VII. Утро следующего дня и лихорадочная жизнь у колодцев. — Характеристика Киргизов — Сенеки. — Последствия 18 числа. — Исправление ошибок и уменьшение отряда — Известие о результате набега и слух об отравлении колодцев.
20 апреля. Сенеки.
Высоко уже поднялось солнце и сквозь парусину шатра ярко-матовым светом разливались его лучи надо мной, когда я проснулся на другой день. В палатке никого уже не было. Едва я приподнялся, потягиваясь и расправляя свои измятые члены, как осторожно разодвинулись полы шатра и между ними показался сперва медный чайник, затем усатое, загорелое лицо майорского вестового и наконец вся его грузная изогнувшаяся фигура.
— Заспались, ваше благородие, заговорил вестовой! — Прочие господа давно уж повставали и чайку понапились; вот Ширванцы стали подходить, так они вышли встречать... Это уж в другой раз я вам чайничек подогреваю, продолжал солдат, как [59] видно из разговорчивых. — Да казак раза три приходил понаведаться, не встали ли, мол.
— Какой казак?
— Не могу знать, ваше благородие, из каких он будет... По нашему, должно, не силен, ни слова не разумеет. Да он и по сейчас…
Но далее я уже не слушал. В палатку просунулась огромная черная папаха и я видел, что, путаясь между полами, как в тенетах, ко мне пробирался «казак», о котором шла речь.
— А!… Насиб! здравствуй! Что, брат, скажешь?
— С конем нашим, отвечал он по-лезгински, — что-то плохо… Ноги распухли, не ест ничего и не встает, бедный…
Мысль потерять лучшую лошадь в отряде, а самое главное, перспектива остаться без лошади на все время предстоящих «удовольствий», подобных только-что испытанным накануне, обдала меня, как варом. Я схватил фуражку и выскочил из палатки.
— Где он?
— Вот здесь, недалеко, идите за мной, говорил Насиб, пробравшись вперед.
Переходя через спящих людей и лавируя между животными и беспорядочно нагроможденными вещами, я следовал за Насибом и еще издали увидал своего «Султана». Он лежал под открытым солнцем возле группы столь же изнуренных офицерских лошадей, глаза которых, казалось, так ясно выражали какую-то трогательную покорность судьбе. Я [60] подошел к своей лошади, погладил ее и попробовал поднять; она приподнялась немного, но снова рухнулась и, будто с мольбой в помутившихся глазах, лизнула мою руку.
— Да что же с нею? спросил я в отчаянии Насиба, которого добрая физиономия почему-то показалась мне в эту минуту необыкновенно глупою.
— То же, что и со всеми другими, — надорвалась.
— Когда ты поил ее?
— Вчера, через полчаса после прибытия, я дал ей два ведра. Она осушила их мигом, и когда я достал третье, уже для своей лошади, «Султан» отогнал ее и впился в ведро так, что я сначала не мог отнять, а потом сжалился…
После восьмидесятиверстного безводного перехода в страшный жар, лошади, не чувствующей ног от изнурения, сразу три ведра воды!. О, добрый Насиб — это ты!… Его услуга мне только напомнила Крыловского медведя, но делать было нечего: кроме привычных к степям киргизских лошадей, все остальные более или менее в таком же плачевном состоянии...
Я возвратился в палатку, с наслаждением окатил себя несколькими ведрами воды, напился чаю и затем, свежий и бодрый, пошел бродить по лагерю и осматривать место нашего расположения.
Вокруг колодцев стояли плотно-столпившияся массы верблюдов и слышались шумные киргизские голоса. Сквозь эту «флотилию пустыни» я с трудом [61] пробрался к одному из колодцев, отверстие которого, как и всех остальных, выложено огромными глыбами камня; здесь, в страшной суете, Киргизы поили наших верблюдов. Смотря на эту процедуру, я решительно не знал, чему более удивляться: быстроте ли, с которою осушались большие деревянные корыта, или необыкновенной ловкости, с которою Киргизы доставали воду из двадцатисаженной глубины. Откинув на затылок волчий малахай, засучив рукава за локти и широко расставив ноги, Киргиз как привинченный стоит над отверстием колодца; перебирая веревку, его мускулистые руки мелькают быстро, точно крылья ветреной мельницы, и что ни взмах — сажени на полторы вылетает веревка, к которой привешена тяжелая кауза (Большой киргизский сосуд из верблюжьей кожи для вытаскивания воды из колодцев).
