Мост Хиенлуонг

Полулежа на краю огромной и глубокой воронки, оставшейся после взрыва однотонной бомбы, мы чутко прислушиваемся к звукам. Небо заполняется гулом. В нем то и дело вспыхивают быстрые фиолетовые искорки: «джонсоны» что-то фотографируют. Но они еще не сбросили осветительных ракет. Гул реактивных турбин раздается над самой головой — близкий, громкий, зловещий.

— Ньян! Ньян! Бак кхом! — слышится команда.

Моментально съезжаю на спине по крутой тропинке вниз. Прыжок вперед. Еще один, второй... Нахожу какую-то темную дыру. Можно стоять, но только согнувшись.

— Терамото! Тюэн! Здесь вы?! — громко спрашиваю я.

Вблизи раздается утвердительный ответ, произнесенный запыхавшимся Тюэном. Оба на месте. И как раз вовремя. Гул самолетов смешивается с резким, сухим треском взлетевших к небу «фонарей».

Крепко прижимаю к себе сумку с блокнотами и фотопленками. Беспокоюсь, где же остальные. Успели ли они укрыться? Знаю, что Нам и Луонг вместе с нашим связным пошли искать пост самообороны, охраняющий паром. А шоферы остались возле машин, в самом опасном месте...

Долгое, мучительное ожидание. Наконец словно камень с души упал — слышу над воронкой знакомые голоса. Вернулись Нам и связной. Луонг остался с шоферами. Они переждали наиболее опасные минуты в ближайшем рву. К счастью, воронок и ям тут много, есть где укрыться. Надо только смотреть в оба, чтобы, прыгая вниз, не сломать себе ноги или не свернуть шею... [302]

— Ты спрашиваешь, какие новости? — говорит Нам. — Поедем ближе к реке. Пока еще не известно, будем ли перебираться на тот берег паромом или на сампане. Все зависит от «джонсонов» — они недавно бомбили переправу...

Вылезаем наверх, идем к машинам. Проезжаем опасный участок. Снова высаживаемся; в небе опять повисли «фонари». Очередной предостерегающий оклик. На четвереньках карабкаюсь, а вернее, «ползу бегом» в глубь еще более тесной дыры, чем та, из которой выбралась десять минут назад. Согнувшись в три погибели, жмусь к стопке. Все ли успели спрятаться? Да, все... Грохот и блеск огня. Пронзительный, усиливающийся вой... На лицо падают комья земли. Противный вкус пыли на губах. «Они» снова близко — вторично бомбят переправу, где нас ждут.

Через узкую щель просачивается свет. Разрывы удаляются. Подползаем ближе к выходу, чтобы глотнуть свежего воздуха. В тесном подземном коридоре становится душно, как в бане. По лицу сбегают струйки грязного от пыли едкого пота. Жадно глотаем воздух. «Фонари» недвижно висят в небе справа и слева. Светло и на горизонте, освещена вся окрестность. Наверное, «им» видна каждая деталь местности... Окрик:

— Вылезайте! Быстрее наверх!

— Куда?

— Не спрашивай! Наверх, как можно быстрее!

Карабкаемся по неровному склону, перепрыгиваем через какие-то рвы. О, и местечко же, чтоб тебя черти взяли! Дыра на дыре, яма на яме... Предательски впивающиеся в тело колючки кустов цепляются за одежду, мешают бежать. Кто-то сзади падает и шлепается прямо в грязь. За спиной все время подгоняют:

— Быстрее! Быстрее!

Впереди замаячила фигура милиционера с винтовкой. Он указывает нам путь. Прыгаю вниз. Среди изломов грунта замечаю пятнышко тусклого света. Боль в ноге. К счастью, ничего опасного. Еще два прыжка — и я у цели. Низкий лаз в бетонированное убежище. Внутри нары из досок и циновки. Несколько человек спят. Стол, на нем полевой телефон советского производства. Очутившись под солидным бетонным сводом, я отряхиваюсь, выпрямляюсь и, снова почувствовав резкую боль в ноге, [303] как-то машинально, во весь голос обрушиваю на голову Джонсона и всей его братии такой «фронтовой букет» словечек, от которого покраснел бы даже загулявший моряк... Ох, если бы мои товарищи поняли все, что я сказала, у них покраснели бы уши!

Нет, польского они не знают, но смысл и тон угадали. Взрыв хохота сразу разряжает напряженную обстановку бомбежки. Смеются и спавшие до этого милиционеры, которых моя «речь» подняла на ноги. Приглашают отдохнуть. Несмотря на холодную ночь, тут жарко. Терамото освещает убежище. Жажда усиливается с каждой минутой, а термосы как назло остались в машине.

— Где наши шоферы? — спрашиваю Нама.

— Не тревожься, ти ба! Все в порядке. Ничего с ними по случилось.

— Как обстановка?

— Посмотрим, пока не ясно. Я лично не уверен, что нам удастся уехать отсюда этой ночью.

Душно. Одолевает сон. Глаза слипаются, и веки становятся тяжелыми, словно налитыми свинцом. С удивлением обнаруживаю, что не прошло и часа с того момента, когда мы достигли первого убежища возле воронки. Бункер с милиционерами — третье место, где в эту ночь нам приходится искать укрытия от бомб.

— Моника-сан! Ведь сегодня, кажется, тридцатое апреля? — вдруг спрашивает Терамото.

— Да. А что?

— Первомай у вас в Порандо{26} отмечают очень торжественно, правда?

— О, еще бы! Весь город украшен и расцвечен огнями иллюминации. Утром по Варшаве долго идет демонстрация трудящихся. А вечером на каждой площади танцы и выступления ансамблей и оркестров.

— И в этой демонстрации принимают участие все? Твои близкие тоже?

