Звонкие голоса девушек повторяют рефрен: «Кхоан кхоан то... Кхоан кхоан то...» («Любимая земля...») Эта песня создана еще в мирное время. Теперь дома Куангбиня, о которых поется в песне, разрушены. После недолгих лет строительства новой жизни снова пришел час военных испытаний — час защиты любимой земли. Данг Зя Тот родился на этой земле. На ней он сражался несколько лет еще в годы первого Сопротивления. Он принадлежит к славному отряду кадровых борцов, опытных, твердых и закаленных, как твердым и закаленным является все население провинции Куангбинь. Он рассказывает мне любопытные подробности.

Территория провинции Куангбинь составляет 9000 квадратных километров. Она пересечена горной цепью Хоаньсон. Высокогорные районы поросли непроходимыми джунглями. Главное богатство провинции — ценные породы деревьев, растущие в этом тропическом лесу. Вместе с тем земля Куангбиня скупо и неохотно родит рис. Узкие полосы тщательно обрабатываемой под рисовые поля земли зачастую граничат с песчаными дюнами. Ветры, дующие с гор и из Лаоса, несут тучи пыли и песка, которые уничтожают урожай, засыпают луга, губят молодую рисовую рассаду. Капризные горные реки и потоки довольно часто вызывают наводнения. [270]

Данг Зя Тот раскладывает на столе карту провинции. На территории Куангбиня есть места, которые похожи на коридор или «узкое горло». При этом горы весьма близко подходят к морю и полоса суши между лаосской границей и побережьем не превышает 50 километров. Неравномерная пересеченность местности, большая длина побережья, узость территории суши — все эти черты присущи и соседней провинции Виньлинь. Поэтому обе эти провинции подвержены налетам с воздуха, с моря, а также опасности вторжения наземных войск американских захватчиков и сайгонской марионеточной армии, не говоря уже о таиландцах, южнокорейцах и т. д.

В период первого Сопротивления вся территория Куангбиня была оккупирована французским экспедиционным корпусом. Но это не помешало активности патриотов; здесь повсюду размещались конспиративные базы революционного и национально-освободительного движения. Особенно сильны были они в юго-западных уездах.

— Французские оккупанты с беспримерной жестокостью «усмиряли» отдельные волости, — рассказывает Данг Зя Тот. — У нас были такие селения, где к моменту освобождения не осталось ни одного домашнего животного, всех до последнего забрали оккупанты-грабители. И крестьянам пришлось самим впрягаться в плуги, чтобы вспахать запущенную и заросшую сорняками землю. Да, мы не могли помочь им в первое время — ни волов, ни буйволов в стране почти не осталось, только у помещиков и богачей... Но это население, жившее на неурожайной земле, в страхе, нужде и голоде, при постоянном унижении со стороны колонизаторов и имущих классов, тем не менее активно поддерживало революционное движение и давало отпор оккупантам.

Да, в Куангбине есть деревни, куда не отваживался вторгаться даже вооруженный до зубов враг. Несмотря на огромный перевес в силах и оружии, враги опасались засад и неожиданных ударов с тыла и флангов. Есть и такие населенные пункты, как Каньдонг, где население эффективно действовало против орудий, пулеметов и винтовок стрелами, камнями и ловушками с отравленными кольями. Куангбинь дал в годы первого Сопротивления трех Героев Народной армии, удостоенных этого высокого звания за беспримерные подвиги. Местные крестьяне помогали [271] в то время партизанам и бойцам отрядов Сопротивления всем, чем только могли: пищей, одеждой, доставкой сведений о противнике, укрывали в подземных тайниках подпольщиков. До сих пор люди вспоминают об отважном и несгибаемом крестьянине по имени Манг. Его пытали самым бесчеловечным образом и требовали указать место, где скрываются делегаты партии. Манг умер после того, как палачи вбили ему в череп два гвоздя. Но он так и не проронил ни слова...

Почему я часто говорю о прошлом Вьетнама? Да просто потому, что иначе было бы трудно понять нынешнюю действительность, в частности жизнь в Куангбине. Жители этой провинции хорошо знают, за что они сражаются. Они защищают власть, которая дала им в руки все — им и их детям. Они горой стоят за власть, с помощью которой они навечно распрощались с постоянным унижением, рабством, голодом, болезнями и нищетой.

В населенном пункте Камли 1 апреля 1964 года было закончено строительство плотины. Благодаря ей живительную влагу получили в достаточном количестве 5 тысяч гектаров засушливой земли. А надо отметить, что этот район в пору засухи был особенно подвержен действию горячих ветров, дующих со стороны близкого Лаоса. Заносимые ими тучи песка и пыли уничтожали посевы. Пыль эта проникала всюду: скрипела на зубах во время еды, раздражала слизистую оболочку глаз, вызывала болезни век, длительное ослабление зрения. В Камли удавалось только один раз в год собирать урожай риса, да и то очень скудный. От жаркого дыхания ветров высыхали пруды и трава, не хватало корма для скота.

Так было прежде.

Но благодаря возведению плотины и строительству каналов изменился климат этого района: зазеленели рисовые поля, повысился урожай, изменились к лучшему условия жизни крестьян, их здоровье. Можно ли после всего этого удивляться тому, что крестьяне из деревни Динь Фунг, расположенной неподалеку от Камли, возмущенно и страстно клеймили позором воздушных пиратов, бомбивших плотину? Они говорили мне:

— Дом можно построить сравнительно легко. Но плотину? Разве можно так преступно, умышленно разрушать источник влаги, источник нашей жизни? Проклятые бандиты! [272]

На тропинке, совершенно закрытой сводом густой зелени деревьев, слышны голоса детей. Это возвращаются с занятий ученики подземной школы, находившейся вблизи от нас. Вместе с тем издалека доносятся отголоски бомбовых разрывов.

* * *

В рыбачьем поселке Ньян Чах один из военных корреспондентов записал текст сделанного от руки плаката. Этот плакат напоминает о прошлом несколькими бесхитростными, но какими же красноречивыми цифрами:

«74 жителя нашего поселка умерли в 1945 году голодной смертью.

52 жителя нашего поселка умерли в 1945 году от холеры.

71 житель нашего поселка существовал за счет подаяний.

154 ребенка из нашего поселка были проданы родителями в уплату долгов богачам.

133 жителя нашего поселка были вынуждены покинуть его в поисках куска хлеба.

864 жителя нашего поселка были неграмотными».

Все эти данные касаются периода владычества колонизаторов. В годы между одной и другой войнами Ньян Чах пока еще не стал богатым поселком. Но уже никто здесь не умирает с голода. Исчезло и другое бедствие — холера. Нет больше нищих, собирающих подаяние. Все жители, кроме древних стариков и старух, научились читать и писать. И сегодня просто трудно представить себе, чтобы можно было когда-то продавать своих детей за долги. Поэтому не удивительно, что представители старшего поколения стали самыми горячими сторонниками продолжения борьбы.

Старик по имени Дук, проживающий в этом поселке, во время налета потерял одного из трех сыновей. Когда двое оставшихся начали оплакивать смерть брата, старик закричал на них: «Не поддавайтесь отчаянию! Берите в руки оружие! Идите сражаться и ждите минуты, чтобы отомстить за него!» Сам он явился к местным властям и попросил дать ему несколько гранат. Он хотел, чтобы они были у него под рукой, если враг посмеет ступить на [273] землю его отцов. «Я найду в себе достаточно сил, чтобы ударить по врагу до того, как умру!» — сказал Дук.

* * *

— В Европе и вообще на Западе не все, по-видимому, замечают очередные этапы и методы эскалации, — продолжает свой рассказ Зя Тот. — Одним из признаков ее стал обстрел ДРВ с моря, систематически усиливающийся с весны прошлого года. Другим характерным признаком является минирование рек, озер, прудов и даже рисовых полей. Подводные мины, во множестве сбрасываемые врагом с самолетов на парашютах, имеют обычно треугольную форму и окрашены в зеленый цвет, соответствующий окраске листвы деревьев. Дальнейший этап американской эскалации — это усиление и расширение зоны действия химической войны.

