, неизменно коричневых с синими полосками, широко перепоясанных белою бязью и, наконец, из высоких и неуклюжих сапог из кожи верблюда, превосходно обработанной на подобие желтой замши. Без страха, но пристально и с крайним любопытством, глядели на нас сухия точно у мумий физиономии, одетых таким образом, Чоудуров, вытянутых, жидкобородых и с маленькими, ввалившимися, но сверкающими глазами. Короткие ножи за поясами и кривыые персидские сабли составляли их вооружение, да человек у десяти выглядывали из-за спины тульские двустволки или длинные фитильные ружья. Хан Чоудорский стоял отдельно, впереди [201] всех. Русая борода, шелковый халат, поверх которого был надет еще другой из голубого сукна и европейский револьвер за шелковым поясом, еще более отличали от остальной толпы его довольно стройную фигуру, старавшуюся выразить нечто в роде сознания собственного достоинства... Но что действительно поразило нас всех в этой неожиданно выросшей перед нами картнне, так это длинный ряд высоких аргамаков под разноцветными седлами, осаженных в чащу тростника из которой там и сям выглядывали прелестные, сухия, с богатыми уздечками, головы на лоснящихся лебединых шеях, и тонкие, изящные, словно выточенные ноги.
Генерал Веревкин остановился пред Чоудурами и после нескольких слов, выражавших похвалу их благоразумию, предложил им ехать с собою к месту ночлега; те вскочили на лошадей и, по своему обыкновению, мелким галопом рассыпались по дороге впереди генерала.
Чоудуры сообщили нам первое известие о Туркестанском отряде. По их словам, генерал Кауфман находился, несколько дней тому назад, в Уч-Уджах, по ту сторону Аму-Дарьи; к нему был послан из Хивы диван-беги или первый министр ханства, Мат-Мурад, который уже возвратился назад и почему-то будто арестован по приказанию хана. Другое известие, привезенное Чоудурами, важное и вместе с тем прискорбное, состояло в том, что отряд полковника Маркозова, шедший из [202] Красноводска, потерпел на пути сильную катастрофу: вследествие сильных жаров и безводия, он потерял массу лошадей и верблюдов, и принужден был возвратиться назад, не дойдя колодцев Орта-кую, то есть почти с половины дороги. К этому Чоудуры прибавляли, что некоторые проводники обманывали полковника Маркозова и, между прочим, навели его отряд на отравленные колодцы, за что и поплатились своими головами...
Под вечер, когда отряды уже расположились около канала Якуб-бай, воздух сразу наполнился мелкими жужжащими мошками, точно он слетели к нам со всего тростникового моря... Я завел к себе Чоудурского хана, и за стаканом чаю старался выпытать у него возможно больше сведений о его племени. Но узнал я весьма немногое: Чоудуры, как выразился хан, «пьют воду из Клыч-Ниязбая», то есть живут по обеим сторонам этого канала, и вместе с четырьмя другими родами, Игдыр, Бурунчик, Бозачи и Абдал, составляют одно из туркменских племен, известное под именем Хесен и насчитывающее у себя от десяти до двенадцати тысяч кибиток полукочевого населения. Чоудуры, вместе с другим, самым сильным, в сорок тысяч кибиток, Туркменским племенем Иомутов, «пьющих» из Казавата, известны как лучшие воины Хивинского оазиса и составляют здесь нечто в роде преторианцев. Для того, чтобы держать их в повиновении или, вернее [203] пользоваться их поддержкой, ханы Хивинские заставляют своих оседлых, хотя и многочисленных, но изнеженных выродившихся подданных Узбеков и Сартов, живущих по каналу Палван-ата, выставлять ежегодно, бесплатно, двенадцать тысяч человек для исполнения полевых работ и очистки каналов в землях Иомутов и Чоудуров...
Перечисляя, затем, Туркменские племена, кочующия по степям, окружающим Хивинский оазис, Чоудурский хан назвал мне Салыр, Сарык Арсари, Гоглен, Джемшит, Алили и Карадашли, из коих каждое подразделяется на более или менее многочисленные роды. Но самым воинственным и своевольным между всеми считают племя Текинцев, которое подразделяется на Ахал и Мерв; оно насчитывает у себя более пятидесяти тысяч кибиток и имеет сильно укрепленный город Мерв, расположенный в Текинском оазисе...
