Особая миссия

5 декабря 1941 года управление дивизии на крейсере «Красный Кавказ» отправилось в Новороссийск. И уже через три дня мы были в Темрюке, где находился штаб 51-й армии.

— Вернулся! Жив-здоров! — радостно встретил меня генерал-лейтенант П. И. Батов.

А член Военного совета армии В. А. Малышев сердечно добавил:

— Ты не думай, старина, что мы бросили тебя на произвол судьбы. Я тебя тогда два дня ждал на дороге за Алуштой. Дважды мы передавали по радио приказ об отходе дивизии, да связисты, видимо, перепутали позывные.

Они усадили меня. Генерал Батов попросил:

— Ну давай рассказывай о своих скитаниях. Здорово, наверное, досталось?

— Всякое бывало. — Я подробно доложил обо всем, что перенесла дивизия за дни похода по тылам врага, о героизме и стойкости, проявленных бойцами и командирами.

Батов и Малышев с большой похвалой отозвались о боевых действиях личного состава дивизии. Предложили мне представить к награде особо отличившихся.

На следующий день нас с Кальченко вызвали в Краснодар. Командующий Закавказским фронтом генерал-лейтенант Д. Т. Козлов предложил нам принять 75-ю дивизию.

— Только имейте в виду — дивизия не обычная и задание ее особое. Какое — узнаете после. А сейчас быстрее сколачивайте дивизию. Отбирать в нее людей будем с разбором, только достойных во всех отношениях. Получайте предписание и выезжайте в Баку со своим управлением...

Через сутки выехали. Всю дорогу только и говорили о том, как лучше обучить дивизию, строили планы высадки в Крыму для изгнания врага. [137]

В Баку меня, комиссара и начальника гарнизона генерал-майора Гудименко принял один из секретарей ЦК компартии Азербайджана. Он заверил нас, что партийная организация республики окажет всяческое, какое только потребуется, содействие. Тут же для непосредственной связи к нам прикрепили секретаря Бакинского горкома партии А. М. Гиндина и заведующего военным отделом ЦК А. А. Герасимова. Забегая вперед, должен сказать, что представители ЦК, особенно А. М. Гиндин, оказали нам большую помощь в успешном боевом сколачивании дивизии.

Управление разместилось в городе Сумгаите. Через несколько дней прибыла большая группа офицеров.

Мы начали регулярные занятия и проводили их в любую погоду.

Следует заметить, что на строевую подготовку учебной программой отводилось совсем мало времени. Между тем опыт двух минувших войн дал мне возможность по достоинству оценить ее значение. Это она, строевая подготовка, вместе с тактической делают штатского человека военным, а массу людей — слаженной, гибкой, четкой, маневренной и послушной воле командира. За время строевой подготовки, а позднее тактической, солдат привыкает четко выполнять приказ командира и хорошо обученный выполнит его в бою при любых обстоятельствах.

Из этих соображений я самостоятельно увеличил время на строевую подготовку за счет других дисциплин. Сам провел показные занятия для командиров по подготовке отделения, взвода, роты, потребовал, чтобы такие же занятия периодически проводили командиры полков. Это положительно сказалось на обучении солдат и позволило значительно сократить срок, отведенный на боевое сколачивание.

Ну и политработники, конечно, в это время не сидели сложа руки. Кальченко и его аппарат так поставили дело, что в частях и подразделениях развернулась борьба за лучшее усвоение программы.

Перед молодыми бойцами часто выступали командиры, рассказывая эпизоды, иллюстрирующие изучаемую тему. Помню, как, бывало, сам Кальченко, готовясь к семинару с политработниками или к беседе с бойцами, приставал ко мне и не успокаивался, пока [138] я не выужу из своей памяти «хоть пару» подходящих примеров.

Наше боевое сколачивание совпало по времени с контрнаступлением советских войск под Москвой, с освобождением Тихвина, Калинина, Ростова, с Керченско-Феодосийской десантной операцией. И все беседы, политинформации, сообщения о положении на фронтах увязывались с главной задачей личного состава — быстрей и качественней подготовиться, чтобы умело бить врага.

