Защитники Хамронга. Куинь Лап

Два «газика», подготовленные к дальнему пути, стоят перед отелем «Тхонг Ньят». Камуфляжные ветки, обильно устилающие верх каждой машины, напоминают стреху крестьянской хаты. Скоро команда из восьми человек отправится в поездку. Мы едем в глубь знаменитой четвертой зоны. И не только к ее границам, то есть в провинцию Тханьхоа, куда обычно добирается большая часть журналистов, — мы собираемся достичь 17-й параллели.

Богдан Мошкевич недавно улетел на родину. Ханойские товарищи решили отправить нас на двух машинах. Как показывает накопленный военный опыт, подтвержденный недавней нашей экспедицией в Дьенбьенфу, так будет лучше. В случае опасности или возникновения препятствий один шофер поможет другому, да и группе легче выйти из затруднений. Лишь бы команда оказалась солидарной и спаянной.

Редко какой шофер так отважен и искусен, как наш Куэн. Мой переводчик Тюэн, сменивший в последние месяцы Кипя, справляется со своими обязанностями отлично. Он серьезен, малоразговорчив и очень старателен в работе. На него совсем не походит худощавый, говорливый и порывистый Луонг.

Рядом с веселым Дау, шофером второй машины, сидит Терамото — самый молодой и самый полный представитель постоянной группы японского телевидения, которая работает в Ханое... Пухленький Терамото, по мнению всех моих вьетнамских товарищей, очень похож на редиску. Мне же его физиономия напоминает личико ребенка с плакатов, рекламирующих всемирно известную детскую [220] муку «Нестле». Как и все сотрудники группы японского телевидения в ДРВ, Терамото мягок, спокоен, услужлив. Словом, как говорят в Варшаве, «свой парень». Сопровождающий его переводчик бегло говорит по-французски и по-японски.

Четвертый пассажир второй машины, Нам, выглядит мальчиком. Но если внимательнее присмотреться к нему, то на этом юном лице заметишь совсем не детскую серьезность и легкую горечь во взгляде. Нам родился на Юге. Там, на Равнине тростников, остались его родители, младшие братья и сестры. На Север он приехал вместе с теми патриотами, которых вез наш корабль; название его он запомнил и выговаривает правильно: «Килинский».

Хлопот языковых у нас почти нет — пользуемся французским или английским. Спутники от души веселятся, когда я беседую с Терамото «по-вьетнамски» или «по-японски». Мои знания этих языков ограничиваются десятком слов и двумя-тремя фразами. Я владею тремя японскими словами: «арригато» (благодарю), «та йой» (очень хорошо) и «сайонара» (до свидания).

Этим последним словом провожают нас японские кинематографисты, когда поздно вечером мы рассаживаемся по машинам. Своеобразной традицией в Ханое среди международной группы приезжих стали именно такие коллективные проводы тех, кто выезжает в трудный, долгий и опасный путь. К таким экспедициям относятся два маршрута: в Дьенбьенфу и к 17-й параллели — в четвертую зону.

Но Дьенбьенфу уже позади. Я была там недавно, а Терамото — в прошлом году. Моему японскому спутнику предстоит теперь заснять факты и свидетельства преступлений американской военщины в четвертой зоне.

В пути мы будем делиться всем, что имеем: сухарями и рисом, черным крепким чаем (моя специальность) и зеленым вьетнамским, глотком спиртного и таблетками витамина С, японским аспирином и польским аспроколем. Выезжая из Ханоя, мы еще не знали, какие приключения и опасности ждут нас в ближайшие недели. Мы не знали и того, что лишь отвага и хладнокровие Куэна спасут нам жизнь, что мы будем на грани катастрофы во время налета двух проклятых «джонсонов», пикировавших на наши «газики»... Мы не знали, что Тюэн расплатится за [221] эту трудную поездку серьезной болезнью, а Терамото вернется наполовину похудевшим.

В мирное время при нормальной скорости эту дорогу можно было преодолеть за один день. А езда с остановками, ночлегами и отдыхом, чтобы не устать, занимала три дня. Теперь же она измеряется не километрами, а минутами, в течение которых можно пережить очень многое.

Защитный стальной шлем — под рукой. Фонарик — в мешочке, сшитом моей дорогой Фуонг, — я вешаю на шею, чтобы руки были свободны. Через плечо висит полевая сумка, а в ней все самое важное — то, что я хотела бы сохранить любой ценой, больше любого предмета из моего снаряжения или багажа: фотографии моих дочерей, блокноты и фотопленка. В толстой общей тетради, привезенной из Дьенбьенфу, я скрупулезно — день за днем, ночь за ночью — записываю факты и детали моей очередной поездки по военному Вьетнаму — труднейшей поездки через четвертую зону на передовую.

