На Курской дуге
Я сижу у начальника отдела кадров фронта полковника Кузина. Во время двух предыдущих вызовов он предлагал мне должность начальника оперативного отдела штаба фронта. Я отказывался, очень хотелось остаться в войсках.
На этот раз Кузин встретил меня сочувствующей улыбкой:
— Кажется, не миновать вам штабной работы. Командующий прочит вас в свои помощники по формированию.
— Это окончательное его решение? Могу я с ним поговорить?
— Командующий в отъезде, но скоро возвратится. Торопитесь повидать его, пока не подписан приказ...
На приеме у командующего я откровенно заявил, что хотел бы еще покомандовать соединением.
— Ну что ж, если так, поедете командиром вновь формируемого двадцать первого корпуса, — согласился генерал.
Управление корпуса располагалось в Белореченской. Зайдя в комендатуру станицы, чтобы справиться о месторасположении штаба, в кабинете коменданта я застал развалившегося на кушетке немецкого офицера. Лениво потягиваясь, он поднялся и на чистейшем русском языке спросил:
— Чем могу служить, товарищ полковник?
— А вы разве не немец? — удивился я.
— Какой «немец»? — обидчиво отозвался офицер. — Я военный комендант Белореченской.
— Тогда к чему этот маскарад?
— Гимнастерка у меня поистрепалась. Неудобно представителю власти ходить кое-как. А этот китель новый.
— Эх вы, «представитель власти». У всех советских людей форма врага вызывает ярость, а вы же напяливаете ее на себя. [193]
— А кто вы такой, что делаете мне замечание?
— Я командир двадцать первого корпуса, начальник Белореченского гарнизона. И не только делаю замечание, а отстраняю вас от должности коменданта.
Куда только девался апломб офицера, его наигранная независимость!
— Товарищ полковник, простите пожалуйста. Больше этого не будет.
Мне никогда не были симпатичны такие любители «новых кителей». Этот же просто вызывал отвращение. Ничего не ответив, я вышел из комнаты...
В отличие от коменданта работники штаба корпуса произвели на меня хорошее впечатление. Почти все из них прошли хорошую боевую школу, участвуя в героической обороне Туапсе, в наступательных операциях января — марта 1943 года.
Мой заместитель — полковник Строило. На вид ему лет сорок пять. Носит очки, но постоянно прищуривается. У него академическое образование и большой опыт работы. В корпус пришел с должности заместителя начальника штаба Черноморской группы.
Полковник Чичин — начальник штаба. С виду тщедушен. Но еще в Краснодаре я слышал о нем, бывшем начальнике оперативного отдела штаба армии, как о чрезвычайно энергичном работнике, правда, несколько резковатом.
Начальник политотдела корпуса полковник Козлов был кадровым политработником. Представляя мне своих помощников, Павел Иванович особенно тепло отозвался о подполковнике Гуревиче. Действительно, заместитель начальника политотдела оказался серьезным, принципиальным, опытным партийным руководителем. Это и не удивительно, ведь он был призван в армию с должности первого секретаря Одесского горкома партии, являлся одним из организаторов обороны Одессы.
Понравился мне и заместитель по тылу двадцатисемилетний майор Левченко. Вначале несколько беспокоила его молодость. Но очень скоро я понял, что майор свои обязанности знает хорошо, о снабжении толкует с легкостью человека, имеющего за плечами большой опыт. Впоследствии он действительно оказался способным работником. [194]
Позже прибыли командующий артиллерией корпуса полковник Дзевульский, опытный, боевой артиллерист, и начальник оперативного отдела подполковник Борисенко.
47-я армия отправилась в район города Россошь, Воронежской области. Эшелон за эшелоном уходили на север.
Двигались с остановками. Вражеская авиация бомбила железнодорожные узлы. В Армавире наш состав чуть не попал под удар. Хорошо, машинист попятил его километров на пять-шесть назад. Мы видели, как волна за волной заходили на город бомбардировщики врага.
На новом месте штаб обосновался возле села Поддубное, соединения разместились в окружающих лесах.
Командир 337-й дивизии Ляскин только недавно, вместе со мной, произведен в генералы. Вообще это грамотный командир. Но он долгое время был на преподавательской работе и пока что не может выработать в себе достаточной твердости и требовательности к подчиненным.
23-й дивизией командовал полковник Королев, боевой командир, дважды орденоносец. Но больше всего мне импонировал командир 339-й дивизии полковник Кула-ков. В нем привлекала большая скромность, неукротимая энергия, какая-то неуемная любовь к военному делу.
В мае начало прибывать пополнение, в основном из Средней Азии. Учитывая его национальные особенности, наши хозяйственники позаботились, чтобы, кроме сытного завтрака, обеда и ужина, бойцы имели крепкий чай.
Много времени забрала у нас с Козловым расстановка партийных сил. Мы стремились, чтобы во всех подразделениях были коммунисты и комсомольцы. Приходилось целыми днями разбираться в списках личного состава, делать различные перестановки. К середине июня наконец добились того, что в каждом батальоне появилась первичная партийная организация, а в ротах — и партгруппы.
Однажды я сидел у себя в палатке, размышляя над планом задуманных нами командно-штабных учений. Подняв голову, увидел подходившего к моему столику генерал-лейтенанта. [195]
— Заместитель командующего фронтом Антонюк, — назвался он...