Как-то уже с первых дней нашего пребывания в дивизии почувствовалось, что ею интересуются незримые враги. Поэтому и во время политзанятий, и на собраниях, и вообще при всяком удобном случае предупреждали бойцов и командиров о необходимости быть особо бдительными. И все же однажды допустили ошибку.

В столовую управления дивизии подобрали повара с большим стажем и опытом работы в лучших ресторанах. Откровенно говоря, нам не нужен был специалист такой высокой квалификации. В то время рацион в основном состоял из супа и каши. Раза три в неделю-меню разнообразили котлеты, изредка — компот. Все же некоторые «гастрономы», вроде полковника Ченгеры и дивизионного врача майора Свечникова, находили, что повар-мастер сможет «и из топора сварить вкусный борщ».

Кальченко поинтересовался у начхоза Ревина:

— Ваш новый повар надежен? Вы проверили его?

— Он вне всяких подозрений, как жена Цезаря, — блеснул Ревин начитанностью. — У него чудесные рекомендации.

Столовая размещалась в том же доме, что и штаб дивизии, на первом этаже в двухкомнатной угловой квартире. Одна комната служила залом, вторая — кладовой и кухней. Двери в столовой, как и во всем доме, фанерные, слышимость великолепная, поэтому мы с комиссаром категорически запретили вести в столовой служебные разговоры.

Не раз случалось, во время обеда меня подзывали к телефону. И я заметил, что, как только подойду к аппарату, повар обязательно должен шмыгать взад-вперед [139] по коридору. Что это: случайность или желание подслушать разговор?

Однажды, оторвавшись от трубки, спрашиваю повара:

— Что вам здесь нужно?

— Хотел узнать у вас, что приготовить на ужин? Ничего не скажешь, человек проявляет заботу.

Все же я попросил еще раз проверить повара.

Вскоре его арестовали и начальник особого отдела доложил:

— Вы были правы. Повар оказался агентом одной иностранной разведки с большим стажем. У нас он имел задание подслушивать разговоры офицеров, постараться проникнуть в помещение оперативного отдела и выкрасть документы, а перед выступлением дивизии на фронт отравить командование и офицеров штаба.

Случилась эта история в конце марта. Срок подготовки дивизии заканчивался в апреле, но мы ее по существу уже завершили. Проводили занятия в составе полка и дивизии. Комиссия, прибывшая из Москвы для инспектирования, тщательно проверила приказы и разработки штаба, приняла участие в тактических занятиях.

Перед отъездом председатель комиссии сказал с улыбкой:

— Теперь я понял, насколько важно увеличить часы на строевую подготовку и проверку боевой сколоченности. Опыт дивизии следует перенести в другие соединения...

А через пять дней из Тбилиси позвонил генерал армии И. В. Тюленев.

— Здравствуй, товарищ Абрамов! Тебя комиссия похвалила, нашла подготовку законченной. Сколько времени потребуется, чтобы сесть на колеса?

— Дня три, — ответил я.

— Почему так много?

— Автотранспорт убыл далеко за топливом и продуктами. А позвольте узнать, куда вы нас направляете: на Северный Кавказ или в Крым?

— Ни туда, ни сюда, — засмеялся генерал. — Поедете в Иран. Срок для выезда — два дня. Все указания получите в Тебризе от командующего нашими войсками в Иране генерал-майора Мельника. [140]

На две с половиной тысячи километров протянулась сухопутная граница Ирана с Советским Союзом. Сразу же после окончания гражданской войны Советское правительство установило нормальные отношения с южным соседом. Этого добивались все прогрессивные национальные силы Ирана, в том числе и купечество, нуждавшееся в русском рынке и русских товарах. 26 февраля 1921 года в Москве был подписан советско-иранский договор. В нем подтверждался отказ правительства Советской России от прежней политики царского правительства, эксплуатировавшего Иран. В числе прочих пунктов договора была особая, шестая, статья.

