Мы с тобой, народ Вьетнама!
Жаркое лето в полном разгаре. Вьетнамское, а не европейское лето, так называемый сухой период. Солнце нещадно обжигает лицо и слепит глаза. «Джонсоны» активизируются теперь с самого утра: их вой, свист и рев не прекращаются ни на минуту. То и дело гремят взрывы. Контрапунктом в эту музыку смерти вплетаются басовые залпы орудий главного калибра пиратского 7-го флота США и резкий свист тяжелых артиллерийских снарядов. Стонет и встает дыбом многострадальная вьетнамская земля. Гибнут ни в чем не повинные люди...
Сейчас в Европе раннее утро. В редакциях готовят дневные выпуски газет, вечерние программы радио и телевидения. В тех и других непременно будут статьи и репортажи из Вьетнама. Телеграфные агентства многих стран передадут очередные сообщения: американские ВВС совершили столько-то и столько-то налетов на демилитаризованную зону, провели столько-то и столько-то бомбардировок Тханьхоа, Нгеана, Хатиня, Куангбиня и Виньлиня, то есть провинций знаменитой четвертой зоны. В Европе люди будут читать эти сообщения или слушать их по радио. Будут реагировать. По-разному, конечно.
А я вижу все это каждый день, каждый час. Но не могу сказать точно, сколько налетов было вчера, сколько будет сегодня, завтра, послезавтра. Не знаю и того, сколько «джонсонов» прилетит этой ночью и сколько их появится утром. Знаю одно: над рисовыми полями Вьетнама почти не бывает отдыха даже небу, разве что на полчаса. Уходя в поле, крестьяне не знают, вернутся ли они домой... [325]
Какими же словами рассказать мне правду об этой подлой и «грязной войне», как описать повседневный героизм и подвиг Вьетнама? Какими красками пользоваться, чтобы передать картину жизни и труда людей, работающих под своим небом, с которого на них попеременно падают то лучи палящего солнца, то американские бомбы и ракеты? Трудно, очень трудно найти такие емкие и нужные слова!
Американцы попытались высадить десант со стороны моря, к югу от устья реки Бенхай. За рекой идет битва. Оттуда доносится бешеная трескотня пулеметов. Видны дымки разрывов, вьетнамская артиллерия не остается в долгу у врага.
...Плантация каучука. Между деревьями — траншеи и ходы сообщения. Возле деревьев копошатся люди. Они опорожняют мисочки, в которые стекает белый сок. Самолеты уже воют прямо над головой. Все мы спускаемся в глубокую траншею.
— Когда вы пережили первую бомбежку? — спрашиваю у ближайшего ко мне товарища.
Он задумывается и призывает на помощь остальных. Ему трудно вспомнить. Столько было бомбежек, разве их перечтешь!.. Все-таки общими силами уточняют:
— В начале мая 1965 года, в самый разгар праздника Будды, нашу деревню бомбили целый час. Разрушили ее почти начисто. Потом многократно били по развалинам. Нас спасали убежища. И мы продолжаем работать там.
В углу я чувствую горький, но ароматный запах. Это лежат мешки с перцем. На следующий день мне дарят бутылочку, наполненную горошинами черного перца, с написанной от руки этикеткой: «Виньлинь». В соседней траншее собралась группа девушек. У них есть походная аптечка. Они складывают и переносят шесты, циновки, корзины и гамаки, которые в любую минуту можно превратить в носилки для тяжелораненых. Это санитарная группа. Они повторяют основы правил об оказании первой помощи жертвам налетов, в том числе различные способы искусственного дыхания. Все это необходимо знать в совершенстве, этого требует война. Они и на рисовые поля выходят, как на поле боя.
...Стрекочут швейные машины, расставленные по всему убежищу. Здесь разместился кооператив портных. Работницы [326] шьют противомоскитные сетки и темно-синие мужские куртки из хлопчатобумажного материала.
Спускаемся еще в одно глубокое — метров двенадцать — убежище. Слышу повторяемые хором, ритмически звучащие вьетнамские слова. Первый класс. Тридцать учеников. Молоденькая 18-летняя учительница Динь Тхи Уок. На ней темно-синяя блуза. Уроки на сегодня: счет, гимнастика, родной язык. Тоненькие голоса подхватывают известную песенку: «Мы все, как молодые побеги бамбука».
