Отход к Севастополю
В 1941 году я работал в Крыму помощником начальника штаба пограничных войск Черноморского округа.
Шла вторая мировая война. Полным ходом работала гигантская военная машина фашизма. Кровью и свободой расплачивались народы Европы за политику реакционеров, вскормивших фашизм.
Мы, пограничники, не могли не замечать сгущения туч у западных наших рубежей. И все же драматические события ночи на 22 июня явились полной неожиданностью. Помню, когда нас вызвали в штаб и мы, взобравшись на крышу дома, наблюдали вспышки разрывов над Севастополем, мне все еще не верилось, что наступила война.
Несмотря на отдаленность сухопутного фронта, Крымский полуостров сразу же стал, по существу, прифронтовым районом. Близость аэродромов и портов гитлеровского сателлита — королевской Румынии создавали угрозу ему и с моря, и с воздуха. Неопределенной, а точнее сочувствующей агрессору, была позиция «слуги трех господ» Турции, что еще больше усиливало напряжение.
Словом, в любом месте и в любое время можно было ждать огневого нападения, бомбового удара либо даже высадки десантов или диверсионных групп. А для воздушного десантирования местность, лучшую, чем степная равнина средней и северной части полуострова, трудно даже придумать.
Между тем войск на территории Крыма дислоцировалось мало. Пограничные заставы в основном охраняли приморскую его полосу. Полевые же войска размещались на большом удалении, что не позволяло им контролировать все районы возможной выброски десантов.
Выход из положения указали Центральный Комитет партии и Советское правительство. 4 июля в Крымском обкоме состоялось совещание секретарей горкомов, райкомов партии и работников штаба пограничного округа. [99]
Секретарь обкома В. С. Булатов изложил содержание директивы Совнаркома и ЦК ВКП(б) партийным и советским органам прифронтовых областей от 29 июня 1941 года. Совещание приняло решение сформировать до двадцати истребительных батальонов. Был создан главный штаб партизанского движения в Крыму во главе со старым коммунистом А. В. Мокроусовым, в 1920 году командовавшим крымской партизанской армией.
Формирование, комплектование, боевую подготовку истребительных батальонов и боевое их использование обком партии поручил специальной оперативной группе, созданной из работников управления пограничных войск. Меня назначили начальником штаба этой группы.
По зову партии около десяти тысяч рабочих, крестьян, служащих из всех городов и районов Крыма добровольно вступили в батальоны. Во главе большинства истребительных подразделений стали офицеры-пограничники.
Теперь мы могли организовать охрану предприятий, электростанций, мостов, линий связи, службу наблюдения за воздухом и морем.
Следует иметь в виду, что обстановка в Крыму несколько отличалась от положения в других районах страны. В глухих селах полуострова, да и в ряде городов затаилась некоторая часть белогвардейцев, застрявших здесь после разгрома Врангеля. Они умело замаскировались, некоторые зарекомендовали себя активистами. А с началом войны они стали сеять панические слухи, пытались устраивать диверсии.
Действовали истребители самоотверженно и в течение июля — сентября выловили немало шпионов и диверсантов. Когда же гитлеровские войска приблизились к Перекопу, многие бойцы батальона ушли в армию или в партизанские отряды.
Душой истребительных батальонов стали коммунисты Крыма. Хорошо зарекомендовал себя легендарный подпольщик времен гражданской войны П. В. Макаров, автор популярной в свое время книги «Адъютант Май-Маевского». Выделялся и М. М. Македонский, один из зачинателей коллективизации в Крыму.
17 августа я распрощался с управлением погранвойск. Меня назначили на должность командира стрелковой дивизии, которая должна была оборонять морское [100] побережье от Севастополя до Керчи. На основных дорогах к морю предстояло создать разнообразные инженерные заграждения. А ведь какой неблагоприятный для земляных работ каменистый грунт горной части Крыма!
Все же к началу сентября, благодаря помощи жителей, мы построили батальонные узлы обороны на станции Сюрень, в городах Ялта, Алушта, Судак, Феодосия, Старый Крым. В промежутках между батальонными оборудовали ротные и взводные опорные пункты.
Тем временем фронт неумолимо приближался к Крыму. 12 сентября передовые части 11-й немецкой армии под командованием Манштейна прорвались к Перекопскому перешейку, а 16 сентября вышли к Чонгарскому мосту и Арабатской стрелке. Но здесь войска 51-й отдельной армии дали им решительный бой и не позволили ворваться в Крым с ходу.
К первым числам октября в Крым прибыли некоторые части из Одессы. Тогда же к нам влился 26-й пограничный отряд. Обстрелянные, прошедшие большую боевую школу в дни обороны Одессы, солдаты и командиры этого отряда стали костяком дивизии, которая была переименована в 184-ю. Полкам дивизии присвоили номера 262, 294 и 297-го. Меня назначили ее командиром. Военным комиссаром стал И. И. Кальченко, а начальником штаба майор Б. П. Серебряков.
Новой дивизии поставили и новую боевую задачу. Заняв рубеж Старый Крым, Карасубазар (исключая Симферополь), Бахчисарай и станция Сюрень, она должна была задержать противника, в случае прорыва его через перешеек, и не допустить выхода к морю. О сложности задачи говорит уже то, что ширина полосы нашей обороны достигала 130, а глубина в центре — 70 километров.
Во второй половине октября 11-я немецкая армия и румынский горный корпус начали новое наступление на Перекопский перешеек и Чонгарский мост. Первые атаки войска 51-й отдельной армии отразили успешно. Подтянув свежие силы, враг усилил нажим. Но и у нас к 23 октября сюда подошла эвакуированная из Одессы Особая Приморская армия.
Несколько дней шли упорные бои. Равнинная, открытая местность у Перекопа и южнее его осложняла оборону. [101] В дневное время почти не было возможности маневрировать резервами, исключалось всякое передвижение в тылу. Приходилось укрывать в землю не только живую силу, но и технику.
Тем временем наша дивизия завершила первоочередные работы по укреплению оборонительного рубежа. Слабым звеном у нас по-прежнему являлось отсутствие артиллерии. Долго и настойчиво просил я нового командующего 51-й армией генерал-лейтенанта П. И. Батова выделить дивизии хоть несколько орудий. Он отказывал, мотивируя необходимостью отдавать предпочтение фронту. Наконец нам все же прислали 14 пушек, но без прислуги. Штаты четырех батарей пришлось создавать за счет «внутренних ресурсов». Несколько наводчиков отыскалось в дивизии, остальных подбирали не совсем обычным, но оправдавшим себя методом.
Собрали у орудий человек шестьдесят наиболее грамотных и опытных пограничников — коммунистов и комсомольцев. Спрашиваю у них:
— Хороши пушки?
— Вроде ничего, — отвечает один. — Пригодятся.
— Это-то верно, что пригодятся, — подтвердил я. — Только беда в том, что они беспомощны — артиллеристов не хватает. Вот мы и вызвали вас сюда посоветоваться. Ведь, если не придумаем ничего, оружие это будет зря стоять.
Строй зашевелился, некоторые бойцы переглянулись. А старшина Петров, заслуженный пограничник, горячо заговорил:
— Как это можно допустить, чтобы пушки без дела были. А мы на что? Сами, раз надо, к ним станем, только покажите, как с ними обращаться.
Бойцы поддержали его:
— Правильно!
— Конечно, сами к пушкам станем!
Кальченко поднял руку, успокаивая:
— Очень хорошо, товарищи, что мы в вас не ошиблись. Только имейте в виду, что дело, за которое беретесь, не простое. Другие профессию артиллериста месяцами осваивают, а у вас будут считанные дни. Вы знаете, что враг все настойчивее и настойчивее атакует наши войска на перешейке. Сил у него несравненно больше и поэтому в любой момент можно ждать прорыва фашистов [102] в Крым. Значит, учиться вам придется и днем и ночью. Конкретно задачу поставит командир дивизии.
Я выступил вперед. Обвел взглядом лица солдат. Все это молодые, смелые ребята, проверенные на опасной пограничной службе. Такие тягот не побоятся и положиться на них можно.
— Итак, вам теперь ясны общая обстановка и трудности, с которыми столкнетесь, — начал я. — Главная трудность — отсутствие необходимого времени. В частях дивизии удалось отыскать нескольких бывших артиллеристов — командиров орудий, наводчиков, заряжающих. Под их руководством вам предстоит в три дня научиться вести огонь прямой наводкой. А если удастся выкроить еще день-два, попробуете стрелять по закрытым целям. Как видите, мы не скрываем от вас всей сложности задачи, потому что верим в вас, товарищи пограничники.
На этом и покончили разговор.
Рано утром 28 октября меня вызвал к себе начальник штаба армии генерал-майор Иванов и сообщил, что противник прорвался через Перекоп. Приказал собирать полки и ждать команды двигаться навстречу врагу.
С разрешения генерала я позволил себе высказать возражение против такого плана использования дивизии. Обосновывая свое мнение, сказал:
— Противник, несомненно, будет стремиться завладеть приморской дорогой на Феодосию, Алушту и Ялту. Дивизия хорошо укрепилась на выгодных рубежах и здесь надежнее преградит врагу путь к морю, чем если выйдет на равнину. Там без достаточного транспорта, связи и артиллерии она окажется мало маневренной и менее боеспособной.
Генерал развел руками:
— Что ж, доводы ваши, полковник, не лишены основания. Но обстановка вынуждает нас передвинуть дивизию к северу. Готовьтесь к маршу, а свои соображения изложите в рапорте на имя командующего.