Мы все глубже погружаемся в ночь и... в войну. Красноватые огоньки еле просвечивают сквозь бамбуковые плетеные стены укрытых в зарослях шалашей. Мы едем по иной дороге — не по той прямой, что вела нас в Тханьхоа весной и осенью 1965 года... Паром. Переправа идет изумительно быстро. Во время моей предыдущей поездки в места, именуемые теперь четвертой зоной, такие «передвижные мосты» только еще начинали входить в обиход. Действуют они только ночью, днем их не найдешь. Не раз из-за спешки на этих мостах образовывались пробки. Чтобы выбиться из потока грузовиков и велосипедов, скопившихся у реки, мы вылезали из наших газиков и долго брели кружным путем через рисовые поля, запруды и заросли камыша. Теперь же мы продвигаемся вперед почти без задержки, не выходя из «газика». Луонг все время напоминает нам, чтобы мы не поддавались сонливости: в небе гудят самолеты.

Во мраке передвигаются какие-то тусклые огоньки. Люди не спят — роют щели и укрытия, ремонтируют поврежденные днем дороги. Из темноты возникают то солдатские каски, то коромысла подносчиков грузов, работающих в группах транспортной службы, то маленькие фигурки детей.

— Возвращаются с последних уроков, — объясняет Тюэн. [222]

Возле дороги — маленькие лавчонки с фруктами и напитками. В стоячей воде рисовых полей отражаются неяркие, как бы затуманенные огоньки далеких звезд. Ночь заполнена тысячами тревожных голосов птиц и шумом крылатых насекомых. В ночи царит неустанное движение людей. Чуток и недолог будет их сон — как отдых птицы, которая только что прижалась к стволу дерева.

Поворот — один, другой, третий... С обеих сторон дороги появляются руины. Затем их становится все больше и больше. Мои товарищи обмениваются какими-то замечаниями на вьетнамском языке. Впереди едва заметно блеснула река.

— Сонг-Ма? — спрашиваю я.

Тюэн подтверждает мою догадку. Значит, мы уже близко. В темноте появляются очертания металлических ферм. Могучие их сплетения образуют над нашими головами близко нависший кружевной свод. Главное то, что он существует. Наши «газики» медленно едут по настилу. Металл и бетон огромной пряжкой соединили оба берега. Это мост на реке Сонг-Ма — знаменитый мост Хамронг. Атакуемый чуть ли не каждый день, он продолжает стоять, как бы бросая вызов ненавистному врагу. В его существовании и стойкости есть что-то суровое и вместе с тем символическое. Неизгладимо вписался он в летопись этой вьетнамской оборонительной войны против американских интервентов. У него есть теперь собственная история и даже легенда.

Мы проезжаем мимо руин Тханьхоа. Напрягаю зрение, пытаясь разглядеть хоть какую-то давнюю примету. Тщетно! Любопытно, найду ли я здесь кого-либо из старых знакомых.

За городом нет и следа того дома приезжих, где я останавливалась прошлый раз. Он разрушен бомбами. Мы едем в иное, заранее намеченное место постоя. Тханьхоа довольно часто посещают иностранцы — ведь это граница четвертой зоны, проходящая недалеко от Ханоя. Поэтому здесь и открыты все пункты ночлега, но далеко за пределами города. Когда мы спустя шесть недель будем возвращаться этой же дорогой, то окажется, что за это время наш нынешний «приют путников» будет сметен с лица земли американскими бомбами.

Но пока в темноте все еще маячат очертания постройки, защищенной группой деревьев. Более светлым пятном [223] выделяется солидное бетонированное убежище. Луонг и Нам гонят нас всех отдыхать. Впрочем, подгонять нас не надо — мы здорово устали. Глаза у меня воспалены и болят так, словно кто-то швырнул в меня песком. Смотрю на часы: два пополуночи. Считаю: сколько же продолжалась наша езда от Ханоя сюда? Неужели меньше, чем осенью 1965 года?! Да, так оно и есть — меньше. Несмотря на разрушения и налеты, постоянную опасность и необходимость объездов, движение по дорогам проходит почти нормально. Люди накопили опыт и научились многому.

Зачерпываю ковшиком холодную воду из глубокой кадки, наливаю в таз и... машинально отскакиваю. Весь сон с меня как рукой сняло! На дне таза вьется что-то длинное и узкое. Змея? Нет, слишком мала. На ужа тоже не похоже. А для пиявки слишком велика.

— Сен даи... — зевая, объясняет мне Луонг, которого я позвала на выручку. — Один из видов большого червя, пожирающего листья банана... Не вредный! — снисходительно добавляет он.

Что поделаешь — не люблю я во Вьетнаме всего, что ползает, кусает, летает, прыгает или вызывает отвращение одним своим видом. Ну, возьмем хотя бы этих черных летающих тараканов, которые появляются даже в Ханое, когда становится теплее! Нахожу прут и с помощью его выбрасываю противного червяка за порог. Мыться мне уже неохота. Ложусь на топчан и старательно подтыкаю под себя края противомоскитной сетки, чтобы не заползла еще какая-нибудь пакость. Лишь один представитель местной «домашней фауны» вызывает у меня неизменную симпатию: маленькие, быстрые ящерицы-гекконы, неустанно охотящиеся за мухами.

