Оловянные боги
За стенами царских дворцов простиралась Россия — «ледяная пустыня, по которой бродил Человек», по выражению К. П. Победоносцева.
Достаточно краткого перечня событий 1894—1917 гг., чтобы составить себе представление о «делах» этого «Лихого Человека».
Май 1896 г. — катастрофа, на Ходынке, 1897—1901 г.г.— частичные забастовки в Петербурге, Москве и в провинции; бесчисленные покушения на жизнь министров, губернаторов и чинов полиции; чрезвычайные меры, принимаемые для охраны молодого Царя.
1908 г. — убийство министра, внутренних дел Сипягина.
1904 т. — убийство министра внутренних дел В. К. Плеве.
1905 г. — начало несчастной русско-японской войны.
9 января 1905 г. — революционные вожаки, вопреки категорическому приказу, запрещавшему устройство уличных демонстраций, ведут петербургских рабочих по направлению к Зимнему Дворцу, чтобы подать Царю петицию, хотя им и известно, что Государь находится в Царском Селе. После многократных предостережений войска открывают по толпе огонь. В результате — двести рабочих убито и ранено.
5 февраля 1905 г.— убийство в Москве Великого Князя Сергея Александровича. В виду переполнения Москвы террористами, полиция просит Царскую фамилию не присутствовать на похоронах.
6 июня 1905 г. — восстание в Черноморском флоте.
12 октября 1905 г. — петербургский совет рабочих депутатов объявляет всеобщую забастовку.
17 октября 1905 г.— Великий Князь Николай Николаевич и председатель совета министров С. Ю. Витте убеждают Государя уступить требованиям революционеров.
Объявление манифеста о созыве Государственной Думы.
Декабрь 1905 г. — Правительство вынуждено принять чрезвычайные меры для благополучного возвращения армии с японского фронта и предохранения Сибирской железной дороги от покушений революционеров.
Декабрь 1905 г.— Для подавления Московского восстания из Петербурга командируется Л. Гв. Семеновский полк.
27 апреля 1906 г.— открытие первой Государственной Думы...
Весна-лето 1906 г. — Так называемые «иллюминации» — по всей европейской России, т. е. мужики жгут помещичьи усадьбы... Убит ряд губернаторов, военных и чинов полиции.
7 июля 1906 т. — роспуск первой Государственной Думы. Некоторые депутаты отказываются подчиниться приказу о роспуске, отправляются в Выборг и выпускают воззвание, в котором предлагают народу не платить Царскому правительству податей. П. А. Столыпин, назначенный председателем Совета Министров, организует планомерную борьбу с революционерами.
12 августа 1906 г. — взрыв бомбы на даче Столыпина на Аптекарском острове. Ранены дети Столыпина и убито и ранено много должностных лиц.
Зима 1906-1907 г. г. — серия экспроприаций, организованных революционерами для пополнения партийной кассы, вынуждают правительство объявить военное положение во многих крупных центрах
3 июня 1907 т. — роспуск второй Государственной Думы, которая была еще более оппозиционной, чем первая: с думской трибуны была оскорблена русская армия
Осень 1907 г. — выборы в Государственную Думу проходят по новому избирательному закону, который обеспечивал более широкое участие в законодательной деятельности представителей земской России.
1908—1911 г. г. — меры, предпринятые Столыпиным, восстанавливают порядок. Расцвет промышленности и банковского дела достигает невиданных до той поры размеров. Вводятся законы о «Столыпинском» землеустройстве, направленные к ликвидации сельской общины, к разверстанию крестьянских земель на хутора и отруба и к развитию переселенческого дела.
14 сентября 1911 г. — убийство Столыпина Богровым в Киевском городском театре...
30 июля 1914 года — С. Д. Сазонов и Великий Князь Николай Николаевич оказывают все свое влияние на Государя, чтобы он подписал приказ о всеобщей мобилизации.
1915—1916 г.г.— противники существующего строя занимают преобладающее влияние в Земском, Городском и Военно-Промышленном комитетах. Петербург переполнен пораженческой литературой, которая использует влияние на Распутина, как средство для разложения тыла.
Февраль 1917 г. — германские агенты ведут пропаганду в хвостах за хлебом в С. Петербурге и организуют забастовки на фабриках, работающих на оборону.
Март 1917 г. — отречение Императора Николая II.
