Неудача и возвращение
Я все еще стоял на палубе, когда субмарина миновала Иводзиму, остров, находившийся примерно в двенадцати милях южнее Хикари. За кормой у нее остались острова Усидзима и Осидзима. В этот весенний день усыпанное островами Внутреннее море представляло собой, как и всегда, великолепное зрелище. До чего же все-таки прекрасна страна, за которую мы готовились отдать свою жизнь! Я был горд тем, что мне предстоит сражаться и умереть за эту страну, которая предстала столь прекрасной моему прощальному взгляду. Но тут мои думы прервал лейтенант Какидзаки.
— Скажи, Ёкота, — обратился он ко мне, — о чем это ты грезишь?
Этот благозвучный голос исходил от грубого на вид, совсем деревенского парня — и контраст его внешности с мягким, изысканным тоном не переставал меня изумлять. Я знал, что он спрашивает вовсе не для того, чтобы посмеяться надо мной. Он просто обратил внимание на то, что я не отвожу взгляда от северо-запада.
— Да просто так, господин лейтенант, — ответил я, не желая представать в его глазах слишком сентиментальным.
— Иди сюда, — позвал он меня, в то же время сделав знак остальным водителям «кайтэнов» подойти к нему. — Я хочу напомнить всем вам, что с этого момента вам надо всячески заботиться о себе. Каждую свободную минуту используйте для отдыха. Нас в любую минуту могут послать на врага, будь то днем или ночью. Через двое суток мы подойдем к Окинаве, но можем встретиться с американцами [169] и раньше, если наткнемся на крупный конвой вражеских судов. Понятно?
— Так точно, господин лейтенант, — ответили мы.
— Отлично! А теперь давайте пошлем последнее прости нашим семьям.
Моим щекам стало жарко, когда все, кто стоял на палубе у правого борта, посмотрели в ту сторону, где, как легко просчитал лейтенант, и находился наш родной город. Мне было стыдно думать, что все торжества прощания, все эти крики и здравицы приглушили мое сознание. Я низко поклонился Токио и произнес про себя молитву по моей покойной матери, по моему отцу, моим сестрам и братьям, моим школьным учителям и товарищам моего детства. «Я рос балованным ребенком, — обратился я к ним над морскими волнами, — и доставил всем вам много беспокойства и трудов. Но пожалуйста, простите мне все это, когда вы узнаете о моей смерти. Жизнь моя была краткой, но благодаря вашей доброте исполненной счастья». Открыв глаза, я проследил выхлоп дизелей субмарины, уносящийся в ту сторону из патрубка, находящегося совсем недалеко от меня.
К 13.30 мы подошли к северному выходу из залива Бунго. В те времена, когда императорский флот Японии царил на морях одной трети земного шара, пролив этот был вратами, через которые наши доблестные моряки выходили на дорогу к славе. Однако со времени тяжелого поражения у атолла Мидуэй наши военно-морские силы постоянно отступали и сошли практически на нет. Для отпора американцев оставались только самолеты камикадзе и наши «кайтэны». Лишь горстка подводных лодок выходила через пролив Бунго, чтобы атаковать врага. Почти все они были небольшими кораблями, предназначенными для действий в прибрежных водах, с ограниченным запасом хода и незначительной огневой мощью. Дойти до Окинавы, выпустить там шесть торпед и вернуться — это все, на что они были способны. Но американские эсминцы и самолеты даже их выслеживали и топили с ужасающей регулярностью.
Теперь я мог видеть зеленые конусы гор острова Кюсю справа по борту, потому что мы шли курсом строго на юг. Как часто сердца людей, живших на этих берегах, переполнились [170] гордостью, когда Соединенный флот, застлав дымами полнеба, царственно следовал в океан или возвращался на свою главную якорную стоянку у острова Хасирадзима. Мне лишь однажды довелось видеть весь Соединенный флот в Токийском заливе, когда я был совсем маленьким мальчишкой. Но зрелище это так впечатлило меня, что с того момента я не желал в жизни ничего другого, как стать моряком. Какую же горечь должны теперь испытывать жители Кюсю, наблюдая, как корабли проходят по проливу совсем маленькими группами или вообще поодиночке, а возвращающиеся с океана часто едва дотягивают до стоянки из-за боевых ран.
Что же ждет нас в будущем? — задавал я себе вопрос. Будет ли флаг с восходящим солнцем снова реять над просторами Тихого океана? Чем будет мир для тех, кто останется жить после нас? Токио, как и другие крупные японские города, теперь постоянно подвергался бомбежкам гигантских «В-29». Мои соотечественники испытывали неописуемые страдания, но еще большие страдания предстояли им после того, как мы уйдем из жизни. Что ж, мы, первые шесть водителей «кайтэнов» группы «Татара», шли на задание. Следом за нами вскоре последуют другие, но в какой обстановке они окажутся! Еще видя горы родной земли, мы уже будем во враждебных водах. В 1945 году в Японии бытовала поговорка: «Выйдя из залива Бунго, ты уже среди врагов».