Вернувшись к себе, я познакомил с полученными указаниями военкома и начальника штаба. По телефону отдал распоряжение о стягивании подразделений в пункты, удобные для выступления. Затем написал рапорт командующему армией. [103]
Ночью получили письменный приказ. Дивизии предлагалось выступить форсированным маршем и к 12 часам 30 октября закрепиться на рубеже Секизек — Чонграв — севернее города Карасубазар. Сообщалось, что правее нас займет оборону 320-я стрелковая дивизия, левее — 421-я.
За семнадцать часов 294-му и 297-му полкам предстояло пройти около шестидесяти, а 262-му до ста километров. Естественно, что первыми в свои районы прибыли 294-й и 297-й полки. Начали рыть окопы, организовали систему огня. Позже подошел 262-й полк. Все же до наступления темноты и здесь были готовы окопы для стрельбы с колена. Артиллеристы и бойцы минометного дивизиона подготовили данные для стрельбы.
Офицеры штаба дивизии, высланные на фланги наблюдателями, докладывали, что с севера по дорогам движутся беспорядочные группы советских солдат, подводы и автомашины. Мы выслали заслоны, и они направляли эти разрозненные подразделения и автомашины с боеприпасами в наши полки. В сборе таких своеобразных «трофеев» особенно преуспел командир отдельного минометного дивизиона майор А. П. Изугенев. Он почти удвоил число своих минометов. Кроме того, у нас появились еще две артиллерийские батареи.
Ночь выдалась темная. Северная часть небосклона в зареве пожаров. Орудийная стрельба стихла. Изредка вспыхивали ракеты или шарили по небу белые лучи прожекторов. Меня беспокоило, что соседи справа и слева не появлялись.
Кальченко и политработники политотдела дивизии выехали в батальоны, помогли там провести партийные собрания. Как мне потом рассказывал комиссар, все собрания прошли организованно, с высокой активностью. Коммунисты клялись быть примером для беспартийных, стоять насмерть, без приказа не отступать ни на шаг.
Под утро поступила радиограмма командующего 51-й отдельной армией. Он сообщал, что дивизия переходит в подчинение Особой Приморской армии.
Потом явился офицер из штаба Особой и передал, что командующий генерал-майор И. Е. Петров приказал мне явиться к нему в Сарабуз-Болгарский.
До Сарабуза-Болгарского и обратно 120 километров. Это несколько часов пути. А до рассвета, когда, несомненно, [104] начнется бой, всего полтора часа. Высказав офицеру связи свои соображения, спросил, нельзя ли послать начальника штаба.
— Приказано явиться лично вам, товарищ полковник. Дорога свободна и мы быстро проедем, — заверил он меня.
И вот мы выехали. Шоссе в действительности оказалось забитым подводами, автомашинами, пешеходами. Все спешили в сторону Феодосии. В Симферополе, несмотря на рань, улицы запружены народом. Кое-где горели после воздушного налета дома.
В штаб армии, который размещался в совхозе, мы попали только к одиннадцати часам. Генерал-майор Петров готовился куда-то ехать и уже садился в машину. Увидев нас, задержался. Я представился и доложил обстановку. Показав рукой на север и запад, откуда доносилась артиллерийская канонада, командующий сказал:
— Противник уже занял Евпаторию и продвигается к Симферополю и Севастополю. Войска армии отходят, управление и связь нарушены. Я доложил командующему войсками Крыма вице-адмиралу Левченко, что в сложившейся обстановке подчинение мне вашей дивизии — фикция. Между нами большой разрыв и управлять вами я не смогу. Возвращайтесь к себе и доложите генералу Батову, что остаетесь в его подчинении. До свидания. Желаю успеха.
С трудом добрался я в Карасубазар, где располагался штаб 51-й отдельной армии. Город недавно бомбили. Кругом пожары, дома в развалинах. Генерала Батова в штабе не застал.
Доложил обо всем начальнику оперативного отдела и условился с ним о поддержании связи. От него же узнал, что армия отходит на Феодосию и Керчь.
Когда вернулся на командный пункт дивизии, с фронта доносилась редкая стрельба. Майор Серебряков доложил, что в полдень два батальона противника пробовали атаковать 297-й полк, а один — 294-й.
В три часа ночи 1 ноября поступил приказ командарма. Дивизии отойти на новый рубеж: Карасубазар, Александровка, Розенталь, Мазанка. Указывалось, что дороги на Алушту прикрывают соединения 51-й отдельной армии, а на Алупку — Особой Приморской. [105]
Полки стали отходить, соблюдая полную скрытность. Благодаря туманному утру и пасмурному, с низкой облачностью дню, наш маневр остался незамеченным. Минометному дивизиону, которому было поручено прикрыть переход через шоссе, не пришлось выпустить ни одной мины.
Зато тылы и штаб дивизии, направлявшиеся через перевал в Кизил-Кобу, были обстреляны. Одна машина оказалась подбитой. Выход противника глубоко в наш тыл окончательно убедил, что соседей у дивизии нет ни справа, ни слева.
Поздно вечером командир 262-го полка майор Рубцов доложил, что 2-й батальон старшего лейтенанта Дмитриева не успел закрепиться в селении Мазанка и его оттуда выбили. Потеря этого важного пункта создавала для дивизии серьезную угрозу. Я приказал направить на помощь Дмитриеву начальника штаба полка капитана Кочеткова с группой пограничников, сражавшихся под Одессой.
Инструктируя солдат двух рот, выделенных для ночного налета на Мазанку, Кочетков наставлял:
— Многие из нас уже били фашистов. Помните, что они смелы, верней, нахальны, если их много. А когда оказываются в меньшинстве, сразу скисают. Поэтому действуйте дружнее, шумите за троих, пусть фашисты думают, что нас по меньшей мере полк.
Немецкий батальон, занявший Мазанку, заканчивал ужин, когда селение было окружено. Кочетков дал сигнал и первым закричал «ура». Пулеметчики обстреляли собравшихся возле кухонь солдат. Послышались взрывы гранат. Внезапный налет ошеломил гитлеровцев. Почти не оказав сопротивления, вражеский батальон оставил Мазанку.
В полночь мы получили донесение Рубцова об итогах боя. Тут же военком Кальченко собрал политработников, проинструктировал их и вместе с ними на рассвете выехал в полки. Солдаты узнали подробности разгрома вражеского батальона в Мазанке, усвоили из бесед основное — что, если действовать смело и умело, можно успешно бить фашистов. У людей появилась вера в свои силы.
Утром после сильного артиллерийского обстрела противник начал наступление против 294-го полка. Наши [106] выждали, затем накрыли наступавших огнем из всех видов оружия. Вражеская атака сорвалась.
После двухчасового затишья немцы снова повели артиллерийский обстрел наших позиций. На правофланговый 2-й батальон 294-го полка теперь пошла пехота противника при поддержке 10 танков.
Но и на этот раз враг потерпел неудачу.
В жарком бою полковая артиллерийская батарея подбила три танка, а два других вывели из строя связками гранат пограничники С. Седов и М. Андреев. Батальон тоже понес потери, но враг оказался отброшенным, и это главное.
Не сумев пробиться с ходу, немцы изменили тактику. Третью атаку на батальон 294-го полка они повели в обход деревни Розенталь.
Бой был упорным. Командир полка доложил, что артиллеристы Г. Колосков и X. Петренко, только недавно освоившие стрельбу из пушек, подбили еще три танка. Пехоте противника тоже нанесен большой урон.
Спустя минут десять Мартыненок позвонил снова:
— Товарищ полковник, меня беспокоит рота, обошедшая нас справа. Танки в складках местности недосягаемы для артиллерии и могут безнаказанно подойти к окопам. Политрук Степанов с пятью добровольцами намерен ползти навстречу танкам и уничтожить их связками гранат...
На этом доклад прервался. Очевидно, вражеский снаряд перебил телефонный провод.
Несколько позднее выяснилось, что во избежание обхода майор Мартыненок отвел батальон на полкилометра и занял прилегавшие к Розенталю высоты.
В бою особенно отличилась минометная батарея, которой командовал младший лейтенант А Мелихов. Шахтер-забойщик, он добровольно пошел в пограничную школу. Стал хорошим пограничником, а теперь и минометчиком. Батарея Мелихова уничтожила в тот день около ста фашистов.
На участке 262-го полка противник при поддержке танков атаковал деревни Верхняя Фундуклы и Мазанка. После упорного сопротивления наши батальоны вынуждены были отойти на запасные позиции по восточным окраинам деревень. [107]
После этого нажим противника здесь ослабел. Но наблюдатели докладывали о накапливании танков и автомашин в районе Зуи — севернее Мазанки и Верхней Фундуклы.
Я решил батарею из своего резерва выдвинуть к деревне Нейзац, где находился командный пункт Рубцова. Оттуда она могла поражать врага прямой наводкой.
Рубцов доложил:
— У немцев творится что-то непонятное. В полутора-двух километрах от Нейзаца на виду у нас они поставили около сотни танков и автомашин с пехотой. Вроде собираются обедать. Некоторые снимают минометы с автомашин.
— Хорошо, Скоро буду у вас.
Выехали мы с комиссаром. Рубцова с группой офицеров застали на окраине Нейзаца, откуда хорошо просматривалась вся местность впереди. Действительно, за невысоким пригорком собрались танки и автомашины. Не маскируясь, на пригорок поднялась группа солдат и устанавливала минометы. Ясно, что через несколько минут противник откроет огонь по Нейзацу и на полк двинутся танки. Надо упредить врага!