Невольно бросаются в глаза некоторые особенности этого оригинального племени. В отличие от чистоплеменных Туркмен, Киргизы обладают более живым темпераментом и грязны до невозможности. Они говорят, что платье предохраняет от солнца, и несмотря даже на сорокаградусный жар, никогда не покидают огромную маховую шапку и несколько ватных халатов. Киргизы вечно шумят, — такова их натура; слушая их болтовню о прошлогоднем снеге, можно подумать, что они сейчас подерутся; однако ничуть не бывало, — это только обыкновенный способ их разговора. О самых простых [62] вещах, в дороги или на бивуаке, они говорят не иначе как громко перекрикиваясь, и их резкие голоса день и ночь раздаются по всему лагерю, за исключением тех коротких промежутков, когда они едят. Обыкновенно, на краю лагеря, киргизская ставка бросается в глаза еще издали, — пиками воткнутыми в землю около целой пирамиды безобразных седел, с торчащими на целый фут передними луками. Вот тут-то, три раза в сутки, плотным кольцом усаживаются Киргизы вокруг огромного чугунника какого-то варева, из которого неизменно выглядывают верблюжьи кости. Какая-то благоговейная тишина водворяется между ними; в это время они как бы немеют и, пока остается в котле хоть ложка их серой похлебки, можно, кажется, услышать муху, пролетавшую над киргизскою трапезой.
У колодцев, где солдаты и казаки поили коней или наполняли свои баклаги, кипела та же шумная жизнь, полная брани и смеха, но не доставало только киргизской ловкости. Ведра, манерки и котелки на длинных веревках целыми десятками сновали в колодезь и обратно, путались, обрывались, и в результате, в деле совершенно новом для солдат, конечно, выходило много шуму, но мало воды.
Вода здесь превосходная. Колодцев около двадцати, и они разбросаны на небольшой, с квадратную версту, совершенно голой равнине, занятой теперь нашими войсками. С севера и юга равнина окаймляется двумя параллельными грядами высоких холмов, [63] обрывающихся меловыми утесами ослепительной белизны, между которыми тянется караванный путь. Вот это-то дефиле, образуемое горами и усыпанное колодцами, и носит имя, напоминающее знаменитого учителя Нерона.
Отряд наш уже стянулся к Сенекам. Проведя всю ночь на 19 число в дороге, вчера утром добрела сюда злополучная вторая колонна, а сегодня в полдень прибыл наконец и арриергард со штабными верблюдами.
Последствия крушения 18 числа, к счастью, незначительны: кроме верблюдов, пало несколько лошадей и с ума сошел один артиллерист. Но люди уже отдохнули и оправились от понесенных трудов как ни в чем не бывало; они снова смотрят молодцами и теперь, когда я пишу эти строки, со всех концов лагеря несутся громкие солдатские песни.
— Ну, что, труден поход? спросил я одного солдата, который наполнил водой какую-то кишку и пригонял ее для носки через плечо.
— Он, поход бы ничего, ваше благородие, да вот без воды, не знали мы, будто маленько не ладно. Да уж не надует больше!…
И действительно, надо полагать, «не надует больше», и тяжелый урок послужит в пользу. В Киндерли уже полетали нарочные за бурдюками, а солдаты научились придавать здесь надлежащую цену каждой капле воды, и лихорадочно работают над приспособлением к ее переноске разных [64] пузырей, шкур, желудков и т. и. Все, что только может вместить и сохранить воду, все мало-мальски подходящее, бережно применяется к делу.
18 число произвело, конечно, весьма сильное впечатление на всех нас и, говоря откровенно, на некоторых даже деморализующее влияние. Нашлись господа, которые не скрывали желания возвратиться и высказывали, что дальнейшее движение поведет к неизбежной гибели. Но к чести отряда надо прибавить, что эти единичные уроды нашей семьи встретили общее неодобрение и будут возвращены в Киндерли. Остальные затем офицеры наэлектризованы попрежнему, и я готов утверждать, что они предпочтут погибнуть, чем вернуться; некоторые, и между ними подполковник С, даже объявили торжественно, что в случай возвращения отряда, они переоденутся в туркменское платье и пойдут чрез степь для присоединения к отряду полковника Маркозова во что бы то ни стало!…
Сегодня утром, к прискорбию нашему, сделалось известно, что число павших верблюдов (На первых переходах до Сенеки части отряда бросили в пути 340 верблюдов из 865 и до 6 тысяч пудов провианта разного.), не позволяет поднять надлежащее количество продовольствия на весь отряд, а артиллерийские лошади изнурены в такой степени, что не вывезут орудий; причины эти заставляют уменьшить почти вдвое и без того не сильный отряд. Две сотни кавалерии, три полевые орудия, часть пехоты, весь колесный обоз и все, без [65] чего только мыслимо дальнейшее движение к Хиве, отправляются обратно в Киндерли. Офицерам объявлено, что они пойдут на солдатской пище и чтобы бросили поэтому не только палатки, железные кровати, посуду и лишнее платье, но и все, что только может считаться прихотью для простого солдата. Это исполняется в точности, и тем более охотно, что сами офицеры прекрасно сознают необходимость этого.