По внутренней трансляции субмарины прозвучал приказ всему личному составу занять места по походному расписанию и находиться в полной готовности. За подобным приказом должен был последовать приказ стоять по боевому расписанию. Пока мы шли по Внутреннему морю, нам было можно немного расслабиться. Но теперь, хотя мы еще находились в японских водах пролива Бунго, мы уже готовились увеличить скорость и идти противолодочным зигзагом. Американские подводные лодки уже начали шнырять совсем неподалеку от берегов Японии. Мы не могли позволить острым глазам янки через перископ вычислить курс и скорость нашего хода, чтобы затем они могли послать в нас смертельный веер торпедного залпа. Зигзагообразный курс должен был не дать им сделать этого. [171]
Поступил приказ очистить верхнюю палубу лодки, на ней должны были остаться только несколько офицеров и пара дозорных. Подойдя к ведущему внутрь люку, я бросил последний взгляд на родную землю и скользнул вниз по трапу. В корпусе субмарины после широкого морского простора я сразу почувствовал себя зажатым со всех сторон. Мы, четверо старшин, были размещены в носовом отсеке вместе с экипажем лодки. Боцман Фудзисаки позаботился о том, чтобы наши койки оказались рядом с офицерской кают-компанией, где поместили Какидзаки и Маэду.
Я вдруг с удивлением обнаружил, что в данный момент мне совершенно нечего делать. Никаких личных вещей у меня при себе не осталось, за исключением секундомера и нескольких листков с набросками боевых курсов. С собой я не взял даже запасных фундоси. Принимать ванну на лодке не было возможности, да и пробыть на ее борту мне предстояло не более трех-четырех дней. За это время мы должны были обнаружить неприятеля и атаковать его. Мне не хотелось ничего писать, да и заводить знакомства с кем-то из экипажа лодки я тоже не был расположен. Я уже хотел было взять какую-нибудь книгу из небольшой библиотеки, которая была на лодке, и заняться чтением, как тут по трансляции зазвучал голос командира.
Капитан Орита говорил спокойно и уверенно. Слушая его слова, я смотрел на лица членов экипажа и понял, что их вера в своего командира безгранична.
— Мы вышли из пролива Бунго, — говорил командир, — и предполагаем двигаться в надводном положении до утра завтрашнего дня. Все члены экипажа должны сделать все возможное, чтобы доставить шестерых водителей «кайтэнов» группы «Татара».как можно ближе к расположению неприятеля, которого они должны поразить в самое сердце. Вы уже дважды делали это. Я уверен, что вы сделаете это еще раз.
Этими словами он закончил свою речь. Я остался на своем месте, не зная, чем мне заняться. Свободные от вахты члены экипажа подводной лодки лежали на своих койках, разговаривали, читали или же спали. Среди них мне было несколько не по себе. Они бросали на нас четверых [172] добрые взгляды, но, похоже, чувствовали, что им не следует ближе знакомиться с людьми, которых отделяют от смерти лишь считанные часы или же дни. И это было им особенно трудно выдержать, поскольку мы были первыми водителями «кайтэнов» — неофицерами, идущими на задание на субмарине «I-47». До нас на этой лодке шли только офицеры, которые почти не контактировали и не жили вместе с командой. Во мне стало нарастать чувство подавленности. Я не мог позволить ему завладеть мной и поэтому предложил остальным трем моим товарищам пойти поискать лейтенантов Какидза-ки и Маэду. Найдя их, мы принялись оживленно разговаривать, когда вдруг все пространство лодки заполнил звон колоколов громкого боя.
Это случилось ближе к вечеру. Колокола еще звучали, когда сквозь их пронзительный звон последовала команда: «Срочное погружение!» Мы были слишком ошеломлены, чтобы понять, учебная это тревога или реальная обстановка войны. По крайней мере, мы сообразили, что нам следует держаться в стороне и не мешать членам экипажа, несущимся к своим боевым постам.
— А ведь мы едва вышли из пролива Бунго! — покачал головой лейтенант Какидзаки, когда разом перестал струиться свежий воздух из люка, ведущего на палубу, и прекратился стук корабельного дизеля.
Захлопнулся люк в рубке, и по моим ушам ударило нарастающее давление воздуха. Наша лодка с дифферентом на нос уходила под воду. На нас наваливалась тишина.