* * *

Вьетнам никогда не был для меня «заграницей». Поэтому и в Тханьхоа я не чувствовала себя чужаком. Правда, все тут стало иным — люди, пейзаж, обстановка. Война! Но вместе с тем здесь все знакомо, свое. Очередной мой приезд в эту провинцию таит в себе что-то «семейное». С утра я и Терамото ждем прихода представителей местных властей. Наконец появляются и они. Заместитель председателя административного комитета Нгуен Ван Туонг — мой старый знакомый еще по 1965 году. [224] Он только что вернулся из поездки в район и хотел увидеть меня перед нашим отъездом. Он похудел, устал. В волосах прибавилось седины. Но по-прежнему сохранилась его приятная и открытая улыбка, внутреннее спокойствие. Он полон строгости и закалки: война — хорошая школа. Наша беседа все время прерывается воспоминаниями.

— Что стало с Динь, молодой героической девушкой из группы самообороны, которая потеряла два пальца во время очередного налета? — спрашиваю я у Туонга.

— Увы, она уже больше не может работать на фабрике у станка. Но живет неподалеку. Работает в Союзе молодежи, — отвечает Туонг.

Еще вопросы и вопросы. Мне хочется знать судьбу семьи Нго Тхо Лана, четверо сыновей которого участвовали в битве за мост Хамронг. Успокоился ли хоть немного старый Ле Нгок Тхань, которого я навестила сразу после гибели его единственной дочери, убитой осколком во время очередного налета? А что делает такой-то, как поживает тот? Живы ли они?.. Вопросы не успевают срываться с языка.

Мой собеседник отвечает терпеливо и старательно. Он хорошо понимает эту «Нья ван бао Ба-лян». Как бы угадав мое желание, он сам идет навстречу мне и предлагает осмотреть Тханьхоа и один из наиболее интересных уездов провинции Тиньзя. А мост Хамронг? Конечно, можно. Но с одним условием — поздно вечером или на рассвете.

Перечитываю отрывок из собственного репортажа, написанного еще в 1965 году: «Тханьхоа — это одна десятая всей территории Севера. Провинция земледельческая, богатая лесами. И трудно представить себе более мирный пейзаж, какой я видела тут в довоенное время. В нормальных условиях эту провинцию не раз называли «миниатюрой Северного Вьетнама». Она сосредоточила в себе все элементы пейзажа и природы, наиболее характерные для Севера: поросшие джунглями горы и обширные площади рисовых полей, морской берег с пляжем и купальнями в Сам Соне и приморские солеварни. Когда-то, еще при владычестве французских колонизаторов, это была исключительно сельскохозяйственная провинция. Но уже с 1954 года постепенная индустриализация стала новым, важным этапом в ее повседневной жизни, Здесь много [225] небольших ремесленных предприятий. Гораздо больше, чем прежде, выращивается промышленных культур (джут, конопля и т. д.). Однако сельское хозяйство и рыболовство по-прежнему считаются особо важными отраслями народного хозяйства. Очень многое сделано для модернизации полевых работ, для расширения сети орошения, насосных станций, построена ГЭС».

Читая эти строки, я не могу удержаться от гнева и боли: нет больше цветущего города Тханьхоа. От него остались только руины. Последние два месяца принесли этому городу и близлежащим районам новую беду — более двухсот массированных налетов «джонсонов». Нет больше общественных зданий и жилых домов. А над печальными руинами по-прежнему зверствует враг. Остался и стоит как твердыня лишь мост Хамронг. И естественно, остались мужественные люди этой провинции.

Впервые Тханьхоа подвергся американским налетам в апреле 1965 года. С того времени на него постоянно обрушивается град бомб, ракет и... листовок. Туонг приносит мне одну из них. На ней отпечатан портрет президента Хо Ши Мина и... его мнимый «призыв» к народу. Вероятно, он был сфабрикован в Сайгоне, а редактировали его американские спецы по «психологической войне».

— Год назад, — говорит Туонг, — американцы сбрасывали вместе с бомбами пакеты с одеждой. В каждом таком пакете были письменные заверения, что у нас всего будет вдоволь, если только мы капитулируем. Теперь они перестали одаривать нас непрошеными «сувенирами». Видимо, все-таки пришли к выводу, что игра не стоит свеч. Все-таки продолжают сбрасывать то бомбы, то листовки...

...Больница, эвакуированная далеко за пределы города. Здесь лежат дети — жертвы последнего налета, получившие ранения всего три дня назад. Здесь снова сбрасывали «шариковые» и осколочные бомбы. Самым маленьким из тяжело раненных едва исполнилось три года!

...По оградительному валу рисовых полей идет группа мальчиков в толстых соломенных шляпах и маскировочных накидках. Завидев нас, они мчатся к машинам, чтобы посмотреть на пришельцев.

— Ди со тан! (Разойдитесь!) — предостерегающе кричат им мои товарищи, показывая на небо.

Предупреждение своевременно: вверху опять гудят ненавистные «джонсоны». Учительница — совсем молоденькая [226] девушка с длинной красивой косой — помигает нам разогнать столпившихся ребят. Строгим тоном она стыдит любопытных:

— Разве вы не видите, что приближаются «джонсоны»?