Вместе поехали в 339-ю дивизию. Полки ее занимались по расписанию. Командиры присутствовали на занятиях. Полковник Кулаков обстоятельно ответил на все вопросы поверяющего. Генерал прошел по частям, остался доволен. Уезжая, приказал:
— Я буду проводить показное занятие с командным составом вашей армии. Прошу подготовить один из стрелковых батальонов.
А через три дня, рано утром, к нам приехали командующий армией генерал-майор Рыжов, командиры корпусов, дивизий и полков. Построились на учебном поле. В стороне стоял подготовленный стрелковый батальон.
Прибыл Антонюк, поздоровался и обратился к нам с краткой речью. Смысл ее, примерно, сводился к следующему: окончательная цель нашей учебы — сколачивание подразделений и частей. Следует добиться, чтобы полки, батальоны действовали, как хорошо отрегулированный механизм.
— Сейчас я проведу занятие с батальоном, — продолжал генерал. — Будем заниматься строевой и тактической подготовкой. Тема — «Отработка строевого шага, поворотов на ходу и на месте, ружейных приемов».
По окончании строевых занятий заместитель командующего фронтом попросил построить батальон и сделал разбор. Он отметил лучшие отделения, указал отстающих, назвал наиболее типичные недостатки, на которые следовало обратить внимание.
— Сейчас проведем тактическое занятие на тему «Оборона батальона», — объявил генерал.
По условиям игры к вечеру возможен подход передовых частей противника вдоль дороги со стороны леса, что западнее нас. Командир батальона получил приказ еще вчера. Вчера же он провел рекогносцировку, и теперь может сообщить нам свое решение.
Комбат встал. Четко доложил, как он оценил обстановку, как решил построить боевой порядок, расположить огневые средства, свои и приданные. Антонюк слушал, иногда поправлял докладчика, разрешал нам задавать уточняющие вопросы. [196]
Потом командир батальона поставил задачи командирам рот, и началась работа. Солдаты стали отрывать траншеи, готовить огневые позиции.
Часам к шестнадцати все было готово. Мы во главе с руководителем занятия прошли по переднему краю, придирчиво осматривая результаты работы солдат, проверяя соблюдение правил маскировки. Отдельные недостатки были, но в целом батальон «закопался» хорошо.
Бойцы подразделения удостоились похвалы, а нам генерал-лейтенант Антонюк сказал:
— Вот видите, если одиночная подготовка солдат на высоте, они и в составе батальона действуют четко, организованно.
Через два дня приехал помощник командующего фронтом генерал-лейтенант Казаков и провел показное занятие «батальон в наступлении». Учение прошло гладко.
После отъезда генерала Антонюка, мы с Козловым задержались в дивизии. Командарм по секрету сказал нам, что она уходит на Тамань, где фашистские войска еще цепляются за плацдарм. И действительно скоро мы проводили Кулакова и его бойцов. Жаль было расставаться с лучшим нашим соединением и лучшим комдивом.
Взамен ушедшей пришлось срочно принять 218-ю стрелковую дивизию. В то время как в 23-й и 337-й уже шло сколачивание рот и батальонов, в новой приходилось начинать с азов. Но мы обогатились опытом подготовки и помогли командиру дивизии полковнику Дружникову ускорить боевое сколачивание подразделений.
Как-то командующего армией и командиров корпусов вызвали в город Обоянь, в штаб Степного фронта. Командующий фронтом генерал-полковник И. С. Конев проводил совещание на воздухе. За большим столом сидели член Военного совета фронта генерал-лейтенант И. З. Сусайков, начальник штаба генерал-лейтенант М. В. Захаров, командующие 5-й гвардейской, 27, 53 и 47-й общевойсковыми армиями. На скамейках уселись и мы, командиры корпусов. Несколько позже подошел командующий 4-й гвардейской танковой армией генерал-лейтенант П. А. Ротмистров. [197]
Генерал Конев познакомил нас с боевой обстановкой на фронтах, сообщил о том, что по данным разведки, противник собирается наступать на орловско-курском направлении и наши войска должны быть готовы не только дать отпор, но и разгромить его.
Утром следующего дня мы присутствовали на подготовленном генерал-майором Трифоновым учении: «Прорыв обороны немцев». Все было сделано на славу: авиация бомбила, танки с десантами пехоты шли в атаку. Я с увлечением смотрел и думал: «Пришло время, теперь и у нас стало достаточно техники, чтобы по-настоящему поддержать пехоту».
Когда возвращались к себе, командующий армией сказал:
— Василий Леонтьевич, готовь к маршу 218-ю дивизию. Сам пойдешь с нею. Маршрут — Купянск и обратно. Туда будешь идти в дневное время, на виду, чтобы противник заметил. Пусть оттянет от Харькова часть сил, а то там сейчас горячие бои и нашим приходится трудно. Обратный путь, наоборот, совершай ночами, днем же прячься в лесах. Время на марше используй для боевой подготовки и тренировки...
И вот мы выступили. Погода стояла прекрасная. Двигались по дорогам, где остались следы Острогожско-Россошанской операции. Это здесь войска Воронежского фронта под командованием генерал-лейтенанта Ф. И. Голикова полностью уничтожили более пятнадцати дивизий врага и нанесли тяжелое поражение шести другим дивизиям.