— Через сколько минут вы сможете накрыть огнем минометы и танки? — спрашиваю у майора Изугенева и командира батареи.
— Минут через пять.
— Много! Даю вам три минуты! Огонь откроете по моему сигналу, стреляйте поточнее и почаще.
Стоявший рядом военком 262-го полка Тилинин удивился:
— Товарищ полковник, вы серьезно думаете одной батареей и шестью минометами разогнать такую прорву танков?
— Не думаю, а убежден в этом. На нас сработает закон внезапности.
Минометы и батарея дали по одному пристрелочному выстрелу. Потом мины накрыли копошившихся на пригорке немцев, а снаряды стали рваться среди скопления танков. Поднявшиеся столбы черного дыма ясно говорили о судьбе нескольких машин.
В бинокль хорошо видна возникшая у противника суматоха. Танкисты и шоферы, собравшиеся с котелками возле походных кухонь, бросились к своим машинам. [108]
Обгоняя друг друга, танки и автомобили начали уходить в сторону Зуи. Несколько танков повернули пушки в сторону Нейзаца, но, сделав по пять-шесть выстрелов, умчались вслед за остальными. Там, где только что находилась громадная сила, остались с десяток подбитых или пылающих машин да исковерканные минометы.
Не в силах сдержать охватившие их чувства, офицеры начали подбрасывать пилотки и кричать «ура». А больше и громче всех кричали, пожалуй, Рубцов да Тилинин. Майор Изугенев расплылся в довольной улыбке.
В окопах тоже царило оживление. Солдаты выскочили наверх, громко выражая свою радость-
Вместе с Кальченко и Рубцовым мы подошли туда.
— Вот здорово артиллеристы пуганули их! — восхищались стрелки.
— Это только начало, товарищи! Противник скоро придет в себя, начнет атаку. Тогда многое от вас будет зависеть, от матушки-пехоты, — предупредил Кальченко.
— И мы не подведем, товарищ комиссар! — ответил молодой, большеглазый солдат.
— Если так будете вести себя, можете не выполнить этого обещания, — вмешался я в разговор. — Радость, товарищи, надо выражать разумно. Вот вы выскочили из окопов и демаскируете себя. А противник засечет и обстреляет. Многим тогда не поздоровится.
Солдаты сразу же разошлись по своим местам. Только мы вернулись на КП Рубцова, как меня подозвали к телефону. Майор Серебряков доложил:
— Поймали шпиона. Он дал интересные показания. Желателен ваш приезд.
Оказалось, что возвращавшегося из 262-го полка офицера политотдела М. Григорьева догнал гражданин на подводе. Григорьев спросил:
— Далеко едете?
— В Нейзац, родственника проведать. Политрук обратил внимание на несколько необычный выговор, но не подал виду, деланно обрадовался:
— Вот хорошо! И мне туда. Разрешите с вами подъехать?
Возле штаба дивизии гражданина задержали. В кар* манах у него нашли пистолет и две гранаты. [109]
Задержанный показал, что он родился и вырос в одной из немецких колоний возле города Покровска на Волге. В 1939 году уехал в Германию, окончил гам разведывательную школу и теперь служит в 11-й армии. Фашистское командование, озадаченное сопротивлением дивизии, послало его разведать наши силы.
Показания лазутчика позволили несколько разобраться в обстановке. Стало понятно, почему у Зуи и Верхней Фундуклы скопилось так много танков и автомашин. Они намерены двинуться к морю, на Севастополь и Феодосию, а мы их задерживаем.
— Так, значит, не зря мы находимся здесь, Василий Леонтьевич, — сказал за обедом Кальченко.
— В этом я был уверен и раньше, — отвечаю комиссару. — Только, признаться, до поимки шпиона не понимал, почему немцы не бросились на Нейзац сразу. А главная причина этого, оказывается, стойкость солдат. Вот фашисты и остановились, чтобы выяснить наши силы.
День прошел. Мы подвели некоторые итоги первых боев. Было подбито свыше 20 танков, уничтожено 11 минометов, убито и ранено несколько сот солдат и офицеров противника. Наши потери составляли 40 убитыми и 55 ранеными.
Результаты обнадеживающие. А на душе у меня беспокойно. Ясно, что завтра противник подтянет силы и начнет более решительные атаки. Но даже не это главное. Хуже, что вот уже двое суток мы одни. У нас нет соседей, и мы не можем связаться со штабом армии. Радист почти непрерывно «шурует» в эфире, и все безрезультатно. Еще вчера послали в штаб армии офицера, сегодня утром — второго. Допустим, из-за большого расстояния до Феодосии и трудностей пути в горах они просто не успели вернуться. Но получить хотя бы подтверждение по радио о их прибытии в армию давно пора.
Создавшееся положение беспокоит и командиров полков. Поздно вечером ко мне зашел майор Мартыненок. Два года я знаю этого рослого блондина с мягким характером и пытливым умом. После краткого обмена прогнозами на завтра, Мартыненок спрашивает:
— Почему нет соседа справа? Мой правый фланг открыт, а ведь не всегда будет такая удача, как сегодня. [110]
После Мартыненка заскочил майор Рубцов. Этот работал со мной еще в управлении пограничных войск, был инспектором боевой подготовки. Мне он нравился не только как исполнительный, толковый офицер, но и как чудесный семьянин. На правах близкого человека Рубцов особенно откровенен и прямо спрашивает:
— Не кажется ли вам, Василий Леонтьевич, что о нас просто забыли?
Как и Мартыненка, я попытался уверить Рубцова в противном. Доказывал, что скоро мы установим связь с армией, и тогда наше положение значительно улучшится — мы получим боеприпасы, поближе подтянутся и соседи.
Я понимал, что как бы ни было трудно, и Мартыненок и Рубцов оправдают высокое звание коммунистов, организуют упорное сопротивление, будут твердо стоять и даже не заикнутся об отходе. Но не хотелось лишать их хотя бы иллюзорной надежды. Мне же было ясно, что никаких соседей ожидать теперь нельзя, а боеприпасов нам хватит на два — три дня. Карасубазар занят противником. Следовательно, дороги на Судак и Феодосию перерезаны. Единственные пути связи с армией — горные тропы, в лучшем случае труднопроходимые дороги. Если дивизия будет окружена, придется пробиваться по этим дорогам.
Потом явился майор Серебряков, доложил данные разведки и сделал вывод:
— Кажется, армия отошла к морю и мы остались здесь последними.
— Что вы можете предложить?
— Нужно еще попытаться установить связь со штармом, — уклончиво ответил начальник штаба.
Когда вернулся из частей Кальченко, я рассказал ему о беседах с Мартыненком, Рубцовым, о сообщении Серебрякова.
Мы жили вместе с комиссаром со дня сформирования дивизии. Несмотря на разницу в возрасте, дружили, доверяли друг другу, делились сокровенными мыслями. Мне нравились в Иване Ивановиче его непосредственность, горение в работе, интерес к военному делу. Не стесняясь, он часто задавал мне вопросы, связанные с отдельными моими распоряжениями, пытаясь уяснить их смысл. Меньше меня разбираясь в тактике, он зато [111] великолепно знал людей. Я всегда советовался с ним, когда нужно было кому-то поручить ответственное задание.
На сей раз комиссар молча выслушал меня и заговорил лишь после длительной паузы:
— Значит Рубцов, Мартыненок и Серебряков находят наше положение сложным, а ты решительно заверял их в противном, хотя тоже беспокоишься? Верно?
— Что говорить, Иван Иванович. Обстановка заставляет беспокоиться. Но это не означает, что я должен раскрывать свою душу подчиненным.
— А почему бы и нет? Ведь они не дети и сами все хорошо понимают.
— Видишь ли, возможно, ты во многом прав. Конечно, лучше зная обстановку, командиры полков смогут принимать более правильные решения. Но я исхожу из другого: нечего волновать людей. Положение у нас не безнадежное, больше того, я уверен, даже если мы окажемся в мешке, горы помогут нам вырваться из него.
— А как ты смотришь на выходцев из окружения? Тебе известно, что Нарком внутренних дел дал указания не доверять им.
— Я знаю об этом, и мне такое указание кажется странным. Устав требует от командира и бойца, обороняясь, без приказа не отходить. Что же получается: удержишься на рубеже, но тебя обойдут и попадешь в окружение — плохо, отступишь без приказа, когда угроза окружения возникнет, — опять нехорошо. Где же выход?
Кальченко привстал на локте:
— Выход тебе подскажет твой партийный долг. Должен сказать, что приказ Берия расходится с линией партии. Еще в середине июля штаб округа получил директиву Главного управления политической пропаганды Красной Армии. Основываясь на указаниях Центрального Комитета партии, директива отмечала, что в условиях маневренной войны возможны случаи отрыва отдельных частей от основных войск, и требовала, чтобы такие части, оказавшись в окружении, не утрачивали чувства собственного достоинства и считали, что по-прежнему выполняют боевое задание. Они должны наносить удары по тылам противника, нарушать его коммуникациии, словом, продолжать борьбу. [112]
Я не знал об этой директиве и горячо сказал:
— Как это правильно! Нам с тобой, Иван Иванович, нужно немедленно довести такие важные указания Центрального Комитета партии до всех командиров и красноармейцев.
— А я давно этим занимаюсь, — засмеялся Кальченко.
Утром 3 ноября противник начал одновременно наступать на все три наших полка.