Этого лаконического отречения, однако, недостаточно, чтобы охарактеризовать невероятное легкомыслие и бесконечную безответственность тех общественных кругов, которые в течение двадцати трех лет прилагали все усилия для того, чтобы расшатать устои Империи.
Знаменательно то, что ни одному из лидеров русского освободительного движения 1894-1917 г. не удалось пережить в России грозу 1917—1918 г. г. Все они были или же убиты большевиками или же находятся ныне в эмиграции. Только шатающееся правительство Николая II могло уступить их напору.
Я привожу слова одного из публицистов освободительного движения Михаила Гершензона: «Русская интеллигенция должна быть благодарна царскому правительству, что оно своими тюрьмами и штыками защищает ее от народного гнева; горе всем нам, если мы доживем до того времени, когда падет Царь». Это было напечатано в сборник «Вехи» (П. Б. Струве, Изгоева, Франка, Гершензона и др.) в 1907 г.
Но кто же были эти люди, которые с энергией, достойной лучшего применения, составляли заговоры против существующего строя? Какое странное самоослеплениe заставляло их верить в то, что разразившийся хаос революции, в своем неистовстве разрушения, ограничится территорией императорских дворцов? То, что они состояли членами различных политических партий: социал-революционной, социал-демократической, народно-социалистической или конституционно-демократической, имело очень мало значения для человека, знающего русскую историю. Блестящий лидер партии социал-демократов, большевиков и интимный друг Ленина, Малиновский получал ежемесячно содержание от департамента полиции.
Попробуем смыть блестящей слой политической фразеологии с лица русского революционного движения, и мы получим истинный облик его «оловянных богов», фанатиков, авантюристов, которые претендовали на министерские посты, столбовых дворян-революционеров и др. разрушителей Империи.
Лев Толстой, без какого бы то ни было основания, если не считать нескольких вышедших из под его пера неудачных политических памфлетов, а также наивной враждебности к православной церкви, величайший литературный гений современной России, почитался нашей молодежью апостолом революции.
Ученые и крестьяне-ходоки делали тысячи верст, чтобы побывать в аристократическом поместье графа Ясной Поляне, и его проповедь нового христианства была воспринята, как призыв к немедленному восстанию. Время от времени, когда душа Толстого была растрогана всеобщим обожанием, он писал вызывающие письма Царю. Он страстно хотел, чтобы правительство начало его преследовать, арестовало и сослало в Сибирь. Но ни Александру III, ни Николаю II и в голову не приходило сделать подобную глупость: их глубокое восхищение по адресу автора «Войны и Мира» помогало им игнорировать пафос этого мудреца, трогательного в желании пользоваться своим гениальным пером для того, чтобы писать статьи и памфлеты, изобличавшие «тирана».
Толстой специализировался в разоблачениях «жестокостей» Императора Николая I. Однажды брат мой, историк, Николай Михайлович в длинном, строго обоснованном и очень учтивом письме указал Толстому на неосновательность его бессмысленных обвинений. И получил из Ясной Поляны курьезный ответ: Толстой признавал свое «глубочайшее уважение пред патриотической политикой» нашего деда, и благодарил моего брата, за «интересные исторические сведения». А тем временем никто не мешал продаже памфлета Толстого, традиции же нашей семьи не позволяли издать полемику Великого Князя Николая Михайловича с владельцем Ясной Поляны.
Немедленно но получении известия о смерти Толстого, Император Николай II послал дружескую телеграмму его вдове, выражая свои искренние соболезнования и глубокую печаль по поводу кончины великого писателя. Однако, наша интеллигенция выразила крайнее неудовольствие по поводу этого, вполне естественного образа действий российского Самодержца, опасаясь, что телеграмма эта могла бы сорвать грандиозную демонстрацию, которая должна была быть устроена в день похорон Толстого.
В день похорон писателя, которые состоялись ноябрьским днем 1910 г., были произнесены бесконечные речи, порицавшие существующей строй, а также на темы, не имевшие никакого отношения к событию. Если бы графиня C. А. Толстая не присутствовала на похоронах с заплаканным лицом, все участники этого революционного митинга забыли бы, что находятся на погребении человека, которого весь мир чтил исключительно, как гениального романиста, и который родился в семье, своим титулом, положением и богатством всецело обязанной этому самому, им столь жестоко ненавидимому Царю России.
