Мой последний отпуск. Гибель Ядзаки
3 марта я отправился домой в краткосрочный отпуск. Было принято давать тем из нас, кто вскоре должен был отправиться на задание, особый отпуск, чтобы они могли повидаться с семьей. Сначала дата моего отпуска была назначена на 1 марта, но затем сдвинута на пару дней, поскольку на базу прибыл офицер из штаба 6-го флота для особых консультаций. Я не переживал из-за этого. Продолжительность отпуска составляла четыре дня, поскольку я жил довольно далеко, в 400 милях от Хикари.
Вечером накануне моего отъезда я был так возбужден, что едва смог заснуть. Весь вечер ко мне приходили товарищи, [119] приносившие подарки для моей семьи. Редкие в то время сласти, сигареты, витаминные драже и консервированные продукты уже так распирали мой чемодан, что я едва смог закрыть его. Ложась в постель, я был очень счастлив, но все равно тревожился. Что я скажу своим родным, когда увижу их? Ведь для них я по-прежнему готовлюсь стать военным летчиком. Они станут задавать мне вопросы, на которые я не смогу правдиво ответить. Действия «кайтэнов» продолжали оставаться строжайшей тайной. Я даже не смогу сказать родным, что это наша последняя встреча. Не смогу я сказать им и о том, что хожу рядом со смертью. Министерство военно-морского флота сообщит все, что будет возможно, уже после того, как со мной все будет кончено.
Необходимость говорить неправду меня очень беспокоила. Я был воспитан в честности и не умел врать, что называется, «на голубом глазу». Моя старшая сестра Тиёэ вполне могла понять, когда я буду говорить неправду. Я знал, что буду бояться ее взгляда, поскольку она знала меня лучше, чем я сам.
Мои размышления на эту тему прервал приход младшего лейтенанта Ивао Китагавы, который вошел в мою комнату как раз тогда, когда я раздевался. Младший лейтенант командовал группой техников, обслуживавших «кайтэны».
— Мои ребята собрали гостинцы для твоей семьи, Ёкота, — сказал он, протягивая мне сласти, несколько пачек сигарет и две бутылки виски.
Я тут же решил для себя, что выброшу из чемодана запасную смену белья, чтобы уложить все это. Мой отец, которого я очень любил, обрадуется такому гостинцу. Я знал это совершенно точно, поскольку крепкие напитки в это время даже по карточкам выдавались в очень незначительных количествах, так что он будет растягивать удовольствие как можно дольше. Я же позволю себе выпить с ним одну стопку, чтобы больше досталось ему. И вообще постараюсь сделать свое краткое пребывание в кругу родных как можно более счастливым для него. Немного радости ему не помешает. Уже четыре месяца гигантские «суперкрепости» обрушивали на нашу родину свой смертоносный груз. Перед их мощью Токио был [120] беззащитен. Бомбардировщики «В-29» летали слишком высоко для наших истребителей, а Сайпан находился слишком далеко от наших авиабаз, так что только камикадзе дальнего действия могли добраться до него. Но и они были не в силах нанести американцам сколько-нибудь значительный урон. Радары, это проклятие войны на Тихом океане, засекали их еще на дальних рубежах, а вражеские истребители массами поднимались в воздух и ждали их приближения.
Младший лейтенант Китагава немного пошутил над тем, что я не могу заснуть, но потом ушел. Он знал, сколь необходима такая побывка для меня и для остальных водителей «кайтэнов», знал он и то, почему я так взволнован. Вернувшись несколько минут спустя, он протянул мне альбом с грампластинками.
— Ты как-то говорил, что у тебя дома есть проигрыватель, не правда ли? — сказал он. — Захвати это с собой.
Я раскрыл альбом. Это была симфония Дворжака. На глаза у меня навернулись слезы. Очень многие японцы питают глубокий интерес к классической музыке. Я знал, сколь драгоценный подарок сделал мне этот юный офицер. Он круто развернулся и исчез, прежде чем я смог найти слова благодарности.
В день моего отъезда небо сияло глубокой лазурью без единого облачка. В кои-то веки мне не придется думать о премудростях управления «кайтэном». Ни о том, сочтут ли меня достойным для подготовки, ни о том, буду ли я отобран для выполнения задания. Обо всем этом я уже в свое время наволновался вдоволь. Теперь меня беспокоили не только сугубо военные заботы. Я ехал на побывку с родными с такими чувствами, которые испытывает школьник, собирающийся отправиться на долгую экскурсию со своими товарищами по классу.