Для своего наблюдательного пункта я выбрал возвышенность восточнее Фриденталя. Отсюда хорошо просматривалась местность к северу, где оборонялся 294-й полк; видно было, как наступавшая на Нейзац пехота поднималась по крутому склону. В течение нескольких минут наши стрелки и пулеметчики скосили свыше ста врагов. Противник быстро ретировался. Минометная рота послала вслед отступавшим несколько десятков мин и уничтожила еще много гитлеровцев. Потом мне докладывали, что осколком вражеского снаряда ранило в руку младшего лейтенанта Мелихова. Но он не захотел уйти в лазарет и остался в роте.
Только закончился этот бой, как послышался прерывистый рокот моторов и в воздухе показались шесть пикирующих бомбардировщиков. Они разделились на две тройки. Одна сбросила бомбы на Аргин и Комрат, вторая — на Баксан. Через некоторое время командир 297-го полка майор Панарин доложил по телефону:
— Бомбы разрушили несколько домов. По окопам было два попадания, но потери небольшие. Во время бомбежки несколько танков пытались атаковать нас. Выдвинутая на прямую наводку батарея подожгла два танка, остальные ушли обратно. Пехоту отогнали, и она залегла.
Вслед за Панариным позвонил Мартыненок. Он сообщил о геройском подвиге старшины А. Холмогорцева. Связкой гранат старшина подбил вражеский танк, прорвавшийся к окопам. Атака врага и здесь была отбита.
К середине дня наступило относительное затишье. Беспокоил лишь обрыв связи с Панариным. На линию вышли телефонисты. Потом туда верхом на лошади отправился сам начальник связи дивизии капитан Пугачев. Он обещал быстро найти и исправить повреждение. Но прошел час, второй, а связи все нет. Между тем с направления, [113] прикрытого Панариным, снова начали доноситься разрывы снарядов.
297-й полк с НП не виден. Мы с военкомом решили сами выехать в Баксан. Отправились машиной. От Фриденталя до Баксана по прямой 4 километра. Но по прямой в горах только птицы летают. Человеку обычно надо пройти по меньшей мере вдвое, а автомашине нашей предстояло сделать крюк километров в пятнадцать.
Только к вечеру добрались до одной из рот 297-го полка.
— Скажите, — спросил я командира роты, — можно проскочить в Баксан на машине?
— Никак нет. Дорога идет лощиной, а высоты справа и слева от нее занимают немцы.
Кальченко развернул карту:
— А вот этот мостик на дороге исправен?
— Мостик-то исправен, да ехать там очень опасно. Кальченко повернулся ко мне.
— Ну как, может, рискнем, Василий Леонтьевич? Сейчас затишье, немцы готовятся ужинать.
Вместо ответа я открыл дверцу нашей старой «эмки».
Немцы опомнились и открыли беспорядочную стрельбу, когда мы уже подъехали к огородам Баксана.
Майор Панарин, извещенный командиром роты, ждал нас на окраине деревни. Из его доклада мы узнали, что полк успешно отбил три атаки противника, уничтожив при этом пять танков. Третья атака была особенно сильной. 2-му батальону пришлось отойти на окраину Бак-сана. Потери подсчитываются, кажется, они значительны.
Кальченко начал расспрашивать об отличившихся бойцах и командирах. Панарин особенно тепло отозвался о снайперах 2-го батальона пограничниках А. Климове и П. Лебедеве. Они за день уничтожили более двадцати фашистов.
На огородах у походных кухонь, где повара раздавали обед, собрались солдаты. Нас узнали. Многим не терпелось похвалиться успехами, высказать свои чувства:
— Здорово мы фашистам всыпали!
— У них кишка тонка против пограничников!
— Думали нас самолетами да танками напугать!
— Молодцы! Хорошо деретесь! — похвалил солдат Кальченко. — А завтра выдержите?
— Завтра, как сегодня. Отобьемся... [114]
В штабе собрались Панарин, военком полка Молоснов и начальник штаба Лебеденко. Их интересовало, как прошел день в других наших частях и каково положение на всем фронте в Крыму.
Осторожно, не подчеркивая трудности, я ознакомил их с обстановкой и предупредил:
— Связи с армией нет. Боюсь, что и соседи не подойдут. Симферополь занят, и противник рвется к Алуште. Сегодня посылаю еще одного офицера в штаб армии. А вам завтра нужно держаться до вечера. С наступлением темноты, если из дивизии не будет другого распоряжения, начнете отход к морю. Одновременно станут отходить и остальные полки. Двигаться будете по горным дорогам, самостоятельно. Маршрут ваш через Ускут и Алушту. Основное направление — Севастополь.
Обнявшись на прощание с Панариным, Молосновым и Лебеденко, мы тронулись в обратный путь.
К себе вернулись поздно. На КП дивизии собрались командиры полков, Изугенев.
Пригласили офицеров штаба. Я подвел итоги дня. Потом сказал, что связи с армией нет, соседей справа и слева не будет, с продовольствием туго, транспорта совсем мало. Из-за этого раненых пришлось оставить в партизанском госпитале.
— Положение серьезное, — подчеркнул я — Но стоять мы обязаны, ибо есть еще боеприпасы, а значит, не имеем права отступать. Сейчас посылаю нарочного к командарму. Если завтра до вечера не получим указаний, начнем отход по направлению к Алуште и далее на Севастополь. Маршрут такой: дорога и тропы на Койпаут, Бураган и далее на Алушту. 294-й полк идет в первом эшелоне. 262-му полку и минометному дивизиону следовать за ним, обеспечивая отход дивизии. 297-й полк направляется самостоятельным путем. Штаб дивизии пойдет на Кизыл-Кобу, село Демерджи, чтобы связаться с частями Особой Приморской армии и обеспечить вам выход из гор. Связь осуществлять посыльными.
Когда командиры разошлись, я вызвал дивизионного инженера капитана Арпстархова и вручил ему пакет.
— Возьмите верховую лошадь и выезжайте на Ускут. Там должен быть штаб армии. Вручите пакет лично командующему. На словах доложите, что я прошу дать приказ по радио. Если завтра до шестнадцати часов [115] приказа не поступит, то дивизия начнет отход на Алушту. После доклада командарму возвращайтесь...
Радист пытался связаться с армией всю ночь и весь следующий день. Но все напрасно — штаб армии молчал.
Утром, с одиннадцати часов, противник начал наступать. То один, то другой командир полка докладывал о положении дел. К 14 часам атаки были отбиты. Наступило затишье. Части приводили себя в порядок. Пулеметчики, артиллеристы и минометчики сменили огневые позиции.
Аристархов не вернулся. Предупредив командиров полков, штаб дивизии снялся с места и на автомашинах направился в Кизыл-Кобу, где находился наш второй эшелон.
Дорога от Тау-Тапчика к югу, в сторону Алушты, шла через горы. Каждый километр здесь давался машинам все трудней и трудней. Главная Крымская гряда сравнительно невысока, но склоны ее, размытые водой, изъеденные ложбинами, многочисленными воронками и провальными впадинами, были трудны для движения. Часто мы выходили из машин и поддерживали их, пока они, переваливаясь, преодолевали разнообразные встречавшиеся на пути препятствия.
Вечером колонна миновала домик лесника и остановилась над крутым обрывом. Дальше ехать нельзя. Спуститься машины еще, может быть, и смогли бы, но преодолеть противоположный крутой подъем не в их силах. Пришлось машины уничтожить.
Начался ливень. Наступила полная темнота. Мы вернулись в домик лесника. Комендантская рота кое-как разместилась в сарае, под навесом. Решено было здесь задержаться, подождать подхода полков.
Около полуночи разведка донесла, что в лощину, по которой только недавно мы чуть ли не на руках перетаскивали машины, спустились танкетки противника. Сообщение, что и говорить, тревожное. Полки должны отходить через эту лощину и могут угодить на засаду.
Ко мне подошел комиссар штаба дивизии батальонный комиссар Костенко:
— Если разрешите, товарищ полковник, мы с тремя пограничниками спугнем немцев. Только гранат побольше возьмем. [116]
Вместе с Костенко пошли ефрейтор А. Бобров, солдаты С. Соломонов и Г. Шахматов, Примерно через час донесся усиленный горным эхом грохот разрывов, дробь пулеметной стрельбы. Затем все стихло. А еще минут через сорок группа смельчаков вернулась. Костенко рассказал:
— К ложбине доехали верхом. Когда показались огни костра, спешились, стали осторожно подкрадываться. Около десяти танкеток стояло полукругом, а посредине горел огромный костер. Немцы были беспечны, некоторые играли на губных гармошках. Мы подобрались поближе и разом швырнули в фашистов гранаты. «Самодеятельность» у костра мигом прекратилась. Уцелевшие фашисты бросились к машинам, завели их и, беспорядочно строча из пулеметов, пустились наутек...
Еще не рассвело, когда мы покинули гостеприимный кров. Дождь продолжал лить и сразу вымочил нас до нитки.
По нашим расчетам, слева от домика должен быть спуск. Однако куда ни сунемся — везде только крутой обрыв. Начали искать по сторонам, пробовали определить высоту его — длинные шесты дна не доставали.
Пришлось ждать рассвета, но и он не облегчил положения. Спустился такой густой туман, что на расстоянии пяти шагов нельзя было разглядеть человека. Приближался полдень, а мы все на месте. Ждать надоело, да и опасно.
Выбрали место, показавшееся более пологим. Спускались ползком, один за другим. Передние одной рукой уцепились в ствол винтовки идущего сзади, а другой нащупывали кусты, стараясь удержаться за них. Камни намокли, ноги скользили.