Она гласила: «Обе высокие договаривающиеся стороны согласны в том, что в случае, если со стороны третьих стран будут иметь место попытки путем вооруженного вмешательства осуществлять на территории Персии захватную политику или превратить территорию Персии в базу для военных выступлений против России, если при этом будет угрожать опасность границам РСФСР или союзных ей держав и если персидское правительство после предупреждения со стороны Российского Советского правительства само не окажется в силе отвратить эту опасность, Российское Советское правительство будет иметь право ввести свои войска на территорию Персии, чтобы в интересах самообороны принять необходимые военные меры».

Готовясь к войне с Советским Союзом, гитлеровская Германия превращала Иран в плацдарм для нападения на южные границы СССР. Пограничные районы кишели германскими агентами и диверсантами, среди них было немало эмигрировавших в Иран русских белогвардейцев. Страну наводнили немецкие «туристы», «исследователи», «журналисты». Они вели разведку, обрабатывали профашистские элементы, проникли в ряды армии и постепенно превращали ее в орудие гитлеровских захватнических планов.

Подрывная работа немецкой разведки особенно усилилась после нападения фашистских войск на Советский Союз. Чтобы ухудшить советско-иранские отношения и вовлечь иранский народ в войну против СССР, гитлеровцы готовили государственный переворот, создав непосредственную опасность для независимости самого [141] Ирана. Глава правительства Реза-шах дал согласие на такой фашистский переворот.

В течение июня, июля и августа 1941 года Советское правительство трижды предупреждало Реза-шаха о создавшейся угрозе, требовало немедленно прекратить шпионско-диверсионную и подрывную деятельность германских агентов и выслать их из Ирана.

Правительство Реза-шаха отказалось выполнить это законное требование. Чтобы устранить явную угрозу нашим южным границам и коммуникациям союзников в районе Персидского залива, Советский Союз вместе с Англией 25 августа 1941 года ввели войска в Иран. Осиные гнезда гитлеровцев были разорены.

Нам предстояло усилить расположенные в Иране части. 9 апреля мы с Кальченко прибыли в Тебриз и явились к генерал-майору К. С. Мельнику. Он расспросил, как нам понравилась дорога, природа Северного Азербайджана, размещение штаба. Потом подошел к карте.

— Пока в северном Иране дислоцировался один кавалерийский корпус, теперь будет и ваша дивизия.

Расположитесь вдоль ирано-турецкой границы следующим образом: артиллерийский и 162-й стрелковый полки вместе с управлением дивизии останутся в Тебризе, 34-й стрелковый — в городе Хое, а 28-й — в городе Маку. Турция внешне соблюдает нейтралитет. Но полюбуйтесь, о чем эти «нейтралы» мечтают. — Генерал протянул нам турецкий журнал. На обложке напечатана карта. Турции, непомерно раздувшаяся за счет Грузинской, Армянской, Азербайджанской и среднеазиатских советских республик.

— Ничего себе аппетит! — заметил Кальченко.

— И представьте, не боятся подавиться, — продолжал генерал. — Мечтая о «Великой Турции», ее правители ждут только момента, чтобы вонзить нам нож в спину.

Я на глаз прикинул расстояние от Тебриза до Маку:

— Меня беспокоит, что дивизия будет сильно разбросана.

— Вы правы, — подтвердил командующий, — но ничего не поделаешь. Хойскому и Макинскому полкам надо всегда находиться в состоянии боевой готовности, [142] чтобы быть способными отразить возможный первый удар турок. По нашим данным, в городах Ван и Бая-зид у них расположен корпус. Вот вкратце вся ориентировка. А сейчас советую прокатиться с моим адъютантом по улицам Тебриза, познакомиться с городом. Это интересно и необходимо.

Сначала мы проехали по главной улице — магистрали, местами покрытой асфальтом. Она тянется до вокзала. В каждом доме — магазин или лавка. На улице сравнительно людно. Наряду с богато одетыми мужчинами и женщинами мы видели много босых, оборванных людей. А вот за роскошным парным экипажем семенит ишак, погоняемый дочерна загоревшим крестьянином в лохмотьях.

— Улица контрастов! — метко охарактеризовал ее Кальченко.