— Разумеется! Муж идет в колонне своего учреждения, старшая дочь — вместе со студентами университета, где она теперь учится. А младшая, Изабелла, — в строю харцеров!{27} [304]

Мы продолжаем разговор о Варшаве. О кинофильме нашего производства «Пепел и алмаз» и документальном «Внимание, внимание, приближаются!», сделанном операторами польской кинохроники еще в 1966 году на земле сражающегося Вьетнама. Потом переходим к песням и танцам знаменитого ансамбля «Мазовше». Терамото совсем неплохо напевает мелодию нашей «Кукулечки»{28}. Вдруг обрывает напев и, наморщив лоб, старается вспомнить что-то далекое. Потом спрашивает:

— Послушай, Моника-сан! У вас, в стране Порандо, есть такая старая революционная песня... Ее знают и поют в Японии.

— Старая польская революционная песня, которую поют в Японии? — искренне удивляюсь я. — Ты, наверное, что-то путаешь, Терамото-сан... Какая? Может быть, это «Интернационал»?

— Да нет же! — досадливо машет рукой Терамото. — Совсем другая. Именно польская...

— «Красное знамя», то есть по-вашему «Акахата»? — пытаясь угадать, напоминаю ему мелодию первой строки «На баррикады»...

Терамото отрицательно качает головой. Лихорадочно ищу в памяти иные песни. Наконец говорю:

— Может быть, «Варшавянка»? — И напеваю мелодию.

— Да, да, да! — обрадованно кричит Терамото. — Она!

— Но откуда ты знаешь ее? — с возрастающим удивлением спрашиваю его. — В Японии? «Варшавянка»?! Немыслимо!

— Ее пел мой отец и его товарищи!{29} — уже спокойно и с оттенком гордости отвечает Терамото.

Товарищи выгоняют нас из бункера. Спотыкаясь на каждом шагу, возвращаемся по тропинке к дороге. С полчаса идем по ней. Снова убежище. Низкое каменное здание, в нем полно каких-то ящиков. Теперь ясно, что переправы в эту ночь не будет. Либо вернемся на свою прежнюю «базу» и пробудем там до вечера, либо переночуем в этом складе.

Гул «джонсонов» и звуки бомбежки не стихают. Но пока Нам и Луонг позволяют мне остаться у входа, поскольку [305] внутри убежища страшная духота. Однако, согласно бесконечно повторяемым наставлениям и предостережением, я «немедленно должна...». Ясно!

Луна, словно огромный круглый фонарь, висит над местностью, буквально перепаханной бомбами и совершенно безлюдной. Кругом руины, воронки, ямы, рвы... Рассвет не приносит прохлады. Выпиваем остатки чая из обоих термосов. Но жажда продолжает мучить из-за этой несносной духоты.

Далеко от нас в темном небе снова повисли осветительные ракеты. Даже луна не в состоянии затмить их сияния. Терамото вполголоса начинает напевать знакомую мелодию. Ему помогает Тюэн, который знает ее во вьетнамской обработке. Наутро я записываю японские слова:

«Бо ниак, ки но ки моника-риоои...»

А пока что я присоединяюсь к обоим спутникам и пою по-польски:

За несколько тысяч километров отсюда, в Польше, в Варшаве, такой же непокоренной, как непокоренным остается борющийся Вьетнам, усиленно продолжается подготовка к великому рабочему празднику. Газеты и журналы спешно допечатывают первомайские номера... Мне кажется, что сейчас, в эту минуту, я стала как-то ближе к родине. И знаю еще одно: теперь я уже никогда не забуду эту весеннюю ночь в канун 1 Мая во Вьетнаме, где продолжается эскалация США. Никогда не забуду этой военной ночи, когда под открытым небом, в котором царит зловещий гул вражеских самолетов, сидя у входа в убежище, мы пели на трех языках — вьетнамском, японском и польском — старую революционную песню рабочего класса, прославленную «Варшавянку».

Весь день сидим в убежище. О переправе нет и речи. Бомбежка длится до самого полудня. Затем мы получаем некоторую передышку. Видимо, у американских летчиков наступило время «сиесты», то есть полуденной дремы, отдыха. Нам, Тюэн и молодой милиционер ведут меня по ходам сообщения на небольшой завод. Идти приходится довольно долго, но поход стоит этого: я могу своими глазами посмотреть, как работают местные предприятия. [306]

Завод возник по принципу «самообеспечения», принятого во Вьетнаме повсеместно. Строительство завода было начато уже в ходе войны, то есть в январе 1966 года. Пущен в эксплуатацию осенью. Использована естественная пересеченность местности, обрывы и спады, чтобы построить достаточное число убежищ. Снаружи так ничего и не видно, кроме дерна и зелени. В центре подземного завода — обширный цех, свод которого подпирают колонны из обожженного кирпича. Но жарко тут, как в пекле! Печи по обжигу разной керамики отапливаются древесиной. В температуре, равной 1400° С, «дозревают» мисочки для риса, кружки, блюдца. Коллектив завода состоит из крестьян окрестных деревень. А работает здесь около 150 человек. Из них 75 процентов — женщины. В первое полугодие работы завода его посетили опытные специалисты из Ханоя, ставшие тут инструкторами. Единственный инженер завода, кстати сказать немного говорящий по-русски, получил образование в Ханое. Спрашиваю его:

— Почему власти решили строить это предприятие в таком опасном, часто подвергающемся бомбежкам месте?

Инженер снисходительно улыбается и отвечает вопросом на мой вопрос:

— А где вы видели у нас безопасные места?

— Да, вы правы, — с горечью соглашаюсь я.

Однако мне приводят существенный довод в пользу именно такого решения властей: изрезанное глубокими выкопами ближайшее взгорье позволяет хорошо видеть слои серо-белого каолинового глинозема. А это отличное сырье, необходимое для производства фаянсовой и фарфоровой посуды.

— У нас его вполне достаточные запасы, причем близко, под рукой! — говорит инженер. — Если бомбежка идет на расстоянии одного или двух километров, мы работы не прекращаем. А когда самолеты приближаются, уходим в укрытия.

Осматриваю жилые шалаши и глубокие ямы, прикрытые маскировкой. Всюду квадратные ящики с глиноземом — одни с порошкообразным, другие с разбавленным водой и превращенным в густую кашицу. Ловкие руки женщины формуют кружки, готовя их к обжигу.