Через некоторое время я стал различать какие-то шумы. Они шли откуда-то сверху.
— Что это такое? — спросил я.
— Вероятно, вражеские самолеты, — ответил мне лейтенант Какидзаки.
После этих слов в кают-компанию сразу же вошел штурман субмарины.
— Наши дозорные заметили самолеты, идущие строем, — сказал он, — и, естественно, решили, что они вылетели с Миядзаки.
Он добавил, что наблюдатели и представить себе не могли, что это могут быть какие-то другие самолеты, [173] если горы острова Кюсю еще можно было видеть в бинокль. Машины эти просто обязаны были быть самолетами, поднявшимися с большой авиабазы неподалеку от Кагосимы.
— Но они оказались «Грумманами», — продолжал штурман. — Те звуки, что вы сейчас слышали, это разрывы их бомб. Их пилоты недостаточно опытны и способны поразить субмарину только в том случае, если смогут незамеченными пройти прямо над ней. Мы быстро ушли на глубину, и они бомбят совсем в другом месте.
Он махнул рукой перед собой.
— Если такое случилось совсем недалеко от дома, — покачал он головой, — то у нас впереди может быть куча неприятностей.
Сказано это было словно между прочим, без какого-либо намерения произвести впечатление. И все же я воспринял его слова близко к сердцу, ощутив всю тяжесть нашего положения. Враг не только стоял у ворот Японии, он к тому же еще колотил в них стальным кулаком. Его авианосцы стояли совсем недалеко от наших берегов. А его самолеты уже кружили над теми самыми зелеными вершинами гор, которыми я только что Восхищался.
Спустя час после этого мы снова всплыли на поверхность моря — капитан Орита решил, что опасность уже миновала. Воздух высокого давления рванулся в балластные цистерны лодки с ласкающим наш слух шипением. Это было около 17.30. Эстафету вращения гребных винтов вместо аккумуляторных батарей приняли на себя дизели лодки.
К этому времени подоспел и ужин. Мне было приятно узнать, что экипаж нашей субмарины ничуть не пострадал во время бомбардировки. Еда оказалась отличной — тушеное мясо, яичница, маринованные овощи и белый рис. Мало кто из японцев в те времена мог раздобыть белый рис. Офицеры ели то же самое, что и остальная команда, это добавило во мне добрых чувств к подводникам. В общении между ними царило равенство, поскольку каждый был равно ценен для остальных. Чувствовалось, что всех связывают чувства взаимной привязанности. Это не всегда проявлялось, но, несомненно, существовало. [174]
Подводников немало позабавило, когда мы стали хвалить еду, приготовленную коком субмарины.
— Не спешите хвалить! — говорили они, подкладывая нам добавку. — Проведя на подводной лодке эдак с неделю, вы потеряете всякий аппетит. Здесь, на глубине, с желудком происходит всякое. Скоро свежие продукты закончатся, а на консервы никому не хочется смотреть. Почти все возвращаются на базу заметно похудевшими.
Мы, водители «кайтэнов», при этих словах только переглянулись. Я знаю, что все четверо подумали одно и то же. Какое значение имеет для нас еда? Ведь с нами и нашим аппетитом все будет закончено довольно скоро.
Лодка шла в надводном положении весь остаток дня. Я коротал время, играя в карты с Синкаи и двумя офицерами до десяти часов вечера. Синкаи оказался сильным игроком. До службы на флоте он был школьным учителем и обладал быстрым умом. На лодку он захватил с собой пачку писем от своих бывших учеников и намеревался взять их с собой, уйдя на врага, как я собирался взять с собой прах Ядзаки.
В десять часов Какидзаки сказал:
— Теперь надо отдыхать, ребята. Спите до упора. С утра надо быть наготове. Теперь мы можем встретиться с врагом в любую минуту.
Вернувшись в кубрик для экипажа, я снял китель и завернулся в него, Синкаи заснул почти сразу, но я крутился и вертелся около часа. Койка была гораздо уже той, на которой я привык спать. Еще прошлой ночью я спал на кровати раза в два шире этой. Я не мог даже сесть на ней. Если я пытался сделать это, то ударялся головой в расположенную надо мной койку. Я позавидовал ребятам из экипажа лодки. Мои трудности только насмешили бы их. Сами они спали в три смены. Если человек не высыпался в свободные часы, то он вряд ли мог бы нести вахту.