Чтобы предотвратить внезапное нападение вражеской авиации, командир дивизии полковник Дружников хорошо наладил наблюдение за воздухом, научил части быстро расчленяться.
В один из последних дней марша отработали тему «Наступление». При этом не обошлось без неприятности. Мы всех строго-настрого предупредили: посевов не трогать. А началось занятие — и тяжелый артиллерийский дивизион развернулся на зеленом поле. Козлов сразу заметил неладное, и мы поспешили туда. Приезжаем, видим, действительно пушки на всходах. Спрашиваю:
— Почему на посевы заехали? Или вам места мало? Командир дивизиона пожимает плечами:
— Огневую позицию командир полка по карте указал. [198]
— Немедленно по старым следам уходите! — приказал я артиллеристу.
Недалеко, вижу, на меже четыре женщины сидят, укоризненно качают головами. Мы с Козловым подошли, извинились за небольшую потраву. Оказалось, что женщины приехали сюда из Донбасса. Война заставила их переменить профессии и работать в колхозе. А по специальности одна из них врач, другая — учительница, остальные — бухгалтер и счетовод. Мужья у всех на фронте, и вестей от них давно нет. Учительница сказала, что год назад ее муж служил в полку связи штаба Юго-Западного фронта.
Пока говорили, на женщин нахлынули воспоминания, глаза их затуманили слезы.
Чем можно утешить людей в таком состоянии? Штаб Юго-Западного фронта находился недалеко от расположения корпуса. Мне предстояла поездка туда. Я достал из сумки бумагу, карандаш:
— Пишите мужьям письма. Постараемся направить их по назначению.
Женщины оживились. Учительница говорит:
— Неужели это возможно? Может, вы просто хотите нас успокоить?
— Такими вещами не шутят! — вмешался Козлов. — Мы обещаем вам сделать все зависящее от нас, чтобы разыскать ваших мужей и переслать письма.
Через месяц нам написала учительница. Сообщила, что она и врач нашли мужей, горячо благодарила нас...
218-я дивизия благополучно достигла Купянска. Бойцам разрешили двухдневный отдых, а потом тронулись в обратный путь. Позднее командующий армией сообщил, что марш дивизии в целом признан полезным для фронта. Это означало, что враг вынужден был перебросить из-под Харькова часть своих сил.
В начале июля боевая подготовка вступила в завершающий этап. Военный совет армии в полном составе выезжал в дивизии, проверял состояние их.
В это время назревали крупные события. Еще в январе и феврале войска Воронежского и левого крыла Брянского фронтов освободили большую часть Воронежской [199] и Курской областей, включая города Воронеж, Старый Оскол, Тим, Курск, Белгород. Успешно шло наступление Юго-Западного фронта в Донбассе, к середине февраля был освобожден Луганск. Советские войска приближались к Полтаве.
Пользуясь отсутствием второго фронта, гитлеровское командование перебросило на южное крыло советско-германского фронта несколько новых армий и начало контрнаступление с целью окружить войска Воронежского и Юго-Западного фронтов. Но планы немецкого генерального штаба провалились. Советские войска сумели сохранить за собой всю территорию по левому берегу Северного Донца, освобожденную часть Донбасса с городом Луганском, почти всю Курскую и Воронежскую области.
Но Воронежский и Центральный фронты оказались глубоко вклинившимися в оборону немецких групп армий «Центр» и «Юг»: образовался так называемый Курский выступ или Курская дуга, шириной с севера на юг 125–140 километров и такой же глубиной.
Этому выступу и суждено было стать теперь ареной крупного сражения. Гитлеровское командование разработало план наступления на Курск с севера и юга, рассчитывая окружить и разгромить в первую очередь советские войска, удерживавшие дугу. На втором этапе операции намечалось нанести удар в тыл Юго-Западного фронта и окружить наши армии в Донбассе. Не исключалась также возможность двинуть подвижные соединения на северо-восток, в обход Москвы.
5 июля враг начал наступление. Он делал ставку на новые тяжелые танки «тигр», «пантера» и самоходные орудия «фердинанд».
47-я армия двинулась поближе к фронту. На марше член Военного совета Кузьминов вручил полкам корпуса боевые знамена.
Политический подъем в частях необычайный. В партийные организации беспрерывно поступают заявления с просьбой принять в партию.
Во время одного из привалов меня вызвали в штаб армии. Там я застал и других командиров корпусов. Совещание открыл заместитель командующего фронтом генерал армии Н. Р. Апанасенко. Пожилой, грузный, но [200] еще достаточно бодрый, он вел себя с подкупающей простотой.
Прежде всего рассказал о положении на Курской дуге, о новых танках и самоходных орудиях врага. Предупредил, что это серьезное оружие, с ним нельзя не считаться, но и в панику впадать нет оснований. Наши танки КВ и противотанковая артиллерия успешно борются с ними.
— Все средства пропаганды следует мобилизовать для ликвидации танкобоязни, — наставлял нас Апанасенко. — Хорошо, если бы перед молодыми бойцами выступили бывалые воины, уже имеющие на счету уничтоженные танки врага.