— «Дорогой Лев Николаевич, память о вас будет вечно жить в сердцах благородных крестьян Ясной Поляны» гласила надпись на колоссальном плакате, который несли на похоронах его почитатели. — Семь лет спустя «благородные крестьяне Ясной Поляны» осквернили могилу «дорогого Льва Николаевича» и сожгли его имение. На этот раз ясно-полянcкиe мужики внимали речам представителя местного совдепа, и последний объяснил, что, несмотря на все, Толстой был «аристократом и помещиком», т. е. «врагом народа».
После Толстого в рядах «угодников» революции следует отметить князя Петра Кропоткина, Веру Засулич, Брешко-Брешковскую (так называемую «бабушку русской революции») и многочисленных политических убийц, отбывавших сроки наказания в Шлиссельбургской крепости. Князь Кропоткин проповедовал свою, довольно безобидную теорию анархизма, на розовой воде, из собственного комфортабельного дома в Лондоне. Далее к лику «угодников революции» принято причислять целый ряд женщин за содеянные ими, главным образом, в 70-х годах прошлого столетия террористические акты.
Убежденный феминист мог бы радоваться этому преобладанию слабого пола в русском революционном движении, однако, биографы Шарлотты Корде нашли бы мало привлекательного в образах русских кровожадных старых дев, которые были скорее объектами для наблюдений Крафта или Фрейда, чем подлинными героинями. Тем не менее революционный хороший тон требовал от каждого уважающего себя либерала, чтобы он вставал при упоминании имени Веры Фигнер.
Ведь эта почтенная дама принимала ближайшее участие в покушении на жизнь Царя-Освободителя, и «жестокий» Император Александр III осмелился засадить в тюрьму убийцу своего отца! Как это, однако, ни странно, но большевики отказались признать, божественную сущность «оловянных богов» революции, и первая годовщина советского режима застала их в тюрьме или же в изгнании. Можно смело сказать, что закон возмездия избрал в лице большевиков неожиданных эмиссаров для исполнения своей воли.
Убийцу В. Плеве — Сазонова и полоумного юношу Каляева, который бросил бомбу в карету Великого Князя Сергея Александровича, нужно отнести к разряду революционных фанатиков. Они и ему подобные служили пушечным мясом для Бориса Савинкова — этого «спортсмена революции». — «Принц Гамлет, старавшийся быть Цезарем Борджиа», сказал про Савинкова Радек во время суда над первым в Москве, в 1925 году.
Ландскнехт, поэт, «великий любовник», блестящий рассказчик, любитель поесть, мастер и раб громких слов, Борис Савинков боролся со всеми строями только во имя борьбы. Он подготовил убийство Великого Князя Сергея Александровича, он был в числе заговорщиков на жизнь Императора Николая II, он занимался интригами против Временного Правительства совместно с генералом Корниловым, он «продал» того же генерала Корнилова Временному Правительству, он работал как тайный агент союзников против большевиков, он призывал к священному походу против советов, он явился к большевикам с повинной и предал им их противников, он претендовал на роль диктатора крестьянской России и докончит свою беспокойную жизнь, выбросившись из окна Лубянской тюрьмы в Москве.
— Революция и контрреволюция мне безразличны, — сознался он одному моему знакомому в 1918 году. — Я жажду действия! Единственное мое желание, это дать работу самодовольным бездельникам, которые слоняются на задворках без толка и отбить у них охоту заниматься любовными похождениями.
Народное воображение, не подозревая, что представляла собою на самом деле личность Савинкова, причисляло его к лику «святых революции» и приписывало ему все политические убийства, происшедшие в первом десятилетии двадцатого века. А говоря по правде, убил он собственноручно всего одного старого городового, оказавшегося безоружным. Он умел разыскивать истерических молодцов, падких до его красноречия и готовых умереть за революцию. И они действительно погибали, а, тем временем Савинков благополучно выбирался в Париж, чтобы продолжать свою приятную жизнь. Там он боролся со всеми существовавшими правительствами, сидя ежедневно от 12 до 2 в ресторане Ларю и запивая воспоминания о своих чудных побегах бутылкой превосходного бордосского «Мутон-Ротшильд». Рассказывая историю покушения на жизнь Великого Князя Сергея Александровича, Савинков приводил трогательный мотив, почему покушение совершил не он.
— Я убил бы Великого Князя собственными руками, когда его карета обогнула, угол, за которым я стоял с бомбой, но я заметил, что с ним в экипаже сидят двое детей.