Атмосфера в кубрике была относительно свежей. Мы все еще шли в надводном положении, и вентиляторы гнали в лодку прохладный ночной воздух. Но я привык спать лежа на боку, а на лодке можно было спать только лежа на спине или на животе. Если спать на боку, то [175] другое плечо упиралось в расположенную выше койку. Так оно и происходило: всякий раз, когда я засыпал на спине, непроизвольно переворачивался на бок, задевал за верхнюю койку и тут же просыпался. Я постарался приноровиться к этому, успокаивая себя тем, что все это ненадолго. Как только мы встретимся с врагом и мой «кайтэн» будет пущен в атаку, всем моим неудобствам придет конец.
Я все еще лежал в полудреме, когда во всех отсеках зазвучал сигнал общей тревоги. Почти сразу же лодка начала погружаться на перископную глубину. Я мог ощутить это воочию. Надо мной был подвешен к верхней койке фонарик на тросике, так что я мог сразу включить свет. Этот импровизированный отвес показывал, что лодка погружается с дифферентом на нос градусов пятнадцать или двадцать. Какой-то предмет с громким стуком упал на палубу кубрика. Я вскочил с койки, как и все остальные. Схватив нашу форму, мы стали одеваться, когда лодка выровнялась.
— Что происходит? — спрашивали моряки друг у друга.
В этот момент в кубрик вошли трое дозорных, которые стояли ранее на главной палубе лодки, на их непромокаемых куртках еще блестели капли соленой воды.
— Мы заметили два крупных вражеских корабля! — рассказали они. — Возможно, это крейсеры!
Ожила внутренняя трансляция.
— Всем стоять по боевому расписанию, идем на погружение!
Кубрик мгновенно опустел, в нем остались только Синкаи, Ямагути, Фурукава и я. Мои часы показывали 2.50. Самое темное время. Решит ли капитан Орита применить «кайтэны» в совершенной темноте? Мне это казалось сомнительным, но мы должны были быть готовыми к такому повороту событий. Я взял свой фонарик и схемы атак, и, когда снова заговорила трансляция, сердце мое ускоренно забилось.
— Приготовиться к торпедной атаке!
По проходам лодки мы подошли поближе к центральному посту и встали там так, чтобы никому не мешать, но услышать приказ командира, если он решит [176] пустить в дело «кайтэны». Это позволило бы нам иметь в запасе несколько лишних секунд, чем если бы мы услышали этот приказ через громкоговоритель. Нам были слышны все переговоры в центральном посту и с акустиком лодки.
— Корабль слева, на пеленге сорок градусов, сила звука — три, — доложил акустик.
— Слушать внимательно! — отозвался капитан Орита. — Попытайся определить, цель одиночная или групповая. — Затем он отдал приказ рулевому: — Подвсплыть на пятьдесят пять футов!
Его спокойный голос несколько привел в порядок мои чувства, тон этого уверенного в себе командира ни малейшим образом не выдавал, была ли ситуация благоприятной для нас или нет. Лодки подвсплыла на перископную глубину. Капитан хотел осмотреться, а с глубины 55 футов он мог поднять перископ над поверхностью воды для этой цели. Но в следующую секунду он уже отдавал команду:
— Погрузиться на двести футов! Приготовиться к обстрелу глубинными бомбами!
Как странно! То мы готовимся топить корабли врага, то через несколько секунд уже бежим, спасая свою жизнь! Я заглянул в офицерскую кают-компанию. Лейтенант Какидзаки был там.
— Господин лейтенант, что вы об этом думаете? — спросил я его.
— Скорее всего, наблюдатели ошиблись, — ответил он мягким, как всегда, голосом. — Думаю, что там наверху американские эсминцы. Остается надеяться, что они нас не заметили.
Мы стали вслушиваться в доклады акустика из центрального поста.
— Шумы кораблей по обе стороны от нас, — докладывал он сухим механическим тоном. — Шумы винтов прямо над нами. Вероятно, эсминцы.
Все, что нам оставалось делать, — постараться незаметно скрыться. Прошел час, все это время акустик постоянно докладывал в центральный пост обстановку наверху. Однако не прозвучало ни одного разрыва глубинной бомбы. Я постепенно стал догадываться, что же все-таки произошло. [177]
Капитан Орита поднял перископ, рассчитывая обнаружить завидную добычу, ждущую его, поскольку он сделал под водой несколько маневров, чтобы занять выгодную позицию, но вместо этого увидел эсминец, очень близко, идущий прямо на нас! Поэтому он начал погружение и постарался скрыться.
Все механизмы, без которых можно было обойтись при маневрировании подводной лодки на глубине, были выключены. Члены экипажа передвигались с максимальной осторожностью, стараясь не греметь металлом о металл и вообще не создавать какого-либо шума. Лодка самым малым ходом двигалась то в одном, то в другом направлении, стараясь оторваться от преследователей. Акустик, вслушиваясь в шумы их винтов, постоянно докладывал в центральный пост ситуацию над нами.