...Вечер. Снова отправляемся в путь. Власти оставшейся позади провинции Куангбинь предупредили все [307] речные посты, чтобы они оказали нам полное содействие для облегчения переправы. Усилена и связь на трассе нашего проезда. В том месте, где мы вчера пытались добраться до парома, мы ничего не успеваем сделать и сегодня: над рекой непрерывно кружат самолеты. Утром они снова сбросили несколько десятков бомб. Теперь нам назначают другой пункт, где будет ждать легкий небольшой паром для наших шоферов и машин. Сами мы воспользуемся подготовленным сампаном, который ждет нас в другом месте и должен переправить остальных членов нашей экспедиции.

Ночь. Болота и грязь. Кусты. Бредем по колено в жидком месиве, причем босиком, не обращая внимания на пиявок. Сандалии пришлось взять в руки, иначе застрянешь вместе с ними в этом море грязи. А сзади надоедливо подгоняют:

— Быстрее! Быстрее!

В небе опять «фонари». Река. Всего пятнадцать минут — и мы на том берегу. Но эти четверть часа показались мне бесконечными — кругом вода, а вверху «джонсоны». Однако нам удается счастливо перебраться через реку.

— Скорее по машинам! — командует Нам.

С места мчимся по бездорожью, где полно рытвин, ям и воронок. Газик скачет как ошалелый, нас бросает то вправо, то влево, немилосердно вытряхивая кишки... Вдруг рывок, более сильный, чем все предыдущие. Отброшенная назад, я потираю ушибленный затылок. Газик стоит почти дыбом, как норовистый конь. На нас валится багаж. Куэн выскакивает наружу, зажигает затемненный фонарик и убеждается, что передок машины повис над сорванным пролетом — остатками разбитого моста. Летучие пески засыпали след, создав предательскую ловушку.

— Еще секунда, и свалились бы мы с такой высоты!.. — отирая пот с лица, глухо бросает Тюэн.

Да, еще шаг и — смерть или тяжкое увечье обеспечены. Нам ведет Терамото и меня в ближайшую рощу. Здесь мы будем ждать. Спрашиваю Нама:

— Может быть, мы пригодились бы там для оказания помощи в ремонте машины?

— Нет! — решительно отвечает Нам. — Нечего вам там делать. [308]

Внимательно осматриваемся вокруг, нет ли поблизости какого-нибудь рва. Пока не видно ничего, кроме мелких дыр, расщелин, густого кустарника.

— Осторожно! — предупреждает Нам. — Будьте начеку. В случае чего сразу ложитесь на землю, так будет лучше. И не лезьте в заросли, там могут быть змеи.

Невольно вспоминаю свой дорожный опыт в джунглях Южного Вьетнама. И не знаю, что хуже — выворачивающие нутро «джонсоны» или ядовитые гады. Мне уже кажется, что они ползают вблизи! Яростно бью ногой в землю и с облегчением слышу треск сухой ветки.

Проходит целый час, пока машину приводят в порядок. Куэн осторожно спускает ее по крутому склону берега. Едем дальше. Глубокая ночь. На дороге пусто — ни души. Лишь изредка, на одно мгновение сверкнет фара встречного грузовика, и уже виден только его ощетинившийся ветками зелени кузов. Куэн старательно придерживается правил езды по военным дорогам с потушенными фарами, а Дау то и дело включает их. Когда мы ругаем его за неосторожность, он оправдывается тем, что в облаках пыли, которую поднимает наша машина, ему совсем не видно дороги.

Неожиданно — как гром с ясного неба — в машине становится светло. Неужто Дау включил полный свет обеих фар? Сидящий рядом с шофером Луонг высовывается наружу. Почти эквилибристическим движением, откинувшись назад и задрав голову, он пытается охватить глазом темное небо. Машина срывается вперед, как пришпоренная лошадь. Оглядываюсь назад, хочу увидеть источник света. Нет, это не фары. Ослепительный блеск исходит от целой связки «фонарей», неожиданно повисших над нами. На дороге, по которой несутся «газики», светло, как днем. Мы у врага — словно на ладони!

— Ракеты над этим участком. — Голос Тюэна звучит настолько спокойно, будто он говорит о чем-то обыденном. — Мы оказались на линии огня. Внимание!

— Выскакиваем?

— Пока еще нет. Ждите приказа!

Надеваю на голову каску. Прижимаю к себе полевую сумку. Куэн, склонившись над баранкой, выжимает педаль и дает газ «на всю железку». К нашему счастью, дорога сейчас пуста. Высунувшийся до отказа Луонг вдруг прячется обратно, В ту же секунду доносится [309] пронзительный свист. Оглушительный взрыв бомбы слева, очень близко. Два «Ф-105» пикировали прямо на нас! Сбросили бомбы, но промахнулись — по крайней мере сейчас...

Все это происходит мгновенно, в какие-то считанные секунды и значительно быстрее, чем занимает описание этого момента, когда смерть опять дохнула нам в лицо...

Прошел еще час езды, дважды нам приходилось поспешно выскакивать из машин и прыгать в кювет. Наконец впереди возникли залитые голубоватым лунным светом и потому еще более потрясающие руины Хокса — главного города провинции Виньлинь. Напрягаю зрение. Снова вызываю в памяти давние воспоминания. Нет, ровно ничего не осталось от тех зданий, которые я видела тут более двух лет назад, в начале войны...

Каким-то чудом находим газик, высланный навстречу нам местными властями. Теперь он поведет нас за собой. А пока — короткий отдых. Вытаскиваю из угла машины завалившуюся туда запасную фляжку с водой. Делимся по-братски, чтобы освежить хоть немного совсем пересохшее горло. Смотрю на часы: два часа. Значит, наступило 1 Мая. Обмениваемся приветствиями и поздравлениями. Все-таки наперекор самому Джонсону и его «джонсонятам» мы успели попасть на 17-ю параллель как раз к празднику!