Эта занимательная история производила у Ларю фурор. Но факт остается фактом, и смертоносная бомба была брошена в Сергея Александровича Каляевым в то время, как «друг детей» благополучно возвратился на рю Руаял.
Савинков был выдающимся романистом, и русское Императорское правительство косвенным образом финансировало его террористические акты, великодушно разрешив продавать в России савинковские романы, а также печатать его еженедельные корреспонденции на страницах московских газет. Министру внутренних дел и во сне не снилось, что добрая половина русских революционеров и, в том числе, Савинков, Троцкий, Чернов и др. имели возможность продолжать свою террористическую деятельность только благодаря гонорару, который они получали от русских издателей! И несмотря на это, весь мир упрекал Россию за ее «гнет печати»!
Баснословные побеги Савинкова, из которых некоторые затмили даже похождения Казановы, были возможны только благодаря его тесному сотрудничеству с небезызвестным Азефом, который официально был лидером террористов, а неофициально — агентом департамента полиции.
Революционеры считают его «агентом-провокатором» чистейшей воды; департамент полиции обвинял его в приверженности к революции. Во всяком случае установлено, что Азеф не предупредил департамент полиции о заговоре на жизнь Плеве и Великого Князя Сергея Александровича, хотя ему и были известны все детали готовящихся покушений за неделю вперед. Страх мести Савинкова, вероятно, превозмог в Азефе его жадность к деньгам, а потому секретные донесения Азефа из Парижа даже не упоминали, где находится его болтливый сообщник. Давая показания пред комитетом парижских революционеров, Савинков сначала грозил убить собственноручно того «мерзавца», который посмеет набросить малейшую тень на имя его «дорогого друга» Азефа. Он заявил, что, если бы не преданность Азефа, его арестовала бы полиция в ночь пред убийством Великого Князя.
Савинков мог бы еще добавить к своим показаниям, что список тайных агентов русского охранного отделения был переполнен именами выдающихся лидеров революционного подполья, и потому даже не было особой надобности так негодовать по поводу личности Азефа,
— Мы могли бы купить очень многих из революционеров, — если бы сошлись с ними в цене, — писал бывший директор департамента полиции Васильев, в своих посмертных мемуарах.
Это совершенно справедливо. Недаром в марте 1917 года в обеих столицах революционеры поторопились сжечь все архивы охранных отделений несколько часов спустя после того, как выяснилось, что революция победила по всей линии...
Императорский строй мог бы существовать до сих пор, если бы «красная опасность» исчерпывалась такими людьми, как Толстой и Кропоткин, террористами, как Ленин или Плеханов, старыми психопатками, как Брешко-Брешковская или же Фигнер или авантюристами типа Савинкова и Азефа. Как это бывает с каждой заразительной болезнью, настоящая опасность революции заключалась в многочисленных носителях заразы: мышах, крысах и насекомых...
Или ж, выражаясь более литературно, следует признать, что большинство русской аристократии и интеллигенции составляло армию разносчиков заразы. Трон Романовых пал не под напором предтеч советов или же юношей-бомбистов, но носителей аристократических фамилий и придворных знати, банкиров, издателей, адвокатов, профессоров и др. общественных деятелей, живших щедротами Империи.
Царь сумел бы удовлетворить нужды русских рабочих и крестьян; полиция справилась бы с террористами! Но было совершенно напрасным трудом пытаться угодить многочисленным претендентам в министры, революционерам, записанным в шестую Книгу российского дворянства, и оппозиционным бюрократам, воспитанным в русских университетах.
Как надо было поступить с теми великосветскими русскими дамами, которые по целым дням ездили из дома в дом и распространяли самые гнусные слухи про Царя и Царицу? Как надо было поступить в отношении тех двух отпрысков стариннейшего рода князей Долгоруких, которые присоединились к врагам монархии? Что надо было сделать с ректором Московского университета, который превратил это старейшее русское высшее учебное заведение в рассадник революционеров?
Что следовало сделать с графом Витте, возведенным Александром III из простых чиновников в министры, специальностью которого было снабжать газетных репортеров скандальными историями, дискредитировавшими Царскую семью? Что нужно было сделать с профессорами наших университетов, которые провозглашали с высоты своих кафедр, что Петр Великий родился и умер негодяем? Что следовало сделать с нашими газетами, которые встречали ликованиями наши неудачи на японском фронте?