Старшина Синкаи, младший лейтенант Като и я вместе вышли с нашей базы в 11.30 утра. Наш поезд должен был отправиться со станции Хикари ровно в 12.00. Он опоздал на десять минут, хотя поезда в Японии всегда отличались пунктуальной точностью. Я даже стал думать, что поезд может вообще не прийти. Возможно, его перебросили на перевозку войск или военных грузов. Когда же [121] он затормозил у платформы, меня удивило, сколько в нем свободных мест. Люди перестали путешествовать из-за войны, решил я для себя.
Мы уселись на места у окна. Дом младшего лейтенанта Като был в Сакурагитё, в пригороде Иокогамы. Старшина Синкаи жил в Кобутизаве, что в префектуре Яманаси, неподалеку от священной горы Фудзи. Мой дом располагался в токийском квартале Сугинами. Вскоре поезд отошел от платформы станции. Пройдя небольшое расстояние по берегу живописнейшего Внутреннего моря, он наверстал свое опоздание.
Синкаи выходил в Нагое. Там он должен был пересесть на другой поезд, чтобы уже на нем добраться до дома. Перед расставанием младший лейтенант Като еще раз предупредил его, а заодно и меня:
— Дома не распространяйтесь много о себе. Побольше улыбайтесь и постарайтесь успокоить своих родных. Чем больше вы будете говорить, тем больше вероятность того, что скажете что-нибудь лишнее. Тайну выдавать нельзя.
Мы обещали помнить о военной тайне, и Синкаи вышел. Мы с младшим лейтенантом Като болтали весь остаток дня. Он сошел с поезда в Иокогаме, а вскоре после этого поезд подошел к вокзалу Токио. Часы показывали 14.30, то есть прошло более двадцати шести часов с тех пор, как мы выехали из Хикари. Шел небольшой дождь.
«Как же хорошо снова оказаться в родных местах!» — думал я. Счастливо улыбаясь, я пробирался сквозь вокзальную толпу, нагруженный гостинцами для своих родных, и в душе моей все пело. Но внешность окружавших людей поразила меня. Они сновали во всех направлениях, как всегда делают жители большого города, но были совсем не такими, как я помнил их по прежним временам. Никто из молодых девушек, на которых я засматривался, не улыбался. Не собирались они и в кружки, чтобы весело поболтать, как это было в обычае у девушек повсюду. У всех на лицах читались тяжкие заботы. Ни на ком не было видно красивой одежды, все женщины были облачены только в старые кимоно или момпэй, бесформенные грубые штаны, которые обычно носили раньше только бедняки. Было странно ощущать себя [122] счастливым человеком в окружении людей, лица которых выражали только заботы или специально сохраняемое спокойствие. Как же отличалась эта толпа на токийском вокзале от той, сквозь которую я пробирался всего шесть месяцев тому назад, по дороге с Цутиуры на Оцудзиму! На вокзале тогда кипела такая же толпа, все куда-то целеустремленно двигались по своим делам, весело улыбаясь. Теперь же я шел, окруженный людьми, в которых словно не было жизни вообще. Если так обстоят дела в столице страны, то что же тогда творится в остальной Японии?
Будучи в Хикари, я не так уж много думал о гражданском населении. Все мои мысли занимало только одно: научиться направить «кайтэн» на вражеский корабль на полной скорости. По крайней мере, думал я тогда, именно это станет задачей моей жизни. У меня появилось оружие, которым я буду сражаться на этой войне. У людей, окружавших сейчас меня, не было такой цели, им оставалось только ждать и наблюдать, как будут развиваться события войны. И оружия у них тоже никакого не было. Может, именно поэтому они и выглядели такими подавленными и безжизненными.
Мне навстречу шел армейский генерал-лейтенант. Я вытянулся, отдавая ему честь, и это оторвало меня от раздумий. Я вспомнил, что уже назавтра мне снова нужно быть на этом токийском вокзале, чтобы сесть на поезд, идущий обратно в Хикари. Нельзя было терять ни минуты моего краткого отпуска. Я поспешил к своему дому.
Вскоре я уже оказался в кругу моих родных, которые приветствовали меня восторженными возгласами.
— Ютатян! — увидев меня на пороге, закричали сестры, называя меня, как в детстве. — Вот это сюрприз!