Я видел офицеров тех казачьих сотен, которые предназначены к возвращению; они чуть не плачут и готовы идти пешком, лишь бы делить общую участь и не возвращаться.
Сейчас получено донесение майора Навроцкого о его удачном набеге на кочевья около Кайдакского залива. Киргизы сопротивлялись с оружием в руках, и у нас убит один и ранено несколько казаков, но отбито при этом столько верблюдов, лошадей и овец, что две сотни с трудом ведут их. По просьбе Навроцкого, на встречу к нему посылают конно-иррегулярцев.
Это известие мигом облетело лагерь и на всех лицах засияла радость: верблюды — все для нас, они дороже людей теперь!…
Другой слух не так благоприятен. Говорят, что Хивинцы засыпали колодцы, лежащие на нашем пути в средине степи, а некоторые даже отравили. Для поверки этого известия сегодня же посланы Киргизы.
Завтра выступаем далее. [66]
VIII. Осторожность солдат. — Дорога в Беш-Окты — Саксаул. — Возня с верблюдами — Соединение с авангардом. — Беш-Октинский редут, вода и ее влияние — Песчаные холмы и их обитатели. — Ураган. — Добыча и минеральная вода.
23 апреля, Беш-Окты.
Под вечер 21 апреля Сенекский лагерь представлял картину обычного оживления пред выступлением. Засуетившиеся люди с неизбежным шумом приготовлялись к дороге вьючили верблюдов, прощались с земляками, и как будто снова предстояла безводная пустыня, спешили набрать побольше свежей воды, несмотря на предупреждение о близости следующих колодцев. Невольно припомнил я изречение солдата «не надует больше».
В шесть часов раздался сигнал, и отряд одною общею колонной начал постепенно вытягиваться на караванную дорогу. Части, предназначенный к возвращению в Киндерли, остались в Сенеках. Простившись с ними, начальник отряда, а с ним и [67] мы, в обычной кавалькаде тронулись вслед за войсками.
Дорога в Беш-Окты, на всем ее восемнадцати-верстном протяжении, идет между сыпучими песчаными холмами, начинающимися у самой оконечности Сенекской равнины и покрытыми сначала мелким кустарником, а затем деревьями саксаула. Последние образуют какую-то жалкую пародию хвойного леса, за которою, подобно непрерывной террасе, не перестает возвышаться с правой стороны белая лента меловых обрывов.
Я здесь первый раз видел это далеко не красивое, чтобы не сказать безобразное, дерево, и благодаря нашему эскулапу, оказавшемуся рьяным ботанофилом, могу привести вам его научное название — Соледревник или Halohulon. Тонкий, искривленный и узловатый ствол саксаула, разветвляясь на такие же неправильные отростки, напоминает цветом и корой грязную старую лозу винограда, и оканчивается несколькими иглами того же грязно-бурого цвта. Он редко достигает двухсаженной высоты при обыкновенной толщине от двух до трех вершков у основания, но замечательна его плотность: он тонет в воде, едва поддается топору, горит так медленно, что небольшое полено сохраняет огонь целые сутки и дает чрезвычайно мало золы.
Длинною лентой извиваясь между песчаными холмами, отряд бодро подвигался вперед в вечерней прохладе, пока какой-нибудь тяжело нагруженный [68] верблюд не останавливал его, растянувшись поперек дороги. Все усилия поднять такого верблюда зачастую разбивались о замечательное упрямство этого животного, делающегося в подобных случаях как бы бесчувственным.
«Юр… юр, голубчик», начинают солдаты ласково понукать верблюда, слегка подергивая за веревочку, продетую сквозь его ноздри.
Верблюд неумолим и только флегматически работает своими огромными челюстями.