Было за полночь. Спать хотелось страшно, но назойливые мошки не давали сомкнуть глаз. Наконец усталость превозмогла, я начал засыпать. Вдруг, точно у самых ушей, раздался треск барабана и прежде чем я удостоверился, что это не во сне, грохот учащенной дроби смешался с отрывистыми звуками сигнальных рожков и полился по всему лагерю... Тревога!...
Лагерь всполошился.
«В ружье!.. К коням!.. Марш к орудиям!.. Бегом!..» раздавались с разных сторон громкие [204] голоса, пока я торопливо одевался, но вскоре все смолкло.
Выскочив из кибитки, я прыгнул на лошадь, уже подведенную расторопным Насибом. Луна разливала бледный свет на окружающия волны камыша, застилавшие весь горизонт, но лагерь скрывался за этими волнами и я не видел, что происходило даже в двух шагах от меня...
— Что такое? раздался возле меня заспанный голос Ломакина.
— Ничего не знаю, полковник, кроме того, что «тревога».
— Поезжайте, пожалуйста, к генералу и узнайте, что такое?..
Я поскакал в камыши по направлению оренбургского лагеря, но через несколько секунд невозможно было двигаться даже шагом. Конь кряхтел, напирая грудью почти на сплошную стену тростника, но чаща становилась все выше и непроходимее... Куда выбраться? подумывал я, но в это время слева донесся какой-то говор... Я повернул туда и с трудом вылез наконец из этой чащи на более открытую прогалину мелкого камыша, из которого выглядывали в грозном молчании орудия Оренбургской конной батареи с белеющею вокруг прислугой. За ними, подобно белым стенкам, едва высовывались из камыша пехотные фронты, а еще далее послышался сильный треск и шум, показалась масса [205] казаков, шедшая рысью и остановившаяся на фланге пехоты...
Пока я доехал до кибитки генерала, все войска уже были на ногах, но тут дело разъяснилось и они разошлись... Оказалось, что несколько халатников подползли к нашему пикету, дали залп по нем и скрылись в камышах. Наши послали вдогонку несколько выстрелов, и поднялась тревога.
Утром на следующий день к генералу явились с повинною Киргизы, виновники мангышлакского возмущения 1870 года, скрывавшиеся до сего времени в пределах Хивинского ханства. Их приняли весьма любезно и, под условием добросовестной службы в настоящем походе, обещали помилование и разные милости...
К полудню, 19 мая, мы сделали новый переход и расположились на берегу Аму-Дарьи, у урочища Ялангач-Чаганак. Дорога тянулась среди тех же камышей до самого почти Бента. Здесь мы переправились через огромную плотину, возведенную каким-то Назар-ханом для преграждения доступа воды в старый и в свое время многоводный, а теперь совершенно сухой рукав Аму-Дарьи, Лаудан, впадавший некогда в Айбугирский залив. Как рассказывал мне Чоудурский хан, эта плотина у Бента была единственною причиной осушения Айбугира, и достаточно прорыть ее для того, чтобы снова наполнить водой тот обширный бассейн, по дну которого мы прошли у Кара-Гумбета... [206]
Аму-Дарья у Ялангач-Чаганака как бы стиснута между крутыми берегами, поросшими кое-каким кустарником среди камыша, и имеет не более трехсот сажен ширины; она делает здесь почти крутой поворот на запад, так как на противоположном берегу высятся, и чрезвычайно эффектно, конические вершины пятиглавого Беш-Тюбе.
К вечеру лазутчики предупредили нас, что две тысячи Хивинцев собираются сделать на лагерь ночное нападение. Вследствие этого пикеты наши были выдвинуты вперед на две с половиной версты, казакам приказано держать лошадей оседланными. Словом, отряды приготовились принять надлежащим образом незванных гостей, но ночь прошла спокойно, и в 4 часа утра мы выступили на Мангит.