Должен сказать, что из всех горных переходов, совершенных мной раньше на Карпатах, а позже на Кавказе, этот был самым мучительным. Едва закончишь спуск, как надо карабкаться вверх, цепляясь за колючие кусты и скользкие камни. А то вдруг на пути вырастали «жандармы» — одинокие скалы. Приходилось обходить их, ступая по узким, неверным карнизам.
Подъемам и спускам, казалось, не будет конца. Хорошо, что к 14 часам, когда мы совершили особенно крутой [117] и длинный подъем, туман начал редеть. Стало возможным определиться, и мы выяснили, что колонна поднялась на плато горы Демерджи-яйлы высотой 1357 метров. Таким образом в тумане мы отклонились от маршрута.
Плато было длинное, ровное, покрытое высокой травой. Мы пересекли его и подошли к южному склону. Оттуда море и прибрежная полоса были как на ладони.
Впереди, чуть вправо, виднелась Алушта. Вдали в море стоял военный корабль. Над городом поднимались клубы многочисленных пожаров, в бинокль можно разглядеть вспышки разрывов снарядов и мин. На город наступали гитлеровцы. Сверху видно, как от Симферополя к Алуште по шоссе подходят автомашины с войсками.
Разведчики нашли тропу вниз, извивавшуюся между нависшими скалами. Только к часу ночи мы спустились по ней к подошве горы. Люди обессилели. Едва колонна остановилась, как многие упали прямо на землю и тут же уснули.
Кальченко организовал дежурство групп, состоявших из коммунистов и комсомольцев. Каждая группа бодрствовала по часу, затем будила другую.
С рассветом прибыл минометный дивизион. Изугенев сильно расстроен. Он с таким трудом сколачивал свою часть, вооружал ее, а во время отхода пришлось оставить тяжелые минометы у дома лесника. Но и то хорошо, что ему удалось пронести легкие минометы и запас мин к ним.
Через полчаса подошел полк Рубцова. Ему вместе с 294-м пришлось отбить еще одну атаку врага. Только с наступлением темноты удалось оторваться от противника. По мнению Рубцова, полк Мартыненка свернул на ускутскую дорогу и пошел вместе с 297-м.
До Алуштинского шоссе свыше двух километров. Прорываться через него предстоит с боем, а люди измучены и голодны. Приказал зарезать бродивших в окрестностях лошадей и баранов. Жареное мясо подкрепило всех.
Тем временем разведка установила, что по шоссе непрерывно идут танки и бронетранспортеры с войсками. Кроме того, на обочинах на некотором удалении один от другого стоят танки и время от времени стреляют в сторону гор. Видно, противник ждет выхода здесь советских войск и подготовился к встрече. [118]
Особенно мы в этом уверились, когда в воздухе появился разведчик «фокке-вульф» — пресловутая «рама». Он сделал несколько кругов над склоном горы и дал дымовой сигнал. Очевидно, это означало: «здесь красные». Ибо спустя некоторое время танки, стоявшие на шоссе/ пришли в движение. Потом подошли бронетранспортеры, и пехота с них заняла боевой порядок перед шоссе. Тут же прилетели три самолета и сбросили бомбы, правда почти не причинившие нам вреда.
После короткого совещания мы приняли решение отходить в горы. Прорываться здесь было бессмысленно — силы слишком неравны. А густые буковые леса и кустарник позволяли пройти по заповеднику, подняться на перевал и пересечь шоссе там, где противник нас не ожидал.
Чтобы лучше укрыться от воздушного наблюдателя, пришлось разделиться на три колонны. Оставив на месте заслон для прикрытия отхода и для связи с ожидаемым 294-м полком, мы покинули подножие Демерджи-яйлы.
Наша колонна, в которую входили штаб, комендантская рота и часть пехоты, вышла на тропу. Если верить карте, тропа должна вывести к ресторану Дома туристов.
Она извивалась между скалами, прорывалась через кустарник и лес, часто круто поднималась, чтобы затем также круто падать на дно ущелий.
Наступила темнота. Пошел сильный дождь. Изредка сверкала молния, на несколько секунд освещая путь.
Вернулась разведка. Доложила, что перевал занят противником, у ресторана стоят танки и бронетранспортеры. Мы оставили тропу, круто повернули еще влево и перешли шоссе в километре ниже ресторана.
Казалось, все кончилось благополучно, как вдруг перед нами возникло неожиданное препятствие — путь преградили глубокие, с отвесными краями рвы системы искусственного орошения, полные воды. Какая неосмотрительность! Сколько раз в мирное время приходилось бывать в этих местах, да и совсем недавно, строя оборонительные сооружения, изучать эту местность. Как же можно было забыть о рвах! Подошедший со своей колонной Рубцов также чувствовал себя виноватым — ведь здесь в июле — августе был его участок обороны. Я послал людей искать место для переправы.
Создалось крайне опасное положение. Свыше двух тысяч человек скопилось на небольшой площадке вблизи [119] шоссе, где непрестанно курсировали танки и машины противника. На всякий случай вдоль шоссе мы расположили автоматчиков и гранатометчиков.
К счастью, разведка нашла место, где ров оказался без воды. Там мы благополучно переправились, углубились в лес и скоро подошли к подножию горы Чатыр-даг.
Теперь, чтобы выйти на ялтинскую дорогу, нужно было перевалить через гору. А Чатыр-даг со всех сторон обрывается крутыми склонами. Нелегко после ночного блуждания по лесу подниматься по его скользким неудобным тропинкам.
Стоя на скале, мы с военкомом наблюдаем за подъемом. Вот шагает капитан Шулейко. Видимо, силы его на исходе. Это заметно по тому, как он схватился за ствол встретившегося на пути деревца, прильнул к нему всем телом и так стоял, с трудом переводя дыхание. Шифровальщик Снисарь, молодой, здоровый парень, карабкается прямо вверх. Но почему он отстал? А, вот в чем дело! Оказывается, за пояс Снисаря держится девушка-врач. Она совсем выбилась из сил и с трудом переставляет ноги.
— Совсем измучились люди, надо бы их подбодрить. Но чем — не придумаю, — вслух рассуждает Кальченко.
Слушая его, я вспомнил, как 22 года назад, когда наш отряд особого назначения стоял насмерть возле реки Западная Двина, мне удалось в разгар боя песней поднять настроение бойцов. Вот и сейчас, стоя на скале, я откашлялся и запел арию варяжского гостя из оперы «Садко».
Бойцы перестали карабкаться и удивленно взирали на меня. Их измученные лица озарили веселые улыбки. Проходя мимо, они улыбались, заговаривали с нами, шутили. Девушки-санитарки просили спеть что-нибудь «про любовь». «Мы не знали, товарищ полковник, что вы так поете, — говорили они. — В Севастополе обязательно вовлечем вас в дивизионную самодеятельность».
— Перелом! — обрадовался Кальченко. — Видишь, как бодро стали идти. А ну спой еще, Василий Леонтьевич.
Позже, когда я рассказывал об этом эпизоде, некоторые хмурились, мол, не к лицу командиру дивизии выступать в роли «оперного солиста». А мне казалось и кажется, что песня в любое время может служить великой цели — помогать товарищу в бою. [120]
На высоком плато восточного склона Чатыр-дага сделали привал. Дождь почти прекратился, и, пока варился суп из конины, бойцы отдыхали.
Мы с Кальченко поднялись еще на полкилометра, побывали в 262-м полку. Проверка в нашей колонне и в полку обнаружила нехватку людей. Видимо, во время трудного перехода по горам многие выбились из сил, а кое-кто, главным образом местные, возможно, отстали сознательно.
Было 6 ноября. Комиссар предложил провести торжественный митинг, посвященный празднику Великого Октября.
Выступая перед боевыми друзьями, я напомнил, о событиях последних дней, о том, что вынужденный отход мы совершаем с чувством горечи, но с сознанием выполненного долга. Пока враг сильнее. А наступит время, и сильнее станем мы. Наши неудачи временные, враг окажется разгромленным. Так сказала партия, и так будет!
Чтобы проверить настроение рядовых, Кальченко предоставил слово нескольким из них. Речи их были короткими, но яркими и горячими.
— Перед нами задача — пробиться в Севастополь. Клянусь, что, выполняя ее, я не пожалею своей жизни, — заявил красноармеец П. Новожилов.
Его клятву поддержали одобрительными выкриками и аплодисментами все присутствовавшие на митинге бойцы и командиры.
После непродолжительного отдыха тронулись в дальнейший путь. Чтобы рассредоточиться, условились, что Рубцов поведет свой полк и минометчиков через вершину Чатыр-дага, а управление дивизии с командами обойдет гору по южному скату. Встретиться должны были внизу, при выходе на лесную дорогу к Ялте.
День кончался. Голова нашей колонны вытянулась к большой поляне у подножия горы. Я приказал остановиться. Надо было изучить местность, узнать, нет ли впереди немцев. Они ждали нашего выхода из гор, могли и здесь выставить сильный заслон. К тому же небольшой холмик на поляне, поросший кустами, показался подозрительным. Уж очень аккуратна была растительность на нем. [121]
Командир комендантской роты старший лейтенант В. Онищенко направился вперед со взводом автоматчиков. Половину пути прошли быстро, а потом стали продвигаться осторожнее. Когда до пригорка осталось метров триста, оттуда из замаскированных окопов вылетел рой трассирующих пуль. Взвод залег, затем начал отходить.
Посоветовался с Кальченко и Серебряковым. Решили, пользуясь наступающей темнотой, опять подняться на гору, а затем спуститься уже в другом месте, чтобы обойти вражескую засаду и ударом с тыла разгромить ее.