В уезде Чун Чао 19 апреля 1966 года между 8 и 10 часами утра разведывательные самолеты типа «Т-28» и «AD-6» распылили отравляющие вещества порошкообразного вида. Зя Тот показывает мне сброшенные с «джонсонов» и случайно найденные в лесу пакеты из-под этих химикатов. На этикетках еще ясно видны надписи: «Rock kimt Arsenian Proiet. Order 217–337». Ясно, что эта порошкообразная отрава содержит в себе мышьяк и хлор. От него погибают растения в горных местностях, где враг распылил этот яд. Под воздействием его желтеет и опадает с деревьев листва, а сами деревья чахнут. Гибнут многие полевые культуры. Трое молодых вьетнамцев тяжело заболели после того, как напились воды из колодца на территории зараженного этим ядом участка.

Осматриваю серый контейнер из толстого картона, очень похожий на цилиндр, почти трехметровой длины. Такие контейнеры были сброшены над одним из уездов провинции Куангбинь совсем недавно — всего три дня назад. Они содержали массу серых мелких гранул. Сейчас идет спешное исследование их химического состава. Но уже удалось выяснить, что эти герметически закрытые контейнеры вскоре раскрываются под воздействием жары и сырости. И ясно еще одно: содержимое зловещих «подарков с неба» — это яд, с помощью которого американцы пытаются достичь той же цели — уничтожения посевов, садов, огородов, и главное — людей.

Американские теоретики «специальной войны» неоднократно [274] болтали о мнимой «гуманности» химического оружия, которое-де не умерщвляет людей. Двойная ложь! Во-первых, химическое оружие применяется (и они сами не отрицают этого) против полей и садов, плантаций и огородов, обеспечивающих население Вьетнама продовольствием. Во-вторых, химическое оружие убивает человека и домашних животных. Правда, не сразу, а постепенно. Однако я лично не вижу существенной разницы между газом «Циклон-Б» (которым гитлеровцы умерщвляли людей в Освенциме и других «фабриках смерти») и теми отравляющими препаратами, которые американские последователи фашистов распыляют сейчас во Вьетнаме, сея «смерть в рассрочку». На основе личных наблюдений и расследования, предпринятого во время моей поездки по Южному Вьетнаму, я убедилась и знаю, что такого рода отравляющие вещества вызывают у крепких взрослых людей тяжелые заболевания и полную инвалидность, а у более слабых, пожилых, женщин и детей, особенно малышей, — медленную, но неотвратимую смерть. Именно смерть, которая наступает после долгой болезни, кровавой рвоты и кровавого поноса.

Имеются ли у вьетнамцев и какие именно защитные средства против химического нападения американских империалистов? Да, такие средства есть. Не все и не столько, сколько их надо. Но работы по поиску новых и более эффективных средств ведутся неустанно.

Приданный мне в качестве «личной охраны» молодой милиционер подходит к Зя Тоту и что-то вполголоса говорит ему. В руках у него довольно большой мешок. Зя Тот кивает головой и берет у милиционера этот мешок. Обращается ко мне:

— Вот, ти ба, ответ на твой вопрос о средствах психологической войны! Здесь собраны некоторые ее «экспонаты».

На столе появляются игрушки — пластмассовая американская халтура: звери, рыбы, куколки. К ним приложены листовки в виде писем, якобы написанных вьетнамскими детьми с Юга. Эти письма содержат мнимые приветы «соотечественникам на Севере» и... пожелания, чтобы они «поскорее изгнали коммунистов». Какой же беспросветный идиотизм!

— А вот еще «подарочек»! — зло смеется Зя Тот, вытаскивая со дна мешка большой, черный, пористый кусок [275] чего-то, похожего на шлак. Это застывший напалм. Так внешне невинно выглядит сейчас бесшумно взрывающаяся «бон на пам», как ее именуют вьетнамцы. Так выглядит вблизи страшная смерть — изобретение американских «миротворцев», одна капля которой может превратить человека в пылающий факел.

— Напалмовые бомбы «они» начали сбрасывать над Куангбинем еще весной 1965 года, — добавляет Тот.

Снова присматриваюсь к американским «подаркам». Тут изделия не только из США, но также японские, филиппинские...

— Враг разбрасывает их в наиболее подходящие, по его мнению, дни: накануне местного праздника, в сочельник, отмечаемый нашими католиками, перед традиционным Днем ребенка, который по нашему скользящему лунному календарю приходится на середину сентября, и в другие религиозные праздники... — объясняет Зя Тот. — Обрати внимание: иногда они швыряют нам консервированное молоко, пачки пиленого сахара, транзисторы и... даже порнографические открытки. Однако население, хотя и испытывает нехватку сахара и молока, не принимает американских «даров» — их тщательно собирают и сжигают на кострах под горячее одобрение всех собравшихся на такое своеобразное «ауто да фе». Как-то «ами» пронюхали, что у нас возникли трудности со спичками. И что же вы думаете? Они стали сбрасывать нам целые пачки спичек, уверяя при этом, что у нас всего будет вдоволь, если мы... капитулируем! Ну, а результаты такой пропаганды ты сама видела, ти ба, тут комментарии излишни...

Я продолжаю расспрашивать собеседника о дальнейших подробностях из повседневной жизни провинции Куангбинь.

— У нас есть населенные пункты, атакованные врагом тысячу раз... Да, да, именно тысячу, если считать с начала эскалации! — повторяет Зя Тот, видя мой недоверчивый взгляд. — Тысяча налетов, не считая артиллерийского обстрела с моря и попыток совершения диверсий, предпринимаемых группами «коммандос», забрасываемых ночью. У меня просто нет возможности перечислить все деревни и поселки, разрушенные врагом. Но вот тебе два примера: община Во Нинь — 39 тяжелых фугасных бомб пришлось только в 1966 году на каждого ее жителя; община [276] Тюэн Тоа была атакована бессчетное число раз и сровнена с землей. Ее трижды атаковали «суперкрепости», бомбардировщики «Б-52». Вообще в нашей провинции нет ни одной пяди земли, которая не была бы не затронута бомбежками. Жизнь ушла под землю. Каждое селение и каждая семья накапливают сейчас запасы продовольствия на «черные дни». Каждый населенный пункт имеет свою группу самообороны и отряды тех, кто помогает сражающимся... Повсюду у нас созданы группы по поддержанию порядка... Я уже говорил тебе, что наша земля не очень-то щедра. Поэтому мы особенную заботу проявляем в деле улучшения обработки рисовых полей. На таких почвах, какие имеются в большинстве районов Куангбиня, да еще в условиях войны, очень трудно получить урожай риса по 5 тонн с гектара. Одна урожайность в районах Дельты, а совсем другая у нас — в местах, где преобладают пески или скалы и горы. В среднем мы сейчас получаем по 1600 килограммов с гектара, то есть на центнер больше, чем в первые месяцы эскалации. Некоторые сельскохозяйственные кооперативы, например широко известный своими достижениями «Зяйфонг», добились сбора по 2–2,5 тонны. Мы теперь делаем основной упор на выращивание заменяющих растений, а также овощей. Все это может служить пищей, если у нас не хватит риса... Урожай теперь собираем два раза в год. Весенние посадки риса требуют почти трех месяцев напряженного труда, зимние — полгода. А в это время враг пытается всеми способами помешать уборке урожая и уничтожить запасы зерна для посевов. Конечно, мы не ждем его — предпринимаем все, что только в наших силах, для обработки полей, сбора риса и сохранения его... Два года назад жатва у нас продолжалась около 30 дней, а теперь, несмотря на проклятую эскалацию, мы сократили этот срок до 20 дней. Стали работать быстрее и рациональнее. Словом, делаем нужные выводы из военного опыта. Должен тебе заметить, что уборочную кампанию наша партия считает одним из элементов сопротивления врагу — не менее важным, чем вооруженная борьба. В уборочной кампании участвуют не только крестьяне, но также молодежь из штурмовых бригад, партийные работники, солдаты — словом, все, у кого есть силы. Мы используем каждую минуту передышки между очередными налетами. Пища во время жатвы доставляется прямо на [277] поле... Да, еще вот что: при обработке зерна нам очень пригодились малые, легкие, удобные для транспортировки рисолущильни, доставленные из социалистических стран. Запиши это!.. Наш транспорт и пути сообщения продолжают работать. Раньше мы располагали только большими паромами — тяжелыми и неповоротливыми. Сейчас пользуемся более легкими и маневренными. А бывает часто и так, что несколько хорошо соединенных лодок или сампанов отлично выполняют роль временного парома. Небольшие местные фабрики, рассеянные по всей провинции, дают людям работу, высвобождают транспорт, улучшают снабжение...