Небо сверкает безоблачной лазурью. Жара. На рисовых полях, почти не обращая внимания на самолеты, работают крестьяне. Идет пахота. Бредут по илистой воде буйволы, спины которых тоже замаскированы зелеными ветками. Домашние животные, верные помощники человека, охраняются им от бедствий войны... Гул самолетов не прекращается еще минут пятнадцать. Он назойлив, досаден и отвратителен. Время от времени резким контрапунктом его прерывает очередной разрыв бомбы...

Мы возвращаемся к нашему газику. Примостившись рядом с Куэном, на сиденье взобралась девочка. Сопровождающий нас Ти объясняет: это школьница Чан Тхи Be, с которой я хотела побеседовать. Я слышала о ней еще в Ханое. Пока мы бродили по местности, Куэн съездил в поселок и привез ее.

Чан Тхи Ве одета в заплатанную блузку, на которую ниспадают красивые длинные черные волосы, схваченные металлической пряжкой. Живет она в одной из окрестных деревень. Ей не дашь и четырнадцати лет. Отец ее — крестьянин. Мать умерла несколько лет назад. В прошлом году, во время очередного налета, бомба попала в хижину Be. Отец работал на отдаленном участке поля. Девочка сидела дома вместо с ровесником, сыном живущей рядом соседки, эвакуированной из города. Дети готовили уроки. Когда раздался взрыв, дети скатились в укрытие, но оно завалилось и их засыпало обломками дома и землей. Be была жива, хотя ее сильно оглушило. Ее соученик Чинч не мог выбраться наверх и громко звал девочку на помощь. Напрягая последние силенки, Be сумела все-таки вытащить его из-под руин и перенести в щель. Потом помчалась на медпункт за фельдшером. Это была удача: еще немного — и Чинч изошел бы кровью, осколок бомбы раздробил ему ногу. Жизнь мальчика была спасена, но после повторной ампутации Чинч остался калекой. Теперь он ходит в школу на костылях. А мать его считает Be своей родной дочерью. В декабре Be привезли в Ханой и представили президенту Хо Ши Мину. Она присутствовала и на Всевьетнамском конгрессе героев. [227]

Be неотступно сопровождает нас целый день.

— А не будет ли ее отец беспокоиться, что она так задерживается здесь? — спрашиваю я.

— О нет! — добродушно отвечает Куэн. — Я сказал соседям, что девочка будет под хорошей опекой «ти ба Балян» и моих товарищей!

Для девочки эта поездка, вероятно, очень интересна — нам еще многое предстоит увидеть в этот день. А пока мы заходим в шалаш-землянку, где помещается редакция местной газеты «Тханьхоа». Она выходит два раза в неделю. В редакции всего несколько человек, причем трое из них всегда в разъезде. То пешком, то на велосипеде или по реке на сампане, а то и на попутной машине, с блокнотом и авторучкой в руках, они странствуют по дорогам этой самой крупной провинции Демократической Республики Вьетнам.

Типография находится далеко от редакции. Наборщики, печатники и сами журналисты постоянно работают в условиях опасности, под бомбежками. У них много трудностей и препятствий. Но, как подчеркивают мои собеседники, газета выходит и будет выходить строго пунктуально. Каждый номер ее передается из рук в руки и зачитывается до дыр, тираж явно недостаточен.

На некоторое время задерживаемся, чтобы заглянуть в подземную спичечную фабрику. В провинции Тханьхоа много таких малых предприятий, рассеянных по джунглям или укрытых под землей. Они выпускают предметы первой необходимости: мыло, сигареты, чай, бумагу и прочее.

Обгоняем длинную колонну транспортников, они ведут тяжело нагруженные велосипеды. Здесь привыкли к тому, что там, где не пройдет грузовик, можно добраться велосипедом. Укрепленный специальной рамой, он поднимает до трехсот килограммов груза.

Поворачиваем к городу. Всюду разбитые стены домов, скелеты стропил, покореженные и обгоревшие автомашины. Но и среди руин я вижу большое движение. Останавливаю уже немолодого мужчину на велосипеде с плотно упакованными пачками газет. Это распространитель печати. Он развозит газету «Тханьхоа», редакцию которой мы только что посетили. У него на велосипеде тысяча экземпляров свежего номера. [228]

— Жаль, что не больше, — улыбается он, когда я спрашиваю, почему так много газет дали именно ему. — Люди жалуются, что им не достается и одного номера.

На стенах домов — надписи и предостережения: «Помни об опасности шпионажа и пожаров!», «Соблюдай правила гигены!», «Не употребляй алкоголя!», «Береги деньги на восстановление!»

Разбитый католический храм и руины монастырских построек: здесь жили монахи-францисканцы. Но их давно уже эвакуировали отсюда. Великолепная «Пагода двух слонов» — «Хай Вои» — разделила судьбу других разрушенных зданий. Единственный уцелевший каменный слон с удивлением взирает на громоздящиеся перед ним руины...