К сожалению, весь план осуществить не удалось. Вынужденно петляя по горе, к утру мы спустились совсем в другом месте, чем предполагали. Искать встретившийся вчера заслон не имело смысла. К тому же люди страшно устали. Я объявил короткий привал. Вперед выслал разведку с заданием осмотреть местность, постараться встретить кого-либо из жителей или партизан и привести к нам.
Разведчики вернулись сравнительно скоро. Привели давно не бритого русского, на вид лет тридцати, одетого в военную шинель без знаков различия. Серебряков спрашивает у него:
— Что вы делали на поляне?
— Приехал за сеном, да лошадь испугалась вас и убежала.
Вижу, человек что-то петляет, но держится смело, свободно, как хозяин на своей земле. «Значит, наш», — думаю. С Кальченко отвели его в сторону, назвали себя и спросили, не слышал ли он о нашей дивизии?
— А вы Северского знаете? — вопросом на вопрос ответил незнакомец.
— Еще бы. Это наш пограничник.
— Так вот, я из партизанского района Северского. Командование поручило мне наблюдать за дорогой и направлять выходящих из окружения..
Партизан повел меня и Кальченко на свой наблюдательный пост. Дорогой рассказал, что полк Рубцова прошел вчера.
На посту были два партизана. Они поделились с нами жидким гороховым супом и настоящим черным хлебом. На второе мы выпили по литровой банке кипятку. [122]
— Как бы теперь людей покормить? — спросил я у партизан.
— А вот едет Северский, он и решит.
Старший политрук, коренастый, с пытливыми, вдумчивыми глазами, до войны работал в одном управлении с нами. Мы жили рядом и хорошо знали друг друга. Его дочка, Людочка, была нашей любимицей.
Командуя сейчас партизанским районом, объединявшим несколько отрядов, Северский хорошо знал о положении в Крыму.
— Обстановка тяжелая, — рассказывал он. — Ялта занята немцами. В Севастополь вам придется пробиваться с боями. Можете остаться у нас. Командующий партизанским движением Мокроусов охотно принимает в отряды пограничников и моряков.
На просьбу покормить колонну Северский дал согласие, хотя с продуктами у него было туго. Скоро прибыл вызванный им проводник и повел нас на базу.
Мы шли очень долго, до позднего вечера. Начал накрапывать дождь.
— Теперь до базы три километра. Но идти надо осторожно, можно повстречать немцев, — предупредил проводник.
Когда после этого прошли еще километра два, на пути стали попадаться обломки ящиков и бочек. Проводник сокрушенно покачал головой и тихо сказал:
— Не нравится мне это. Боюсь, что у нас побывали «гости».
И он угадал. На полянке, в глубине леса, мы увидели остатки разрушенного домика и сарая. Возле них — нагромождение разбитых ящиков, бочек, рассыпанный лук, несколько пачек сушеных ягод.
— Разорили, сволочи, склад! — проводник скрипнул зубами. — Только вчера здесь все было в порядке. Ну да ладно, утром разыщу небольшой тайничок и достану вам муки, — пообещал он.
Голодные бойцы в темноте шарили по земле, подбирая лук. Некоторым посчастливилось найти рассыпанные в грязи куски сахару.
Утром каждому из нас досталось по стакану муки. Мы испекли лепешки на саперных лопатах. [123]
Дальше наш путь лежал к домику лесника, что в центре заповедника. Идти предстояло по открытой местности поблизости от расположения немецкого соединения, имеющего танки и артиллерию. Поэтому день провели у разрушенной базы, а тронулись с наступлением темноты. Домик лесника нашли только под утро, причем вымокли до нитки.
Батя, командир партизанского отряда, встретил нас приветливо. У него мы отдохнули, помылись горячей водой. Вместе с партизанами наметили дальнейший маршрут.
Первым долгом нужно было пересечь дорогу Бахчисарай — Коуш — Бешуйские копи. В Коуше стоял полк немцев. Много противника и на Бешуйских копях. Дорога все время патрулируется танками.
— Ничего, как-нибудь проберемся, — сказал Батя. — Я сам буду вас провожать.
И вот мы подошли к дороге. Отряд затаился в лесу. Батя провел меня, комиссара и начальника штаба на возвышавшуюся над местностью скалу. Со скалы видно скопление танков, машин, и вся дорога словно на ладони. Наблюдая за ней, установили периодичность движения танков, патрулировавших дорогу, и облюбовали место у поворота для перехода через шоссе.
Проскочить нужно за считанные минуты. Когда колонна уже заканчивала переход и по сторонам шоссе оставались только заслоны гранатометчиков, со стороны Коуша, стреляя на ходу, к нашему повороту помчались танки. Коммунисты комендантской роты П. Долинский и А. Крисевич приготовили связки гранат, подползли по кювету поближе к проезжей части дороги. Для большей гарантии гранаты швырнули одновременно. Под головным танком грохнули взрывы, он качнулся, развернулся поперек дороги и замер, загородив путь остальным. Сгрудившись у обочины, экипажи начали наугад палить из пулеметов и орудий, но нам они не причинили никакого вреда...
Впереди — деревня Биюк-Узенбаш. После нее нам предстоит подняться в горы, а там уже до Севастополя рукой подать. Но люди устали и голодны.
— Надо бы накормить людей, да и посушиться не грех, — обратился ко мне Кальченко. [124]
— В Биюк-Узенбаше накормим всех и обсушимся.
— Там же немцы! — удивился комиссар.
— Придется выбивать их. Другого выхода не вижу. Мы не можем идти в горы, пока не накормим бойцов. Танков в деревне не может быть, дорога для них не подходящая. Да и помощь гарнизону пешком не скоро поспеет — в этом наше преимущество.
— Но ведь вести бой сейчас для нас так же трудно, как и в горы подниматься, — резонно заметил комиссар.
— Применим психическую атаку. Оба взвода автоматчиков снимут охрану и скрытно займут околицу. А мы пойдем в деревню с песней. Как только запоем, автоматчики откроют огонь. Увидишь, что немцы очумеют и разбегутся.
— А что, пожалуй, ты прав, — согласился Кальченко.
Подошли к деревне. С песней вступили на улицу.
Несколько десятков гитлеровцев, обосновавшихся там, убежали, Теперь раньше завтрашнего утра никто нас не потревожит.
Бойцов разместили по домам. Хозяева затопили печки, начали готовить ужин. Чтобы не выдавать наш завтрашний маршрут, Кальченко дал задание политработникам вести в домах разговоры, будто мы собираемся напасть на Бахчисарай.
Штаб поместился в крайней избе у леса. Хозяин хорошо знал, в каких деревнях стоят немцы, только вчера он был в Ялте и видел там много танков.
Судя по указкам на шоссе, до Ялты свыше шестидесяти километров. Что-то очень скоро он вернулся. Подозрительно это.
— Быстро возвратились. На машине ездили? — спрашиваю.
— Зачем на машине, пешком. Мы ходим в Ялту через горы. Утром выйдешь, а через четыре часа уже на базаре. Хотите, я вас проведу тропой в Ялту?
— Спасибо. Нам совсем в обратную сторону. О партизанах ничего не слышно?
— Как не слышно! — осторожно посматривая на дверь, удивился хозяин. — Здесь все знают. Сказывают, на Бойке они. Это высоко в горах, летнее пастбище так зовется. Место труднодоступное и удобное. Могу провести туда!.. [125] Наш хозяин оказался радушным, честным советским человеком.
Ночь прошла спокойно. Мы отогрелись, хорошо отдохнули, высушили одежду. Было еще темно, когда отряд построился. Выступили в сторону Бахчисарая, а выйдя за деревню, повернули обратно в горы.
На рассвете позади услышали артиллерийскую и пулеметную стрельбу. Это гитлеровцы приступом брали опустевшую деревню Биюк-Узенбаш.
День выдался солнечный, теплый. Остановились у выхода из леса южнее деревни Махульдур. С группой командиров я выдвинулся на опушку, чтобы изучить местность и уточнить место прорыва через дорогу Бахчисарай — Ай-Петри.
В бинокль видны деревня Гавро и большой участок шоссе. В Махульдуре и Гавро много солдат. По дороге от Биюк-Узенбаш до шоссе и по самому шоссе интенсивное движение. Нет, здесь идти на прорыв безрассудно. Решили снова подняться в горы. Там встретим партизан, и они помогут нам.
На подъеме передовое охранение задержало татарина. Он назвался учителем и сказал, что идет из Коккозы. В деревне много немцев, а вчера и сегодня их стало еще больше. Они ждут кого-то.
— Часом, не вас ли? — улыбаясь, спросил татарин.
На всякий случай мы его задержали, пока не поднялись на гору, а потом отпустили. Но скоро выяснилось, что допустили промах.
На полпути к высокогорному пастбищу нас остановили. Старший заставы попросил, чтобы отряд подождал, а на базу поднялись только мы с комиссаром.
Партизаны размещались в зданиях молочно-товарной фермы. У одного из домиков нас встретил командир партизанского отряда Калашников, удивленно спросил:
— Как вы нашли нас?
— Очень просто. О вашем местопребывании знают все жители, — ответил Кальченко.
Я добавил:
— Плохо маскируетесь, товарищ, командир.