— Это тоже входит в план самообеспечения?

— Да, конечно. Благодаря таким маленьким предприятиям мы производим на месте сахар, табак, чай, спички, бумагу, арахисовое масло, домашнюю посуду, некоторые искусственные удобрения, даже рыбачьи сампаны...

Памятным для всей провинции Куангбинь стал день 17 июля 1966 года. Жители получили тогда поздравление от ныне покойного президента Хо Ши Мина по случаю уничтожения 100-го самолета, сбитого в ДРВ как раз над территорией провинции.

— У нас 11 Героев труда и борьбы, в том числе пять женщин, — продолжает Тот. — Кроме того, семь наших трудовых коллективов завоевали это высокое звание... Мы знаем, что американцы будут атаковать нас еще интенсивнее, еще злее, еще внезапнее. Чем сильнее они будут ощущать удары наших соотечественников на Юге, тем больше они будут прилагать усилий, чтобы «отыграться» на Севере. И мы готовимся к этому. У нас теперь есть самое современное оружие, которое нам дала Льенсо (страна Ленина). Это значительная разница по сравнению с минувшей войной. Но мы не пренебрегаем и примитивным оружием, которое — как показывает опыт Юга — отлично сдает экзамен в деле обороны. Для нас хорошо любое оружие, лишь бы оно разило врага. Каждый способ пассивной обороны приемлем, лишь бы он спасал людей... И еще одного добились мы — умения жить под бомбежками, умения создавать широко разветвленную, многостороннюю систему обороны в условиях «со тан»...

Зя Тот перелистывает странички своего блокнота. Потом на минуту задумывается. Я не тороплю его. [278]

— Что бы тебе пожелать на прощание? — сказал Зя Тот. — Знаешь, ти ба, я лучше напомню тебе нашу пословицу, которую ты так любишь повторять... — Улыбаясь, мой собеседник приводит пословицу: «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать!»

По совету Луонга мы ложимся спать в 8 часов вечера. Тюэна лихорадит. После того как я дала ему таблетку аспирина и беллакорна, он крепко заснул. На соседнем топчане посапывает Терамото. Мое место в противоположном углу землянки, у самого входа в убежище, где прошлой ночью мы укрывались от «джонсонов». Принимаю глимид польской продукции. Хоть плачь, не могу привыкнуть засыпать днем или рано вечером.

Из сна меня вырывает сверлящий и уже порядком надоевший вой самолетов. Сажусь на топчан, мгновенно прихожу в себя. Слышу болезненный стон Тюэна. А самолеты уже близко. Сквозь щели прикрытой двери видны отблески осветительных ракет. Убежище рядом со мной, а мои товарищи спят далеко. На всякий случай решаю поднять их.

Вытащенный мною из-под москитной сетки Терамото лениво потягивается, зевает и протирает глаза, как ребенок.

— Что случилось, Моника-сан?

«Как же, черт возьми, по-японски называется самолет?» Не помню. Кричу:

— «Джонсоны»! Планес! Май бай ми!.. В убежище!

Тюэн встает не открывая глаз, машинально завертывается в одеяло и ступает как лунатик по землянке, в которой становится все светлее от ракет. Порыв ветра открывает двери. Небо усеяно «фонарями». Снова кричу:

— Лезьте все в убежище!

Тюэн не слышит, садится на землю и мгновенно засыпает. То же самое происходит и с Терамото. Снаружи доносится топот. Мой «личный телохранитель» Тан повелительно кричит:

— Ти ба, бак кхом! Ньян! Ньян!

— Тише ты! Мы уже спрятались! — отвечаю ему на чистейшем польском языке; от возни с обоими друзьями, которых мне силой пришлось затаскивать в убежище, в голове все перемешалось и я не догадываюсь, что Тан не понимает меня.

Вылезаю из тесной дыры, чтобы забрать сумку с блокнотами, фотоаппарат и магнитофон, Возясь с Терамото и [279] Тюэном, я совсем забыла про вещи. Черт бы побрал эти самолеты! Они налетают волнами, пикируют неподалеку от нас. Закрывшись одеялом, включаю фонарик, чтобы проверить, который час. Половина одиннадцатого. Выходит, что мы спали чуть больше двух часов... А «джонсоны» продолжают кружить над нами, словно злые коршуны. Теперь мы лишены покоя до четырех часов утра. Я все-таки засыпаю...

В пять часов приходится вставать; идем осматривать Донгхой, вернее, его руины. Тюэн чувствует себя лучше и готов сопровождать меня. Неоценимый Нам успел где-то раздобыть и сварить кофе. Жадно глотаю горячий и крепкий напиток, вспоминаю события минувшей ночи. И думаю о людях, у которых за плечами десятки и сотни таких ночей. О людях, которые уже давно забыли, что такое спокойный, нормальный сон...

Ничего не могу узнать в Донгхое, хотя была тут уже дважды. Первый репортаж, отправленный на родину из сражающегося Вьетнама весной 1965 года, был озаглавлен так: «Донгхой защищает будущее». Тогда в городе еще было восемь школ, хотя и они получили приказ о «со тан». Была и больница, разрушенная самолетами в первые же дни эскалации. Был открыт и книжный магазин, знакомый мне еще по мирному времени. Действовали две библиотеки. Сотрудники их уже тогда начали отправлять книги в окрестные деревни: этого требовала война.

Теперь здесь одни руины. Руины и кучи битого кирпича, щебня и земли. Едва различишь очертания домов и улиц.

— Узнаешь, ти ба? — спрашивает Чан Конг Тан. — Именно здесь была та библиотека, о которой ты писала, а вон там — книжный магазин...

Пагода с упавшей статуей Будды. Слепые глазницы мертво глядят в спокойное небо. Несмотря на оклики товарищей, останавливаюсь, быстро щелкаю затвором фотоаппарата. Среди мусора и битого кирпича лежит маленькая, изодранная взрывом книжка — буддийский молитвенник. Поднимаю ее и кладу в карман. Жив ли тот человек, который не так давно заглядывал в нее? Не знаю. И никто не ответит мне на этот вопрос...

— Быстрее, ти ба! Поторопись! — подгоняют меня Тюэи и Нам. — В любую минуту могут налететь «джонсоны»... Вон уже слышно! [280]

Действительно, едва мы выбрались из руин Донгхоя, как они снова над нами. Как назло вокруг довольно большое пространство, где нет ни одного убежища. Так бывает очень редко. Трудно будет укрыться...

Две сверкающие на солнце черточки быстро растут и чернеют буквально на глазах. Теперь я отчетливо вижу силуэты двух вражеских машин. Фу-у, слава богу! Это «AD-6», с ними не так опасно. Вот если бы это оказались «Ф-105», то уж они сели бы нам на шею!.. Невольно измеряю на глазок расстояние до ближайшей щели или какого-либо естественного укрытия. Гм-м, перед нами открытый, ровный как стол пустырь...

— Иди вперед! — Как всегда в таких случаях, голос Тюэна, переводящего распоряжения Нама, звучит повелительно, не признавая никаких отговорок. — И не спеши!

— А вы?

— Не спрашивай! Вперед!

Мои спутники сбились в тесную группу. Идут вместе, ведя за собой велосипед. Теперь я поняла, они хотят привлечь к себе внимание летчика, если тот попытается обстрелять меня. Они спасают «ти ба»...

— Не задерживайся! — резко кричит на меня Тюэн. — Мы следуем за тобой. Не смей бежать!

Невдалеке я уже вижу ров. Несколько ближе — кусты. Среди них можно укрыться. Гул двух самолетов, кажется, заполнил все небо. Они уже над нашими головами... Далеко в поле различаю силуэты работающих крестьян. Они спокойно делают свое дело. Вот уже более трех лет постоянная опасность сопутствует им.

Гудящее небо падает на нас: это пикируют «AD-6». Их визг и свист бомб, кажется, пронзают все. Я падаю прямо в кусты. Гляжу вверх. Вижу мгновенное мелькание каких-то темных капель, оторвавшихся от фюзеляжей... Недалекий грохот и облака дыма и пыли. «Джонсоны» бомбят Донгхой, из которого мы только что вышли. Бомбят руины города, которого уже нет... На нас они почему-то не обращают внимания.

Тихо. Самолеты ушли. Меня догоняют товарищи. Чан Конг Тан, мягко улыбаясь, говорит мне:

— Ну, вовремя мы ушли от них! Через полчаса будем в книжном магазине...