Едем. Скоро добираемся до цели. Оставив в зарослях свои машины, идем по диагональному коридору все глубже к убежищу. Ожидая нас, представители провинции Виньлинь провели бессонную ночь в тревоге за наши судьбы. Но вот звучат первые, не очень-то складные и суматошные восклицания и приветы. За нас очень боялись, потому что над дорогой, по которой мы ехали, все время висели «фонари» и слышались отголоски бомбардировки. Кто его знает, что может быть в такие ночи?

Крепко пожимаю протянутые ко мне руки. Вытаскиваю из рюкзака мои книги о Вьетнаме. Ну, «Мост на реке Бенхай» переводить не надо: латинский шрифт все объясняет без слов. Фото, на котором запечатлены многочисленные демонстрации варшавян против агрессии США, — тоже. Выпаливаю без всякой подготовки:

— Товарищи, дорогие! Я в третий раз приезжаю к вам, на 17-ю параллель, Передаю от всех моих соотечественников [310] наилучшие пожелания скорой победы вам, стоящим на первой линии огня! С Первомаем вас, дорогие товарищи!

* * *

Убежище очень глубокое. А в случае надобности, как заверяют местные товарищи, найдется и поглубже. Стены обшиты крепкими досками из какого-то «немокнущего» дерева. Свод укреплен. В стенах — небольшие ниши. Там хранят все самое необходимое: рюкзаки, сумки, запасы пищи, лампы, фонари. Есть три входа. Если какой-нибудь будет случайно засыпан, можно выйти запасным ходом. Вот разве только бомба попадет в самое убежище, тогда действительно конец.

Один из выходов ведет в санузел, а также в сплетенную из прутьев клетку, которая здесь выполняет роль умывальника и бани одновременно. Вспоминаю, что точно так же было и на Юге. Воду транжирить нельзя — ее приносят издалека. А люди, которые ходят за нею, часто рискуют здоровьем и даже жизнью: кругом бомбят и обстреливают.

Каждый день, на рассвете, мы выходим из убежища и отправляемся на многочасовую «экскурсию». И каждая может стать последней. Враг атакует этот район неустанно, с ожесточением. Днем пауза в бомбежках не превышает 15 минут. Ночью «джонсоны» развешивают свои проклятые «фонари» и снова атакуют людей и жилье. Но всюду кипит напряженный труд: строятся новые убежища, прокладываются траншеи и рвы, еще более глубокие, еще более защищенные от налетов.

Как и в Куангбине, жизнь тут полностью ушла под землю. В убежищах работают школы, детские сады, больницы, предприятия, учреждения. Под землей же ставятся спектакли, выступают ансамбли художественной самодеятельности и профессиональные артисты. Сюда, в эти опасные районы беспрерывных бомбежек, приезжают и бригады Центрального театра в Ханое. А фильмы демонстрируют передвижные группы киноработников. Убежища стали для вьетнамцев всем — местом работы и отдыха, сна и развлечений, учебы и спасения. Тут, под землей, проводятся общие собрания и совещания производственников, по характеру своему напоминающие знаменитые [311] армейские оперативки. Оно и не удивительно: идет война, стало быть, и порядки диктуются ею же.

В нашей землянке стоят бамбуковые топчаны, на которых спят солдаты, выделенные для нашей охраны. Большой стол, скамейки. В дальнем углу — отгороженная брезентовым полотнищем моя «комната».

Первое мая встречаем работой. После двух часов сна поднимаемся и выходим на поверхность, чтобы идти к 17-й параллели. Цель пути — прославленный мост Хиенлуонг на реке Бенхай и устье у самого моря. Места эти знакомы мне по первым двум поездкам.

С самого рассвета солнце все беспощаднее обжигает лицо и руки. Напоминает о себе и артиллерия кораблей 7-го флота. Приходится то и дело прыгать в ров или бежать в сумасшедшем темпе. Над головой гудят самолеты. Надоело слышать их и писать о них, но что тут можно сделать — они стали неотлучными нашими спутниками, и обойтись без упоминания о них — значит умолчать о тяжкой жизни населения ДРВ... Небо безоблачное, ярко-голубое, а стало быть, нужно ждать налетов. Что ни минута, то глухой удар и взрыв. Вверху свистят вражеские тяжелые снаряды: это вступили в дело орудия главного калибра 7-го флота. На гравии дороги вижу их следы. Снаряды упали здесь совсем недавно.

— Осторожно, ти ба! — напоминает Луонг. — Осторожно! В случае чего — нагнись!

Зелень кустарника. Красноватая почва холмов. Мелкие розовые цветочки. Крутой склон. Обрыв. Внизу — запруды полей и тропинки. Залитые водой рисовые поля. На этом участке дороги нет убежищ. Если налетят «джонсоны», нам останется лишь одно: сразу падать на землю. Потом я запишу в блокнот: «Тут человек чувствует себя незащищенным. Но люди работают».

Да, люди работают! За рисовыми полями, на склоне следующего взгорья, расположено водохранилище. Девушки с длинными черными волосами стирают белье. Я слышу их звонкий смех. Они не обращают внимания на опасности и шутят, подзуживают друг друга, словно и нет войны, нет бомбежек... Неглубокое ущелье. Еще одна группа девушек. Они двигаются быстро, но плавно и ритмично, как на уроке гимнастики. Тренируются. Идут занятия группы самообороны. Зрелище это я часто вижу здесь, оно стало привычным. [312]

Садимся на велосипеды. Едем. Слезаем. Идем пешком. И вновь команда: «Бегом!» Опять пеший марш. Мне кажется, что нас прикрывают складки местности. Но Луонг все время предостерегает: «Наклонись, ти ба, наклонись! Не высовывайся!» Свист прилетающих со стороны моря снарядов. А вверху — самолеты. И очередное опасное место — мы приближаемся к реке Бенхай. Уже видна ее узкая голубая лента. Тюэн объясняет мне: здесь почти ровное место, и вражеские наблюдательные посты на том берегу могут увидеть нас в любую минуту...