* * *

Ночь на мосту Хамронг. Люди как муравьи копошатся среди скал, рельсов и камней. Перекликаются негромко. Скрипят тачки и тележки. В темноте передвигаются люди, переносящие какие-то тяжести. Здесь работает «дой ксюнг фонг» — штурмовая бригада. Неожиданно звучит сирена тревоги. Местность пустеет почти мгновенно. Одни бегут на посты самообороны. Другие — в убежища. Луонг загоняет меня в подземный бункер вместе с Be, которая не отстает от меня. Прислушиваемся: бомбят где-то неподалеку.

— Это около Долена, — спокойно говорит один из присутствующих товарищей.

Долен — это второй мост, по соседству с Хамронгом. Как выяснилось позже, это предположение оказалось верным: бомбы действительно падали на этот мост.

Молодежь из штурмовой бригады настойчиво просит, чтобы я рассказала им о польских сверстниках. Слушают меня очень внимательно.

Через полчаса — отбой. На мосту вновь закипела работа. В темноте вырисовываются очертания ферм и работающие возле них сварщики. Синие вспышки электродуги то и дело разрывают мрак.

Рассвет на мосту Хамронг. Всю ночь самолеты не давали нам покоя. Гул моторов и рев турбин не умолкали ни на одну минуту. Молодой инженер Нгуен Чанг Бах, выпускник Ханойского политехнического института, руководит очередным этапом работ по восстановлению поврежденных [229] частей ферм. Он здесь уже давно — почти с самого начала эскалации. Сдержанно и спокойно рассказывает Чанг о самых трудных днях и ночах, пережитых им на этом мосту.

Хамронг был построен французами. Во времена первого Сопротивления, в 1946 году, мост был разрушен. Его восстановили лишь в 1963–1964 годах. Мирное время было кратким, зато новая война длилась долгие месяцы. Теперь эти месяцы превращаются в годы. Американские воздушные пираты многократно получали от командования «US Armi» приказ: любой ценой уничтожить мост. И они ожесточенно бомбят его.

«Свыше 50 самолетов сбили над мостом защитники Хамронга», — писала я еще в 1965 году. О силе и эффективности огня зениток с плохо скрытой растерянностью рассказывал мне пленный американский летчик Роберт Норлан Доджтрей, сбитый над провинцией Тханьхоа 2 августа 1965 года.

Нет, не удастся захватчикам «укротить» этот город и его отважных людей! Почти каждый месяц на счету славной обороны Тханьхоа появляются новые сбитые «джонсоны». Значительно позже, уже вернувшись с 17-й параллели, я поздравила жителей провинции: они сбили двухтысячный самолет! Вот как это произошло:

Утром 5 июня была солнечная ясная погода. Но потом вдруг небо затянуло тучами и пошел проливной дождь. Однако защитники Хамронга не пошли в убежище, чтобы переждать дождь и отдохнуть. Уже не раз случалось, что «джонсоны» использовали плохую погоду, чтобы произвести неожиданный налет. Так случилось и на сей раз. Неожиданно резкие залпы зениток загремели к югу от Хамронга. В 11.20 наши зенитчики подбили разведывательный самолет «Ф8-Е 922». Пилот несколько секунд еще маневрировал, пытаясь выпрыгнуть на парашюте прямо в море, поближе к кораблям 7-го флота. Но это ему не удалось — ветер отнес парашют к суше. Самолет рухнул на рисовое поле недалеко от берега. К нему тотчас же подбежали три крестьянки, занявшиеся тушением машины, чтобы пламя не перекинулось на созревший рис. Тем временем сильный порыв ветра бросил пилота на дерево. Его схватили два брата Чан — крестьяне из ближайшей деревни. Помог им железнодорожник Куэ. Все трое как назло оказались безоружными, лишь у [230] одного в руках была палка, а двое «на всякий случай» прихватили по камню. Летчик не стал сопротивляться и моментально поднял руки. Но тут со стороны моря появились два самолета. Они, видимо, хотели выяснить ситуацию и оказать помощь сбитому летчику. С этой же целью к берегу ринулся торпедный катер 7-го флота. Однако прицельный огонь зенитчиков и береговой артиллерии вспугнул «спасателей». Поврежденный двумя снарядами, катер поспешно ушел от берега, а самолеты свечой взмыли к небу и умчались на базу.

Товарищи сообщили мне имя сбитого летчика. Это был Генри Хендо, родившийся в США 3 июня 1932 года, личное удостоверение № 593 915. В тот же день, но уже над территорией соседней провинции Нгеан, был сбит 2001-й «джонсон».

* * *

Мой собеседник Ти, показывая на реку Сонг-Ма, объясняет:

— Еще ранней весной американцы пытались любыми средствами «обезвредить» наш мост. Теперь они сбрасывают подводные мины (минирование водных коммуникаций в центре ДРВ — это очередной этап эскалации, говорили мне еще в Ханое).

Я с восхищением слушаю рассказ о том, каким простым и умным способом защитники Хамронга ликвидировали и эту страшную опасность. Они протягивают с одного берега на другой толстый стальной трос, а затем медленно опускают его на дно. Магнитные мины сразу же притягиваются к тросу и взрываются.