«Юр же, анафема!… Дьявол рыжий!... Юр!!» и глухие удары сыпятся на костлявые бедра. Верблюд прекращает жвачку, его умные глаза продолжают смотреть прямо пред собой в каком-то раздумьи… но вот он внезапно поворачивает голову и сразу обдает зеленою жвачкой несколько солдатских физиономий; те обтираются, щедро расточая свое неизбежное «крепкое слово».
Вся эта возня кончалась обыкновенно тем, что вьюк с упрямого верблюда раскладывали на других, а его самого стаскивали в сторону от дороги, и колонна продолжала движение.
«Стой!…, стой!» снова раздавался где-нибудь через минуту громкий крик вожака-солдата, «вьюк свалился!…»
Новая история. Свалившийся на сторону вьюк бьет по ногам верблюда и останавливает его; передний, продолжая идти, тянет его за ноздри, так как все верблюды привязаны друг к другу, и иногда [69] обрывает их. Раздается плачевный, раздирающий душу крик несчастного верблюда, а затем новая остановка и новая возня.
Благодаря неопытности солдат, которые еще не приучились хорошо вьючить верблюдов, подобные сцены повторялись весьма часто и крайне замедляли движение отряда. При одной из них, к сожалению, разбился в дребезги огромный ящик с фотографическим аппаратом, и его хозяину, любителю степных видов, ничего более не остается, как продолжать поход в качестве волонтера и любоваться этими видами.
Солнце скрылось. Сгустилась темнота, и тощие редко разбросанные по сторонам саксаулы казались теперь густою березового рощей; дорога несколько раз выбегала из этой обманчивой чащи на гладкую поверхность белых солончаков, — тинистых, пересохших пространств, покрытых солью, — и снова исчезала между песчаными холмами, пока не замелькали в темноте приветливые огни авангардных рот.
Около 10 часов войска прибыли в Беш-Окты и расположились вокруг колодцев, а наша компания направилась к капитану Бекузарову, начальнику авангарда, который стоит здсь более двух недель. Две походные кровати, стоявшие в палатке капитана, трещали и гнулись под тяжестью гостей, прибывших сюда еще ранее нас; на столе фигурировал уже порядочно истерзанный баран, окруженный несколькими бутылками «родного». Порядочно «закусившая», по [70] всем признакам, компания, распивала чай, но по недостатку стаканов приходилось ждать очереди, несмотря на то, что некоторые прибегали к самым невозможным сосудам. «Соловей», по обыкновению, оживлял всю компанию. Пристроившись в уголку палатки, он заливался куплетами из еа La fille de madame Angot, прекращая свое пение только за тем, чтобы хлебнуть глоток чаю из Бог весть откуда взявшейся помадной банки. Тут же, кто где мог примостился, и заснула вся собравшаяся компания.
Беш-Окты (Пять стрел.) предназначены служить первым опорным пунктом для нашего отряда, и потому мы нашли здесь небольшой, совершенно оконченный редут, возведенный авангардными ротами вокруг пяти неглубоких колодцев. Земляной вал его обнесен небольшим рвом, имеет выступ для одного орудия и может вместить несколько рот. Вода беш-октинская могла бы считаться сносною, если б не значительная примесь глауберовой соли. Такая вода только раздражает жажду и на всех, не исключая лошадей и верблюдов, производит свое обычное, неотразимое действие. Нельзя особенно позавидовать участи тех, кому после нашего ухода придется занимать Беш-Окты и в продолжение нескольких месяцев ежедневно принимать волей или неволей солидную дозу глауберовой соли.
Окрестности Беш-Окты на всем пространстве, [71] доступном глазу, покрыты сыпучим песком, изрытым как волнующееся море; кое где возвышаются правильные как бы только-что насыпанные, конические вершины более значительных холмов, меняющих свои очертания при малейшем дуновении ветра, и только на юг едва заметною лентой извивается в отдалении непрерывный кряж меловых утесов, идущих со стороны Сенек. Из песчаных сугробов там и сям выглядывает тонкий и невзрачный саксаул, точно одни высохшие ветви деревьев занесенных песком. (Начиная от Беш-Окты, пески эти непрерывно тянутся на север более ста верст и составляют обширный песчаный район, известный у Киргизов под именем Тюе-су. )
Вчера утром, когда с бруствера редута я смотрел на этот безжизненный пейзаж беш-октинских окрестностей, на вершине одного из холмов зашевелилось что-то черное, показавшееся мне туркменскою папахой. «Не высматривает ли за нами неприятельский лазутчик», подумал я, но быстро направленный бинокль рассеял эту догадку и в то же время подстрекнул мое любопытство: на песчаном холму сидела огромная черная птица.