Отрывочные воспоминания: год 1962-й, потом 1965-й... Я выходила тогда на самый край берега Бенхай. В спортивном костюме, в большой соломенной шляпе, которая полностью скрывала мое европейское лицо. В такой одежде, да еще при моем невысоком росте, я могла издали сойти за вьетнамку. Дело в том, что посторонним лицам запрещено находиться в демилитаризованной зоне, а я все-таки настояла на своем. И во все глаза смотрела на тот берег, на Южный Вьетнам — такой близкий, но вместе с тем и недосягаемый для меня в те дни... Берег казался спокойным. Делала снимки. Неожиданно уронила карандаш и наклонилась, чтобы поднять его. Шляпа соскочила с головы, и обнажились мои светлые волосы, открылось мое бледное лицо. На том берегу, где только что было совсем тихо, вдруг поднялась суматоха. Появились офицеры я солдаты, одетые в форму сайгонской армии. Один из них помчался куда-то и вскоре привел с собой представителей Международной комиссии по контролю. В бинокль я видела польские лица и польскую форму. Много месяцев спустя земляки из комиссии рассказали мне об этом инциденте. О бурном обвинении со стороны сайгонских властей в Зиолине — (с той стороны) в том, что «постороннее» лицо «вторглось» в демилитаризованную зону. Но ни слова не было сказано о другом: что в такой же демилитаризованной зоне, но на том берегу вовсю хозяйничали американцы. По праву сильного, то есть без всякого права, беззаконно они лезли всюду — даже туда, где именно американцам, и прежде всего им, как чужеземцам, категорически запрещалось появляться: этого требовали Женевские соглашения. А я тогда была совсем частным лицом — просто писательницей. Военным корреспондентом я стала много позже. Правда, тогда они только указывали на меня пальцем. Теперь — [313] стреляют. Тогда они деланно возмущались, если кто-либо из представителей социалистических стран появлялся на северной стороне реки Бенхай, вблизи моста Хиенлуонг. Теперь американцы вообще захватили южную часть демилитаризованной зоны. Отсюда они атакуют ДРВ.

...Подходим ближе. Мост через Бенхай виден отчетливо. Но он стал иным: его разрушили американские бомбы, от него остались только искореженные пролеты. Вспоминаю, что писала пять с липшим лет назад: «Мост Хиенлуонг разделяет искусственно разобщенную страну, вместо того чтобы объединить ее...» А у этой страны и ее народа единая цель — борьба против общего врага!

На обоих берегах развеваются флаги. С нашей стороны — знамя Демократической Республики Вьетнам. С противоположной — сайгонский: три желтые полосы на алом поле. Символ трех колониальных французских провинций: Аннама, Кохинхины и Тонкина. Это символ бесповоротно ушедшего теперь времени владычества колонизаторов. И не понятно, для чего понадобилось сайгонскому режиму вспоминать о рабстве. Ведь там, на той стороне, за этой тряпкой с полосами, неподалеку лежит провинция Куангчи, где имеется освобожденная зона, в которой хозяином положения является не Сайгон, а Национальный фронт освобождения Юга!

Я охотно осталась бы здесь подольше, но наша охрана торопит: пора отходить. Пеший марш. Езда на велосипеде. Опять бег по открытому полю. Свист снарядов и глухие удары. Свежие следы артиллерийского обстрела на дороге, по которой нам предстоит возвращаться и по которой мы шли совсем недавно. Холодный укол страха в сердце. Нельзя выдать себя, нельзя показать товарищам, что я боюсь!.. Тенистое, неглубокое, заросшее зеленью ущелье. Наконец-то хоть видимая защита от опасности. Иллюзия: эта «защита» равна нулю. Упади сюда бомба — и поминай как звали! Но пока мы сидим здесь и у меня есть работа: смотреть, анализировать, отмечать в памяти все виденное и пережитое — потом легче будет записывать. Появляется новая группа самообороны. Все это молодые парни я девушки, у каждого за плечами винтовка. Заросли кустов. Несколько входов в убежище, едва заметных среди зелени. Девушки приносят нам котелок с чаем и несколько мисочек. Чай горячий, он обжигает, но именно так сразу и утоляется [314] жажда. Черпак сделан из американской консервной банки, а котелок — из... оболочки осветительной ракеты! На ней видна полустершаяся надпись. Стараюсь разобрать: «МС 24 MOD... 08 66... ORP...» Дальше все стерлось.

Снова едем на велосипедах. Снова идем пешком. Потом некоторое время бежим. Открытая «всем ветрам» дорога. Три малых мостика. Один за другим.

— Опасное место! — ворчит себе под нос идущий за мною Тюэн. — Иди быстрее! Наклонись! — подгоняют Нам и Луонг.

Бамбуковая роща. Тень. Минутная передышка. Ага, надо запомнить: разрушенное бомбами здание католического храма... Дорога вьется серпантином, на ней множество поворотов. Еще два разбитых храма. Перед одним из них — распятый на кресте Христос. Дальше — небольшое кладбище. Площадь. Луонг показывает: здесь когда-то был базар. Сегодня все разбито и перепахано бомбами и снарядами. Торчат колючие кактусы. Кусты с серебристыми листьями, похожими на цветы. Из ближайшего рва вылезают на дорогу малыши, прикрытые маскировочными накидками. Они возвращаются из школы. Деревня. Жилье под землей. Жизнь в убежищах, под серыми, выгоревшими крышами и защитой кустарника. Плоские корзины, в которых сушатся на солнце овощи. Белые лепестки тонко нарезанных бататов, ломтяки еще каких-то клубней. Вдоль тропинки, ведущей к глубокой яме, протянуты нити. Неужто телефонные провода? Нет, действительно нити. В подземелье работают прялки. Там сидят две женщины.

Велосипеды оставлены в руинах полуразрушенной хижины. Дальше можем идти только пешком. Теперь уже недолго до устья Бенхай, впадающей тут в море. Как сквозь туман, вспоминаю виденные раньше детали пейзажа. На южном берегу — развалины поста сайгонских войск. Мой «эскорт» со смехом рассказывает, что пост этот разбомбили сами американцы. Ошиблись! Это была одна из многих известных всему миру ошибок. Смех бойцов ошеломляюще звучит тут, где непрестанно гудят и воют «джонсоны»...