Прощаемся, выходим наружу. Слышу иные звуки. Неужто удары кирки? Да, рядом кипит работа — углубляют и расширяют школу-убежище. Слепит глаза от яркого солнца. Катит мимо двухколесная тележка — передвижная лавка. Откуда-то доносится запах дыма. В ближайшем убежище около печи и больших котлов хлопочут немолодые женщины. Здесь кухня производственного сельскохозяйственного кооператива. Женщины готовят обед для тех, кто работает на рисовых полях и каучуковых плантациях. Надо экономить время и беречь здоровье людей... Среди женщин-стряпух я вижу седую, но еще энергичную Нгуен Тхи Сиен. Пятерых сыновей проводила она в Народную армию. Недавно надел военную форму ее шестой сын.
— Не чувствуете ли вы себя одинокой, мать?
— Что вы! Мы все тут как одна семья. Да и работы полны руки. Некогда грустить! — смеется Тхи Сиен, обнажая целехонькие зубы, покрытые по старинному обычаю черным лаком. — Не пишете слишком много о нас, старухах. Лучше отметьте малышку Лян. Ей всего тринадцать лет, а она отважно участвовала в доставке воды на позиции наших артиллеристов. Осколком ее ранило в спину, но, к счастью, не смертельно, теперь поправляется.
Тюэн, Луонг и Хань подгоняют меня — надо идти, нам еще многое предстоит увидеть и записать. Идем. Другая группа пожилых женщин занята работой по сушке овощей, мелко нарезанных и разложенных в плоских корзинах. Опять я вижу тонкие лепестки бататов. Рядом — фасоль и початки золотистой кукурузы. В углах жилых убежищ, куда мы заглядываем, идя по траншее. я вижу запасы зерна (рис, кукуруза, просо) в корзинах, обмазанных толстым слоем глины: защита от пожара. Стоит ряд больших глиняных горшков, в них хранится [327] «антиамериканский рис». Его по горсти откладывают при каждой готовке пищи. Люди сознательно уменьшают свои дневные порции, чтобы создать резерв «на черный день».
— Если даже американцы уничтожат наши поля, то все равно голодом они нас не задушат! — говорит Хань.
— Хочешь посмотреть детские ясли? — спрашивает Тюэн.
Конечно, хочу! Направляемся вдоль хода сообщения. Длинный, крытый диагональный коридор несколько напоминает штрек в шахте. Трудно поверить собственным глазам: посреди этого коридора-убежища я вижу продолговатый предмет — нечто среднее между столом и приставной лестницей. Этот предмет сделан из жердей и бамбуковых прутьев. Высокие ножки его покоятся на... деревянных колесиках. В нем, подвешенные к продольной жерди, спят в люльках-корзинках младенцы. Смотрю на часы. Полдень.
— В это время матери обычно начинают забирать своих малышей домой (то есть в убежища. — М. В.), — объясняют молодые опекунши малюток.
Ясли занимают небольшое помещение. Но так легче спасти малюток, если они рассредоточены в малые группы. А угроза налета — постоянная.
— Если в течение дня бывают спокойные минуты, то мы подвигаем наш «караван» вместе с детьми поближе к выходу, чтобы они подышали свежим воздухом, — говорят мне воспитательницы Иен и Нао. — Наружу выносить малышей нельзя: это слишком опасно. Но ведь надо, чтобы они дышали, верно? Как только мы слышим приближение «джонсонов», сразу тащим «караван» обратно, в глубь убежища. Рядом у нас подготовлено другое, более глубокое.
Я повторяю еще раз: в Виньлине нет перерыва свыше 10–20 минут. Но и такие паузы в бомбежках случаются все реже.
— Почему вы не эвакуируете детишек подальше отсюда, в менее угрожаемые районы? — порывисто спрашиваю Ханя.
Красноречивый отрицательный жест обеих воспитательниц, снисходительная улыбка Ханя. Ответ краток, суров:
— Но ведь тут младенцы, которых матери кормят грудью. Эти матери живут и работают рядом. Попробуйте [328] отнимите у них малышей! Они правы, когда говорят нам, что хотят держать младенцев около себя до тех пор, пока это возможно.
Все-таки я покидаю ясли с тяжелым сердцем. С болью в душе оглядываюсь на малюток...
Направляемся в один из классов школы, которая в свое время, то есть до эскалации, находилась в городе Хокса. Я посетила эту школу вскоре после того, как ее разбомбили, то есть в марте 1965 года... Отдельные классы разбросаны теперь по разным убежищам, подальше один от другого. На трассе нашего пути находится место учебы одного из восьмых классов. По дороге мое внимание привлекает убежище-фабрика. Запах кипящего жира исходит из огромной кади. Здесь полукустарным способом делают мыло. Однако и эта продукция местных предприятий помогает удовлетворять потребности местного населения. Кроме того, высвобождается транспорт, столь необходимый для нужд фронта.