Далее генерал объявил, что 47-й армии командование фронтом отводит почетную задачу: через боевые порядки обороняющихся частей нанести удар по врагу и освободить Белгород. Командующему армией, командирам корпусов и дивизий предлагалось немедленно выехать на передовую, чтобы ознакомиться с местностью и противником.
Мы выехали. Но на следующий день обстановка изменилась, и армии пришлось перемещаться на другое направление, к городу Короча. Оттуда через несколько дней мы двинулись еще дальше на северо-запад к городу Сумы.
Эта переброска была вызвана тем, что противник, не добившись успеха и понеся потери, начал отходить, а советское верховное командование стало сосредоточивать силы для решительного наступления. И вот 18 июля наша 47, 53, 4-я гвардейская армии Степного фронта, а также 69 и 7-я гвардейская армии из состава Воронежского фронта, перешли к преследованию врага.
23 июля было восстановлено положение, которое советские войска занимали до начала немецкого наступления на курско-белгородском направлении. Здесь у противника была прочная оборона и, чтобы прорвать ее без больших потерь, следовало хорошо подготовиться. Вместо генерал-майора Рыжова к нам прибыл новый командующий армией генерал-лейтенант П. П. Корзун. Ему было лет за пятьдесят, но выглядел он весьма бодро.
Корзун сообщил мне, что корпус будет наступать южнее Сум, и приказал провести рекогносцировку в полосе, [201] которую занимала 232-я стрелковая дивизия генерал-майора Улитина.
1 августа на рекогносцировку со мной выехали полковники Козлов и Дзевульский, командиры дивизий, их командующие артиллерией и дивизионные инженеры.
Улитин заявил, что он предупредил части о нашей рекогносцировке. Но стоило нам выйти н-а опушку леса, откуда видны Сумы, как послышался строгий окрик:
— Стой! Руки вверх!
— Кто это? — спрашиваю.
— Караул. Поднять руки! — отвечает кто-то невидимый из кустов.
Мы выполнили требование. Начальник караула приблизился к нам осторожно, держа автомат наготове.
— Разве вас не предупредили, что здесь будет рекогносцировка? — спрашиваем его.
— Предупредили. Но вы подошли со стороны противника.
Оказалось, мы разгуливали впереди боевых порядков наших войск. Подтрунивая над своей беспечностью, продолжали рекогносцировку. Под вечер отправились к себе по другой дороге. Моя машина шла первой, за ней три другие. Дорога пересекала поле, подходила к лесной балке и сворачивала вправо, вдоль ее кромки. Ехали, ехали и вдруг путь нам пересекла изгородь, которой обычно огораживается минное поле.
Вышли мы с корпусным инженером майором Тимохиным, стали осматривать дорогу, ковырять ее перочинными ножами. Ничего не заметно.
— Что скажете, Тимохин?
— Без миноискателя трудно что-либо сказать, товарищ генерал! Зря мы его с собой не взяли.
— Это-то верно. Но странно, почему надписей никаких нет, да и пост в таких случаях выставляется.
Майор промолчал.
Вспомнился разговор, который еще давно, в столовой резерва, завели мы о минах, о радиусе их действия. Тогда же подсчитали, сколько секунд проходит от момента нажима на мину до взрыва, и получалось, что при скорости 60–70 километров у машины есть шанс уцелеть. Но это была чистая теория. Теперь предстоит проверить на практике. Конечно, придется рисковать. Но без этого на [202] войне не обойтись. И рисковать надо самому. Пошлешь другого, скажут: «Сам струсил, а подчиненного на смерть отправил!» Да и совесть не даст покоя. Громко объявил:
— Кажется, выехали на минное поле. Я попробую на большой скорости проскочить его. Остальным выйти из машин и ждать команды.
Дзевульский просит:
— Я грузный, позвольте мне пересесть в другую машину!
Разрешил. Человек не хочет рисковать собою и правильно делает.
Шофер газанул, и со скоростью 70 километров в час машина вынесла нас метров на сто за пролом. Удачно! Я облегченно вздохнул, вышел на дорогу, раздумывая, как поступить с остальными. Но по моему следу уже мчался виллис полковника Дружникова. Раздался грохот, машину закрыли фонтаны земли и дыма.
Я побежал туда. Навстречу идет Дзевульский без пилотки и пояса:
— Неужели я жив, товарищ генерал?
— Жив, здоров, невредим. Пострадали, кажется, только ваши пилотка и ремень! — Его успокаиваю, а сам смотрю вперед, где на дороге лежит перевернутый «виллис». Водитель корчится возле него и стонет. В 10 метрах от дороги поднялся начальник оперативного отделения дивизии майор Захарченко и, пошатываясь, направился к нам. У него перелом руки.
— А где же полковник Дружников? — спрашиваю подошедших офицеров.
Заглянули под опрокинутую машину — там его нет. Сошли с дороги, стали осматривать все вокруг. И вот метрах в пятнадцати от места взрыва нашли его лежащим ничком. Левая рука комдива покоится на продолговатом деревянном ящике — мине!