Глубокий жилой блиндаж. Две женщины. Одна старая, вторая совсем молоденькая. Двое детей. Вернее, трое. Один совсем младенец, женщина помоложе кормит [315] его грудью. Рядом с нею — мальчик постарше. Маленькая и щупленькая девочка лет четырнадцати, хотя на первый взгляд ей значительно меньше. Рыбак Нгуен Дуонг представляет мне свою семью. Это его жена, дети, мать и младшая сестра. В руках у Дуонга винтовка. Спрашиваю, когда он последний раз стрелял из нее. Дуоиг улыбается: вчера. Самолеты бомбили укрывшийся под землей рыбачий поселок. Как и всегда, местная группа самообороны дала отпор врагу.

— Что тогда делала ваша семья?

— Все укрылись в соседнем, более глубоком убежище. Все, кроме младшей сестры, которая подавала мне патроны.

Жизнь продолжается. Из-под земли доносятся голоса людей. Наталкиваемся на маленькую лавчонку, примостившуюся в большом убежище. К ней можно пробраться по крытому ходу сообщения. На полках — текстильные материалы, нитки, иголки, батарейки для фонарей, одеяла, зубные щетки, паста...

Снова выбираемся на дорогу. Даже тропическая жара кажется мне не столь гнетущей, как это короткое путешествие по глубоким подземным коридорам. А как же местное население?.. Сколько времени живут они в таких вот условиях! Целые годы!

Короткий окрик и характерная трескотня. Терамото, как мышь мокрый от пота под тяжестью стальной каски и своего киноснаряжения, поспешно хватает камеру. Я прижимаю к глааам бинокль я напрягаю взор. На море появился американский корабль. Большой, белый, с красной полосой вдоль борта. Над ним в небе темные пятна: это вертолеты 7-го флота...

Запомнить все это! Каждую деталь военного пейзажа. Запомнить море, землю, небо. Но прежде всего — людей!

* * *

На следующее утро отправляемся в производственный сельскохозяйственный кооператив одной из близлежащих деревень. Идем то по дороге, то по ходу сообщения. Воздух дрожит от взрывов, нас сопровождают непрекращающийся гул самолетов, свист снарядов и звуки глухих ударов о землю: это падают фугаски замедленного действия. На плечах у нас маскировочные накидки. Нельзя снять хотя бы на минуту стальную каску, хотя немилосердно [316] палит солнце и от нагретого металла раскалывается голова. Луонг говорит, что так безопаснее — не поразят осколком...

Хотя кругом все гремит от канонады и бомб, люди продолжают работать на полях. «Они могут уничтожить наши дома, но им не удастся подорвать наше сельское хозяйство!» — эти слова, сказанные мне еще в Ханое, до сих пор звучат в ушах и подтверждаются на каждом шагу. Превратился в руины город Хокса, центр провинции Виньлинь. Это правда. Но на полях кипит упорный, самоотверженный труд. Я вижу, как зеленеет молодой рис, вижу я золотистые его волны на тех участках, где он уже созревает. Проходим мимо плантаций с веерообразными листьями бататов и мимо грядок с различными овощами. Минуем плантации каучука, а затем на секунду останавливаемся около перечного дерева с «кудрявыми» листьями.

На небольшом лугу собралась группа молодежи. Рядом с ними какой-то большой я странный предмет. Это макет вражеского танка. Идут занятия по самообороне против танков.

Шалаш. В нем несколько человек что-то делают возле лежащих на земле бычьих туш.

— Во время вчерашнего налета погибло шесть буйволов и волов. Приходится срочно обрабатывать туши, чтобы не пропало мясо и шкуры, — объясняет представитель кооператива.

Задерживаемся около подземного укрытия для скота, в земле вырыт большой котлован, закрытый настилом и листвой. Но боковые стены укрытия обложены металлическими листами странно знакомого очертания.

— Да, ты угадала, ти ба! — заметив мой удивленный взгляд, говорит Тюэн. — Это остатки американского самолета. Пригодился и для хорошего дела!

Не обращая внимания на рев самолетав и бомбежку, председатель кооператива рассказывает:

— Много здоровых взрослых и молодых жителей нашей деревни добровольно ушли в армию. Остались преимущественно старики и женшины. Запишите, сестра, что две трети оставшихся, выполняющих все полевые работы, — женщины. Несмотря на военные трудности, мы добились успеха: собираем теперь по два урожая риса, а не один, как это было в прошлые годы. Достижения наши [317] очевидны — в среднем по 37 центнеров с гектара вместо 16 в 1963 году! Словом, куда больше, чем до войны.

— Враг причинил нам вчера большой ущерб: погибло несколько коров и буйволов.

— А были ли человеческие жертвы?

— Да, двое наших ранено осколками, но не тяжело. Система ходов и убежищ, а равно дисциплина и выдержка наших людей сдают экзамен на «отлично».

— Скажите, а как в этих условиях вы организуете уборочную кампанию?

— Так, как это диктуется фронтовыми условиями! — улыбаясь, отвечает председатель кооператива Као Кием.

Он передает слово Динь Нью Зя. Руководитель одной из полевых бригад, он за свой труд, отвагу и подвиги удостоился высокого звания Героя социалистического труда.

— Мы готовимся к жатве, как солдаты к бою! — говорит Нью Зя. — Народная милиция и группы самообороны интенсивно занимаются подготовкой к возможным атакам врага. То же самое делают и санитарные отряды. Кроме того, перед уборочной особенно тщательно проверяется состояние ходов сообщения, траншей и убежищ. Где это необходимо, мы совершенствуем или укрепляем их. Вся наша молодежь, а вы уже знаете, что там преобладают девушки, прошла необходимый курс подготовки по оказанию первой медицинской помощи и транспортировке раненых или пострадавших от напалма и пожаров. Кроме того, каждый из нас знает, за какой именно участок работы он несет ответственность, на что должен обратить особое внимание.