В разрушенном Донгхое мне трудно найти следы виденного три года назад. Остатки стен, пепелища, горы [281] мусора — все, что я вижу теперь, — не напоминают былого. Но за городом есть книжный магазин, укрывшийся под землей. Как раз в это время из него навстречу нам поднимаются двое солдат Народной армии. Спускаемся вниз. Примитивный прилавок и книжные полки. Прежний магазин трижды подвергался бомбежкам. А этот — лишь часть давнего — тоже пять раз после эвакуации менял свой адрес. Американцы не щадят и его, в результате бомбежек погибло более двухсот томов.

— А нам так нужны книги! — с болью говорит продавщица. — Столько бывает покупателей... Приходится все время объяснять, что тех или иных книг нет, что иные уже разобраны, что очень малы тиражи, что не хватает транспорта... Ох, как плохо!

Действительно, пока мы были в магазине, туда то и дело заглядывали покупатели — крестьяне, солдаты, старшеклассники, члены штурмовых бригад.

— Я сама радуюсь, когда могу ответить: «Да, есть такая», если у меня спрашивают какую-либо книгу, — продолжает девушка. — Но, к сожалению, чаще приходится говорить: «Нет!»

Бродя среди полок, я неожиданно нашла пару польских книг, переведенных на вьетнамский язык. Вытаскиваю из ящика несколько томов, которые Туонг Ван (так зовут продавщицу) успела спасти от недавнего пожара. Знакомые имена авторов, хотя и во вьетнамской транскрипции: «Муа гат» — «Жатва» Галины Николаевой, «Мо нгуон чан чинч» — «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого. Невольно на ум приходит латинский афоризм: Habent sua fata libelli{24}. Обожженные, почерневшие уголки страниц рассыпаются, как только неосторожно прикасаешься к ним. Чан Конг Тан бережно заворачивает в бумагу несколько таких полуобгоревших книг.

— Возьми их с собой в Европу, покажи их в разных странах, особенно в западных! — просит он. — Ты вчера говорила, что с помощью телевидения можно демонстрировать миллионам людей любые документы, любые свидетельства нашей борьбы и варварства американской военщины. Возьми же эти книги, расскажи о них, покажи своим читателям и телезрителям, возьми!.. [282]

Мы сидим в щели, прижавшись спинами к земляной стенке, с которой сыплется пыль. Почва под нами сотрясается от близких разрывов. Вокруг сыро, темно. Под аккомпанемент кружащих в небе самолетов, с блокнотом в руках, страницы которого едва освещает тусклый лучик фонарика, я слушаю вопросы о сугубо польских долах: о театрах Варшавы и Кракова, о Гданьском ансамбле «Бим-бом», о варшавских студенческих спектаклях, опашем репертуаре...

Моего собеседника зовут Вич Лам. Он директор Ханойского центрального театра. Плечистый, высокий, шутливый, с коротко подстриженными черными усами, он совсем не похож на вьетнамца. В первый момент я приняла его за уроженца Балкан. Он несколько лет учился режиссерской работе в чешской Праге, знает многие социалистические страны Европы: побывал в ГДР, Польше, Болгарии, Румынии. С сентиментальностью в голосе вспоминает польские театральные встречи...

В темноте слышны оклики. Мелькают черные силуэты людей, которые что-то переносят, перетаскивают, монтируют, готовят. Нам предстоит смотреть спектакль, который привезли в этот отдаленный уезд столичные артисты. Я стараюсь как могу удовлетворить любопытство Вич Лама относительно польской театральной жизни, а затем сама перехожу в наступление — засыпаю его вопросами о работе его театра в условиях этой ужасной войны. Несколько месяцев назад я видела артистов этого театра на их основной сцене, в Ханое. Как же они попали сюда, так далеко от столицы, в жестоко атакуемую днем и ночью провинцию Куангбинь?!

— Очень просто! — отвечает Вич Лам. — Уже в самом начале эскалации, то есть с весны 1965 года, наш коллектив из 150 человек приступил к реорганизации работы в военных условиях. Каждый год мы проводим в Ханое всего несколько месяцев. Мы включили в свой репертуар советские пьесы, посвященные 50-летию Октября, то есть заранее перевели на вьетнамский язык «Иркутскую историю» Арбузова и «Любовь Яровую» Тренева. Показали это и в Ханое и в провинциях... Успех огромный! Ну, а большую часть года наш коллектив, разбитый на группы, работает в районах, подвергающихся ожесточенным бомбежкам! [283] Как видите, территория «зоны нашего влияния», — улыбается Лам, — это прежде всего Куангбинь... Каждая такая группа покидает Ханой по меньшей мере на три месяца... Ну, что вы так старательно записываете мои слова? Это же обычное дело, нормальная работа! — смеется Лам, видя, как я пытаюсь занести в блокнот каждую его фразу, то и дело помогая себе фонариком. — Наш поэт То Хуу, который вот уже много лет вместе со всем народом делит его радости и печали, труд и борьбу, однажды сказал: «Пусть наша песня звучит громче, чем разрывы бомб!» Истина, заключенная в этих словах, подтверждается каждым днем нашей работы. Чем ожесточеннее преследует нас враг, тем сильнее становится отпор народа. Тем более ему необходимо искусство. Вы же были на Юге, видели многое. Так вот, там тоже работают театры, хотя условия у них более трудные...

Это верно. Я видела, как выступают «лесные» театры и ансамбли. Вспоминаю отличные спектакли, поставленные в обстановке войны на партизанских базах. Одновременно вспоминаю и годы фашистской оккупации Польши. Как жадно ловили мы тогда звучавшие в подполье наперекор террору захватчиков призывные слова писателей и артистов! Здесь я уже не раз видела, как население сражающегося Вьетнама — крестьяне, солдаты, рабочие с эвакуированных предприятий, молодежь штурмовых бригад — тянулось к культуре, к искусству. Несмотря на усталость, на нелегкий труд в течение целого дня, люди затаив дыхание следили за выступлением ансамбля или за экраном на киносеансах, проводимых в гротах и подземных убежищах...

— Разбитые на маленькие группы, мы добираемся до самых отдаленных деревень, до многих временных поселений людей, эвакуированных из городов, — продолжает Лам. — Иной раз нам удается проделать часть пути на грузовике, в отдельных случаях используем велосипеды, но чаще всего ходим пешком. В течение минувшего турне моя группа прошла пешком более 950 километров... Вы спрашиваете, сколько раз мы оказывались в непосредственной опасности, под бомбами? Около сорока раз...

Самолеты все еще воют над нами. Мои спутники гонят нас в убежище. Вич Лам отвечает мне:

— Все, что нам требуется для работы, мы забираем с собой и носим в рюкзаках. Сюда входят костюмы, необходимый [284] реквизит, неприкосновенный запас пищи, гамаки для спанья. Часто мы используем последние как занавес. На долю каждого из нас приходится около 20 килограммов груза.

Среди артистов немало людей в возрасте от 22 до 40 лет. Самая юная, 18-летняя, артистка — хрупкая и маленькая, как куколка. А из числа пожилых есть участники первого Сопротивления, бойцы партизанских отрядов и солдаты из-под Дьенбьенфу. В среднем за сутки группы проделывают по 20 километров. Играть приходится в любую пору суток — то днем, то ночью, то на рассвете. Каждый спектакль продолжается около трех часов.

— Меньше никак нельзя, не дают! — смеется Лам. — Люди возмущаются и протестуют, если мы собираемся играть меньше. В случае налета — вынужденный перерыв, а затем возобновление спектакля. Разумеется, декорации и реквизит у нас самые простые, некоторые мы организуем прямо на месте. Если спектакль идет вечером, то мы встаем очень рано, чтобы учить молодежь... Чему? Теперь повсюду — в деревнях, временных поселках эвакуированных, в штурмовых бригадах, воинских частях — имеются самодеятельные художественные ансамбли, которым очень нужны наши профессиональные советы и наш большой опыт. Поначалу некоторые наши сотрудники считали, что они очень много теряют с артистической точки зрения, поскольку им приходится работать в столь упрощенных и суровых условиях. Разумеется, наш труд здесь несколько иной, чем на сцене столичного театра, в нормальных условиях. Но работа эта так притягивает нас, так нужна людям, так много дает нового опыта и испытаний, что сейчас уже все без исключения добровольно просятся взять их в очередное турне... Бывали случаи, когда мы играли, несмотря на явную угрозу смерти, под «музыку» повторяющихся близких разрывов бомб. Играли... по восемь часов подряд!