Мы подняли полковника, осторожно вынесли на дорогу. На правой щеке его, чуть ниже виска, большая кровоточащая рана. Перевязав ее, офицеры перенесли Дружникова и шофера в мою машину. Сюда же сели Дзевульский и пострадавший Захарченко. Я приказал Рахманову осторожно отвезти их в ближайший медсанбат, а за нами прислать грузовик. [203]
Через неделю вернулся полковник Дзевульский. Он еще долго хромал и жаловался на боль в ноге. Поправился Захарченко. А полковник Дружников через три дня умер, так и не приходя в сознание.
Позже мы выяснили, что у минного поля находился постоянный пост от 232-й дивизии. Только в тот день боец ушел ужинать раньше обычного.
В середине августа командиров корпусов и дивизий опять вызвали в штаб 47-й армии. Ожидался приезд командующего фронтом генерала армии Н. Ф. Ватутина. Все стояли возле дома, обменивались новостями. Погода была солнечная, теплая. На фронте затишье, стрельбы не слышно, хотя окопы сравнительно близко. Вдали заклубилась пыль на дороге, там показались две машины» Мы поспешили в школу.
Генерал Ватутин, невысокий, плотный человек, еще сравнительно молод. Одет в комбинезон. Зашел в комнату, поздоровался, сел за стол вместе с Корзуном.
Он ознакомил нас с итогами первого этапа контрнаступления советских войск. Гитлеровское командование сосредоточило на Орловском плацдарме 37 дивизий и за два года создало вокруг Орла глубоко эшелонированную оборону. Армии Западного, Брянского и Центрального фронтов взломали ее и разгромили орловскую группировку противника. 5 августа освободили город Орел, Контрнаступление развивалось успешно.
В то же время войска Воронежского и Степного фронтов преодолели подготовленную оборону противника у Белгорода и тоже освободили этот важный областной центр. Наступление здесь также развивается успешно, и наши армии уже ворвались на северную окраину Харькова. Освобождение второй столицы Украины — дело ближайших дней.
Но противнику удалось сосредоточить крупную танковую группировку южнее Богодухова. Один контрудар отборных гитлеровских танковых дивизий СС «Викинг», «Райх» и «Мертвая голова» на днях был сорван. Теперь по данным разведки, противник готовит прорыв на Богодухов со стороны Ахтырки.
Это сообщение командующего нас особенно заинтересовало. Ведь Богодухов и Ахтырка совсем рядом с [204] фронтом 47-й армии. Подойдя к карте и показывая на ней пункты, Ватутин продолжал:
— Харьковская группировка противника снабжается по единственной железной дороге Киев — Полтава — Харьков. Эта коммуникация является чувствительным местом немцев, их ахиллесовой пятой. Ставка Верховного Главнокомандования поставила Воронежскому фронту задачу — стремительным ударом прорвать здесь вражескую оборону и выйти на киевскую коммуникацию. Это предстоит сделать вашей армии совместно с двадцать седьмой.
Вечером 15 августа в корпус поступил приказ. Начало наступления было назначено на 17 августа. Нам отвели полосу юго-восточнее города Сумы, придали много артиллерии.
На следующий день мы провели рекогносцировку, уточнили с командирами дивизий боевую задачу, организовали взаимодействие. Командующий артиллерией корпуса полковник Дзевульский хорошо спланировал огонь артиллерии.
К вечеру вся подготовительная работа завершилась. Мы организованно сменили оборонявшиеся части и заняли исходное положение.
Ночью в штабе корпуса никто не спал. Еще и еще раз проверяли расчеты, уточняли готовность к атаке. Перед рассветом оперативная группа штаба вышла на наблюдательный пункт.
В 7 утра разом заговорили сотни орудий, обрушив снаряды на первые траншеи врага. Через четверть часа артиллерия перенесла огонь на его вторую позицию. Решив, что наши сразу бросятся в атаку, из убежищ выскочила пехота врага, открыла огонь. А артиллеристам это только и надо. Залп по переднему краю дали гвардейские минометы. После этого оставшиеся в живых солдаты противника, опасаясь повторного залпа «катюш», задержались в убежищах. Мы этим и воспользовались.
Меньше чем через час командир 218-й дивизии полковник Долганов, заменивший Дружникова, и командир 337-й дивизии генерал-майор Ляскин доложили о выходе частей на железную дорогу. Я донес об этом командующему армией. В ответ услышал, что наш правый сосед, 23-й корпус генерала Чувакова, действует так же успешно. [205]
— А как обстоят дела в 23-й дивизии, переданной соседу? — поинтересовался я.
— Чуваков хвалит полковника Королева, — сообщил генерал Корзун. — Но ты не переживай, скоро вернем его тебе.
Было еще светло, когда мы с Козловым и начальником оперативного отдела корпуса Борисенко проскочили сначала в 218-ю, потом в 337-ю дивизии. Настроение генерала Ляскина и полковника Долганова приподнятое, воинственное. Оба докладывают, что бойцы дерутся с большой яростью.
Козлов разослал в части политработников. Мы освободили за день около двадцати населенных пунктов. Надо было разъяснить бойцам важность первой победы и необходимость наращивать усилия.
К 23 часам бой затих. Дивизии закрепились на достигнутых рубежах северо-восточнее города Тростянец, стали приводить себя в порядок, пополнять боеприпасы.
За ночь Гуревич вместе с начальником разведки корпуса Поздняковым опросил несколько десятков пленных. В ходе допроса выяснилось, что наше наступление оказалось для немцев неожиданностью. Многие солдаты противника перестали верить в возможность победы над СССР.