Школа в подземелье. Направляемся к ней по наклонному ходу. В боковой нише — груда толстых соломенных шляп «му ром». Урок литературы только что начался. Молодой учитель объясняет нам положение:
— Кроме многих обычных трудностей, мы ощущаем острую нехватку учебников. Имеем всего четыре штуки на тридцать четыре ученика.
В глубине убежища звучит чье-то громкое слово. Рядом со мной раздается приглушенное рыдание. Плачут две девочки. Что случилось? Молодой учитель вздрагивает и вносит поправку:
— Извините, я сказал «тридцать четыре», но теперь у нас тридцать три ученика. Одна из девочек погибла вчера от бомбы, перед самым входом в жилое убежище...
Урок продолжается. Но не прекращается и вой «джонсонов». Высоким, звонким голосом девочка читает рассказ южновьетнамского писателя Чан Хиеу Миня.
— А может быть, все-таки спустишься в более глубокий бункер? — шепчет мне на ухо Тюэн.
Я понимаю его беспокойство, он головой отвечает за мою безопасность. Но во мне нарастает волна холодной, яростной ненависти к американцам, ко всему тому, что они творят здесь.
— Нет, пся крев! Стократ нет! — срывающимся, глухим голосом отвечаю ему. — Здешние люди, три с лишним [329] года живущие на линии огня, не должны думать, что польская писательница и вдобавок еще военный корреспондент струсила перед этими проклятыми воздушными пиратами и убийцами!
Под отголоски бомб, которые падают неподалеку от этой подземной школы, я встаю и, глядя прямо в глаза детей, начинаю речь. Все эти девочки и мальчики каждый день ходят в школу, хотя и не знают, вернутся ли они «домой», в свои подземелья. Не торопясь, сдерживая рвущийся из горла крик боли и гнева, я говорю фразу за фразой, чтобы Тюэн мог точно перевести мои слова:
— Дорогие мои юные вьетнамские друзья! Я приехала к вам издалека. Из страны, которую вы называете Ба-лян, из Польши. Наш народ по горькому опыту хорошо знает, что такое война и что такое борьба за свободу. Я хочу сказать вам, дорогие дети: у вас в Польше много миллионов настоящих друзей...
Земля начинает отвечать небу. В знакомый, надоевший до смерти, нарастающий гул «джонсонов» вплетаются иные звуки. Это заговорила вьетнамская зенитная артиллерия. К ней присоединилось торопливое стрекотание счетверенных пулеметных групп самообороны. Зловещий гул отдаляется.
— У вас много настоящих друзей! — громко повторяю я. — У нас в Польше и во всем мире!
Не знаю, где мы, где причалил наш сампан. Тут обязательно сохранение военной тайны: «би мот куан су». Где-то поблизости находится Зиолинь. Пейзаж южного берега реки Бенхай ничем не отличается от северного. Всюду видны следы опустошения. И всюду руины, воронки, пепелища, ямы...
Но прежде, в 1965 году, здесь, в провинции Куангчи, не было и освобожденной зоны. Теперь она есть и враг не может ее «ликвидировать». Она по-прежнему находится в руках Национального фронта освобождения, несмотря на чудовищно тяжелые условия его борьбы с крупнейшей империалистической державой мира — США.
Невидимые мне в темноте люди — бойцы НФОЮВ. Такие же черные блузы, как и в 1965 году... Идем. Ров, коридор, бункер. Мы находимся глубоко под землей, среди бойцов и командиров Национального фронта освобождения [330] провинции Куангчи. На ее территории шли бои под Кхесанью. Сейчас я услышу рассказ об удачных и героических атаках партизанских сил против крупнейшей базы США в Дананге. Мы теперь совсем близко подошли к их базе Кон Тиен — я на земле Юга!
— Американцы собираются организовать крупный десант на Север, — говорит мне старый знакомый из НФО.
...Куангчи. Южная провинция, на которую я недавно глядела в бинокль с северного берега реки Бенхай. Перепаханная бомбами, как и в ДРВ, земля. Несгибаемые люди. Газета «Куу Чи» — местный орган печати НФОЮВ, издаваемая под огнем. Знакомые несли Юга и новые, рожденные в последнее время. Враг и здесь повсюду — на земле, на море, в воздухе. Но всюду и НФОЮВ, его люди. Силы фронта растут с каждым днем.
При свете колеблющегося огонька лампы раскладываю на столе плакат, один из многих совсем недавно оклеивавших стены Варшавы. Я донесла его до этих людей. Написанные на нем слова не надо переводить: они говорят бойцам фронта больше, чем я передаю товарищам с Севера и Юга каждый день. Они стали содержанием этой моей очередной поездки по Вьетнаму:
«Вьетнамские братья, мы с вами!» [331]