Они тут же заключили меня в свои объятия, минутой позже это же сделал и мой отец. На меня со всех сторон посыпались вопросы. Почему я заранее не сообщил о своем приезде? Что я делаю в Токио? И тут я солгал им в первый раз в жизни.
— Еду на базу Йокосуке по служебным делам, — сказал я. — Могу только переночевать, а завтра снова должен ехать. [123]
Когда они спросили меня, где находится моя база, я несколько замялся и, напустив на себя таинственный вид, ответил:
— Немного южнее.
Это избавило меня от дальнейших расспросов на эту тему, поскольку они знали, что местоположение многих авиабаз представляет собой военную тайну. Для себя они решили, что я служу на Сикоку или Кюсю. Второе место представляет собой самый дальний остров на юго-востоке Японии, а первое образует собой южную границу Внутреннего моря. Многие из пилотов военно-морской авиации взлетали с этих баз, чтобы прикрывать страну от налетов бомбардировщиков «В-29» с Сайпана.
Но куда больше вопросов задавали мне мои друзья, услышавшие про мой приезд и тут же появившиеся у нас. На самолете какого типа я летаю? Удалось ли мне уже сбить врага? Трудно ли осваивать новый виды самолетов? Я все время старался уходить от вопросов на военные темы, заявляя:
— Я жив и здоров, как вы видите. На своей базе я пребываю в надежных руках своих командиров. У меня там все в порядке, вокруг меня новые друзья. Поэтому хватит уже говорить о моих делах. Лучше расскажите, что у вас тут делается.
Побывала у нас в гостях также и некая симпатичная молодая особа, с которой я был знаком еще до того, как пошел на флот. Ее фотографию я носил вместе со своими документами, когда впервые покинул отчий дом. Ее можно было назвать «моей девушкой», хотя мы никогда не говорили между собой ни о чем другом, кроме наших школьных дел, наших семей и идущей войны. Она обещала послать мне свой нашейный платок. Я поблагодарил ее, надеясь про себя, что я успею получить ее подарок еще до выхода на задание.
Постепенно приближалось время расставания. Мы проговорили почти до утра. Вместе с отцом я позволил себе выпить не больше пары рюмок. Я знал, что он постарается припрятать остаток виски, чтобы насладиться им вместе со своими давними и самыми близкими друзьями. Когда он поднес к губам рюмку, лицо его осветилось радостью. Мысленно я поблагодарил младшего лейтенанта [124] Китагаву и всех наших техников за их доброту, которая дала мне возможность побаловать моего отца.
Я продолжал твердить себе, что моя ложь на самом деле не так уж страшна. Позднее, когда моя семья узнает, что я потопил крупный американский корабль, они смогут все понять и простить меня. Они узнают всю правду и поймут, почему я появился столь неожиданно, никого ни о чем не предупредив.
Дома я провел в общей сложности двадцать часов, позволив себе только немного вздремнуть. Тиёэ и Тоси, мои сестры, пошли со мной на вокзал, чтобы проводить меня. Я видел, как текли слезы по лицам моих любимых сестер, заменивших мне мать. Когда мой поезд тронулся в путь, мне хотелось крикнуть им, что мы вскоре встретимся вновь в Ясукуни, большом токийском храме, где вечно пребывают души воинов, павших в боях за Японию. Мои сестры смогут зайти туда, сложить перед собой ладони, склонить голову и поговорить с моей душой, когда им сообщат о моей героической смерти.
Я сел на свое место только тогда, когда они скрылись из вида. Стыдясь показывать остальным пассажирам поезда свое заплаканное лицо, я прижался им к окну, сделав вид, что смотрю по сторонам, и дал слезам стекать по щекам. В руках у меня была инаридзуси, запеканка из соевого творога, которую дали мне в дорогу сестры, помнившие, что я так любил лакомиться ею в былые дни, и немало потрудившиеся, чтобы сейчас ее испечь. Немного успокоившись, я медленно съел лакомство, думая о том, что мне не стоило брать этот отпуск. Побывка в семье только ослабила мою решимость выйти против врага на «кайтэне». Я уже не был уверен, что поступил правильно, вызвавшись добровольцем. Оказалось, что по семье я скучал куда больше, чем это казалось мне самому, хотя мне и не удалось повидать в Токио всех ее членов, например моих племянников. Они были эвакуированы в сельскую местность после того, как начались регулярные налеты бомбардировщиков на столицу. И если бы у меня было больше времени на отпуск, я обязательно навестил бы моего школьного учителя. Сейчас же мне хотелось, чтобы поезд как можно скорее привез меня обратно в Хикари. Там, среди людей, которые твердо решили отдать [125] свою жизнь за родину, я смогу избавиться от подобных расслабляющих мыслей.