А дальше пошли узкие, кривые, грязные закоулки. Нищета здесь выпирала на каждом шагу. О ней можно было судить по одежде прохожих, по сотням сидящих у стен нищих, по уличным сценкам.

* * *

На рассвете третьего дня пребывания в Иране мы с комиссаром на старенькой «эмочке» выехали в Хой. За нами следовал пикап с отделением солдат охраны.

Унылая дорога! Песчаная равнина, высокие холмы — остатки выветрившихся гор и редкие серо-зеленые от пыли группы тополей. И так все 145 километров.

Хой — центр одной из десяти эстанов — областей Ирана. Здесь же центр Хойского шехрестана — губернии. Широкие улицы застроены двухэтажными домами. Вдоль тротуаров — молодые деревья. На центральной площади, возле дворца начальника области и губернатора, разбита большая цветочная клумба. К опоясывающей ее решетчатой изгороди привязано несколько ишаков с кладью.

Командира 34-го полка Изугенева и всех остальных командиров и политработников мы застали за изучением пограничных укреплений.

После ужина решили посидеть на балконе дома, где жил Изугенев. Город затих. Но вот тишину нарушил протяжный, высокий голос — то муэдзин приглашал [143] правоверных на вечерний намаз. Редкие прохожие остановились, вынули из карманов цветные платки, постелили их на тротуар, встали на колени. Через несколько минут поднялись, встряхнули платки, убрали их в карманы и продолжали свой путь.

В тот вечер Изугенев рассказал нам о местных иранских властях, о достопримечательностях. Командир полка быстро освоился в новой для него обстановке. Это чувствовалось и по метким суждениям о здешних нравах, и по характеристикам, которыми он наградил живущих в городе помещиков, по существу феодалов двадцатого века. Как поведал майор, в Хойской области свыше двух третей земель «арбаби», то есть помещичьи. Помещики сдают их беднякам в аренду мельчайшими участками на кабальных условиях. Иранский крестьянин, сняв урожай, должен заплатить за аренду земли, за получаемую для орошения воду, за семена. В результате у него почти ничего не остается, и он влачит жалкое существование.

Беседа затянулась далеко за полночь. А утром, чуть свет, отправились дальше, в 28-й полк, расквартированный у подножия библейской горы Арарат. Дорога шла по такой же песчаной, серой местности, как и вчера, только более пересеченной. На тракте, по которому мы ехали, лежал только один населенный пункт Шот. В нем несколько десятков расположенных вдоль дороги домиков с плоскими крышами. В центре, возле канавы с мутной водой, раскинулся базар. Пять-шесть женщин торговали изюмом и зеленым луком. Одна из них, желая «освежить» товар, зачерпнула из канавы чашку воды и вылила на лук. Почти одновременно с этим вышедшая из дома женщина выплеснула в канаву ведро помоев.

— Гигиена на высоком уровне, — оценил базар наш шофер.

Километрах в тридцати не доезжая Маку мы увидели высокий горный хребет. Здесь Иранское нагорье как бы встречается с окраинами горных дуг, тянущихся на юго-восток. Мы ехали по волнистому плато с похожими на гигантские блюда котловинами. В котловинах несколько крестьян пахали землю омачом — заостренным бревном с железным наконечником. [144]

А вот и Маку, городок, окруженный горами. Далеко на севере виднеется массив знаменитого Арарата. Мракобесы-церковники называют ее конечным пунктом плавания Ноева ковчега, а американские разведчики избрали для вояжей, якобы с целью поисков этого ковчега.

В городе в каменных одноэтажных казармах, где раньше размещался иранский пехотный полк, сейчас стоит наш. В длинных помещениях рядами тянутся глиняные лежаки с узкими проходами между ними.

Рядом с казармами огромное поле-плац. На нем можно проводить все занятия, вплоть до стрельбы. Единственный и существенный недостаток его состоит в том, что турки с границы свободно просматривают плац в оптические приборы.

Мартыненок повез нас вдоль границы. Возле Маку горный хребет отступал далеко к северу, образуя длинную замкнутую долину. В нескольких километрах от города дорога поднималась на невысокий перевал. За ним горы снова сходились. Там, где-то за перевалом, турецкий город Баязид.