Схватив солдатские ружья, я и Бекузаров перескочили через ров и направились к одинокому хищнику. Ускорить шаг не было возможности при всем желании: ноги углублялись в горячий песок по самые колени, поэтому медленно, с трудом и замиранием сердца мы приближались к одному из [72] самых крупных видов семейства коршунов. Птица сидела неподвижно. Подойдя шагов на полтораста, мы остановились, но в то же мгновение распахнулись два огромные крыла, и едва поднявшись над землей, хищник спустился вновь и скрылся за тем же холмом, прежде чем, для очищения совести, грянули два безнадежные выстрела из наших винтовок. С кем мы имели дело — трудно сказать. Но если б эта встреча произошла не в степи, я бы утверждал, что пред нами был альпийский ягнятник, — так громадна была птица.
Мы еще бродили некоторое время в окрестностях Беш-Окты, но эта ходьба уже имела характер не столько охоты, сколько экскурсии с целью ознакомиться с маленькими обитателями сыпучих песков. Несколько интересных жуков и самая мелкая порода ящериц, — вот все, что удалось нам видеть. Последние во множестве шныряют по песчаным холмам, исчерчивая их целыми сетями легких, извилистых следов, и для своей обороны мгновенно зарываются в песок при приближении опасности. Вот она быстро несется по песку прямо навстречу к вам и, завидя вас, не поворачивает, не убегает, но сразу останавливается, припадает на брюшко и, быстро работая лапками, выбрасывает песок из-под себя на свою спинку. Через минуту она как бы замирает, — песок уже выровнен и из него выглядывают только два крошечные, едва заметные глазенка... Вы подходите ближе — глазенки [73] исчезают и на песке не остается никакого знака только что виденной работы. Уж из-под ваших ног ящерица вылетает стрелой из своего убежища и обращается в бегство, быстро извиваясь по песчаным сугробам.
День становился нестерпимо знойным и удушливым. В некотором расстоянии от нашего редута не было слышно ни одного звука в воздухе; какая-то гробовая тишина охватила всю окружающую природу. Песок раскалился в такой степени, что, казалось, сжигал ноги, несмотря на обувь... Чувствуя, как кровь приливает в голову, я поспешил возвратиться в лагерь и крайне обрадовался, найдя здесь разбитую для меня палатку и готовую постель. Пользуясь этим, я раздался, — первый раз после выступления из Киндерли, — окатил себя несколькими ведрами воды и после раннего обеда с удовольствием заснул в чистой человеческой обстановке…
Но я бы не ложился, если бы мог предугадать, какой сюрприз готовит нам изобретательная природа!… Часа через два раздался внезапный треск: я проснулся и прежде, чем успел приподнять голову, шатер мой был сорван и отброшен за несколько сажен, а я засыпан горячим песком. Я вскочил на ноги, протирая глаза и отплевывая полный рот грязи: густая песчаная туча с невыразимою силой летела над редутом, и в воздухе слышался визг, точно сотни ядер проносились мимо ушей. Едва он замер в отдалении, как с новою ужасною силой [74] рванул ветер, новые тучи песку закрыли на мгновение солнце и страшным вихрем пронеслись над укреплением, разбиваясь о бруствер, засыпая весь лагерь и срывая последние его шалаши и палатки. И этот ад кромешный, то утихая на мгновение, то разражаясь с новою яростью, стоял несколько часов над нами!…
Я с трудом дышал. Я не мог видеть, что происходило вокруг, даже в нескольких шагах от меня, и только слышал отчаянный шум с криками и проклятиями, долго стоявший над ошеломленным лагерем и иногда заглушаемый бешеным свистом песчаного урагана…
К вечеру стихло, но взбудораженный песок еще и сегодня стоит в воздухе и густою мглой покрывает всю окрестность. Редут занесен песчаными сугробами, да и лагерь наш представляет крайне печальную картину полного разрушения.