Защитники моста Хамронг... Им можно было бы посвятить отдельную книгу. Но это потом, а пока я торопливо записываю некоторые интересные подробности. Весной 1965 года, во время одного из первых воздушных боев с «джонсонами», прославился офицер-летчик Чан Хань, пилотировавший один из «МИГов». Жестокий бой разыгрался тогда как раз над мостом.

Молодые люди из Тханьхоа отлично проявили себя в боях за Хамронг. Но и представители старшего поколения тоже не отставали. Мне назвали несколько семей, члены которых активно участвовали в обороне, — отец рядом с сыном, старшие братья вместе с младшими. А совсем недавно пятеро древних стариков добрались, несмотря [231] на ожесточенную бомбежку, до позиций зенитчиков.

— Вам-то здесь чего надо? — прикрикнул на них офицер. — А ну, деды, сейчас же в убежище!

Но старики решительно и сурово ответили ему:

— Не кричи, парень! У нас еще достаточно сил, чтобы помочь вам и облегчить труд молодых!

В общем, старики нашли себе место: заготовляли топливо, варили пищу, разносили ее солдатам, снабжали их водой.

Солдаты и бойцы народной милиции рассказали мне об американском летчике, который несколько месяцев назад повис с парашютом на вершине очень высокой пальмы и не своим голосом вскрикнул, чтобы его спасли: он висел вниз головой. Кто-то из зенитчиков сумел вскарабкаться на пальму и действительно спас этого незадачливого «завоевателя». Другой летчик упал в реку. Но члены группы самообороны зорко следили и за самолетом и за выбросившимся на парашюте летчиком. Едва он стал тонуть, как они быстро подошли к нему на рыбачьем сампане и вытащили вояку вместе с парашютом.

...Около девятнадцати часов вечера мы садимся в машины, чтобы ехать дальше — в уезд Тиньзя. Туонг пришел снова, чтобы попрощаться с нами и пожелать нам счастливого пути. С нашего «места постоя» мы выезжаем своевременно; как выяснилось позже, около четырех часов утра прилетели «джонсоны» и сбросили множество «шариковых» бомб на тот дом, где мы провели два дня и две ночи. К счастью, на сей раз обошлось без жертв. Но совсем недавно, на этом же месте, спеша в убежище, погиб молодой вьетнамец — переводчик делегации молодежи Латинской Америки, а двое делегатов получили ранения. Каждый день и каждое пребывание в четвертой зоне — игра со смертью.

Я несколько раз оглядываюсь назад, чтобы еще раз увидеть затянутый туманной дымкой мост Хамронг. Мост, ставший символом, стоит и будет стоять! Как долго? Не знаю. Ясно одно: если американцам даже удастся нанести ему какие-либо повреждения, они не могут поколебать волю его защитников, парализовать транспорт, приостановить движение по мосту. Им не разъединить два берега реки Сонг-Ма. [232]

Перед рассветом меня будит какой-то гул. Это не было похоже на отзвуки бомбардировки, но от этого далекое громыхание не стало менее зловещим. В дальнейшем эти громоподобные звуки неотступно преследовали нас все дни нашей поездки: шел обстрел с моря.

Артналеты с кораблей 7-го пиратского флота США начались еще весной 1967 года. Я постоянно слышала канонаду во время пребывания в уезде Тиньзя. К этим громыхающим звукам то и дело примешивался вой и рев «джонсонов». Во время раннего завтрака мои спутники зорким взглядом окидывали небо. Я жду команды выступать. Только бы нас не задержали в той деревенской хижине, где мы провели остаток ночи. Селение Т., куда мы сейчас направляемся, — первое, но не последнее место, где мне предстоит познакомиться с жизнью и трудом рыбаков в условиях войны.

Все-таки, несмотря на кружащие в небе самолеты, мы отправляемся в путь. Часть дороги мы едем на «газике», который искусно ведет Куэн. Дальше несколько километров надо идти пешком форсированным маршем, чтобы использовать короткую передышку в «работе» надоевших нам «джонсонов». Их пока не слышно. Но мы по опыту знаем, что после разведки начинаются бомбежки. То и дело спотыкаясь на узких тропинках, мы спешим к реке, над которой печально торчат остатки моста. Сампаном переправляемся на другой берег. Параллельно дороге, пересекающей деревню, тянутся противовоздушные щели. Местами они скрещиваются, образуя хитроумную сеть ходов, облегчающую жителям деревни передвижение во время налетов. Всюду вижу убежища типа «куангбинь»; чуть ли не отвесно поднятые их верхушки закрыты толстым слоем земли и дерном. Воздух свеж после прошедшего дождя и от запаха моря. Оно совсем близко, но мы еще не видим его.

Рыболовство и работа на морских солеварнях — два основных занятия большинства жителей Тиньзя. Из землянок и укрытий доносятся голоса взрослых и детей. Почти из-под наших ног с громким писком и визгом разбегаются черные поросята с намордниками, сплетенными из лыка. Не лишняя предосторожность, иначе они изроют все вокруг. По вырубленным в плотной глине ступенькам [233] спускаемся в обширное убежище, где нас приветствуют представители уездных властей.