На хребте в двух зданиях расположилась турецкая застава. Ниже, в километре от нее, в огороженном забором помещении бывшей иранской таможни наша застава. Порядок на ней образцовый. Видно, в полку быстро привились традиции пограничников.

Солдаты обступили нас и засыпали вопросами о положении на фронтах и в советском тылу.

В Маку задержались. Изучение местности и данных о дислокации турецких войск привело меня к выводу, что в случае чего первый удар примет 28-й полк. Был разработан план обороны Маку, одобренный генерал-майором Мельником.

Скоро в Иран приехал член Военного совета фронта П. И. Ефимов. Мы объездили с ним все полки. Он проверил ход учебы, несение службы, внутренний порядок. Беседуя с бойцами и офицерами, дал много полезных советов и указаний.

На всех нас член Военного совета произвел хорошее впечатление. Слушая беседы с солдатами, я поражался его простоте, умению, как говорится, найти ключ к сердцу каждого. [145]

После проверки 28-го полка П. И. Ефимов выступил в Маку на собрании командного и политического состава. Он подробно рассказал о положении на фронтах, политике Турции... Нарушая международные соглашения, турецкое правительство пропускало через проливы военные корабли стран фашистского блока, с турецких аэродромов поднимались немецкие самолеты для бомбардировки советских войск. Летом 1942 года, когда гитлеровские армии прорвались к Кавказу, турецкая военщина сосредоточила на границах с СССР 26 дивизий.

— Советские войска в Иране — это, по существу, левый фланг Закавказского фронта, — заявил докладчик. — Сейчас командование не может направить сюда подкрепления. Поэтому задача каждого из советских людей, находящихся в Иране, быть всегда начеку, а если придется отражать натиск турок — стоять насмерть.

П. И. Ефимов много говорил о задачах политработников, советовал и нам, командирам, чаще беседовать с бойцами попросту, неофициально, вызывая на откровенный, задушевный разговор. Рекомендовал проводить в ротах и батальонах митинги, посвященные отдельным событиям на фронтах и в жизни советского народа.

* * *

Генерал-майор С. К. Мельник назначил меня начальником гарнизона Тебриза. Работы прибавилось. В городе проживали всякие люди: и лояльно к нам относившиеся, и враги. Многие из недругов свои чувства выражали откровенно, другие затаились. К последним принадлежал, по нашему убеждению, генерал-губернатор Тебриза. Недаром он распорядился подрезать кроны на деревьях возле своего дворца, чтобы удобнее было наблюдать за дорогой от казарм в город.

Месяца через два после нашего приезда в Иран стали поступать сведения, что в город одиночками и группами по железной дороге и на автомашинах прибывают подозрительные люди. Они вроде собираются вызвать беспорядки, используя религиозные предрассудки жителей. Меня предупредили о необходимости быть готовым к нежелательным эксцессам.

Решили принять контрмеры.

Ровно в полночь 16 июня на плацу выстроилась дивизионная школа. У каждого курсанта по 120 патронов. Но [146] винтовки не заряжали. Оркестр грянул марш, и строй направился через город к вокзалу. Там сделали десятиминутную остановку — и обратно в казарму с музыкой и песнями.

Следуя за колонной на машине, мы с комиссаром видели, как в большинстве домов засветились окна. Звуки медных труб, дробь барабанов прервали сон и генерал-губернатора, заставили его подбежать к окну. Многие проснулись и гадали, что сие значит. Другие поняли ночной марш как предупреждение, что советские войска начеку, и сделали надлежащий вывод.

Во всяком случае утром вокзал был переполнен отъезжающими. А через два дня комендант города доложил, что все «гости» убрались восвояси.

* * *

В конце месяца из Маку, от Мартыненка, поступило донесение, что с парного поста у самой границы исчезли два бойца. Мы с комиссаром выехали туда.

Зная, что. турки очень чувствительны к нашему появлению в Маку, и на каждое отвечают посещением границы группами генералов, мы переоделись красноармейцами и отправились из Тебриза на пикапе.