Вечером после этой катастрофы возвратился сюда из набега кавалерийский отряд майора Навроцкого, в ожидании которого мы и стояли здесь. Он привел с собою более 200 верблюдов, несколько сот баранов, до полусотни маленьких киргизских лошадей и двух захваченных в степи эммиссаров Хивинского хана, присланных на Мангышлак для возбуждения против нас кочевого населения. Песчаный ураган захватил Навроцкого в дороге. Легко себе представить, что должны были испытать его всадники, обремененные такою огромною обузой!… [75]
Верблюдов распределили во все части. Между ними не мало крупных дромадеров, весьма ценимых здесь, легко поднимающих до 20 пудов и известных в степи под именем нардов. Часть лошадей пойдет под горными орудиями, а другая разобрана офицерами. Я тоже по необходимости приобрел себе одну из этих, говорят, неутомимых крыс, обладающих замечательною иноходью, так как мой Насиб с бедным Султаном до сего времени еще в Сенеках…
Во избежание повторения в будущем «18 апреля» здесь было решено назначить начальниками эшелонов новых офицеров, так как идти одною общею колонной отряд не может, — для всех сразу не хватит воды в колодцах. Вчера утром выступил отсюда авангард под начальством подполковника С, а сегодня колонна Апшеронцев с горными орудиями, которую повел начальник штаба Г., так как предполагается, что писать в степи будет не к кому и не о чем…
Из Камысты, то есть следующих колодцев, С. прислал сюда для пробы бутылку вяжущей на вкус железистой воды. Боже мой, какая гадость!... Видно нам предстоит испытать на себе действие всевозможных минеральных вод, прежде чем мы доберемся до пределов этой заколдованной Хивы… [76]
IX. Шиферные горы и железистый ручей. — Гигантская скала и сланцевые шары. — Серные колодцы. — Снова пески и отсталые. — Киргизское кладбище. — Наши карты. — Чакырым. — Сай-Кую. — Мавзолей степного витязя и образец киргизской скульптуры. — Бусага и его грот.
26-го апреля, Бусага.
…Оставив одну роту с орудием для занятия Беш-Окты, с остальными войсками мы выступили оттуда утром 24 апреля и в полдень прибыли в Камысты (Камыши.). Песчаные холмы с саксаулом вскоре остались за нами, и мы продолжали путь по твердому глинистому грунту. На последних верстах начался незначительный подъем и затем сразу крутой спуск по шиферным обрывам, нависшим над Камыстинскою впадиной на несколько сот футов; здесь по первобытной тропке, допускающей езду только в одну лошадь, пришлось спускать наши тяжелые [77] полевые орудия. Эта трудная операция совершилась, к счастию, благополучно, но люди ежеминутно рисковали очутиться вместе с орудиями на дне пропасти…
Из подошвы этих шиферных гор вытекает бурою полосой небольшой железистый ручей Камысты, воду которого мы пробовали еще в Беш-Окты накануне выступления. Но все его протяжение ограничивается десятками сажен, так как он пропадает тут же в камышах, покрывающих незначительное пространство у подошвы гор.
День снова был нестерпимо жаркий, но тем не менее, после небольшого отдыха в Камысты, мы поехали дальше, взяв с собою одну кавалерию. Вести колонну остался подполковник Буемский, которому было приказано прождать на бивуаке самые жаркие часы, крайне утомительные для движения пехоты, и затем следовать за нами.
В нескольких верстах от Камысты мы вступили в новую песчаную область Ай-Кум, столь же обширную, как и Туе-Су, но только без саксаула. Вытянувшись в одну лошадь, мы начали извиваться по следам проводников между огромными сыпучими барханами и подняли страшную массу пыли; от густых ее облаков, носившихся над нами, казалось, и самое небо задернуто желтою завесой, а люди и лошади положительно были неузнаваемы под толстым слоем этой пыли, обращенной в грязь валившим со всех потом…
Хорошо, по крайней мере, что невозможно [78] заблудиться в этой местности: с левой стороны дороги, начиная от Камысты и до Бусага, более 60 верст непрерывно тянется отвесная скала Чинк, в несколько сот футов вышиной, и из нее то и дело выглядывают наполовину обнаженные и удивительно правильные сланцевые шары от самых мелких до огромных, достигающих иногда до полуторы сажени в диаметре. Многие из них валяются у подошвы скалы, оставив на ней свои правильные гнезда; другие в такой степени высовываются наружу из скалы и грозят своим падением, что невольно удивляешься как они еще держатся... Сферические камни, подобные этим, я не раз видел и на Кавказе, в скалах Дагестана, и там, когда удавалось разбить небольшие из них, всегда оказывалось, что они имеют внутри пустое пространство, наполненное полупрозрачными камешками кристаллической формы. Каким образом могли образоваться в скалах эти чудовищные естественные бомбы — пусть решают геологи…
Благодаря глубоким пескам, которые окончились только у самого Карашека, мы прибыли к этим колодцам поздно ночью, пройдя за весь день всего 43 версты. Казалось мы прошли вдвое больше, — в такой степени давали себя чувствовать и утомление, и волчий голод; между тем верблюды наши, следовательно и все запасы, остались с колонной, и нам в ожидании утра ничего больше не оставалось, как растянуться на бугре с седлом у изголовья…
Колодцев на Карашеке три, но два из них [79] были засыпаны. Вода сильно отзывается тухлыми яйцами, надо полагать, от большой примеси серы.