— Ничего! Нас здесь врасплох не застанут! — самоуверенно заявил Калашников. [126]
Мы зашли в дом. Я разостлал на столе карту и началось уточнение маршрута. Оказалось, что наше намерение спуститься на дорогу по восточному склону невыполнимо из-за чрезмерной крутизны. Партизаны советовали перейти шоссе на выбранном нами ранее участке Ени-Сала — Коккозы. Кто-то из них выдвинул оригинальный, не лишенный логики довод: в Коккозах много немцев, поэтому в том районе они менее осторожны. Партизаны обещали проводить нас вечером кратчайшим путем.
Повар поставил на стол чугун с крутой пшенной кашей. Мы наелись и решили отдохнуть.
Но не успели еще встать из-за стола, как на улице поднялась суматоха. Послышались автоматная стрельба, разрывы гранат. Все выскочили из помещения. Я замешкался, складывая карту, выбежал последним.
К строениям быстро приближалась густая цепь немцев. Партизаны побежали к высокой изгороди, протянувшейся метрах в двадцати от домика, легко вспрыгивали на нее и скатывались по пологому склону. Таким же путем ушел и Кальченко. Я поспешил за ним, схватился левой рукой за кол и хотел подтянуться, но кол обломился.
Над головой уже свистели пули, совсем близко рвались гранаты. «Неужели смерть? — пронеслось в сознании. — Все равно живым не дамся!» Не знаю уж, как и перелез через изгородь, как скатился вниз и догнал товарищей.
Было уже совсем темно, когда наш отряд собрался на перевале. Явился один из партизан, сказал, что немцев привел к домикам встреченный нами учитель. И тут я подумал, что зря мы дали ему понять путь своего следования.
Потом ко мне подошел подросток. Днем я видел его у партизан. Чувствовалось, что паренек хочет заговорить, но смущается.
— Как твое имя? — спрашиваю.
— Мишка. Михаил Поселенов.
— Дорогу к шоссе знаешь?
— Я тут каждую тропинку знаю. Только идти сейчас нельзя. Вчера тут проходил майор Рубцов и у шоссе был бой. После этого фашистов понаехало видимо-невидимо. [127]
Все деревни битком забиты. Завтра днем осмотрюсь и тогда проведу, — обещал Мишка.
Скверная выдалась ночь, холодная. На горе дул сильный ветер. Мы собирались группами, накрывали головы палатками и так, прыгая на одном месте и толкаясь, старались согреться.
Едва забрезжил рассвет, начали спуск. Вскоре показалось солнце, и сразу потеплело.
Расположив отряд в укрытии и выставив наблюдателей, мы с Кальченко и Мишей взобрались на высокий утес. С него открылась панорама предгорья, разбросанные тут и там деревни, сады, небольшие, рощи и просто кустарники.
Миша объяснял нам:
— Вот, видите дорогу налево? Она ведет на Биюк-Узенбаш. После вашего ухода там жарко было! Фрицы так здорово лупили из артиллерии, много домов погорело. Но этих типов, узенбашевцев, сам бог покарал, из них столько стали предателями! А вот там вправо деревня Богатырь, — показывал мальчик рукой. — Левей под нами Махульдур, за ней Гавро. Во всех полно немцев. А больше всего в Коккозах, но она за горой не видна. Там танков до черта. Вон, вон, видно, как от Фоти-Сала к Коккозам идут машины. Туда и обратно, туда и обратно. Это они охраняют дорогу.
Паренек прав. По всем дорогам большое движение. Где же их пересечь? Долго осматриваем каждый километр. Кажется, лучше других участок возле больницы, между деревнями Гавро и Махульдур.
— Там будет сподручнее, — авторитетно заявил Миша. — Попозже, ночью, когда фрицы утихомирятся, мы и перескочим.
На том порешили. Кальченко набросал в записной книжке порядок движения групп с таким расчетом, чтобы на каждых 15–20 человек пришлось хотя бы по одному коммунисту. Выступили незадолго до полуночи. Впереди шел наш юный проводник, за ним я, Кальченко и батальонный комиссар Костенко. Из деревень доносился шум моторов, заливистый лай собак. Кое-где раздавались выстрелы. Дополнительными ориентирами нам служили курсировавшие по дорогам машины с зажженными фарами.
Миша уверенно вел нас балками, лощинами и вывел к глубокой впадине около больницы. По скоплению огней, [128] шуму моторов стало ясно, что немцы усиленно охраняют и больницу, и мост рядом с ней.
Мимо нас туда и обратно снуют мотоциклы и танки. Они освещают дорогу и подступы к шоссе, изредка посыпают в ночную мглу пулеметные очереди.
По обочине с интервалом примерно в 150 метров ходят дозорные. В руках у них фонари.
Оживление на шоссе, не снизилось и после часу ночи. Невольно подумал: «А что, если так продолжится до утра? Обратно нам не уйти, и впадина станет нашей общей могилой».
Только во втором часу активность гитлеровцев постепенно стала снижаться. Перестали ходить танки и мотоциклы. Все реже и реже вспыхивали фонари пеших дозорных.
Пора! Осторожно приблизились к домику ремонтного мастера, укрылись за кирпичным забором. Теперь вперед выступили Костенко и Миша. Нервы напряжены, сердце готово выскочить из груди. Но вот разведчики подают условный сигнал — «можно». Обогнув домик, наткнулись на речку Фоти-Сала. Всего месяц-полтора назад это был почти пересохший ручеек, а сейчас он превратился в бурную, многоводную преграду. Люди боятся идти в воду. Кальченко тихо передал по цепи:
— Коммунисты — вперед.
Подбежали Костенко, Бобров, еще несколько человек. Мы вместе с ними вошли в речку. Через метр-полтора все оказались по грудь в воде. Холод обжигает тело, течение сбивает с ног. Но мы идем вперед, а сзади напирают остальные.
Вот и берег. За ним крутой подъем на шоссе. Сейчас там тихо, но через секунду все может ожить, и тогда нас начнут беспощадно расстреливать, давить гусеницами танков.
Передние поднялись и перешли на другую сторону-шоссе. Костенко вернулся к реке поторопить отставших. Секунды казались минутами, минуты — часами.
Наконец показался хвост колонны. Мы отошли от шоссе на несколько сот шагов и очутились в глубоком овраге. Я разрешил снять сапоги и, выжать портянки.
Все рады — еще одним препятствием на пути к Севастополю меньше. Неважно, что одежда промокла и у нас зуб на зуб не попадает. Согреемся в пути. [129]
Здесь распрощались с Мишей. Впоследствии я пытался разыскать его, писал письма в Симферополь. Но таким путем найти Поселенова не удалось. Может быть, он откликнется сейчас, прочитав эти строки.
Вечером 16 ноября колонна подошла к Уппе и остановилась на краю высокого и крутого обрыва. Тропа спускалась к деревне. Вдали хорошо виден Севастополь. Вот она, конечная наша цель! Осталось только прорваться через фронт.
Разведка донесла, что Уппа забита войсками и машинами. Мы спустились с горы по противоположному склону, забрались в лес и попали в такую чащобу, что с трудом пролезали между деревьями. В темноте трудно ориентироваться, но и так ясно, что место самое подходящее для ночлега. Выслали охранение и расположились на отдых.
На рассвете Костенко попросил отпустить его с двумя автоматчиками в Севастополь. Считал, что втроем они быстрее туда проберутся и пришлют нам помощь. Я понимал, что никого к нам прислать не смогут, но было бы хорошо предупредить своих о нашем намерении прорываться сквозь кольцо блокады на этом участке фронта. Словом, я согласился, и Костенко ушел. А мы начали рассматривать город издали. На душе как-то потеплело, словно встретил старого, хорошего друга. В окуляры бинокля видна Панорама и другие знакомые здания.
Севастополь! Как много он для нас значил. Мы понимали, попадем в город — будем жить и бороться, не попадем — прибавится на холмах еще несколько неизвестных могил.
По очертанию окопов и вспышкам выстрелов удалось определить и нанести на схему линию фронта, охватившего город дугой. А потом мы долго и напряженно наблюдали, изучая обстановку, отыскивая более слабые места и стыки частей противника. Удалось установить, что севернее деревни Алсу стрельба реже и вспышки выстрелов на большем расстоянии одна от другой, чем на других. Поделился своими впечатлениями с Кальченко, и он согласился:
— Пожалуй, лучшего места для прорыва не найти.
Хотели уже спускаться к своим. Да от Севастополя [130] трудно оторваться. Простояли еще минут десять, и вдруг Кальченко заметил:
— Смотри, Василий Леонтьевич, нагл кто-то сигнализирует!
Обернулся, куда он показывает, вижу, шагах в двухстах из-за куста двое в гражданской одежде машут руками. Наши или враги? Тут же понял: немцы просто стреляли бы. Я в свою очередь сделал знак-приглашение.
Подползли, назвали себя партизанами севастопольского отряда Павлюка. Командир послал их на розыски штаба дивизии полковника Абрамова. Убедившись, что перед ними командир и комиссар дивизии, партизаны доложили:
— Павлкж передал, что людей нужно расположить в лесочке возле Алсу. А вас с комиссаром он приглашает на базу.
Мы спустились к своим. Один из партизан отправился с бойцами в указанное место, другой повел нас с комиссаром к Павлюку.
Штаб помещался в домике лесника. Уже по тому, как по дороге туда нас останавливали секреты, чувствовалось — порядок у Павлюка образцовый. Высокий, плотный, вежливый, командир приветливо встретил нас, предложил умыться, угостил молоком.
— За отряд не беспокойтесь, товарищ полковник. Я туда отправил продукты.
Ночью он обещал помочь нам перейти фронт без единого выстрела. Даже не верилось, что все так хорошо складывается. Мы уже приготовились пробиваться с боем. В успехе не сомневались, но знали, что многим не довелось бы увидеть Севастополь.