Вторые сутки мы без сна. Но нервное напряжение помогает преодолеть усталость.
Перед рассветом ко мне зашли Чичин и Дзевульский. Развернули карту, стали изучать район предстоящих боев. У противника выгодная местность. Можно ожидать не только большего сопротивления, но и танковых контратак.
Положение осложнялось еще и тем, что связь с левым соседом — 4-й танковой армией — нарушилась. Ее соединения, окружив группировку противника, естественнно, замедлили наступление, несколько отстали. Наш левый фланг оказался открытым.
Как мы и ожидали, на другой день сопротивление противника стало возрастать. Каждый населенный пункт, каждый удобный для обороны рубеж приходилось брать с боем. [206]
Нам не вернули 23-ю дивизию, а дали другую, 206-ю, которая вышла на левый фланг корпуса. Поскольку наступление 218-й и 337-й дивизий в целом развивалось успешно и обстановка здесь не внушала опасений, я выехал в новую дивизию.
Ее штаб располагался в большом лесу восточнее деревни Артемовка. Дивизия была боевой, полнокровной, и у меня сразу появилась уверенность в прочности фланга.
С командиром дивизии поднялись на его наблюдательный пункт, оборудованный на дереве. Отсюда в бинокль хорошо просматривается впереди лежащая местность. Вижу разрывы снарядов, мин, но передвижение наступающих обнаружить не удается. Спрашиваю:
— Почему ваши не наступают?
— Огневое сопротивление большое, а танковый батальон, поддерживающий нас, действует крайне неуверенно.
Действительно, я увидел три наших танка, медленно взбиравшихся на возвышенность перед занятой врагом деревней. Головной поднялся на высотку, почему-то остановился и почти тут же окутался клубами черного дыма.
Второй танк свернул вправо, начал так же медленно, временами останавливаясь, огибать возвышенность. Но лишь только он вышел из-за укрытия, в него тоже угодил снаряд.
Я приказал остановить танки и вызвать командира батальона.
— Разве танкисты так действуют? — спросил у него, когда он явился. — Ведь вы лишаете ваши машины главного — маневренности и ударной силы.
— Мы не знаем противника, — ответил командир, — Потому водители и действуют неуверенно.
Из дальнейшего разговора я понял, что командир дивизии в дела танкового батальона не вмешивается, а комбат не посчитал удобным расспрашивать его об обстановке.
— Вышлите с разведчиками дивизии своих людей, — приказал я танкисту. — Пусть ознакомятся с местностью, засекут батареи врага. Сделайте заявку дивизионной артиллерии на подавление мешающих вам противотанковых средств.
А когда командир батальона ушел, пришлось круто поговорить с командиром дивизии: [207]
— Если вам приданы танки, вы должны распоряжаться ими и заботиться о них...
Вспоминая сейчас те далекие события, я прямо удивляюсь, до чего мы были беспечны. Скорее всего, это происходило от успехов, которые некоторым начали кружить голову. 22 апреля противник, хотя и не сильно, но наказал нас за это.
В оперативную группу штаба корпуса входили полковник Козлов, полковник Дзевульский, начальник оперативного отдела подполковник Борисенко, офицер при радиостанции старший лейтенант Краснокутский, мой адъютант и отделение бойцов. Расположились мы в деревне Лосевка, недалеко от Олешни, за которую шел бой. Утром, занимаясь делами, я случайно посмотрел в окно. Внимание привлек солдат с телефонной сумкой за спиной. Он как раз остановился против занятой нами хаты и несколько раз оглянулся на наше окно.
— Ну-ка, узнайте, чем он занимается, — попросил я старшего лейтенанта Краснокутского.
Возвратившись, Краснокутский доложил, что это телефонист, ищет обрыв линии связи. Старший лейтенант удовлетворился ответом, не задумавшись над тем, откуда здесь взялась телефонная линия.
Все же нашелся бдительный солдат, заподозривший неладное и задержавший «связиста». В телефонной сумке у того обнаружили портативную рацию. Потом выяснилось, что это шпион. При отступлении немцы оставили его, переодетого в нашу форму, в одной из деревень. Два дня он бродил по ближним тылам армии, передавал в Ахтырку координаты важных целей. Возможно, успел сообщить и о нашей оперативной группе. Во всяком случае, авиация противника подвергла Лосевку жестокой бомбардировке.
А тут еще начальник штаба Чичин проявил ненужную поспешность и примчался к нам.
Только я освободился и собрался выехать в дивизию, как во двор въехала штабная рация. За ней легковая машина. Чичин выскакивает из нее и шагает навстречу мне улыбающийся.
— Решил, товарищ генерал, придвинуться к вам. Хочу тоже быть поближе к частям. [208]
— Ну ладно, пойдем покажу тебе части. — И веду его на дорогу.
— Видишь за Олешней холмы с лесом?
— Вижу.
— Так вот, там противник. Он твои машины тоже хорошо видел. Пока еще спокойно, жми скорее назад и рацию уводи.
Лицо у Чичина растерянное:
— Слушаюсь!..
В это время подошла машина неизвестного мне генерала, и я вынужден был заняться с ним.
— Генерал-майор Варенников, представитель Ставки, — представился вновь прибывший.