На утро мы уже нашли здесь эшелон Б — ского, который с трудом стянулся сюда только к двум часам ночи. Артиллерийские лошади выбились из сил и приходилось прибегать к помощи и без того усталых людей, чтобы вытягивать орудия из глубоких песков. К полуночи арриергардные казаки дали знать начальнику колонны, что много отсталых...
«Да и немудрено, заметил пехотный офицер, рассказывавший мне об этом ночном движении, — помилуйте, сделать пешком сорок три версты по этим дьявольским пескам!... Меня назначили для присмотра за отсталыми, и я очень обрадовался этой возможности отдохнуть, потому что пешком еле вытаскиваешь ноги из песку, а на лошади, с непривычки, до того меня разломило, что каждая верста казалась целым переходом. Вот я взобрался на один из барханов на краю дороги, прилег на мягкий песок, не выпуская поводьев своей лошади, и жду арриергардных казаков. Прошла последняя рота со своими верблюдами. Через несколько минут из темноты начала вырисовываться белая фигура солдата.
— Послушай, много ли назади?
— Не могу знать, ваше благородие, должно не мало…
И солдат прошел мимо. Показались трое новых; они поравнялись со мной и с тяжелым вздохом опустились на песок, спиной ко мне. Вскоре [80] послышалось какое-то мурлыканье и вслед затем показался верблюд и на нем колыхающаяся фигура Киргиза в малахае едет себе не торопясь и поет что-то заунывное вполголоса…
— Ишь, ему-то легко на чужой спине, поет, сатана, заговорил один из сидевших солдат, — братцы, не найдем дорогу и сгибнем в песках... собьем, что ли, с верблюда этого дьявола?
— Чего глядеть!
И, вскочив с места, солдат схватился за повод верблюда.
— Слышь, ты, калмыцкая морда, слезай, будет тебе, насиделся. Вот погляди, как мы впервое поедем.
— Нэ… нэ бар?... (что... что такое?) отозвался Киргиз в недоумении.
— Не пар, а вот ты слезь, сатана, а то я те поддам пару, не рад будешь… айда на землю!... Чок, чок! произносит солдат, подергивая книзу повод верблюда, — чок, дьявол!…
Усталый верблюд не заставил долго просить себя. Он жалобно завыл от боли, медленно согнул колени, и грузно опустилось на песок его тяжелое тело. Киргиз продолжал сидеть, повторяя свое «нэ бар».
— Слезай! Ведь по-русски тебе говорят, а то до смерти убью! продолжал урезонивать бойкий солдат, но напрасно…
Вот он плюнул, передал ружье и стащил [81] на землю Киргиза. Три солдата взобрались на спину верблюда, и по три ноги свесились над его тощими боками.
— Ну, подыми его, пес!» — крикнул задний солдат, толкая верблюда прикладом ружья, — ну, ну!
Верблюд встал. Солдаты колыхнулись на его спине, а задний съехал на круп и, потеряв равновесие, навзничь опрокинулся вместе с ружьем под самый хвост верблюда. Послышались энергические слова упавшего и дружный хохот его товарищей; в особенности заливался смехом Киргиз, как бы вознагражденный за свое бесцеремонное изгнание на землю.
— Туе (Верблюд.) яман!... яман!» твердил он, но в то же время подошел к упавшему, дружелюбно помог ему взобраться на прежнее место и сам взялся за повод.
Тем временем подошли еще несколько верблюдов с усталою публикой и весь караван с колыхающимися всадниками тронулся и скрылся за ближайшим песчаным холмом.