Через день после моего возвращения в Хикари я вышел в море на «кайтэне» вдвоем с начальником технической службы. Младший лейтенант Китагава хотел сам посмотреть, как будет вести себя «кайтэн». Он получил разрешение на такой выход от командира базы и выбрал для опробования мой «кайтэн». Ровно в 9.00 он подошел ко мне, когда я стоял около своего «кайтэна», и сказал:
— Ну, пошли, Ёкота! — и, улыбаясь, добавил: — Только на этот раз постарайся не врезаться в скалу!
Мы вышли из залива в открытое море и заняли место в торпеде, пока она еще была пришвартована к торпедному катеру. Я скорчился в кокпите, стараясь сжаться до предела, и младшему лейтенанту Китагаве удалось проскользнуть вслед за мной на сиденье. Мне оставалось благодарить судьбу за то, что младший лейтенант не отличался крупными размерами. В противном случае такой акробатический фокус нам бы не удался.
Время выхода было назначено на 9.30. Еще с берега я заметил, что волнение все усиливается, и подумал, что будет здорово прокатить офицера по таким волнам «с ветерком». У него будет что с восторгом рассказать своим людям после такого катания. Как потом оказалось, у нас обоих было с избытком что рассказывать после того, как мы чуть-чуть не погибли.
Запустив двигатель, я установил глубину погружения на 21 фут. Мы спокойно прошли на такой глубине около десяти минут, а затем «кайтэн» начал самопроизвольно погружаться. Поскольку погружение становилось все более и более крутым, я стал изо всех сил стараться выровнять его. Мне хотелось продемонстрировать все свое искусство в управлении «кайтэном» перед человеком, который вместе со своими подчиненными положил так много сил на меня и других водителей. Я стал изо всех сил работать рычагами.
Младший лейтенант Китагава не выказывал никаких признаков беспокойства.
— У тебя уже бывало так? — спросил он.
— Нет, — ответил я, — но я постараюсь справиться. [126]
Однако у «кайтэна» были совершенно другие намерения. Ползущая по циферблату стрелка глубиномера показала 50 футов, потом 60, а затем и 75 футов. Это уже мне не понравилось. На моей карте в этом месте была обозначена глубина 95 футов. Несмотря на все мои усилия выровнять «кайтэн», все произошло так быстро, что мы с глухим стуком врезались в илистое дно. Креномер бесстрастно зафиксировал, что мы погрузились в ил с дифферентом на нос в 22 градуса. Передний отсек торпеды почти целиком ушел в ил.
Я никак не мог себе представить, что же произошло. В том месте, где мы застряли, глубиномер показывал глубину в 105 футов.
— Простите меня, господин младший лейтенант, — сказал я Китагаве, — но, как мне кажется, мы врезались в дно залива.
Он по-прежнему не выказал ни малейшего волнения.
— И который сейчас час? — только и спросил он. Выслушав мой ответ, он стал рассуждать вслух:
— Что ж, если включить очиститель воздуха, то у нас хватит кислорода на много часов. Мы еще не отошли очень далеко от торпедного катера, так что они без особого труда смогут найти нас. А пока что мы можем отдохнуть и поговорить.
Надо признаться, я испытал изрядное смущение: я поставил этого отличного человека и хорошего офицера в столь опасную ситуацию, он же предлагает мне «отдохнуть и поговорить». Надо сказать, что наш гребной винт все еще продолжал вращаться. Если двигатель продолжает работать, на поверхности воды должны быть видны пузыри его выхлопа. Как только нас начнут искать, то, следуя курсом, который был мне задан при старте, экипаж торпедного катера по этим пузырям сможет засечь нас, если только волнение моря не слишком велико.
Прошел час. Время уже приближалось к одиннадцати часам утра. Младший лейтенант Китагава вдруг обратился ко мне:
— Ёкота, ты куда более ценный для страны человек, чем я. Ты получил такую подготовку, которую не просто будет восполнить. Ты значишь куда больше, чем я. И если нас не найдут, ты должен выбраться отсюда любыми [127] способами. Я считаю, что твоей вины во всем происшедшем нет. Она, скорее всего, лежит на мне. Последующая проверка, возможно, установит, что мои люди не обнаружили какой-то неисправности.