Выясняется еще одна любопытная подробность. Оказывается, каждый артист, кроме ежедневной маршевой тренировки, должен уметь хорошо плавать, готовить пищу, а также рыть траншеи.

— Многим необходимым вещам, неизбежным в полевых условиях, мы научились у «генерала войны», — смеется Лам, глядя на мое удивленное лицо. — Известно: «Необходимость — мать находчивости»! [285]

— А что вам больше всего необходимо, если говорить об экипировке?

— На войне как на войне... Нам недостает многого. В частности, рюкзаков, вещевых мешков, туристских сумок, в которых мы могли бы переносить не только личные вещи, но также реквизит и разные вещи, необходимые для нашей работы...

Я внимательно слушаю повествование Лама о том, как его группе приходится ночью пробираться через джунгли. О том, как он и его товарищи оказывают срочную помощь раненым во время налета. О марше среди приморских песчаных дюн, где ноги вязнут в горячем песке, обжигающем голые ступни. О походе по лесам между провинциями Хатинь и Куангбинь. Об опасном горном перевале Донг Нган, над которым часто появляются американские стервятники. О продвижении вдоль лаосской границы, по открытой местности, где бушуют суховеи и от пыли воспаляются глаза, а в лесу на людей нападают термиты, пиявки коньята и прочая скачущая, летающая и ползающая мерзость. Терпя все это, молча перенося все трудности, артисты добираются до самых глухих уголков ДРВ. И... играют!

Спрашиваю Лама, какой у них сейчас репертуар. Естественно, драматурги, как и актеры, должны были приспособиться к военным условиям. Теперь и речи не может быть о многоактных пьесах с большим числом действующих лиц и сложными декорациями. В ходу главным образом скетчи, короткие инсценировки, одноактные пьесы. Программа смешанная: пьесы, художественное чтение, стихи, песни.

— Многим из нас пришлось овладевать дополнительными знаниями, например играть на легко транспортируемых музыкальных инструментах — хотя бы на гитаре, флейте или аккордеоне... — продолжает Лам. — Нам же приходится заполнять антракты между отдельными номерами программы, особенно тогда, когда по ходу спектакля надо сменить хотя бы простейшие декорации или переодеться... Кроме того, в рамках нашего репертуара мы показываем фрагменты классических пьес — наших и европейских.

— Например?

— Например, Горького, Шекспира, Брехта... Недавно мы ставили один акт из «Матери» Горького. Хочу вам [286] сказать, что наши зрители, которые никогда не слыхали о Брехте, но хорошо знают, что в Европе был Гитлер-людоед, безошибочно понимали содержание его пьесы «Артур Уи» и сразу довольно метко провели сравнение между Гитлером и Джонсоном!

— А что с вами еще бывало в пути?

— Разное. Несмотря на весь ужас этой войны, мы иной раз попадали в комическое положение. В начале эскалации, весной 1965 года, отправились мы в одну из самых отдаленных горных деревушек провинции Куангбинь. А тогда как назло прервалась телефонная связь. Нас заверили, что устно передадут в эту деревню сообщение о том, что туда едет группа артистов из Ханоя... В короткой пьесе, которую мы тогда подготовили, на мою долю выпала роль американца. Для удобства и чтобы сэкономить время, я надел костюм цвета хаки, по оттенку и покрою весьма схожий с американской военной формой. Он был пригоден и для сцены и для поездки.. Вместе с двумя своими товарищами я отправился вперед как «авангард», чтобы прибыть на место раньше остальных и начать подготовку к спектаклю. Мы были уверены, что сообщение о нашем прибытии уже передано властям, а нас там встретили очень холодно, с явным подозрением. Вместо местных властей явились... члены группы самообороны! С оружием и... веревками, чтобы связать нас! Выяснилось, что тревогу подняли женщины — они приняли всех троих за диверсантов. Кроме того, мой «нетипичный», как вы говорите, вид, а также «американский» мундир еще более усилили их подозрения. Гитара же, которую нес один из моих товарищей, несколько смутила местных жителей и вызвала некоторые колебания — кто его знает, может быть, американские диверсанты для маскировки тоже пользуются таким «реквизитом»... Еще немного, и нам пришлось бы худо — вместо сцены попали бы на пальму. Лишь предъявление документов несколько прояснило ситуацию, а явившаяся вскоре наша группа окончательно убедила возбужденных жителей, что мы не диверсанты, а действительно артисты. Потом даже во время спектакля и после него зрители хохотали, показывая на меня, и называли меня «фальшивым американцем»!

...Большой и глубокий квадратный котлован закрыт настилом из широких и длинных пальмовых листьев. Под [287] этой своеобразной крышей над головами зрителей растянут огромный белый парашют — часть снаряжения американского летчика, захваченного в плен местной группой самообороны. В соответствии с правилами безопасности милиция ограничивает число допускаемых в «зал» зрителей. Ох, нелегко это дается! Под ногами и за спинами взрослых проскальзывают дети. На выбитых в твердой глине ступенях лестницы, ведущей в подземный «театр», толкая друг друга, теснятся «неудачники», которых не пустили на спектакль. Начинается программа: сначала песни и стихи, а затем скетч о бойцах-зенитчиках. Дальше — одноактная пьеса, в которой показан захват в плен сбитого вражеского летчика, и короткая инсценировка рассказа о партизанских битвах. Все это те самые «малые формы», содержание которых продиктовано войной...

В «зале» то и дело наступают моменты глубокой тишины. Призадумавшиеся зрители ловят каждое слово актера. Потом взрывы смеха или гнева, буря аплодисментов, и иногда, как диссонанс, сюда доносится глухой рокот «джонсонов»...

* * *

Усталость берет свое — без всяких таблеток я засыпаю беспробудным сном. Будит меня знакомый нарастающий шум. Но нет сил поднять голову. Кто-то энергично тормошит меня за рукав куртки:

— Моника-сан! Моника-сан! Вставай, вставай!

— Что случилось?

Идиотский вопрос! Случилось то, что было и в прошлую и позапрошлую ночь, — земля дрожит от взрывов.

— Май бай ми! — кричит Терамото.

Пираты орудуют где-то поблизости. Между взрывами я слышу прямо над ухом какой-то назойливый шум. Это заработал магнитофон. Только что еще в полусне, еще не совсем придя в себя, я машинально нажала на какую-то кнопку, включающую механизм... В убежище темно, хоть глаз выколи. Но у самой земли тускло-голубая искорка. Светлячок! Крохотная точка света, заблудившаяся в мрачном подземелье... Полчаса звенящей в ушах тишины. Открываю дверь. Небо как будто чистое. Только звезды — «фонарей» не видно. Травы пахнут так, что напоминают мне наше польское сено, когда его еще не скопнили. Оглушительно стрекочут цикады... Может быть, «джонсоны» [288] уже убрались, тысяча чертей им под хвост!.. Нет! Едва мы снова легли и попытались заснуть, как опять возникает надоевший рев и грохот. Снова вздрагивает земля. Вернулись, проклятые! Мой «телохранитель» Тан гонит нас в какой-то подземный коридорчик... До трех часов ночи самолеты возвращаются через каждые двадцать минут. Едва наступит тишина, как уже слышатся удары по листу железа, заменяющего тут сирену и гонг. На рассвете, прислонившись спиной к стенке убежища, я погружаюсь в тревожный, наполненный видениями мучительный сон. Мне снится бомбежка Варшавы и люди, прижавшиеся к стенам домов, надеявшиеся найти спасение от свистящих осколков... Из сна меня вырывает очередной налет.

Ночи почти бессонные. И все-таки я еще умудряюсь работать днем. Видимо, нервная напряженность и нагромождение впечатлений делают свое дело. Утром Нам, как всегда серьезный и озабоченный, сурово предупреждает меня: через полчаса отправляемся на побережье. Пеший переход — 20 километров в одну сторону. Возвращаемся вечером, когда ослабеет жара... Не устал ли кто из нас, то есть я и Терамото? Может быть, лучше остаться на «базе»?

Лишний вопрос! Нет, я ни за что на свете не откажусь от визита к артиллеристам, защищающим вьетнамские берега! Терамото тоже. Зачем спрашивать? Наши вьетнамские товарищи хорошо знают, для чего мы приехали сюда.