До этого я слышал, что Варенников был начальником штаба Донского, затем Воронежского фронтов. Мы сели за стол. Генерал развернул карту и по ходу моего доклада наносил на нее положение частей. В окно постучали:
— Воздух!
Тут же послышался свист падающей бомбы и сильный взрыв. Из рамы посыпались стекла. Только подбежал к двери, как громыхнуло сразу несколько взрывов. Дверь в сенях сорвало с петель и отшвырнуло к стене. Хата зашаталась.
Во двор выбегать опасно. А что делать? В какую-то долю секунды решил: надо спрятаться за печь.
Бомбы продолжали рваться. Крышу словно ветром сдуло. Потолок расползся, и на меня сыпались глина, песок, опилки.
Но вот стало тихо.
Стряхнув с головы мусор, нагнувшись, чтобы не задеть осевшую притолоку, я вышел на улицу. У самого крыльца чернела воронка. В глубине двора, там, где покосилась исковерканная штабная машина с радиостанцией, воронок много. Соседний дом в пламени.
Из щели выскакивает Краснокутский. Увидел меня, спрашивает:
— Живы, товарищ генерал? А я бог знает что придумал, уж очень здорово хату покорежило...
Снова сигнал воздушной тревоги. Я залез в убежище и попал в объятия Варенникова:
— Не чаял, брат, тебя живым увидеть. [209]
Убежище — картофельная яма. Из нее нам хорошо виден самолет противника, приближающийся со стороны Ахтырки. Сделав над деревней круг, он сбросил еще три бомбы и удалился.
Надо думать, больше нас бомбить не будут. Вылезли из убежища. Генерал Варенников шутит:
— Поеду к Чувакову, может там лучше примут, обедом угостят...
А я решил пройтись по деревне, выяснить, кто пострадал, кто в какой помощи нуждается. Погиб оперативный дежурный, находившийся на радиостанции. Осколок попал ему прямо в висок.
Безрассудно смелая врач батальона связи Яковлева погибла из-за своей беспечности. Она не ушла в укрытие, даже не легла на землю. Просто стала у дерева, заявив, что хочет все видеть. Осколок попал ей в грудь.
Пострадало и несколько человек, прибывших с Чичиным.
Распорядился о похоронах убитых, эвакуации раненых и выехал в 218-ю дивизию.
Полковник Долганов перенес свой командный пункт на кладбище. Меня это удивило. Ведь Кладбищенская роща находилась рядом с шоссе и являлась прекрасным ориентиром.
— Чем вы руководствовались, полковник, располагаясь здесь?
— Удобством наблюдения и управления частями.
— Есть еще один принцип — скрытность размещения, которым тоже пренебрегать не рекомендуется. Немедленно перебирайтесь отсюда.
— Хорошо, сейчас распоряжусь. Распорядиться распорядился, но выполнить его указания не успели. Налетели бомбардировщики.
Мы с Долгановым залегли прямо между могильными холмиками. Земля вздрагивала от взрывов. Одна бомба разорвалась совсем рядом, осколки пронеслись над головами, нас засыпало землей. А мы лежали не шевелясь. Но вот рокот моторов удалился. Поднялись, посмотрели друг на друга, стряхнули землю.
— Чтобы вам, товарищ генерал, приехать на полчасика раньше! Успели бы прогнать нас с этого проклятого места. [210]
Шофер Рахманов подбежал обрадованный:
— Живы! И я невредим! А машине нашей, кажется, досталось.
Действительно, осколки прорубили в нескольких местах кузов, разбили смотровое стекло, повредили сиденье, покорежили ствол моего автомата. Но, к удивлению, мотор цел и машина бегать может.
Под ней лежал солдат с раздробленной головой. Он залез туда, чтобы укрыться. Вообще же, к счастью, людей пострадало мало. Больше досталось кладбищу: деревья поломаны, могилы разрушены.
Позвонил Чичин, сказал, что меня вызывает командарм к ВЧ. А когда прибыл к себе и связался с армией, оттуда сообщили, что Корзун выехал в Олешню.
— Как в Олешню? Там же немцы, — говорю начальнику штаба армии.
— А танкисты передали, что вся деревня освобождена.
— Неправда! На южной окраине еще противник. Шоссе от вас ведет именно туда.
— Тогда постарайтесь перехватить генерала.
Я помчался к шоссе наперерез. Когда подъезжал к нему, мимо прошли две легковые машины командарма. Я кричал, подавал знаки, но их не заметили. Осталось обратиться к Рахманову:
— Гони!
Шоферу только дай волю! Мы помчались по шоссе, на котором стояла плотная, густая пыль. И вдруг машину резко бросило в кювет. Я едва не вылетел от толчка. Мимо нас с ужасным грохотом и лязгом пронеслось что-то громадное.
— В пылище ничего не видно, чуть под КБ не угодили, — хрипло объяснил Рахманов.
Я обернулся: по шоссе на огромной скорости уносилось стальное чудовище. Но мешкать некогда, надо догонять командарма. Говорю:
— Газуй на всю железку!
Расстояние между нами и машинами командарма сократилось. Но и противник совсем уже близко. Начался спуск к Олешне. Вынул пистолет, начал стрелять. Кто-то [211] в последней машине обернулся. Я помахал фуражкой. Когда подъехали ближе, крикнул:
— Скорее назад! Впереди немцы!