В положении, в котором мы оказались, он винил только себя самого. Я понимал, о чем он думает. Он «потерял лицо», или потеряет его, когда после подъема «кайтэна» в нем окажется какая-нибудь механическая неисправность. Я постарался отвлечь его от этих дум.
— Не говорите так, господин младший лейтенант, — взмолился я. — Я сейчас достану аварийный запас. И мы с вами выпьем виски, чтобы не так мерзнуть.
Под сиденьем водителя в каждом «кайтэне» была спрятана небольшая коробка с неприкосновенным запасом продовольствия на случай аварии. Среди прочего там имелась и фляжка с виски емкостью чуть меньше пинты. Я вытащил ее, и мы по очереди стали прикладываться к ней. Огненная жидкость согрела нас, и мы почувствовали себя лучше.
Прошло еще какое-то время. Наконец младший лейтенант Китагава произнес:
— Наверно, волнение со времени нашего выхода усилилось, и из-за этого им трудно нас найти. Жалко и стыдно будет, если нас не найдут — ведь тогда наши «дорогие друзья» американцы сохранят себе один корабль.
Я уже собирался было ответить ему, как вдруг мы оба услышали гул орудийного выстрела, донесшийся до нас с поверхности. Нас нашли. Нашли через сто минут после того, как мы стартовали от борта торпедного катера. Еще через двадцать минут мы услышали шаги водолаза по корпусу «кайтэна» и условный стук, означавший вопрос: «У вас там все в порядке?» Я отстукал ему: «Все в порядке», и вскоре мы почувствовали, как наш «кайтэн» вытаскивают из придонного ила. Небесам было угодно оставить нас в живых.
Этот случай дал мне обильную пищу для рассказов, а письмо от молодой девушки из Токио — пищу для раздумий. Я немедленно написал ей ответ, спрашивая ее, не сможет ли она прислать мне побыстрее обещанный ею шарфик, чтобы я смог получить его до 20-го числа. Мне нелегко было писать это письмо так, чтобы не выдать [128] секретную информацию, поэтому я намекнул, что меня могут перевести в другое место и я не успею получить ее подарок.
Вскоре мной завладели приятные новости. 13 марта лейтенант Миёси, который получил это звание, пока я ездил в отпуск, сообщил нам, что на задание нас доставит подводная лодка «I-47». При этом известии мы все испытали огромное облегчение. Мы все боялись того, что нам придется отправиться на «I-368», еще не зная того, что эта субмарина была потоплена вражескими кораблями у Иводзимы.
Подводная лодка «I-47» доставила на поле боя лейтенанта Нисину и его группу в ходе первой операции «кайтэнов» у атолла Улити. Она также транспортировала «кайтэны» в залив Гумбольдта острова Холландия на Гвинее. Официально на ее счету числилось восемь вражеских кораблей, потопленных в ходе операций «кайтэнами». Ее командир, капитан 2-го ранга Дзэндзи Орита, считался одним из самых опытных командиров подводных лодок. Он осуществлял операции у побережья Америки и у Соломоновых островов. Экипаж лодки тоже имел боевой опыт и гордился репутацией своего корабля. «Наша подводная лодка отнюдь не «корабль смерти», — хвастались они, используя иероглифы, означавшие бортовой номер лодки.
Кандзи, иероглифы, могут иметь несколько чтений и значений. Именно этим и воспользовалась команда субмарины с бортовым номером «I-47». На выступающей из корпуса рубке корабля красовался знак «I-47», то есть «подводная лодка, бортовой номер 47». Иероглифы, которыми это было записано, представляли собой знаки «си» (четыре), «нана» (семь) и «и» (один). Если их прочитать вместе — «синанай», — то получившуюся фразу можно перевести как «не умирай», то есть близко к значению «бессмертный», особенно если это очень хочется понимать так. Повод к этому давала и статистика боевых походов лодки, соотношение потопленных кораблей и благополучных уклонений от преследования. Это заставляло поверить, что субмарина буквально заколдована. Команда отличалась высоким боевым духом, известным во всем императорском военно-морском флоте. Мы только радовались [129] тому, что пойдем на задание именно на ней, и надеялись поддержать ее славные боевые традиции.
— Вы будете называться группа «Татара», — сообщил нам лейтенант Мията. — Выходите 27 марта, имея задание нанести удар по вражескому судоходству в районе Окинавы.