...Песчаные дюны, нагретые жарким солнцем, не только слепят глаза, но и обжигают ноги. Сандалии из куска автомобильной покрышки так глубоко вязнут в сыпучем песке, что я вынуждена последовать примеру своих спутников и снимаю их. Мы идем босиком, стараясь сохранять такой же темп марша, как и на дороге. А это очень нелегко. Зной нарастает с каждой минутой. Кажется, что солнце недвижно висит над нами и мечет в нас пылающие лучи. Прошли уже около двадцати километров. Скоро полдень. Небо — без единого облачка. Изредка вверху проносятся «Ф-105» и «AD-6». Но летят они очень высоко, и им не до нас.

Налетевший горячий ветер не приносит облегчения, скорее наоборот. Пот струйками бежит по лицу. Запас воды в наших флягах подходит к концу. Но пока ничто [289] не предвещает близости моря. Пейзаж остается таким же унылым.

Горячий песок застыл волнами и холмами, образовав цепь возвышенностей и надой. Мы только что миновали небольшую деревню, а вернее, группку землянок, соединенных траншеями и ходами сообщения. Сбитые из обломков досок и бамбука крыши нависли очень низко, почти над самой землей. Редкие группы деревьев, хотя и сильно засыпанные песком, все же сопротивляются морским ветрам. Кое-где растут одинокие деревья. Это преимущественно пальмы с низкой вершиной. То и дело попадаются колючие кактусы. Прибрежные дюны вызывают в памяти неожиданные ассоциации: уж не прибалтийский ли это пляж? Может быть, Хель, Ястарня, Леба?..

В песке появились черные и тоненькие змейки. Это провода полевого телефона. Сначала доносится запах гари. Потом слышу голоса людей... На кустиках сушится выгоревшая армейская блуза... По вырытому в песке ходу сообщения спускаемся в глубокую землянку. Офицеры-артиллеристы сердечно приветствуют нас. И сразу вопрос:

— Может быть, отдохнете?

Нет уж, об этом и речи не будет! Конечно, мы охотно выпьем зеленого чаю и... сразу за работу! Мы хотим знать все, что нам можно записать, сделать снимки. Потом будем беседовать на личные темы.

По ходам сообщения направляемся к берегу, предварительно выслушав массу наставлений, предостережений и напоминаний. А мы и так привыкли к постоянной опасности и реагируем на нее «согласно правилам».

Поднимаемся к цепи холмов. Перед нами вытянулась узкая полоса желтоватого песчаного пляжа. Далеко, у самого берега, видна стройная фигурка девушки, погрузившей руки в воду. Наверное, она ищет крабов или съедобных моллюсков. Море — цвета чистого сапфира. Лишь кое-где мелькает кружевная белая пена. Неподалеку от берега на синем фоне воды и голубого неба четко вырисовываются пятна парусов, коричневых и белых. Это вышли на лов местные рыбаки. Несмотря на угрозу воздушного нападения, они все-таки забрасывают сети. Напрягаю зрение, потом достаю бинокль и стараюсь разглядеть, нет ли на горизонте кораблей 7-го флота.

— Были видны сегодня утром! — угадав, что я ищу, тихо говорит офицер. [290]

Отлично замаскированные артиллерийские позиции расположены среди песчаных холмов. Только подойдя вплотную к ним, можно различить орудия и лежащие наготове ящики со снарядами. На наблюдательных пунктах днем и ночью, без каких-либо перерывов продолжается «боевая готовность № 1».

Эти ящики со снарядами и сами орудия, готовые в любую минуту открыть прицельный огонь по атакующему врагу, совершили далекий путь. Они прибыли из Советского Союза и других социалистических стран, которые активно и последовательно помогают сражающемуся народу ДРВ защитить землю, берег и небо Вьетнама. Я думаю сейчас о моих далеких советских друзьях, которые трудились над производством и доставкой сюда этого оружия, а равно и о тех, кому оно вручено. С таким эффективным оружием легче бороться против жестокого врага. Оно также требует от каждого вьетнамского солдата быстроты реакции, отваги, энергии и мастерства.

Мы с Терамото осматриваем все, что нам разрешено видеть: оружие, запасы снарядов и другого снаряжения, приборы, измерительные таблицы, где полно сложных цифр и схем. И снова я убеждаюсь, что современная военная техника требует от воинов широкого круга знаний. Знаний, которые молодые вьетнамские солдаты получают и углубляют (не щадя усилий своих и инструкторов) в постоянной опасности, под угрозой ежеминутной смерти ввиду обстрела с моря и с воздуха. Теорией они овладевают в редкие минуты затишья. Практике их учит каждый день войны.

Спускаемся в жилые землянки. Простая и скромная «мебель»: низкие топчаны, застланные циновками, несколько табуреток, стол. Стенгазеты — наиболее популярная во всем Вьетнаме форма пропагандистской работы. Если не хватает бумаги, то для газеты используется чистая оборотная сторона отслуживших плакатов. В газетах много рисунков, карикатур на американцев, стихов и сообщений о памятных моментах боя.

— Когда в последний раз вы подверглись нападению? — спрашиваю у сопровождающего меня офицера Диеу.

— Сегодня! — отвечает Диеу. — Да, сегодня, в 9.30 утра. Два корабля 7-го флота, отчетливо видимые с наших позиций, направлялись к северу и обстреляли нас. [291]

Мы с Терамото удивленно переглядываемся. А почему Нас не пустили сюда в это время?! Значит, именно потому мы и тащились пешком...

— Когда ваша батарея стреляла последний раз?

— Вчера, около полудня. А точнее, в 11.05 дня. Мы дали отпор кораблю, который попытался приблизиться к берегу, повредили его. Пламя пожара, охватившее корабль, было отчетливо видно даже невооруженным глазом.

— А появились ли в это время самолеты?

— Разумеется! Они всегда сопровождают корабли, если те стремятся приблизиться к нашему берегу. Вчерашних было два — оба «AD-6». Однако они скрылись сразу, как только корабль вышел из зоны нашего огня: побаиваются!

— А какие еще вы помните моменты боев?

Офицеры весело смеются:

— Если бы мы попробовали перечислить хотя бы половину, то вам пришлось бы остаться у нас и слушать всю ночь, до утра!.. Ведь почти нет такого дня, чтобы враг не подходил к берегу, чтобы прицельнее бить по деревням и людям. Враг пытается любыми способами уничтожить все живое, терроризировать прибрежное население. Он не брезгует и приемами грязной психологической войны: сбрасывает листовки, в которых выражает... сожаление и сочувствие «бедным окрестным деревням, оказавшимся в столь опасном соседстве с вьетнамскими артиллеристами»! Ну и лицемеры!.. В том, что такие листовки не приносят врагу ни малейшего успеха, что нас с местным населением связывает тесная дружба и общая цель, вы, наверное, убедились сами и не один раз... Ну, а если вас интересуют наиболее массированные налеты, то стоит, пожалуй, упомянуть об одной битве в конце прошлого месяца. Но... — Офицер красноречиво смотрит на меня, я согласно киваю головой: мне понятно, что не все можно «пустить в печать». — В тот день к берегу довольно близко подошел американский крейсер. — Я записываю название и номер, а на полях ставлю восклицательный знак, что означает «би мот куан су». — Погода была отличная, солнечная, хотя и не такая жаркая, как сегодня. Крейсер сопровождало несколько самолетов «AD-4» и «Ф-104». Они кружили над нами во время нападения корабля. Ну, мы, конечно, не остались в долгу и довольно [292] успешно долбили его своими снарядами... Почему я так утвердительно говорю? Так мы же не слепые! Об этом свидетельствовали отчетливо видимые языки пламени и столбы дыма, которые поднимались на высоту до пятнадцати метров, а также поспешность, с которой врагу пришлось бежать с поля боя. Самолетам тоже досталось крепко!

Мое внимание вдруг привлекла небольшая жестяная банка из-под растительного масла. Умелые руки солдат превратили ее в отлично сделанную лампу. Рассказчик заметил мой взгляд и засмеялся:

— О, этого товара у нас много! Такие трофеи мы часто вылавливаем в море — как после нападения кораблей 7-го флота, так равно и после неудачных попыток вражеских «коммандос» высадиться на берег... Что? Да, они многократно пытались это сделать, но всякий раз терпели неудачу. Берег охраняем не мы одни! Слишком тесно сотрудничает с нами все окружающее население, чтобы американцам удалась хотя бы одна такая попытка безнаказанно проникнуть в глубь нашей территории!