Корзун рассердился:
— Что ты выдумываешь! Там наши танкисты! Чувствую, рассуждать и спорить некогда. Вот-вот гитлеровцы начнут стрелять. Они и до сих пор молчат, потому только, что удивлены нашим появлением или решили взять нас живыми. Словом, субординацию соблюдать не время, и я кричу шоферам:
— Слушать мою команду! Разворачивайтесь и гоните назад!
Машины развернулись. Мы поехали сзади. Вблизи дороги разорвался один снаряд, другой, потом начался беглый обстрел. Наверное, артиллеристы торопились: снаряды ложились очень неточно. Мы благополучно преодолели подъем и перевалили через гребень.
П. П. Корзун выбрался из машины, вытер пыль с лица, подошел ко мне:
— Как же так? Ведь мне сообщили, что противник выбит из Олешни.
— Пока держится на окраине, — ответил я. — Сейчас мы готовимся к решительной атаке и выбьем его.
Командарму все же хотелось побывать в Олешне, и мы проселками выехали на северную окраину. Там располагался штаб 218-й дивизии.
Начальник штаба сделал ту же ошибку, что и Чичин, — остановился вблизи противника и на виду у него. Едва мы вышли из машины, как прозвучало тревожное: «Воздух!»
Первая бомба разорвалась на дороге, вторая угодила в дом, занимаемый штабом, и он загорелся. Несколько взрывов было в саду. Но большая часть самолетов бомбила не Олешню, а Лосевку. Хорошо, что оперативная группа корпуса успела убраться оттуда...
Вечером Олешня была очищена полностью. Наступившая ночь прекратила бой. Кончился день непрерывных бомбардировок и сюрпризов...
Из опроса пленных выяснилось, что часть ахтырской группировки противника готовится контратаковать корпус. [212]
Значит, чтобы сорвать их план, нам следует наступать энергичней и быстрее перерезать шоссе Ах-тырка — Зеньков — Миргород. Шоссе проходило в семи километрах от Олешни.
В полки и батальоны ночью отправились офицеры штаба корпуса и политработники.
Сам выехал опять в 218-ю. Этой дивизии приходилось уделять больше внимания, потому что, как я успел заметить, полковник Долганов нуждался в помощи и контроле. Вот и сейчас позвонил я командиру полка Седых, спрашиваю:
— Приказ командира дивизии получили? Задача вам понятна?
— Письменного приказа не получал, — отвечает Седых. — По телефону мне было сказано: «С утра продолжайте выполнять прежнюю задачу!»
Я с укором посмотрел на Долганова. Тот насупился.
Чтобы ускорить дело, сам продиктовал коротенькое конкретное распоряжение, и офицеры развезли его по полкам.
Впереди тяжелые бои. Нельзя рисковать дивизией. Попросил командарма заменить Долганова полковником Скляровым. Оказалось, Корзун сам имел в виду провести эту замену. Через два часа Скляров прибыл и вступил в командование. За выполнение боевой задачи он взялся горячо, и, спокойный теперь за этот участок, я отправился к себе.
Утром позвонил командарм, выразил недовольство медленным продвижением правого фланга корпуса. Пришлось нам с Козловым и Дзевульским выехать к генералу Ляскину.
КП его разместился в глубокой балке, в стороне от дороги. Командир дивизии встретил обычными словами: «Дивизия выполняет задачу».
— Доложите обстановку, — попросил я.
Слушая генерала и глядя на карту, понял причину задержки: от головного полка отстали соседи и тот опасается за свои фланги.
Чтобы выровнять фронт дивизии, нужно было подтолкнуть отстающих. Поехали в левофланговый полк. Командир сообщил, что наступлению мешает сильный огонь артиллерии. [213]
Дзевульский связался с гаубичным дивизионом, передал координаты. Через некоторое время мы услышали «шуршание» пролетающих над головами тяжелых снарядов. Огонь вражеской артиллерии ослаб, а скоро и вовсе прекратился. Полк тут же перешел в атаку, оседлал шоссе.
А днем на шоссе вышли все дивизии, отрезав противнику путь на запад. Пленные показали, что сосредоточенные в районе Ахтырки резервы противника начали отход на юг.
Я доложил об этом командующему армией. Позже узнал, что действовавшая южнее нас 27-я армия круто повернула на север, чтобы во взаимодействии с 4-й гвардейской армией отсечь отходящие вражеские войска.
Пять дней наступательных боев, с 17 по 22 августа, позволяли нам сделать некоторые выводы. Первоначально мы действовали без поддержки танков и авиации, занятых под Харьковом, и все же имели значительный успех. Наша 47-я и соседняя справа 40-я армии глубоко вклинились в оборону противника, нависнув над его войсками, оборонявшимися под Харьковом и Сумами.
Бойцы и командиры корпуса наглядно убедились в том, что боеспособность вражеских войск значительно снизилась. Противник стал все чаще оглядываться назад, отходить, не выдерживая атак. Чувствовалось, что немецкий солдат сорок третьего года уже не тот, каким был до середины сорок второго.
А наши еще больше уверовали в свои силы, стали действовать умело и решительно. [214]