«I-47» могла транспортировать шесть «кайтэнов», поэтому в нашей группе прибавился еще один человек, младший лейтенант Киси Киридзава. На заключительную тренировку мы шли с решительным боевым настроем, назавтра мы должны были стартовать с «I-47». Этот день, 14 марта, ознаменовался небывалым для водителей «кайтэнов» успехом. Каждый из нас шестерых — лейтенант Миёси, младшие лейтенанты Като и Киридзава и мы, трое старшин, — прошел точно под килем корабля-мишени. Каждый проход был идеален. В настоящем бою американцы потеряли бы шесть боевых кораблей и многие сотни, если не тысячи, моряков.
Меньше чем через неделю после того вечера, который я провел в кругу своих родных в Токио, армада американских бомбардировщиков «В-29» на небольшой высоте совершила налет на столицу, засыпав город зажигательными бомбами. Демонтировав практически все бортовое вооружение, чтобы идти с большей скоростью и нести максимальный бомбовый груз, эти чудовища нанесли невероятные разрушения застигнутому врасплох городу. Утром 11 марта Токио представлял собой сплошное море огня. Как и во время ужасного землетрясения 1 сентября 1923 года, город был объят огненной бурей. Это страшное известие заставило меня с нетерпением ждать писем, и я несколько успокоился только тогда, когда узнал, что красный вал смерти прокатился в основном по центральным районам Токио. Жившая в районе Сугинами моя семья должна была оказаться в безопасности, хотя более 125 тысяч японцев погибли в огне, а более миллиона человек остались без крова. Затем жизнь обрушила на меня еще одну трагедию — смерть моего самого близкого друга старшины Ёсихито Ядзаки.
Это случилось 16 марта, в последний день наших тренировочных стартов с подводной лодки. Мы должны были совершить еще один, последний тренировочный [130] выход. Затем «I-47» должна была уйти на огромную верфь в Куре для незначительного ремонта. Предполагалось, что затем она вернется, примет на борт нас, шестерых водителей «кайтэнов» и наше оружие, а затем через пролив Бунго выйдет в Тихий океан. При каждом из нас, разумеется, должен был также находиться один из механиков, обслуживавших наши торпеды.
Таким образом, мы должны были стать пятой группой «кайтэнов», отправившихся на боевое задание. Первой была группа «Кикусуи», что означает «плавающая хризантема», названная так в честь родового герба семьи Кусуноки. Второй стала группа «Конго», названная по имени горы, рядом с которой готовились к сражению сторонники Кусуноки. Третья группа носила имя «Чихайя» — по названию огромного замка к югу от Нары, древней столицы нашей страны. Замок этот принадлежал роду Кусуноки. Лейтенант Окаяма, тот, который заставил нас пробежать изрядный кросс до завтрака, погиб в составе группы «Чихайя». Четвертой вышла группа «Симбу» — ей не суждено было совершить ничего, и она была отозвана по причине изменения операционной стратегии штаба 6-го флота. На задание эта группа вышла с подводными лодками «I-58» и «I-36», причем последняя возвратилась на базу 9 марта, а субмарина капитана 2-го ранга Хасимото — 16-го числа, в день гибели Ядзаки. «Симбу» в вольном переводе означает «божественный воин», и это блистательное имя должно было звучать горькой иронией для лейтенанта Минору Какидзаки, младшего лейтенанта Хадзимэ Маэды, старшин Ситиро Фурукавы и Сигэо Ямагути, о которых я расскажу подробнее несколько ниже. Они уже выходили на задание в составе группы «Конго» на «I-56» и вернулись, не сумев преодолеть противолодочные сети у островов Адмиралтейства. На этот раз они тоже вернулись ни с чем, так и не побывав в бою.
Утро 16 марта, тот день, когда «I-58» вернулась на базу Хикари с отмененного задания, было пасмурным. Дул порывистый ветер, по заливу гуляли волны. Мы с Ядзаки и Китамурой сразу обратили на это внимание, едва подойдя к эллингу с «кайтэнами», но не придали этому особого значения. «В реальных условиях открытого [131] моря волнение может быть куда больше», — решили мы для себя, готовясь подняться на борт субмарины. Но после завтрака, подойдя к жилищу офицеров, мы увидели, что остальные отнюдь не разделяют нашего оптимизма. Здесь, помимо капитана Ориты и некоторых из его подчиненных, находился и капитан 2-го ранга Кэйскэ Мията, заместитель командира базы.