Перед вечером Павлюк познакомил меня и комиссара с двумя пожилыми партизанами. Предупредил — они поведут отряд через фронт.
Один из них сказал:
— Тронемся, когда станет темнеть. Будем идти по дну ущелья. Над правым обрывом у немцев застава. Раньше они и дно охраняли. Да мы их как-то «тронули», отбили охоту лазить туда. Но, кто знает, всякое может быть. Поэтому нужно осторожность соблюдать, не шуметь, не курить. При себе держите автоматчиков.
Начало темнеть. Отряд построился и после короткого [131] инструктажа двинулся в путь. Шли по двое. Впереди проводники, мы с Кальченко, за нами десять автоматчиков. Прошло уже довольно много времени. Все было спокойно, но вот впереди обозначился поворот. Проводник прошептал:
— Самое опасное место. Если на караул нарвемся, не останавливайтесь. Побежим напролом и сомнем его.
Поворот кончился, а по-прежнему все тихо. Кажется, пронесло! Мы ускорили шаги. Подошли к речке, перед ней — валуны.
— Тут наша переправа. Мы ее называем «Чертов мост», — сообщил проводник.
Название меткое. Через широкую и глубокую щель, по дну которой с шумом стремительно бежит вода, перекинуто две жерди. Вместо перил протянута проволока. Гуськом начали переправляться по этим ненадежным качающимся мосткам.
— Теперь можно передохнуть, — неожиданно громко сказал проводник. И добавил: — Разрешите поздравить, товарищ полковник, с благополучным переходом немецкого фронта!
— Как, разве уже всё? — удивился я.
— Так точно! Мы на «ничейной» земле.
В отряде оживление. Бойцы, не в силах сдержать чувств, кинулись благодарить и целовать проводников.
Короткий привал на даче командующего флотом и вот уже на грузовой машине мы с Кальченко отправились в Севастополь. Часов в девять утра нас вызвали к командующему армией. Генерал Петров поздравил с благополучным выходом из окружения, затем отступил на три шага, испытующе посмотрел на нас и вызвал начальника оперативного отдела:
— Сейчас же отведите их в столовую. Когда покушают, вызовите врача, пусть осмотрит. Потом — в постель, и чтобы хорошо выспались.
Врач определил только крайнее переутомление и сильное истощение. Назначил три дня полного отдыха, постельный режим.
И вот мы с комиссаром, оба в белоснежном белье, в большой светлой комнате, на чистых кроватях. Даже не верилось, что еще несколько часов назад пробирались по ущелью и нам грозила смертельная опасность. [132]
Медицинская сестра просила уснуть, да как это сделаешь, когда в голове столько мыслей.
Раздался стук в дверь. Это оказались дивизионный интендант Степанов и несколько командиров. Все они прорвались в Севастополь разными путями. Взаимным расспросам не было конца. Едва ушли они, появились другие, поздравили с благополучным прибытием. Снова оживленный разговор. Врач заглянул в комнату, укоризненно покачал головой, но ничего не сказал.
Вечером я докладывал командующему о действиях дивизии с 31 октября, с того дня, когда был у него в Сарабузе-Болгарском. Он слушал внимательно, задавал много вопросов, интересовался, в частности, действиями партизан. Потом сказал:
— Под Карасубазаром дивизия дралась отлично. Своим сопротивлением она содействовала отходу частей нашей отдельной и 51-й армиям. А ваш марш по тылам врага морально укрепил партизан в первые дни их боевого становления.
Генерал встал, прошелся по комнате из угла в угол, повернулся к нам:
— А теперь поговорим о ваших задачах. Из вражеского тыла в Севастополь вышло немало пограничников. Военный совет намерен сформировать из них сводный полк и поставить его на участок под Балаклавой. Помогите сформировать этот полк, привести людей в порядок. А вообще мы создаем пять секторов обороны города и намерены поставить вас во главе одного из них. Если не возражаете, я согласую вопрос со штабом обороны.
Конечно, мы с Кальченко не возражали.
Начали комплектование полка с учета пограничников. Встречались с командирами, беседовали с красноармейцами. Тут как раз узнали судьбу наших частей.
16 ноября под Севастополь вышел 262-й полк майора Рубцова, сильно ослабленный боями. После прорыва через Ялтинское шоссе полк спустился к Ласпинской бухте между мысом Сарыч и Айя. Здесь в лесу его случайно обнаружили немцы. Завязалась перестрелка. Две ожесточенные атаки бойцы отбили, но полк понес большие потери. [133]
Вечером, когда бой прекратился, Рубцов и комиссар Тилинин на лодке пошли в Севастополь. Оттуда в бухту направились военные катера и подобрали большую часть людей. Остальные, рассеявшиеся во время боя, вышли в Севастополь мелкими группами.
Майор Изугенев прорвался 20 ноября. Он сохранил все свои легкие минометы. Майор Мартыненок с группой бойцов прибыл 24 ноября. С несколькими бойцами явился майор Серебряков, отставший от нас за Чатыр-дагом.
Позже мне удалось проследить за действиями 297-го и 294-го полков. Основные силы первого вышли к морю в районе Ускута. На побережье собралось много людей из разных частей и соединений. Командир одной из дивизий генерал-майор Аверкиев навел порядок и подчинил себе все имевшиеся там войска. Вначале он решил прорваться, через Алушту в Ялту, затем в Севастополь. У него оказалось много артиллерии, пулеметов на тачанках. Но в последний момент генерал отказался от правильного плана, надумал пробиваться через Судак на Феодосию, стал метаться от одного пункта к другому и в конце концов, как потом передавали, попал в плен.
Два батальона 294-го и 3-й батальон 297-го полков вышли в Ускут, когда генерал Аверкиев уже ушел оттуда. Поэтому они действовали самостоятельно. Командование взял на себя комиссар 294-го полка Молоснов и двинулся на Алушту. В ночь на 5 ноября батальоны выбили немцев из города.
Во время боя за Алушту пограничники разгромили немецкий штаб, уничтожив 11 офицеров. В городе они нашли много отставших раненых красноармейцев и командиров. За ночь их успели переправить в Ялту.
Утром на следующий день противник подтянул свежие силы и перешел в наступление. После упорного сопротивления батальоны оставили город. Часть пограничников после этого прорвалась в сторону Севастополя, часть отошла на север, где влилась в партизанские отряды.
Командир 297-го полка майор Панарин, не застав в Ускуте своих батальонов, тоже увел остатки полка к партизанам.
Скоро мне стала известна участь еще одного батальона 294-го полка. До 7 ноября он бродил в горах, [134] при всякой попытке выйти к морю натыкался на немцев. В день Октябрьской годовщины полковой комиссар Ермаков провел митинг. Бойцы поклялись любой ценой прорваться к Севастополю.
Соединившись еще с несколькими группами людей из нашей дивизии, Ермаков повел их к морю. По дороге пришлось шесть раз вступать в бой с пехотой и танками противника. Применяя партизанскую тактику, нанося по врагу неожиданные удары, батальон ускользал от преследования. К концу ноября ермаковцы вырвались из окружения.
Всего в Севастополе собралось более 1500 солдат и офицеров дивизии, в том числе 957 пограничников.
В то время как мы формировали полк, Крымский обком партии и Севастопольский горком создавали коммунистический батальон. Работники обкома и горкома часто бывали у нас, отбирая для своего подразделения командиров-добровольцев. Однажды в штабе дивизии появился секретарь обкома Булатов. Беседовал с нами, слушал рассказы о походе по тылам врага.
На следующий день он приехал вместе с корреспондентами газет «Правда», «Известия» и «Красный Крым». 6 декабря одновременно появились целая полоса о подвигах пограничников в «Красном Крыме» и очерк в «Правде»...
Но вот сводный полк сформирован. Командиром его назначили майора Рубцова. Вместе с ним мы выбрали участок обороны под Балаклавой, наметили районы инженерных сооружений.
Однако не довелось мне остаться в Севастополе. Поступил приказ откомандировать управление дивизии в Новороссийск в распоряжение командующего 51-й армией.
Накануне отъезда мы с Кальченко побывали в сводном полку. Бойцы и командиры радостно встретили нас, вспоминали бои у Карасубазара, Мазанки, рассказывали о новых боях.
Когда уходили, майор Рубцов пошел провожать. На полях лежал снег, луна проложила на нем блестящую дорожку. Кальченко ушел далеко вперед, а мы с Рубцовым [135] продолжали стоять на тропинке. Сказано все, уже расцеловались, а расставаться не хотелось.
— Еще раз прощайте, Василий Леонтьевич, — с грустью в голосе произнес Рубцов.
— Почему «прощайте»? Будь уверен, встретимся, повоюем вместе, да и после войны увидимся. А потому скажем друг другу просто: до свидания.
— Нет! В бою вы убедились, что я не трус. Долг свой перед Родиной выполню с честью и до конца. Говорю «прощайте» потому, что... на то война. А жить чертовски хочется!
Мы крепко обнялись.
Шесть с лишним месяцев, до третьего июля 1942 года, дрался полк Рубцова. Участок его обороны стали называть «Маленький Севастополь». С большой радостью читал я сообщение Советского Информбюро от 30 июня 1942 года: «Пехотинцы подразделения Рубцова отбили десятки атак превосходящих сил противника и уничтожили до двух полков немецкой пехоты и 11 танков, сбили 2 бомбардировщика противника».
А через два дня майор Рубцов погиб. Перестало биться сердце замечательного человека и патриота... [136]