Оказывается, во время жатвы вся народная милиция и члены групп самообороны были наготове с оружием в руках, чтобы прикрыть работающих на полях. И все это было сделано вовремя: налет «джонсонов» начался около 6 часов. Появились они со стороны моря. Сигнал тревоги прозвучал задолго до того, как пираты оказались над полями. Люди укрылись в траншеях и убежищах. Защитники полей ответили врагу шквальным прицельным огнем. Все же некоторые из них были ранены, несколько человек засыпало, землей после взрыва тяжелых бомб. К счастью, бригады по оказанию первой помощи откопали их живыми. В тот день под огнем врага рис был собран с десяти гектаров. [318]

На следующий день налеты возобновились. Две полевые бригады вышли на уборку риса, но в это время со стороны солнца неожиданно появились «джонсоны». С них посыпались бомбы и ракеты. Были разрушены отдельные траншеи и рвы. Сгорел один шалаш. И снова было засыпано землей и обломками несколько защитников полей. Их откопали полуживыми, почти задохнувшимися. Часть риса успели собрать, но осталось еще три участка. Крестьяне решили во что бы то ни стало закончить жатву. После жаркого полудня на, поле вышло сразу несколько бригад. Работа велась в рассредоточении — малыми группками, по 2–3 человека. Однако вскоре появилось шесть вражеских самолетов. Они открыли шквальный огонь из бортовых пулеметов. Но Динь Нью Зя, как командир на поле боя, руководил жнецами, проявив необычайное хладнокровие и отвагу. Его громкий голос звучал по всему полю: «Вперед! Ложись! Укройся!»

Битву за рис крестьяне выиграли. Несмотря на все ухищрения безжалостного врага, рис был собран с площади более 100 гектаров. Правда, несколько человек погибло, кое-кто был ранен. Но что поделаешь: на войне как на войне!

— Зерно было полновесное, урожай хороший, — добавляют мои собеседники.

Лица их спокойны. Ничто не выдает пережитого. А ведь они смотрят смерти в лицо — каждую минуту, каждый день. Спокойны, как будто бомбы вовсе и не падают на их поля, убежища и подземное жилье. Герои! Простые и величавые герои каждого дня!

...Возвращаемся. Над дорогой вьются какие-то обрывки бумаги или еще чего-то в этом роде.

— Листовки! — объясняет сопровождающий нас товарищ.

Та-ак! Значит, опять листовки вперемежку с бомбами? Останавливаюсь. Пытаюсь собрать хоть несколько штук. Но неумолимый Луонг подгоняет меня: надо спешить. Вверху снова реактивные машины.

— Успеешь еще начитаться. Этого товара здесь сколько хочешь, — утешает меня Тюэн. — Столько впереди случаев для сбора листовок!.. А там, в деревне, давно нас ждут.

Действительно, в «нашем» убежище собрались товарищи, занимающиеся вопросами культуры и пропаганды [319] в провинции Виньлинь. Они принесли несколько пачек газет и брошюр, изданных в местной типографии. И вдруг — сюрприз! В одной из брошюр я нахожу перепечатку моего репортажа «Незаконченная беседа с рекой Бенхай». Экземпляры газеты провинции Виньлинь еще пахнут свежей краской. Называется она «Тхонг Ньят» («Объединение») — так же как и популярный еженедельник, посвященный вопросу о Юге и (выходящий в Ханое. Выхожу из убежища на свежий воздух, чтобы при дневном свете как следует просмотреть газету. Неподалеку взорвалась бомба. Меня опять загоняют в убежище. Газета «Тхонг Ньят» с 1966 года выходит в условиях эвакуации.

* * *

Что такое работа печатника на 17-й параллели, можно оценить лишь тогда, когда воочию видишь типографию, действующую в подземелье, и слышишь непрестанный визг падающих бомб.

— Они часто падали всего в ста метрах от нас, — говорит директор типографии Нгуе Кхам, вручая мне контрольную полосу свежего номера газеты. — Но мы всеми силами стараемся защитить и сохранить наши машины и все имущество типографии. У нас есть резервные, более глубокие убежища...

Одна из машин привлекает мое внимание своим необычным видом. Некоторые ее детали сделаны из... оболочки сегмента осветительной ракеты. А колеса, облегчающие транспортировку машины, взяли со сбитого вражеского самолета. На валике еще можно прочесть остатки надписи: «US Navy... Buwers flare Aircraft Parach... WTE MK R 4 MOD 3 GN 1370–570–6157-L407–77. 0.66»...

Самым молодым печатникам — лет по семнадцати. Пожилыми здесь считают 30-летних.

— Наверное, враг будет стремиться еще сильнее досаждать нам, — говорят полиграфисты Виньлиня. — Но несмотря на любые условия нашей работы, газета будет, выходить регулярно!

Быстро наступает тропическая ночь. Но и она не приносит ни минуты покоя. То и дело короткие синие вспышки разрывают темноту. В небе опять вспыхивают надоевшие до смерти «фонари». Значит, бомбардировщики [320] уже на подходе. Я слышу их гул. Новые «джонсоны» сбрасывают очередной смертоносный груз...

Каждый вечер я встречаю в убежищах работников других местных общественных организаций. Среди них много моих старых знакомых. Я буквально не выпускаю из рук блокнот. Дело в том, что посланцы европейской прессы теперь очень редко добираются до 17-й параллели. В этом году я первая. Стало быть, надо как можно больше увидеть, запомнить, записать.

Начинается марш через рвы, люди изрыли землю бесчисленными коридорами, траншеями, ходами — диагональными, зигзагообразными, прямыми и просто извилистыми. Ночь не останавливает пульсирующей под землей жизни. Одни спят несколько часов, отведенных им для отдыха, другие в это время работают.

Сегодня я беседую с Чан Дуэ Ханем из партийного комитета провинции Виньлинь, с Хоанг Тхи Me, представительницей местного административного комитета, с одним из офицеров, представляющим командование армии в данном районе, и с молодым учителем Ле Ван Лоем, ответственным за пионерскую работу в провинции Виньлинь. Учитель говорит мне:

— Года два назад я видел вас в Хокса. Вы посетили нашу школу до эвакуации ее за пределы города. Говорят, что вы написали книгу о вьетнамских детях. Вас по-прежнему интересует тема участия юных вьетнамцев в борьбе народа против США? Если так, то я помогу вам собрать много новых и любопытных материалов по нашей провинции... Чем дольше идет война, тем более зрелыми становятся и наши дети!