— Погода сегодня не самая подходящая, — сказал Мията, — и ветер, похоже, еще и усиливается. Будет, наверное, лучше всего отменить сегодняшний выход.
— Это было бы глупостью, — не обращая внимания на присутствующих здесь других офицеров, заявил лейтенант Миёси. — Подводная лодка уходит в Куре сегодня в ночь. Нынешний день — последняя для нас возможность еще раз попрактиковаться в старте под водой. Нельзя ее лишаться из-за небольшой ряби на воде.
Мы безмолвно стояли за спиной нашего командира, не смея, разумеется, принимать участия в споре. Нам оставалось только энергично кивать в подтверждение его слов. Миёси, конечно, прав. О чем только думает этот Мията! Все, что может способствовать успеху нашей миссии, не должно быть упущено. И как, по его мнению, мы будем топить вражеские корабли в открытом море, если боимся выйти при небольшом волнении в воды залива?
— Ну а вы что думаете, господин лейтенант? — спросил Мията, поворачиваясь к Орите.
— Верно, — сказал тот, — волнение довольно сильное. Пожалуй, слишком серьезное для невысоких перископов «кайтэнов».
Прозвучало это так, словно он был готов согласиться с отменой выхода. Хотя я не мог сказать это с уверенностью, так как в этот момент заговорил один из его подчиненных, лейтенант Обори.
— Ну уж если сами ребята так рвутся выйти в море, — произнес он, — то нам не следует сдерживать их. Не дело расхолаживать их, не так ли, господин лейтенант?
Эта реплика завершила спор. Назначенная на сегодня тренировка должна была состояться.
Сегодня никому из нас не предстояло помогать грузить «кайтэны», поэтому мы смогли наконец-то осмотреть всю [132] подводную лодку. Меня восхитило то совершенное орудие войны, каким была подводная лодка «I-47». В ней, похоже, не было ни одного кусочка свободного пространства большего, чем шесть квадратных футов. И все же необходимое оборудование было установлено там, где ему и следовало располагаться, а каждый дюйм пространства был использован самым эффективным образом. Нам показали офицерскую кают-компанию, где одна переборка была превращена в нечто вроде священного жертвенника. На ней был укреплен небольшой клочок картона размером примерно три на пять дюймов, на котором было написано: «Мое пожертвование... один крупный американский авианосец». Ниже этих слов стояла подпись Сэкио Нисины, первого водителя, погибшего со своим «кайтэном» в ходе выполнения задания. Здесь же были и автографы еще семерых водителей «кайтэнов», вышедших с борта лодки «I-47» в свой последний бросок на врага. Эта картина глубоко запечатлелась в наших сердцах. Мы знали, что через пару недель к этим карточкам добавятся еще несколько, и они, в свою очередь, вдохнут отвагу и воодушевление в тех, кто придет за нами.
Офицеры, которые все это время оказывали нам всевозможные знаки внимания, угостили всех нас жареными каштанами. Мы еще лакомились ими, когда пришло известие, что все «кайтэны» погружены, поэтому мы выбрались на палубу субмарины, чтобы осмотреть их. Подводная лодка «I-47» была переоборудована таким образом, что могла нести теперь шесть «кайтэнов» вместо четырех, и ко всем шести были подведены изолированные переходные лазы. Теперь мы имели возможность занимать места в кокпите «кайтэна» и стартовать с лодки в подводном положении.
Вскоре мы уже вышли в залив и были готовы к нашему последнему учебному старту. Ядзаки, поговорив со мной в гальюне субмарины, посоветовал мне быть очень осторожным.
— Эти высокие волны могут выбросить тебя на поверхность, Ёкота, — сказал он. — Они могут подбросить тебя так, что ты врежешься в борт мишени, или могут переложить тебе вертикальные рули так, что твоя торпеда уйдет на дно. Будь очень осторожен. [133]
— Симпай най! — ответил я ему. — Не беспокойся! Ядзаки никогда не упускал случая выразить мне свое
расположение: то делился со мной сигаретами, когда у меня кончалось курево, то подробнейшим образом рассказывал мне обо всем том, что он узнал о своем «кайтэне» во время самостоятельных выходов в море. Я тоже привязался к нему, полюбив за всегдашнюю готовность помочь всем и каждому и неунывающий нрав. На него всегда можно было рассчитывать, что он поднимет ваш дух, когда вы в тоске, и заставит вас рассмеяться.