Предупрежденный о нашем выезде, Изугенев встретил пикап за Хоем. Он рассказал еще об одном неприятном происшествии. Незадолго до этого курды спустились с гор, напали на одно из селений и увели с собой скот. Иранские жандармы стали их преследовать. Местные власти обратились за помощью в штаб полка, логично заявляя, что поддержание порядка дело советских войск.

Действительно, создалось деликатное положение — и порядок надо поддерживать, и с курдами портить отношения не следует. Ведь эти горные племена держались мирно, к нам относились благожелательно, заблаговременно предупреждали заставы о своих передвижениях.

Изугенев послал к курдам помощника начальника штаба полка, поручив ему поговорить с вождями о возвращении скота и прекращении налетов на иранские селения. Посланец Изугенева допустил оплошность. По дороге к курдам он встретил жандармов и поехал с ними. На перевале наскочили курды, обстреляли группу. [147]

Требовалось срочно разобраться, случайно произошло это нападение или среди курдов появились враждебные нам элементы.

Мы подробно расспросили незадачливого посланца. Выяснилось, что пока тот был один, конные курды маячили на холмах, вели себя мирно и даже как будто собирались приблизиться к нему. Но как только он присоединился к жандармам, курды открыли огонь. Вывод напрашивался сам собой: стреляли в жандармов, а советского офицера приняли за их союзника.

Вскоре мы в этом убедились окончательно. При нас Изугеневу доставили записку от курдов. В ней по-русски сообщалось: «Персидские жандармы наши вечные враги, и мы с ними разговариваем только языком пуль. Во избежание недоразумений запретите своим воинам общаться с жандармами, совместно выступать против нас».

Такое приказание я тут же и отдал.

Гонец курдов еще сообщил, что они хотели бы встретиться со мной в Хое. Посоветовавшись с Кальченко, мы назначили день свидания, а пока продолжали путь в Маку. Там остановились не в штабе, а на квартире Мартыненка.

Командир полка ничего нового сообщить не смог. Поэтому было решено отправиться к месту происшествия.

Парный пост, с которого пропали солдаты, находился в круглой башне на «ничейной» земле. После того случая никто из наших там не бывал. Чтобы добраться к башне, нужно было пройти метров пятьсот вдоль берега ручья, несколько в обход турецкой заставы.

Идти или не стоит? Особой надобности в этом не было, но хотелось посмотреть все своими глазами. К тому же, как мы полагали, серьезной опасности не существовало. Чутье подсказывало, что если бы в башне находилась турецкая засада, то она могла быть только многолюдной, а значит, наши ее заметили бы.

На всякий случай Мартыненок приказал нацелить станковый пулемет так, чтобы его огонь отсек турок, если с их заставы попробуют перехватить нас.

Мы шли спокойно, неторопливо, с винтовками на плечах, как обычно ходили солдаты. Турки, конечно, не могли и мысли допустить, что из трех красных солдат двое являются командиром и комиссаром дивизии. Не [148] останавливаясь, мы поднялись на башню. Круглое здание напоминало городские тумбы для афиш, только во много раз больше. В верхней части башни с северо-западной турецкой стороны имелось окно. С нашей — маленькая терраса, опоясанная перилами.

С башни открывалась замечательная картина. Вся местность за пограничным хребтом видна как на ладони. Чудесное место для наблюдений за турками! Они хорошо знали об этом и, чтобы напугать нас, отбить охоту занимать башню, похитили или убили двух наших солдат.

Задерживаться на башне ни к чему. Мы так же спокойно отправились обратно и благополучно вернулись в роту.

Мартыненок признал ошибку — не надо было так далеко выдвигать пост, а уж коль делать это, следовало послать туда не двух солдат, а больше. Да и наблюдать за турками можно не только из башни. Хороший обзор открывался с нескольких высот на нашей стороне.

О судьбе солдат узнать так и не удалось, и мы вернулись в Хой. Там нас уже ожидали посланцы от курдов. Встретились мы с ними в присутствии майора Изугенева вне штаба.