Здесь ни одного дня не бывает без бомбежек. Нет дня и без обстрела с моря. Редко бывают и такие дни, когда бы на горизонте не появлялись вражеские корабли.

— Как же вы можете выдерживать жизнь в столь невероятных условиях?! — порывисто спрашивает обычно сдержанный и мягкий Терамото.

Он уже многое видел за эти два года своего пребывания в ДРВ. Но ему всего 28 лет, и война, которую он видит теперь, — первая война в его жизни. А я, прибывшая из Польши, где сама испытала подобную войну, так как намного старше его, могу ответить Терамото своей мыслью: «Человек может выдержать значительно больше, чем кажется ему в тот момент, когда он впервые лицом к лицу встречается со смертью».

— Мы защищаем нашу землю, наше море, наш берег! — просто, без рисовки, ответил командир батареи. — И мы готовы стоять насмерть, стоять до полной победы, хотя бы всем нам, присутствующим здесь, пришлось погибнуть ради этого. Нас заменят другие!

Мы выходим на поверхность. Из соседних землянок доносится запах готовящейся пищи. Нас приглашают разделить обед с солдатами... В мисках дымится горячий рис. Рыбный суп был отменным. Кулинарное искусство [293] батарейного повара заслуживало самой высокой похвалы. Солдаты, которых я недавно видела около орудий и на наблюдательных пунктах, за математическими расчетами, очень молоды, спокойны и веселы. Чан Конг Тан, сам бывший офицер, совсем недавно демобилизованный из армии, пообещал устроить сбор всей части.

Солнце уже клонилось к западу, когда мы остановились перед строем солдат и офицеров. Все одеты в хлопчатобумажное обмундирование, десятки раз стиранное и выгоревшее от пота и солнца. У некоторых имеются наброшенные на плечи пятнистые маскировочные накидки. Тан представляет меня бойцам как... «вьетнамскую писательницу польского происхождения»! А в общем-то именно так в шутку зовут меня все местные товарищи. Оказывается, и тут есть мои читатели.

И вот этим моим читателям в военной форме, молодым парням, которые ежедневно встречаются со смертью и которые давно уже не видели своих близких (и неведомо, когда увидят их), я рассказываю об обороне польского побережья в памятные для нас трагические дни сентября 1939 года. С волнением вспоминаю о героях Вестерплатте{25}. Рассказываю вьетнамцам, как наша армия освобождала Балтийское побережье спустя шесть лет. Глядя на суровые и внимательные лица этих бойцов, я понимаю — вьетнамский берег не беззащитен. Его охраняют вот эти парни, которым Советский Союз и социалистические страны дали в руки отличное оружие.

Возвращаемся на «базу» поздно вечером. За нами шумит море и ветер посвистывает в прибрежных кустах. Белеющие в лунном свете пески еще не успели остыть после знойного дня. В небе вдруг вспыхивают «фонари» — большая связка осветительных ракет. Товарищи гонят меня и Терамото в убежище.

Сажусь на последнюю ступеньку лестницы, ведущей в подземелье. В любую минуту я готова спрыгнуть вниз. [294]

Кто-то незнакомый присел рядом, как бы желая заслонить меня от ревущих в небе самолетов. Чья-то шершавая и сильная рука касается моей, ухватившейся за край лаза. Чей-то незнакомый голос тепло повторяет одно и то же слово:

— Та-варич, та-варич!..

Я понимаю, что именно хочет этим единственным знакомым ему русским словом, произносимым с вьетнамским акцентом, сказать защитник рыбачьего поселка. Для этого человека и вообще для всех здешних людей, которые останутся здесь, когда я уеду в Европу, чтобы рассказать там правду об этой войне, я сейчас единственный посланец всех социалистических стран. И хотя эти страны далеко отсюда, однако они близки этим людям. А русское слово как бы приобщает этого человека к Ленину...

В этом моем описании, наверное, все выглядит как штамп, как сцена с плаката. Но в ту минуту, когда я ощутила это прикосновение и услышала русское слово «товарищ», я пережила большое волнение и ощутила какую-то теплоту в сердце. И я крепко пожала руку человека, лицо которого не могла разглядеть в темноте... Высоко вверху гудят самолеты. Вражеские корабли снова напоминают о себе глухими, похожими на удары по бочке выстрелами орудий. Борьба продолжается...

* * *

Местность ровная и открытая. Только кое-где растут невысокие кусты. Поблескивает вода, текущая по оросительным каналам рисовых полей. Красновато-ржавой лентой вьется среди зелени неширокая дорога. Мы идем то по ней, то по траншее — в зависимости от близости «джонсонов», которые словно нарочно сопровождают нас (а также от приказаний Нама, который неустанно следит за небом). Наконец сворачиваем на боковые болотистые тропинки. Идем через илистые, грязные ручьи. Издали сверкнула широкая лента реки Ньятле. Мы явно приближаемся к ней, идя теперь по каменистым валам запруд. Стороной обходим руины Донгхоя. Товарищи просят ускорить шаг — эти места часто подвергаются бомбежкам.

Рис на полях зреет, скоро начнется жатва. Достигаем глубокого и довольно широкого рукава Ньятле. Надо переправляться на тот берег, сампан уже ожидает нас. Около него вижу одинокую фигуру женщины, опирающейся [295] на длинное весло. Загорелое и обветренное лицо этой уже немолодой перевозчицы густо изборождено преждевременными морщинами.

— Узнаете ли вы меня, матушка Суот? — спрашиваю женщину, протягивая ей руку. — Я была в Донгхое три года назад, в самом начале войны. Мы с вами тогда беседовали в городе...

Минута раздумья. Наконец теплая улыбка и утвердительный кивок. Да, матушка Суот помнит эту встречу, но забыла, как меня зовут там, в Европе. Зато она знает мое вьетнамское имя: «Ти ба из страны Ба-лян». Мы обо рады случаю увидеться вновь.

— А ты выглядела тогда немного иначе... — присмотревшись ко мне, тихо говорит она.

Действительно, тогда на мне был европейский костюм. Теперь же, чтобы облегчить себе поездку в столь далекие районы, я надела вьетнамскую блузу и брюки.

Когда я первый раз беседовала с матушкой Суот, город Донгхой еще существовал. Эта уже немолодая перевозчица была и тогда известна своей отвагой и героизмом. С первых дней войны она бесстрашно перевозила на своем сампане членов групп самообороны, раненых, ящики с патронами и снарядами для зениток. Ничего не боясь, она вела сампан даже под огнем врага, хотя и могла в любую минуту взлететь на воздух с опасным грузом. Один из вьетнамских документальных фильмов, показанный в Европе, а также многочисленные фото и рисунки разных людей популяризировали матушку Суот и ее героизм. Изображение этой мужественной женщины есть и на вьетнамских конвертах. Я писала о ней в двух моих книгах — «Тревога на рисовых полях» и «Война в джунглях». Благодаря фильму и фотоснимкам тысячи людей во всем мире знают жест, каким матушка Суот управляет сампаном, знают маскировочную накидку, покрывающую ее плечи, и энергичные движения во время маневрирования суденышком. В декабре 1966 года матушка Суот присутствовала на Совещании героев, собравшемся в Ханое. О ней сложены песни и даже поэмы. Но у вьетнамских героев не бывает головокружения от успехов — они остаются такими же простыми и скромными, как и раньше. Такой осталась и эта перевозчица, на морщинистом лице которой светится сейчас теплая, мягкая улыбка. Матушка Суот по-прежнему ритмичными, [296] экономичными движениями ведет наш сампан к тому берегу. Спокойно отталкивает ногой назойливых стоножек, ползающих по влажному днищу лодки. Я щелкаю затвором фотоаппарата и делаю несколько снимков. Потом спрашиваю матушку Суот, как она жила эти годы, что делала.

— Как и прежде, работаю на сампане, перевожу людей и грузы с одного берега на другой... — неторопливо отвечает она. — Приходится делать по нескольку рейсов в день. Вожу народных милиционеров, членов самообороны, боеприпасы, оружие, снаряжение для них... Такая работа!

Я думаю о том, как трудно постоянно рисковать жизнью, как трудно проявлять героизм каждый день!