Пройдя еще верст десять по камышам, мы наконец начали выходить на открытая поляны, кое-где поросшие высокими кустами гребенщика и колючки. Показались группы неприятельских всадников. Появляясь со всех сторон, выростая точно из земли, толпы их сгущались все более и более и вскоре окружили нас со всех сторон почти непрерывными массами... Аламаны хана гарцовали вокруг нас, угрожая издали обнаженными саблями и неимоверно длинными фитильными ружьями; неистовые крики наполняли воздух. Некоторое время отряды спокойно продолжали движение, не обращая внимания на неприятеля. Но вот дерзость его уже перешла меру: подскакивая все ближе и ближе с левой стороны, [207] довольно значительная толпа всадников вдруг рванулась вперед и с оглушительными криками врубилась в средину нашего обоза... Настала минута умерить этот пыл.
Оренбургские сотни, шедшие в голове колонны, выстроили фронт, заехав повзводно налево и спешились, к ним примкнули слева Апшеронские роты с двумя орудиями 21-й бригады. Правее казаков, стал дивизион конной батареи и развернулись: рота Самурцев, две роты Ширванцев, 2-й Оренбургский баталион и Кавказские сотни; остальные войска прикрывали обоз.
Хивинцы точно не хотели видеть этих приготовлений: они только воодушевились еще более вследствие нашей остановки... Но вот по знаку генерала, гранаты, пули и ракеты посыпались дождем на неприятеля и ошеломили его в одно мнговение: крики смолкли, толпы разорвались и понеслись назад с неудержимою силой...
После этого урока отряды продолжали движение. Но немного погодя неприятель снова сосредоточился и охватил наши фланги, причем отдельные всадники подскакивали даже к самому фронту пехоты, но пули и гранаты опрокинули его снова... Нападение на обоз также было отбито. Но в то время когда неприятель кинулся назад и на него было обращено все внимание прикрытия, с противоположной стороны вдруг выскочил из кустов один туркменский всадник и налетев на бывшего при обозе старика-капитана [208] оренбургской пехоты, положил его на месте выстрелом в упор из пистолета (2-го Оренб. линейн. баталиона капитан Кологривов.). Проскакав затем между нашими арбами и верблюдами и пред фронтом целого взвода пехоты, Туркмен вышел на другую сторону обоза и помчался вдогонку за своими, потряхивая в воздухе обнаженною саблей. Десятки наших пуль полетели за этим смельчаком, но он ускакал цел и невредим.
Приливы и отливы хивинских аламанов повторились еще несколько раз прежде чем мы подошли к садам маленького городка Кипчак, расположененого на самом берегу Аму-Дарьи. Здесь мы остановились для привала.
После отдыха войска тронулись двумя колоннами, прошли чрез кипчакские сады, оставив самый город по левую руку, и безостановочно подвигались к Мангыту. Неприятель уже не пытался переходить в наступление, но изредка отстреливаясь медленно отступал пред нами, пока не показались вдали утопающия в зелени садов глиняные постройки Мангита. Тут он скрылся...
У городских ворот нас встретили аксакалы или старейшины Мангита, в огромных чалмах и в полосатых халатах, и на больших деревянных лотках поднесли генералу Веревкину сушеные фрукты, заменяющие здесь русскую хлеб-соль. Затем с музыкой впереди войска вступили в Мангит, прошли [209] по узким и кривым его улицам и, выйдя за город, расположились лагерем по обеим сторонам дороги... Благодаря хивинским войскам, сегодня мы и не заметили как оставили за собой тридцать шесть верст, так как дела с этими аламанами, по крайней мере до сих пор, представляют одно лишь развлечение...
Мангит — небольшой и плохо укрепленный городок аральских Узбеков, имеющий до пятисот глиняных сакель и около четырех тысяч населения. Он не имеет ни одной выдающейся постройки и по характеру своему представляет то же, что и Ходжали, но еще в миниатюре...
Часа через два после нашего прихода я лежал в своей джеломейке, разбитой, по обыкновению, в нескольких шагах от кибитки полковника Ломакина.
— Со стороны города слышатся какие-то выстрелы, сказал князь М., входя и растягиваясь на своей постели. — Не рассеялся ли наш сегодняшний противник по мангитским садам?.. Ведь он как будто сквозь землю провалился...
— Не думаю, чтобы Хивинцы решились на это... А впрочем...