Еще со времен первой мировой войны у меня было представление о курдах как о конниках, вооруженных до зубов, с обязательными парой пистолетов за ярким поясом и кинжалом на боку. А оказались они внешне самыми мирными людьми. Один из них — молодой, стройный и красивый, свободно говорил по-русски. На нем бостоновый костюм и лакированные сапоги. Оба его спутника постарше, одеты скромнее.

Поздоровались. После заверений, в обоюдном уважении начался деловой разговор.

Курды выразили сочувствие по поводу происшествия в Маку и предложили свои услуги для отмщения туркам. Поблагодарив их, мы попросили не делать этого. Затем нам было принесено извинение за обстрел нашего офицера. Но главное их сообщение нас основательно встревожило. Оказалось, что горцы голодают, от недоедания у них начались болезни. А враги наши, используя трудности, ведут агитацию против советских войск. [149]

— Чем вызван голод и почему вы раньше нам не сообщили о нем? — спросил Кальченко.

— Не хотели вас тревожить, — сказал молодой. — Уже давно заключен договор между курдами и правительством Ирана о снабжении нас хлебом. Но когда появились советские войска, начались перебои. А в последнее время нам совсем прекратили доставку муки. Ханы недовольны нашим дружеским отношением к России и хотят поссорить нас с вами. Говорят: «Пока красных не было, вы были сыты. В голоде виноваты русские». Распускают слухи, что нашу муку отправляют в Джульфу. Нам известно, что мука для нас имеется, но ее задерживает начальник макинского бехша-уезда.

— Мы примем меры, — заверил я курдов. — Сколько вы можете продержаться?

— Максимум неделю, — ответил молодой, посовещавшись со старшими.

— Хорошо. Мы заставим иранские власти выправить дело. А вы пресекайте у себя враждебную агитацию.

— Мы, господин полковник, сделаем все, — заверили курды. На прощание они назвали селение, где власти хранят предназначенную для племен муку.

Пришлось снова ехать в Маку. Я без формы с начальником уезда не хотел встречаться. Предложил Мартыненку:

— Идите к губернатору или как его там называют, останьтесь с ним наедине и передайте буквально следующее: «Командиру дивизии точно известно, Что вы умышленно вызвали голод среди курдов, спрятав предназначенную для них муку в... — я назвал селение. — Командир дивизии требует, чтобы вы немедленно направили ее по принадлежности. Срок вам для этого три дня. И прекратите враждебную агитацию. Не выполните просьбу, будут большие неприятности».

Признаться, меня беспокоило, как справится майор с возложенной на него «дипломатической миссией». Опасался, что Мартыненок не сумеет правильно повести себя, если губернатор заартачится. Я не учитывал, что свойственное советским людям сочувствие угнетенным придаст майору твердость в разговоре с представителем местной власти. Мартыненок блестяще выполнил свою задачу. [150]

На четвертый день после нашего возвращения в Тебриз курды получили муку. Мартыненок и Изугенев сообщали, что вожди племен приглашают меня в горы на местный праздник. Сам я поехать не мог и попросил Мартыненка побывать у курдов.

Его встретили торжественно, посадили на почетное место за праздничный стол, показали скачки лучших наездников, меткую стрельбу. Об этом майор рассказал мне и прибывшему в Иран заместителю командующего фронтом генерал-майору А. И. Хадееву.

Хадеев привез неутешительные вести — немцы рвались в Закавказье. Признаться, приезд генерала я связал с желанием командования отозвать нашу дивизию на фронт. Даже спросил у него, когда нам собираться. А он только улыбнулся:

— Откуда вы это взяли? Дивизия специально сформирована для службы в Иране, и нет надобности сменять ее.

Тогда я попросил замолвить слово хотя бы обо мне. Говорил, что на Карпатах в 1917 году и в Крыму приобрел опыт действий в горах и считаю, что мое место на фронте. Хадеев обещал поддержать мою просьбу.

Жаль было расставаться с дивизией. Она для меня стала любимым детищем. Но что делать. Раз дивизия останется в Иране, придется уезжать самому.

В первых числах августа прибыл новый командир дивизии полковник Волкович. Я получил сообщение что меня назначили заместителем командира 3-го стрелкового корпуса. [151]