— Как вы думаете, что происходит наверху? — спросил я лейтенанта Какидзаки. — И почему американцы не забросали нас глубинными бомбами?
— Я думаю, они все еще пытаются установить наше место, — ответил он. — Когда они это сделают, то каждый из них определит акустический пеленг на нас. В той точке, где пеленги пересекутся, там и будет наша лодка. Или, может быть, это удастся сделать кому-нибудь одному. Но, определившись с этим, они закидают нас глубинными бомбами.
— Ох! — Я не смог сдержать восклицание страха. Но лейтенант Какидзаки постарался успокоить меня.
— Не беспокойся! — сказал он. — Капитану Орите не однажды приходилось бывать в таких переделках. Он выйдет и из этой, даже если им удастся запеленговать нас. И постарается использовать звук их собственных глубинных бомб, чтобы провести их. Когда они начнут взрываться, у него будет за чем укрыть звук наших двигателей, когда мы пустим их на полную. Но меня больше беспокоит то, что взрывы глубинных бомб могут повредить наши «кайтэны». У них же не такие прочные корпуса, как у этой большой субмарины.
Когда он произносил последние слова, лицо его омрачилось тревогой. И мой страх за лодку сразу же сменился беспокойством за «кайтэны». Против наших нынешних врагов применить их было нельзя. Из четырех тросов, [178] которыми крепился каждый «кайтэн» к корпусу лодки, два можно было отдать только снаружи, когда лодка находится в надводном положении. Остальные можно было отдать и изнутри лодки, не поднимаясь на поверхность. Так что в нашей нынешней ситуации мы, водители «кай-тэнов», могли только ждать и надеяться. Экипаж подводной лодки был в высшей степени хорошо подготовлен и имел боевой опыт. Каждый из них знал свою задачу и выполнял ее. Нам оставалась только роль наблюдателей. И помочь субмарине сейчас мы не могли ничем.
Все системы охлаждения были выключены, перестали вращаться даже небольшие вентиляторы, бывшие в каждом отсеке. Температура в корпусе лодки стала повышаться. От этого мое настроение отнюдь не улучшилось.
— Корабль слева по корме, пеленг пятьдесят... — прозвучал доклад акустика. — Сила звука растет... три... четыре... пять!
В этот момент я и сам услышал звук винтов, который проник сквозь корпус лодки.
— Он пройдет совсем рядом с нами, — все так же спокойно произнес лейтенант Какидзаки.
— Право на борт! — прозвучала команда капитана. Он хотел отвести нас с этого места, если бы сейчас с
корабля посыпались глубинные бомбы. Звук винтов все нарастал и нарастал, затем стал убывать. Эсминец, очевидно, делал просто последний заход, чтобы определить наше местоположение с предельной точностью. Он мог сделать это, ничего не опасаясь. Находясь на глубине 200 футов, мы не могли ответить ему ничем.
Спустя несколько минут прозвучал новый доклад акустика:
— Корабль справа, пеленг десять... сила звука четыре... сейчас пять!
Второй корабль, или, возможно, все тот же, намеревался пройти почти над нами. И снова я услышал звук работающих винтов. На этот раз капитан Орита приказал лечь лево на борт и немного увеличил скорость хода.
— Он прямо над нами! — произнес наконец капитан. — Будьте готовы к глубинным бомбам! Сейчас начнется! [179]
Сейчас нам достанется, подумал я. Какая ужасная смерть! Беспомощно ждать, и только. И то же самое пришлось испытать людям на лодках «I-37» и «I-44», когда американцы обнаружили их и потопили.
Секунд через десять прозвучала серия чудовищных по силе взрывов. Они напомнили мне громы крупных летних гроз в Токио, но только намного громче. Под ногами у меня кренилась палуба, я едва не упал. Весь корпус субмарины скрипел и стонал, лампы освещения моргали и гасли. Неужели это наши последние мгновения? И моим последним видением в этой жизни станет зелень воды, охватывающая меня со всех сторон?
С последним взрывом глубинной бомбы пропал и звук корабельных винтов над нами.
— Осмотреться в отсеках! — скомандовал по внутренней трансляции капитан.
В ответ из каждого из отсеков доложили об обнаруженных повреждениях, что в очередной раз заставило меня подивиться тому, какое тесное взаимодействие необходимо для командования подводной лодкой. Серьезных повреждений взрывы глубинных бомб не причинили, и я, услышав это, облегченно вздохнул. Мне оставалось только удивляться тому, сколь прочной оказалась субмарина. Ведь взрывы глубинных бомб раздавались очень близко к ней.