Чан Дуэ Хань и Хоанг Тхи Me коротко рассказывают о прежних налетах вражеской авиации:

— Вы были у нас, если не изменяет память, в марте 1965 года, да? Мы тогда еще работали в Хокса. Город и вся наша провинция вскоре оказались на линии огня. Эвакуация началась...

Протяжный свист снарядов. От близких разрывов с потолка падают комочки земли. Вслед за этим — завывание пикирующих бомбардировщиков...

— В Европе мне будут задавать тысячи вопросов о том, как вы живете на линии огня, — говорю я, одновременно записывая в блокноте: «Снова налет». — Даже у меня на родине, в стране, которая испытала ужасы войны, [321] не все могут поверить, что можно выдержать такую жизнь под непрекращающейся лавиной огня с воздуха и моря...

— Это нам понятно! — с мягкой улыбкой отвечает Чан Дуэ Хань. — У вас война давно прошла, да и была иной. Выросло новое поколение, которое ее не помнит и не знает. А мы все время находимся в самом центре борьбы. Фронт воздушной войны — всюду... Что для вас тут наиболее существенное? Что вы хотели бы знать?

— Факты, свидетельствующие о постоянных и варварских налетах, о жизни под бомбами.

— Добро, вы их получите!.. Враг применяет различные методы и тактику уничтожения. Меняет способы нападений. А мы меняем способы обороны. Вы сами видели, что означает на деле так называемая комбинированная система налетов вражеской авиации. Прежде самолеты чаще всего налетали волнами, по нескольку десятков машин. Сейчас они фотографируют местность по ночам, применяют осветительные ракеты и уже после этого бомбят маленькими группками, по 2–3 машины. Поспешно сбрасывают бомбы и удирают, чтобы не попасть под огонь наших зениток.

— Но это не все?

— Нет, конечно. Вот иной пример их разбойничьей тактики: избранную ими цель они окружают кольцом бомбовых разрывов. Край такого «круга смерти» становится целью для сброса разрушительных бомб крупного и среднего калибра. А в середину круга они бросают сотни «шариковых» бомб и зажигательные ракеты. Это подлый способ запугивания людей, дезориентации их, расчета на панику и растерянность. Нанося массированный удар в одно место, враг стремится выгнать из него население, чтобы потом хищно преследовать его огнем пулеметов на дорогах, чтобы уничтожить людей до того, как они достигнут убежищ и траншей... Передайте европейским читателям, что целью этих зверских валетов является прежде всего и главным образом беззащитное гражданское население. Американская военщина и ее хозяева в Вашингтоне стремятся любым путем, не брезгуя никакими подлыми средствами, уничтожить в нашей провинции все живое, все построенное нами с таким трудом. Их цель — превратить Виньлинь в зону пустыни. Примером наиболее явного применения такого варварского [322] «круга смерти» стала бомбардировка общины Виньту, которую мы называем «вторым Кон Ко»{30}. Она подвергалась непрерывным бомбежкам с мая до октября 1966 года... Недавно два больших корабля 7-го флота подошли ближе к берегу и пытались огнем орудий главного калибра разрушить две общины на побережье. Наши береговые батареи ответили им метким огнем. Несмотря на грозную опасность, население общин дружно помогало артиллеристам; если орудия, которые все время меняли позиции, чтобы их не накрыл враг, застревали в сыпучем песке, наши крестьяне руками вытаскивали их. Общей была эта борьба. Общей стала и радость, когда защитники увидели, как один из кораблей стал крениться набок и вскоре ушел под воду... Мы непрестанно совершенствуем способы и средства противодействия врагу. Если же американцы отважатся на высадку десанта, они горько пожалеют об этом. Мы не дадим им ступить на нашу землю!

* * *

Хорошо, что я прошла определенную «тренировку нервов» за время своих многочисленных поездок по сражающемуся Вьетнаму — иначе меня, несомненно, ошеломили бы и даже напугали бы цифры и данные, которые я слышу тут на каждом шагу. Но эти сведения люди сообщают мне спокойно и деловито, ни одним жестом или взглядом не подчеркивая трагизма или мужества. Каждый день и каждая ночь на 17-й параллели подтверждают истину и правду сказанных выше слов. Все время, пока я нишу свои заметки, на страницы моего блокнота сыплются земля и пыль. Слышны взрывы. От них дрожит пламя каганца. То и дело кто-нибудь из нашей охраны выглядывает наружу и проверяет, не пора ли нам спуститься глубже, в запасное убежище. Из моих уст так и рвется вопрос, который — я хорошо знаю! — зададут мне по возвращении на родину: «Как они могут жить в таких условиях?!» Словно угадав мои мысли, товарищи говорят:

— Мы выдержим! Вы же видели не одну цеталь нашей жизни, а скоро увидите еще больше. Это хорошо, [323] что вы решили остаться с нами на несколько дней. Нет, явно недостаточно просто побывать в Виньлине. Надо увидеть нашу жизнь и борьбу вблизи, надо хорошо понять ее. Пока вы вернетесь в страну Ба-лян, положение обострится еще больше. Скажите всем тем, кто, пытаясь дать оценку нашей жизни и борьбе, твердит «это невозможно», что мы стоим по-прежнему на своей земле и будем защищать ее насмерть, хотя и понимаем всю опасность нарастания бешеных налетов врага.

Усиливается рев самолетов. С земли им отвечают зенитки. Красные бусинки трассирующих пуль прочерчивают хмурое небо. В углу нашего убежища стоит транзистор, из которого доносится уверенный голос диктора Ханойской радиостанции. Мир, где нет войны, кажется мне настолько нереальным и далеким, как будто он находится где-то на другой планете. Даже пытаясь заснуть, я мысленно вижу бесчисленные воронки от бомб на дорогах, в лесах, на рисовых полях, у переправ и возле убежищ. И людей, которые работают по ночам:, а сражаются с врагом в любой час суток... [324]