Говоря это, я и сам услышал несколько глухих выстрелов и вышел из джеломейки. Все штабные были уже в сборе пред кибиткой начальника отряда и недоумевали вместе с ним о причине этой загадочной пальбы, то умолкавшей, то разгоравшейся снова. [210]
— Поезжайте, пожалуйста, и узнайте, что это такое? обратился ко мне Ломакин.
Пока я скакал по дороге к городу, на встречу попадались веселые группы солдат и казаков, несших оттуда — кто туземный войлок с яркими узорами, кто пестрое одеяло и медную посуду, кто, наконец, подушку и крынку масла, коврик, цыплят, конский убор и т. п. Некоторые ехали на туземных лошадях, или вели их в поводу под вьюком разного скарба. Каждый спешил продать, доставшееся ему, мангитское добро и обращался с предложением к каждому встречному... Между тем выстрелы продолжали раздаваться попрежнему и над городом уже заклубились в разных местах столбы черного дыма, прорезываемые огненными языками.
К одному из казаков я обратился с вопросом о причине стрельбы в города.
— Наши бьют Трухменов, ваше благородие, отвечал казак и поскакал дальше...
Я погнал лошадь во всю прыть, но у городских ворот должен был придержать ее, так как едва не налетел на молодого солдата в белой рубахе, который несся ко мне на встречу на породистой туземной лошади, покачиваясь с непривычки на седле и ведя в заводе еще пару таких же коней. Его перегонял казак.
— Слышь, казак! — кричит солдат. — Купи лошадь... целковый — на выбор!.. [211]
— Скоро разбогатеешь эдак-то. Все равно велят бросить, — возьми пятиалтынный!
— Дай две монеты за тройку!..
— Проваливай!.. Сам саламаню... мало ли этого добра-то в городе...
Вот я в Мангите. Среди раскиданного имущества, на улицах и дворах валялись трупы. Я видел как перебегал площадку какой-то растерявшийся Узбек с выражением безнадежного отчаяния; в него целился казак. Несчастный упал на землю, а виновник возмутительного подвига бросился в первый переулок, скрываясь при виде офицера...
Я встретил нескольких офицеров, которые скакали по улицам Мангита, стараясь остановить разошедшихся людей. Один из них сообщил мне, что все дело начато, уже после прохода войск через город, разным сбродом пьяных денщиков и вестовых, остававшихся при обозе... Не хотелось верить печальной действительности, еще раз подтверждавшей старую истину, что ни одна армия в мир не может считать себя свободною от нескольких недостойных отщепенцев...
Был в Мангите, между прочим, и такой случай: проезжают по главной городской улице два офицера в сопровождении конно-иррегулярца. В стороне от них перебегает через переулок и, сильно шатаясь, кидается в ближайший двор высокий старик с обнаженною головой, на которой явственно видны два удара шашки и с которой струится кровь [212] на его лицо и широкую седую бороду; за ним гонится пьяный казак в белой фуражке с окровавленною шашкой в руке... Офицеров покоробило. Один из них бросается в переулок и загораживает казаку дорогу,
— Что ты делаешь, мерзавец?!... Как тебе не стыдно трогать безоружного!
— А они, ваше благородие, нешто мало били наших?
— Вон, негодяй!... Иначе я тебе как собаке разможжу череп.
— Чаво?... череп?... А шашка для чего?...
Офицер выхватил револьвер и уложил казака на месте...
Обезжая Мангит, я случайно выехал на городской канал, и сердце у меня замерло при виде нескольких женщин, искавших здесь спасения, стоя по горло в воде с искаженными от страха лицами. Недалеко от них, между прибрежными деревьями и небольшою стенкой, притаившись, стояли несколько десятков более или менее старых мужчин и женщин, вероятно с минуты на минуту ожидая своей смерти... Увидя меня, они бросились на колени и многие зарыдали. Я подъехал к ним и для их безопасности предложил следовать со мной в лагерь на время, пока в городе не будст возстановлен порядок. Бог знает, какие, может быть, мрачные мысли навеяло на этих несчастных мое предложение, и только после нескольких клятв [213] они подошли ко мне и вместе с женщинами, вышедшими из канала, доверчиво обступили мою лошадь... С этою печальною свитой я возвратился в лагерь.
Но пора закрыть эту случайную, черную страницу нашего похода, которая, вероятно, уже не повторится... [214]