При выходе из залива волнение в тот день оказалось еще сильнее, чем можно было представить, глядя с берега. Лишь с большим трудом я засек свою цель, идя в последний бросок на нее. Тем не менее мне удалось сделать это, и, поворачивая и направляясь к поджидающему нас торпедному катеру, я знал, что проделал все удачно. Мой «кайтэн» был последним из шести, стартовавших в этот день с подводной лодки, и, поднимаясь на палубу катера, я думал, что остальные ждут только меня. Но на палубе были все, кроме Ядзаки. Через полчаса, когда он все так же не появился, я почернел лицом от тревоги за него.
— С ним все будет хорошо, — твердил, не переставая, Миёси. — Ведь все остальные шли после него. Не похоже на то, что он ударился о дно, здесь слишком глубоко для этого.
Но лицо Миёси было ничуть не светлее наших лиц. Он беспокоился даже сильнее нас, но пытался скрыть это.
Лучше было бы, подумал я, если бы в этот день тренировались, не выходя из залива. Тогда Ядзаки мог бы подать сигнал стуком в борт своего «кайтэна», как сделали это младший лейтенант Китагава и я, услышав над головой звук работающего винта спасательного катера. Но если мой друг ушел ко дну в открытом море, никто никогда не сможет найти его. Ни один водолаз не сможет спуститься к нему. Он будет умирать в одиночестве и без всякой надежды на помощь.
В этот момент один из команды торпедного катера, глядя в бинокль, воскликнул:
— Один из наших катеров ведет на буксире под бортом «кайтэн»! Они двигаются к нам! [134]
Мы все издали торжествующий вопль.
— Я подожду его здесь, — сказал Миёси. — А вы ступайте на базу и заполните бланки рапортов, пока я постараюсь выяснить, что там случилось у Ядзаки.
Младший лейтенант Като проводил нас в офицерский домик, где лейтенант Мията с наших слов заполнил бланки рапортов и схемы наших маршрутов. Мы сказали ему, что двое из нас несколько задерживаются, но через несколько минут наверняка подойдут. Но через полчаса, когда никто из них так и не появился, мы начали беспокоиться. Младший лейтенант Като велел Китамуре пойти посмотреть, почему они задерживаются. Мы же, оставшиеся, продолжили обсуждение нашего сегодняшнего тренировочного выхода. Мы все еще спорили, когда в комнату вошли Миёси и Китамура.
— Господин лейтенант... — начали они, обращаясь к Мияте. — Ядзаки...
Лейтенант Мията не стал дослушивать их до конца. Ему хватило даже тона их голосов, чтобы понять все. Он бросился из комнаты, мы, толкаясь, рванулись за ним и побежали к урезу воды. Там несколько техников извлекали тело Ядзаки из «кайтэна» и опустили его на носилки. Я бросился к ним.
— Ядзаки! Ядзаки! — кричал я, бросившись на колени, обхватил его за плечи и принялся трясти.
Хотя его руки безжизненно болтались, свешиваясь с носилок, на теле его не было видно никаких ранений. Лицо Ядзаки хранило живой цвет, щеки его были даже розовее, чем у нас, живых.
— Несите его! — снова крикнул я, и мы все, подхватив носилки, бегом помчались в лазарет.
Тамошние медики сразу же принялись делать Ядзаки искусственное дыхание и делали его более двух часов. В конце концов доктор бессильно опустил руки. Все бесполезно, сказал он. Ядзаки был мертв.
Так ушел из жизни мой друг, не дожив всего лишь десяти дней до долгожданного выхода на задание. Позднее врачи сказали, что он отравился выхлопными газами, просочившимися в кокпит из выхлопной трубы. Я принялся было честить техников, но вскоре умолк. Наши техники всегда так заботились о нас, водителях «кайтэнов», [135] и делали все возможное, чтобы наше оружие было в полной исправности, задерживались за работой подчас далеко за полночь. Я никак не мог винить их в смерти моего друга, даже если она и произошла из-за недосмотра кого-либо из них.
Всю ночь я не мог уснуть, голова моя разрывалась от дум, а грудь — от скорби по другу. Наконец я решил для себя, что, как и лейтенант Сэкио Нисина, сделаю все для того, чтобы мой друг смог, несмотря ни на что, осуществить свою мечту. Старшина Ёсихито Ядзаки пойдет в бой на врага. Я возьму его прах в «кайтэн» в последний свой и его путь.