Недалеко от Карашека, на одном из каменистых холмов, расположено киргизское кладбище. В надежде увидеть что-нибудь интересное, я отправился осмотреть его, пока другие готовились к выступлению. Каменные ящики, каждый из пяти огромных, обтесанных плит, служат надгробными памятниками и разбросаны по всему холму; они, как колпаком, [82] покрывают обыкновенные на всех кладбищах надмогильные насыпи. Надо полагать, это могилы более богатых степняков, так как были и другие — без этих сооружений. На тех земляную насыпь охватывают кольцом только небольшие плитки необтесанных камней. На некоторых плитах более видных могил я видел грубые изображения лошадей и оружия, но надписи не было ни одной. Киргизы вероятно не глубоко хоронят своих умерших, так как из многих полуразрушенных ящиков выглядывали черепа и другие кости.
В Карашеке мы вышли из песков, которые под разными названиями идут на юг до самого Карабугасского залива Каспийского моря, и, пройдя всего четыре версты, прибыли к следующим колодцам Сай-Кую. Это поразило всех, хотя и приятно на этот раз, так как согласно цифре, выставленной на наших картах, мы рассчитывали пройти до Сай-Кую добрых тридцать пять верст! Расстояния эти, по всей вероятности, обозначены по расспросам, поэтому в будущем нас могут поразить и обратные сюрпризы, и этого тем более нужно ожидать, что Киргизы, надо отдать им справедливость, не имеют никакого понятия ни о времени, ни о расстоянии. Единицей для измерения расстояния они считают чакырым (зов), то-есть пространство, на котором может быть услышан крик человека; при таком первобытном способе измерения пространства, выходит, конечно, что каждый Киргиз мерит на собственный аршин…[83]
В Сай-Кую мы провели около трех часов. Здесь двенадцать неглубоких колодцев весьма порядочной, пресной воды, а окрестности версты на две были покрыты зеленою травкой и мелким кустарником, составляющим любимый корм верблюдов. Наши лошади, питавшиеся с самого Киндерли одним ячменем, с такою жадностью кинулись на эту травку, что ко времени выступления, вся она точно была вырвана с корнем…
Все дальнейшее пространство до Бусаги представляет гладкую и совершенно голую равнину, раскинувшуюся у подошвы Чинка. У самого начала этой пустыни, в нескольких верстах от Сай-Кую, возвышается единственный, но довольно значительный холм, на вершине которого чрезвычайно эффектно красуется издали белый мавзолей степного батыря (Витязь.), небольшое четырехугольное здание на подобие башни, под коническим куполом увенчанным небольшим шаром. Он весь из белого камня. Единственное зияющее отверстие, оставленное в одной из его стен хотя с трудом, но позволяет просунуться внутрь гробницы, но там страшная темнота, да и нечего, говорят, смотреть кроме голых стен…
Киргизы рассказывали мне что гробницы народных героев считаются у них святынями и что поэтому здесь есть обычай, по которому всякий степняк, лишившийся в дороге лошади или верблюда, [84] оставляет весь свой багаж, как бы ценен он ни был, в первой попавшейся гробнице батыря, с полною уверенностью, что найдет все в целости, когда бы за ним ни приехал.
Вокруг мавзолея разбросаны еще другие надгробные памятники, но они не имеют ничего общего с карашекскими. Большие камни, изсеченные узорами, поставлены здесь вертикально, как вообще на мусульманских кладбищах Востока, но опять безо всяких надписей. Между ними один имеет чрезвычайно оригинальную форму: из довольно большой глыбы камня высечены туловище на четырех ногах и голова, смутно напоминающая о том, что киргизский скульптор пытался изобразить лошадь…
Под вечер мы прибыли в Бусага, не чувствуя никакой усталости, так как благодаря хорошей дороге, нас все время развлекали песни казаков и зурны конно-иррегулярцев. Здесь мы нашли авангард и первую колонну, а несколько позже подошел и Б — ский со своими войсками, сделав в эти два дня около девяноста верст. Таким образом сегодня, на дневке, в сборе весь наш отряд, и это тем более кстати, что здесь шесть неглубоких и обильных колодцев отличной пресной воды, а вокруг прекрасный верблюжий корм.
Недалеко от колодцев, под одним из холмов, мы нашли здесь искусственный грот, который может вместить несколько десятков людей; для предохранения от обвала в нем оставлены [85] неправильные земляные столбы, придающие ему несколько фантастический характер сталактитовых пещер. Грот, конечно, выкопан Киргизами, которые ежегодно кочуют у Бусага, но для чего? Наши проводники не могли ответить на этот вопрос. [86]