Несколько минут спустя корабль опять сделал проход над нами. Снова дождем посыпались глубинные бомбы, прозвучало более дюжины взрывов. Лодку сильно бросило на борт, хотя, как мне показалось, взрывы на этот раз легли не так близко, как в первый раз.
— Ну, на этот раз они целятся лучше, чем обычно! — с улыбкой заметил младший лейтенант Тадзицу.
На подводной лодке он был оператором радарной установки и сейчас старался успокоить меня, видя, как я нервничаю.
Подал голос Фурукава:
— Мне уж показалось, что та первая серия бомб покончит с нами. — Фурукава повернулся к Тадзицу: — Как вы думаете, с нашими «кайтэнами» все в порядке? Надеюсь, они не дали течи.
Тадзицу промолчал. [180]
Время подходило к 7.00. Мы находились под водой уже более четырех часов и двигались на северо-запад.
— И сколько глубинных бомб на нас сбросили? — спросил я у Тадзицу.
— О, примерно двадцать, — ответил он. — Но они явно неопытны в этом деле. И доказательство тому — что мы еще живы. Если два эсминца пеленгуют подводную лодку, они должны потопить ее.
— Но вторая серия бомб легла довольно далеко от нас, — сказал я. — Как вы думаете, они все еще представляют, где мы находимся? Например, по возможной течи или как-нибудь еще?
— Трудно сказать, — ответил Тадзицу. — Возможно, из корпуса вылетело несколько заклепок, но мы ничего точно не узнаем, пока не сможем всплыть и как следует осмотреться. Боюсь, что они все же нас серьезно зацепили. Эти две серии бомб ничего не повредили внутри лодки, но на главной палубе могли наделать дел. В частности, повредить «кайтэны».
Тон его голоса был столь серьезен, что восторженное выражение на моем лице тут же пропало. Он заставил меня забыть наше собственное положение и начать думать о драгоценном «кайтэне». Если он окажется поврежденным, то я не смогу выйти на задание.
Прошло довольно много времени, пока мы наконец немного не успокоились, хотя атак больше не было. Но затем мы услышали новый доклад акустика:
— Шум винтов справа, пеленг девяносто. Сила звука три... четыре, пять...
Эсминец прошел прямо у нас по носу. Но, как ни странно, он не сбросил ни одной глубинной бомбы. Возможно, что-то произошло с его акустической аппаратурой.
Прошло еще два часа. Акустик все еще слышал шумы винтов на поверхности, но сила звука была на втором или максимум третьем уровне. Это означало, что враг ходит где-то далеко и к нам не приближается. Не раздалось ни одного взрыва глубинной бомбы, и я рискнул вслух высказать предположение, что эсминец, возможно, израсходовал все бомбы, которые у него были. Я совершенно не представлял, сколько глубинных бомб может нести эсминец. [181]
— О нет! — тут же возразил Тадзицу. — У него на борту гораздо больше. Намного больше! Он просто экономит их. Он прекрасно знает, что мы не можем вечно оставаться под водой. И знает также, что под водой мы не можем развить ход и оторваться от него. Он только и ждет, чтобы мы всплыли на поверхность для зарядки аккумуляторных батарей. Тогда он засечет нас своим радаром и потопит.
Его спокойный тон совсем не утешил меня. Я был весь покрыт потом — температура внутри субмарины поднялась уже до 97 градусов{14}. Хотя я пил много воды, она, казалось, тут же выходила из меня потом, едва успев пройти в горло. В мышцах стала нарастать усталость. Стало трудно вдыхать спертый воздух, и я стал думать о подводниках всех наций, нашедших свою смерть в водной пучине. Они испытали все то же, что сейчас испытывал я. Потение, нарастающая слабость, а затем смерть — быстрая от глубинных бомб или же медленная от удушья.
— Погрузиться на двести пятьдесят футов, — отдал приказ капитан Орита. — Личному составу отдыхать, не отходя от постов.
Теперь повсюду виднелись прикорнувшие тут и там моряки, старающиеся не двигаться и копить силы. Я тоже растянулся прямо на палубе и лишь поднимал руку, чтобы вытереть стекающий пот полотенцем, которое делалось все грязнее и грязнее. Мне стало казаться, что я пребываю в парной бане, с той только разницей, что сквозь открывшиеся поры в меня проникает вся окружающая грязь.
— Звук винтов удаляется, — прозвучал доклад акустика. — Уровень шума упал до одного.
В его голосе слышалось удовлетворение. Он полагал, что враг удаляется от нас. Похоже было на то, что нам удалось выбраться из переделки.