Мы сердечно прощаемся с матушкой Суот и карабкаемся вверх по тропинке, ведущей к убежищу. Несмотря на песчаный грунт, землянка сделана крепко и солидно. Вокруг себя я вижу загорелые лица рыбаков из поселка Микань. Пожилая женщина с усталым лицом, несмело улыбаясь, протягивает мне большой белый лотос. Женщина эта — руководитель женской рыбачьей бригады, одна из пяти жительниц провинции Куангбинь, удостоенных высокого звания Героя социалистического труда.

Население Миканя, Баониня и окрестных селений кормится главным образом за счет моря; здесь преобладает рыболовство и работа на солеварнях. Кстати сказать, выпариваемая из морской воды соль является довольно важным продуктом в народном хозяйстве ДРВ.

Бомбежки Миканя, Баониня и других деревень начались в феврале 1965 года. Сейчас от всех добротных кирпичных домиков, построенных рыбаками в мирное время, остались только руины. Но врагу и этого мало: он систематически уничтожает прибрежные рисовые поля, солеварни, рыбачьи джонки. При этом американцы используют бомбы всех видов и калибров, сбрасывают также напалмовые и фосфорные, обстреливают рыбаков из бортовых пулеметов.

— Несмотря на все это, мы выполнили план 1967 года на 25 процентов больше, чем в 1965 году, то есть дали стране достаточно соли, — говорит один из местных руководителей, Хоанг Зио. — Систематически выходим на лов [297] рыбы. Сети забрасываем не только на реке Ньятле, но и в море.

Расспрашиваю о числе убитых и раненых в Баонине, Микане и других ближайших пунктах. Отвечают: «На войне, как на войне, есть и жертвы». Но их не так уж много, как могло бы показаться на основе сообщений печати, которая все время отмечает лишь силу огня и количество налетов врага. Система обороны отлично сдает экзамен.

— Правда, камня на камне не осталось от наших домов, — говорят рыбаки. — Но мы все глубже уходим под землю, и врагу не достать нас. Мы выходим в море, стараясь не очень далеко отрываться от нашего берега. Ходим только бригадами, всегда на нескольких сампанах. А каждая наша бригада имеет собственную, хорошо подготовленную группу самообороны...

— Трудно приходится?

— Теперь работать в море — все равно что сражаться на фронте! — отвечают рыбаки из Баониня.

Это верно. На море им всегда грозит смерть или плен. Враг дважды захватывал жителей Баониня. Сначала были уведены четыре сампана с пятнадцатью рыбаками. Второй раз — три сампана и около двадцати человек экипажа. Та, первая, группа пробыла в неволе два месяца. Вторая — сорок семь дней. Беседую с одним из плененных американцами рыбаков.

— Вы спрашиваете, как это случилось?.. В открытом море нас окружило несколько быстроходных катеров 7-го флота. Пригрозили оружием, если мы окажем сопротивление. Взяли нас. Завязали глаза и доставили на борт американского миноносца. Там и был первый допрос. На другой день отвезли нас в казармы сайгонских войск на одном из маленьких островков, что расположены ниже 17-й параллели, и держали там.

Захваченных рыбаков допрашивали много раз. Вопросы задавали сайгонские офицеры, но всегда присутствовали и американцы. Враг пытался вырвать у рыбаков сведения о размещении позиций береговой артиллерии ДРВ, о численном составе воинских частей, о деятельности рыбачьих и сельскохозяйственных кооперативов, о местонахождении подземных складов риса и других видов продовольствия... Рыбаки держались стойко и мужественно. Они категорически отказывались давать ответы [298] на такие вопросы. В конце концов убедившись в том, что из рыбаков ничего не выбьешь ни страхом, ни уговорами, ни посулами, враг вынужден был их освободить.

— И снова нам завязали глаза, вывезли в море, посадили в лодки и велели убираться прочь... Нет, это не были наши сампаны — их у нас «реквизировали». До самого последнего момента враги допытывались, но одумались ли мы, не желаем ли сказать им что-нибудь... Сказал бы я им кое-что, да не хотелось язык марать!.. Так и не дождались нашего ответа.

...Рыбачка Нгуен Тхи Куэ ведет нас по берегу реки Ньятле к своему убежищу. Дом, где она жила с мужем и детьми, давно разрушен «джонсонами». Теперь домом стало убежище под землей. Я останавливаюсь на берегу, чтобы поглядеть на две группы лодок: одна возвращается с лова, вторая отправляется забрасывать сети.

— Мы не прекращаем своей работы ни на один день, — говорит Куэ. — Рыба очень нужна нашим детям и нам. Кроме того, она нужна тем, кто сражается на фронте, и тем, кто работает в городах, на предприятиях и в других местах.

Я спрашиваю, а нельзя ли мне хотя бы на часок поехать вместе с рыбаками. Не только Нам и Луонг, но даже Куэ (которой перевели мои слова) отрицательно качают головами. При этом мне указывают на концы тросов, свисающие с бортов лодок, готовящихся к выходу в море. Концов этих много — столько, сколько на лодке рыбаков.

— Это для нас спасение во время лова, — говорит Куэ. Заметив мой удивленный взгляд, добавляет: — Когда самолеты атакуют нас во время лова, группа самообороны бригады открывает по бандитам огонь из винтовок и пулеметов. Остальные члены бригады ныряют в воду и держатся около бортов с помощью вот этих тросов, на конце которых привязан камень.

Итак, значит, нырок в воду, а затем подъем на поверхность, чтобы глотнуть воздуху и осмотреться вокруг, как дела. Потом снова погружение в море, или, как говорят сами рыбаки, «в подводное убежище».

— Нет, тебе нельзя ехать, ти ба! — сурово говорит Куэ. — У тебя нет опыта быстрого ныряния, ты утонешь... [299]

Мы опять затрагиваем почти невероятную сторону жизни Вьетнама. Я имею в виду лов в условиях войны. Это страшное и опасное дело. Опасное и очень нужное: добываемая рыба, крабы и другие продукты моря (морская капуста, морской гребешок, моллюски и т. д.) составляют значительную прибавку к вьетнамскому рациону питания.

Когда Куэ вошла в свое убежище, ее обступило шестеро детишек. Старшей девочке что-то около тринадцати лет. Младшему ребенку всего восемь месяцев. Малыш родился уже после смерти отца — рыбака, который недавно не вернулся с лова. Тело его привезли на одном из сампанов, поврежденных во время налета. Осколок бомбы смертельно ранил мужа Куэ. Осталось пятеро детей и вот этот шестой, которого еще не было в день смерти отца...

Куэ рассказывает о работе рыболовецкой бригады, которой она сейчас руководит. Говорит дельно, спокойно, продолжая кормить грудью ребенка:

— Как «они» ни стараются, мы все равно будем выходить на лов. Будем! В наших водах больше рыбы, чем бомб, ракет и снарядов, которые враг может обрушить на нас...

Мы возвращаемся другим путем, более коротким, как заверяет нас Тан. Но вдруг дорогу нам преграждает какая-то река. Новая забота — мостик недавно взорван, а переправиться вброд не удается. Бродящий в воде около берега рыбак одалживает нам свой челнок, круглый и похожий на миску. По очереди переправляемся на нем. Жаль, что уже темновато и нельзя сделать снимков. Мои дочери наверняка бы закричали: «Ой, наша мама, военный корреспондент, переправляется через реку в корыте!»

Нам и Луонг купили в Баонине большую рыбину, которую мы по очереди тащим на себе. Этого вполне хватит на ужин для всей группы.

— Вы должны хорошо поесть нынче, а то вас ждет долгая ночная поездка, — сообщает Тан.

Живущие поблизости от нашей «базы» крестьяне и ребята, подгоняющие буйволов, возвращающихся с пастбища, приветствуют нас коротким «хао». Мы провели в провинции Куангбинь больше недели, и нам жаль расставаться с нею, с ее людьми. Но мы торжественно обещаем себе, что остановимся здесь еще раз, на обратном пути [300] в Ханой. Разумеется, если нам суждено вернуться живыми и невредимыми (при этом мне суеверно хочется постучать по сухому бамбуковому ограждению).

Вокруг нашего убежища суета. Багаж уложен в машины, которые наши шоферы старательно проверяли и чистили весь день. Пришел Зя Тот, чтобы проститься с нами перед нашим выездом в провинцию Виньлинь. С нами в качестве связного поедет один из народных милиционеров. Иначе мы легко заблудимся в этом бездорожье и мраке... [301]