Как надо было поступить с теми членами Государственной Думы, которые с радостными лицами слушали сплетни клеветников, клявшихся, что между Царским Селом и ставкой Гинденбурга существовал беспроволочный телеграф? Что следовало сделать с теми командующими вверенных им Царем армий, которые интересовались нарастанием антимонархических стремлений в тылу армий, более, чем победами над немцами на фронте? Как надо было поступить с теми ветеринарными врачами, которые, собравшись для обсуждения мер борьбы с эпизоотиями, внезапно вынесли резолюцию, требовавшую образования радикального кабинета?
Описания противоправительственной деятельности русской аристократии и интеллигенции могло бы составить толстый том, который следовало бы посвятить русским эмигрантам, оплакивающим на улицах европейских городов «доброе старое время». Но рекорд глупой тенденциозности побила, конечно, наша дореволюционная печать.
Личные качества человека не ставились ни во что, если он устно или печатно не выражал своей враждебности существующему строю. Об ученом или же писателе, артисте или же музыканте, художнике или инженере судили не по их даровитости, а по степени радикальных убеждений. Чтобы не идти далеко за примерами, достаточно сослаться на философа В. В. Розанова, публициста М. О. Меньшикова и романиста Н. С. Лескова.
Все трое по различным причинам отказались следовать указке paдикалов. Розанов — потому что выше всего ставил независимость творческой мысли; Лесков потому что утверждал, что литература не имеет ничего общего с политикой. Меньшиков — потому что сомневался в возможности существования Российской Империи без Царя. Все трое подверглись беспощадному гонению со стороны наиболее влиятельных газет и издательств. Рукописи Лескова возвращались ему непрочитанными, над его именем смеялись самые ничтожные из газетных репортеров, а несколько его замечательных романов, изданных на его же собственный счет, подверглись бойкоту со стороны предубежденной части нашего общества. Немцы и датчане, под предводительством Георга Брандеса, были первые, которые открыли Лескова и провозгласили его выше Достоевского.
Меньшиков всю свою жизнь прожил в полнейшей изоляции, подобно прокаженному, поносимый всеми современными авторитетами и избегаемый сотрудниками его же газеты «Новое Время». Имя этого величайшего русского журналиста являлось символом всего самого низкого, подлого и презренного. Тирания самочинных цензоров российского общественного мнения была настолько сильна, что на сорокалетний юбилей писательской деятельности Меньшикова ни один писатель не решился послать ему поздравительной телеграммы, из боязни, что этот его поступок сделается известным публике. И этот старик сидел одинокий, всеми покинутый в редакции и писал еще одно из своих блестящих, но увы мало кем оцененных «Писем к ближним»!
Что же касается В. Розанова, то даже его единственная по своей оригинальности философия и его общепризнанный гений не спасли его от остракизма. Его не признавали ни газеты, ни журналы, ни клубы, ни литературные объединения. Его обширное литературно-философское наследие получило распространение только после его смерти, когда, после прихода к власти большевиков, все старые споры стали казаться смешными. При жизни человек этот, который опередил в своих психологических откровениях на целое поколение Фрейда, был обречен на писание маленьких, незначительных статей в «Новом Времени».
Незадолго до войны Сытин, возмущенный тем, что такой талант, как Розанов, пропадает зря, принял писателя в свою газету «Русское Слово», где он должен был писать под псевдонимом Варварина. Но стаду овец легко почуять приближающегося льва. Первая же статья Варварина-Розанова произвела переполох среди сотрудников «Русского Слова». Делегация сотрудников явилась к храброму издателю и предложила ультиматум: он должен был выбрать между ними и Розановым-Варвариным.
— Но, господа, господа, — просил издатель — вы ведь не можете отрицать гения Розанова?
— Мы не интересуемся тем, гений ли он или же нет, — ответила делегация. — Розанов — реакционер, и мы не можем с ним работать в одной и той же газете!
В очаровательной пьесе, которая называлась «Революция и Интеллигенция» и была написана сейчас же после прихода большевиков к власти, Розанов описывает положение российских либералов следующим образом:
«Насладившись в полной мере великолепным зрелищем революции, наша интеллигенция приготовилась надеть свои мехом подбитые шубы и возвратиться обратно в свои уютные хоромы, но шубы оказались украденными, а хоромы были сожжены».