В 13.00, после десяти часов пребывания под водой, мы кое-как пообедали прямо там, где лежали. От акустика не поступило никаких новых докладов о вражеских кораблях на поверхности. Мы вырвались из ловушки! [182]
— Они сделали все возможное, чтобы потопить нас, — сказал штурман, зайдя в кают-компанию, где мы сидели вшестером, — но теперь мы находимся слишком близко от Танэгасимы, чтобы они могли нас преследовать.
Танэгасима представляла собой остров, лежавший несколько южнее Кагосимы. Если бы вражеские эсминцы осмелились подойти ближе к нему, то наши самолеты с авиабазы Миядзаки наверняка потопили бы их. Но капитан Орита все же не захотел воспользоваться такой возможностью. Он держал лодку под водой, медленно продвигаясь вперед, вплоть до 16.00. Затем он отдал команду:
— Всплытие! Продуть главные цистерны!
Как же долго мы ждали этого приказа! Рев воздуха высокого давления, вытесняющего из главных цистерн воду, был для нас столь же желанным, как и первый глоток прохладного воздуха, ворвавшегося в кают-компанию, когда подводная лодка всплыла на поверхность моря. Вскочив на ноги, я не мог надышаться этим сладким дыханием океана. Я буквально пил его, и его вкус был для меня изысканнее любых деликатесов, которые мне приходилось когда-либо пробовать.
Лейтенант Обори, старший помощник командира лодки, сообщил нам, что капитан намеревается зайти в бухту Танэгасимы.
— Там мы сможем обстоятельно осмотреть наши «кайтэны», — сказал он, — и узнаем, повреждены они или нет.
Новость эта обрадовала нас, и мы принялись мечтать о заходе в Танэгасиму. Но менее чем через полчаса подводная лодка снова погрузилась. Наблюдатели заметили в небе небольшой самолет. Капитан Орита предпочел не выяснять, находясь на поверхности, наш он или же вражеский. Он держал лодку под водой до 20.00. Когда мы снова всплыли, было уже темно. Но лишь дизели лодки вышли на крейсерскую скорость, как снова прозвучал сигнал общей тревоги.
— Снова самолеты! — доложили наблюдатели.
Вслед за ними на нас посыпались то ли авиационные, то ли глубинные бомбы. При каждом их взрыве я непроизвольно втягивал голову в плечи. Впечатление [183] было такое, что они рвутся прямо над нами. Черт побери этих американцев! Сначала их самолеты заставили нас уйти под воду, затем эсминцы продержали нас в погруженном состоянии более полусуток, а теперь их самолеты снова охотятся за нами. И все это практически у берегов Японии!
Боцман Фудзисаки попытался было разрядить обстановку шуткой.
— Похоже, группа «Татара» принесла с собой татара-рэта, — сказал он, громко засмеявшись.
В японском языке слово «татарарэта» означает день, наполненный неудачами. Никто эту шутку не поддержал.
Ранним утром следующего дня мы вошли в небольшую бухту Танэгасимы. Антенна нашего радара продолжала вращаться, обозревая воздушное и водное пространство, на палубе были выставлены наблюдатели на случай, если враг появится снова. Мы, четверо водителей «кайтэнов», смогли наконец под утро немного поспать. Поздним утром лейтенант Маэда потряс меня за плечо. Его обычно доброе лицо осунулось и посерело.
— Вставай, Ёкота! — резко произнес он. — Лейтенант Какидзаки хочет говорить со всеми.
Наспех одевшись и все еще протирая слипающиеся после сна глаза, мы прошли в кают-компанию. Там нас уже ждал лейтенант Какидзаки.
— Присаживайтесь, — сказал он. — Как мне доложили, самолеты прошлой ночью бомбили нас так, что лодка дала течь — повреждены цистерны с горючим. Дизельное топливо выходит в море. Капитан считает, что в таком состоянии невозможно выходить — нас будет очень просто обнаружить. Мы не сможем даже приблизиться к врагу, чтобы атаковать его.
Фурукава ужаснулся:
— Неужели нам снова придется вернуться?
— А где капитан? — спросил я.
— На палубе, — ответил лейтенант Какидзаки. — Он осматривает «кайтэны».
Из люка в переборке донесся голос старшего помощника капитана Обори:
— Капитан просит водителей «кайтэнов» подняться на палубу. [184]
Едва выбравшись на палубу из люка, я тут же ощутил густой, тяжелый запах дизельного топлива.
— Да, течь довольно крупная, — кивнул Ямагути, поднявшийся впереди меня.
— Ох! — только и смог произнести я, едва ступив на главную палубу.