— В нашем уезде насчитывается более двухсот деревень. Почти все они испытали нападение врага, — объясняет нам Ле Туй Чунг, представитель уездного комитета партии. — Бомбежке подверглись почти все сельскохозяйственные кооперативы. У нас их около восьмидесяти. Кроме того, многие из них были обстреляны с моря. На территорию нашего уезда упало более 1000 тяжелых артиллерийских снарядов. Более двухсот раз американцы сбрасывали бомбы и ракеты на наших рыбаков, выходящих на мирный лов рыбы в прибрежных водах, обстреливали их из пулеметов. Около ста раз «джонсоны» атаковали рабочих солеварен... В результате непрекращающихся бомбежек дотла разрушены 14 школьных зданий и 9 больниц. Кроме того, были и другие цели налетов — дороги, мосты, запруды, но прежде всего сосредоточения людей и просто отдельные пешеходы...

— Какие сейчас наибольшие трудности?

— Враг и бури — вот два основных препятствия, с которыми приходится бороться каждый день, — лаконично отвечает мой собеседник. — Американцы разрушают наши дома, а мы все глубже уходим под землю. Они сжигают и уничтожают наши сампаны и джонки, а мы ремонтируем их или строим новые, хотя это и трудно. 7-й флот стоит так близко от берега, что невооруженным глазом видны его корабли. И все-таки мы отправляемся в море. Приходится лишь держаться ближе к берегу, чем это было в мирное время. И хотя враг часто нападает на нас, рыбаки все равно забрасывают сети — мы хотим жить сами и снабжать других, у которых нет рыбы...

Небо хмурится. Самолеты на время ушли, стало тихо. Мы идем по берегу, где на песке недвижно застыли лодки и на мелкой воде тихо колышутся бамбуковые плоты, а на ветру сушатся широко растянутые на кольях рыбачьи сети. Четким темным пятном на серо-голубом фоне рисуется одинокий парус. В море — мелкая зыбь.

— Они надеялись запугать нас... Дураки! — говорят мне рыбаки, которых мы встретили на узкой песчаной косе берега. Все равно мы выполнили план лова. Результат нашей работы — стало больше продовольственных товаров, идущих на экспорт. А наши приморские солеварни дают сейчас больше соли, чем прежде. [234]

В уезде Тиньзя, как и в других приморских районах ДРВ, жителей всегда питало море. Теперь главной заботой стало животноводство. Увеличиваются и посевные площади.

— Наши деревни должны стать более самообеспеченными. Мы хотим освободить транспорт и дороги для других целей, — говорят местные руководители.

Враг разрушает пути сообщения. Народ восстанавливает их. Даже старики и дети участвуют в движении, которое повсеместно называют: «Один камень на дорогу!» Каждый вьетнамец старается день за днем положить на установленное место хотя бы один камень для ремонта дорог. Только вблизи можно увидеть и оценить эту хлопотливую, муравьиную работу и труд, вложенный населением ради общего дела.

В одном ряду с активной обороной идет пассивная. Около 50 самолетов потеряли американцы над территорией уезда Тиньзя. В том числе над морем, на суше и на прибрежных островах.

Я расспрашиваю собеседников о примерах героизма. В ответ сыплются точные, деловые, лаконичные сведения. Имена, даты, факты. Я слушаю эти рассказы. Каждое слово, каждая фраза их проникнуты суровой действительностью. Опасности морской стихии, неостывшая горячка битвы переполняют сердца людей и их рассказы. Мое кажется, что старая и мудрая поговорка: «Navigare necesse est, vivere non est necesse» — приобрела новый смысл. Та же мысль сквозит и в словах жителей уезда Тиньзя, когда они говорят:

— Мы не дадим врагу оттеснить нас от моря, мы крепко стоим на берегу!

Молодая 20-летняя девушка Нгуен Тхи Том из деревни Т. первой в группе мужчин-рыбаков вышла в море и научилась забрасывать сети. Когда я спросила, как она пришла к этому, Тхи Том напомнила мне лозунг о «трех готовностях» и «трех ответственностях».

— Какие наибольшие трудности в работе вы встречаете каждый день? — спрашиваю я, ожидая, что она скажет: «Бомбы и ракеты». Но девушка отвечает иначе.

— Сети!.. Нам приходится беречь их пуще глаза. Сейчас трудно, очень трудно обзавестись новыми, хорошими сетями. Раньше мы получали отличную нейлоновую нить [235] из страны Ба-лян. Теперь у нас давно уже не было такой нити...

— А бомбежки?

— К этому можно привыкнуть! — просто и без хвастовства отвечает девушка. Эти слова я слышу каждый день.

Я забираю с собой листовки, брошюры в виде «комиксов» (гнусно поносящие ДРВ), фальшивые донги. Вручая мне под град язвительных насмешек в адрес Вашингтона эти сфабрикованные США банкноты, рыбаки с гордостью говорят мне, что в их деревне на каждого жителя приходится в среднем по 50 донгов в месяц, откладываемых на сберкнижку.