Наши шесть «кайтэнов» напоминали целлулоидные игрушки, которые случайно опустили в кипяток. Они были покрыты вмятинами, словно вокруг каждого из них сомкнулась какая-то гигантская пятерня, пытаясь смять его. Это зрелище не должно было чересчур удивить меня, поскольку наружный корпус «кайтэна» был сделан из стали толщиной всего лишь в четверть дюйма{15}. Вмятины и царапины зияли и на корпусе нашей субмарины, а большая часть антирадарного покрытия была содрана с рубки лодки ударными волнами.
— Это ужасно! — воскликнул Синкаи.
В довершение картины даже море выглядело ужасно. Чудесную голубизну, которой я любовался только накануне по дороге от Хикари, сменила бурая грязь, по поверхности которой расплывались пятна дизельного топлива, вытекавшего из цистерн лодки.
К нам приблизился капитан Орита.
— С такими повреждениями нечего и думать о продолжении задания, — сказал он, обращаясь к Какидзаки. — Мне очень жаль, лейтенант, но вам придется начинать все заново. Я понимаю, что вам неприятно возвращаться на базу. Но здесь мы не сможем провести необходимый ремонт. Если я продолжу движение к Окинаве, то за лодкой будет тянуться непрерывный след. Мы все, вместе с экипажем лодки, погибнем впустую. Мы никогда не достигнем Окинавы. Полагаю, вы понимаете мои чувства, но я должен напомнить вам то, что вам преподавали. Припомните, как часто вам повторяли, что бессмысленно бросаться на врага, если нет шансов на успех. Сейчас именно тот случай — шансов на успех нет никаких. Совершенно никаких! Поэтому смиритесь с тем, что произошло. Я сейчас спущусь в радиорубку и попрошу радиста передать в штаб 6-го флота радиограмму о том, что мы возвращаемся. [185]
Мы только промолчали в ответ. Хотя мы должны были бы понять и принять сложившуюся ситуацию, но сделать этого не могли. Даже находящихся у нас перед глазами свидетельств положения было недостаточно, чтобы убедить нас.
— Но неужели ничего нельзя сделать? — взмолился Фурукава. — Мы не можем вернуться на базу. Мы понимаем вашу ситуацию, но, пожалуйста, поймите и нас. Ведь для некоторых из нас это будет не первое возвращение! И даже не второе! Мы не должны возвращаться в третий раз!
Мы все были поражены тем, каким образом Фурукава разговаривал с командиром боевого корабля японского флота. Это была неслыханная дерзость.
— Эй, подождите! — самым строгим тоном бросил Фурукаве лейтенант Какидзаки. — Одну минуту!
Он хотел было сказать что-то еще, но тут его прервал капитан Орита:
— Прекратите, Фурукава!
Выражение его лица ясно говорило: он был разгневан тем, что моряк ниже его по званию смеет разговаривать с ним подобным образом. Еще немного, и он мог потерять терпение, что было чревато многими неприятностями.
Какидзаки выступил вперед, вклинившись между ними. Он лично извинился перед капитаном за своего подчиненного. Решение капитана Ориты было окончательным. Оно не подлежало пересмотру. На лицах наших четверых ветеранов была написана глубокая печаль. Четырнадцать водителей «кайтэнов» группы «Конго» отдали жизнь за свою страну, а им снова приходится возвращаться! Операция группы «Симбу» также была отменена. Возвращаться в третий раз было для них ужасно, но приходилось подчиниться приказу.
Для Синкаи и меня все обстояло несколько по-иному. Правда, мы тоже должны были вернуться, но это был наш первый выход на задание и первое возвращение. Нам оставалось только пожать плечами и воспринимать все произошедшее как каприз судьбы. Для остальных такое было невозможно — они слишком долго ждали своего шанса и снова упустили его. Лейтенант Какидзаки постарался утешить их, когда мы спустились в лодку. [186]
— Поймите же, — сказал он. — Капитан Орита говорит, что ремонт на верфи в Куре займет только трое-четверо суток. Затем мы снова выйдем в море. Давайте же поможем ему тем, что не будем выказывать никакого разочарования. Он и весь экипаж делают для нас все, что только могут. Разве они не спасли нас от тех двух эсминцев? А от самолетов? Будьте же благодарны им! Если бы не их умение и опыт, мы бы уже были мертвы! Но мы остались в живых, и у нас еще будет шанс поразить врага.
Возражать на это было бессмысленно. Мы в конце концов смирились с тем, что произошло. На следующий день, 2 апреля, мы вернулись на базу Хикари, влача за собой длинный шлейф топлива из цистерн. Мне кажется, я был единственным, кто не особенно огорчился случившимся. Несмотря на все мои обеты и интенсивное самоуглубление, я все же был рад полученной отсрочке перед отбытием в неведомые дали за грань жизни.