На обратном пути нам приходится спешно прыгать в убежища: два самолета «Ф-105» пикируют на ближайшие дома. Не можем спокойно съесть дневной «анком» — близкие разрывы бомб гонят нас в более глубокое убежище. На досках около входа в него чья-то детская рука начертила силуэты вражеских машин. В подземном убежище лежат циновки для отдыха. Видно, жители довольно часто ночуют здесь. На полочке, искусно сделанной из прутьев бамбука, лежат школьные тетради и учебники.

Один из мальчиков, живущих в доме, где мы остановились на короткое время, учится в 5-м классе. Если «джонсоны» не дают ему возможности заниматься дома, он переходит со всем своим школьным «багажом» в подземное убежище. Звуки монотонного повторения уроков, смешанные с гулом улетающих «джонсонов», — последние, которые я слышу перед отъездом.

В нашей машине стало теснее — взяли с собой одного из сотрудников отеля «Тхонг Ньят». Мы встретились с ним в Тханьхоа. Получив краткосрочный отпуск, он на велосипеде выехал из Ханоя, чтобы навестить жену, находящуюся в провинции Нгеан. Три года не виделись они из-за этой проклятой войны. У него родился ребенок, которого он увидит в первый раз. На пути из столицы он заболел и пришлось сделать вынужденную остановку. Ну, конечно, мы взяли его с собой. А велосипед укрепили на заднем бампере.

Одолевает дремота. Я погружаюсь в нее, как в темную пучину моря. Это даже не дрема и не сон, а какое-то беспамятство всего на несколько секунд. Как сквозь туман, [236] вижу, что мы выехали на равнину. Речушки... Залитые водой поймы... Душно. Воздух тяжелый, как перед бурей... Бамбуковый мост. Через час-другой наступит рассвет. Иногда Луонг высовывается из кабины и проверяет, не отстали, не потерялись ли наши товарищи, едущие во втором «газике».

— Не спи, ти ба! — то и дело напоминает мне Тюэн.

Он сам только что вздрогнул и очнулся от дремы. Трясет и подбрасывает немилосердно — очень плохая дорога. Как и в горах, нас тут швыряет из стороны в сторону и мы больно ударяемся о стенки машины.

Едем по какой-то узкой насыпи. С акробатической ловкостью Куэн объезжает вереницу ручных тележек, их толкают вперед молоденькие девушки. Перекресток дорог. Светящаяся стрелка, прикрытая сверху треугольным щитком. Девушка в стальной каске, из-под которой торчит куцая косичка. Это пост народной милиции. Девушка указывает нам направление. Возникает короткий спор между нею и моими сопровождающими. Молоденькая милиционерка с чем-то не согласна. Отрицательно качает головой. Снова указывает направление. Спрашиваю, в чем дело. Оказывается, распоряжение о нашем маршруте (Луонг получил его вчера в 3 часа дня еще в Тиньзя) уже не действительно. Спустя час после разговора Луонга с властями провинции Нгеан «джонсоны» разрушили целый участок дороги, по которой нам предстояло ехать.

— Придется делать объезд... — Куэн мысленно подсчитывает и добавляет:

— Примерно с полсотни километров!

Едем. Вдоль дороги — остовы сгоревших машин. Скелеты вагонов. Какие-то постройки, вернее, руины. Туман полузабытых воспоминаний подобен мучительному сну.

— Винь?

— Да, — из темноты отвечает Тюэн. — Уже подъезжаем...

Некогда знакомого мне города больше нет, выщербленные, разбитые стены домов глядят пустыми глазницами окон. Когда-то, не так уж давно, здесь были красивые магазины, добротные дома, мастерские, промышленные предприятия. Был прекрасный театр. Высшее педагогическое училище ДРВ... Где все это? Невольно я сказала это вслух. [237]

— Педагогическое училище существует и действует! — слышу спокойный голос Тюэна. — Его своевременно эвакуировали отсюда.

Вздыхаю с облегчением. Может быть, это вызвано также и еле заметным светом, который горит в уцелевшем домике и означает, что даже среди руин есть жизнь, все-таки и здесь живут люди.

А больница? Она была построена как дар вьетнамскому народу от польской общественности. В 1965 году я видела ее стройку и беседовала с земляком-инженером, руководившим работами.

Но пока не до вопросов. Мы бредем гуськом по узкому гребню запруды, оставив далеко позади руины города. Винь... Правильный квадрат построек. В центре — пагода. Разбуженный нами заведующий этим пунктом ночлега сонно указывает нам места для отдыха... Четыре часа утра. Четыре часа тяжелого, каменного сна.

Первое, что я увидела в Вине, куда мы возвратились после отдыха, — это «польская» больница. Вернее, ее останки. Ее разбомбили еще осенью 1965 года. Вспоминаю, как мы, поляки, оказавшиеся в Ханое к началу эскалации, жарко спорили, правильно ли поступили вьетнамские товарищи, объявив о временном прекращении начатых работ. Мы кричали, что «госпитали во время войны нужны больше, чем в любое другое время». «Это верно, — отвечали нам. — Но сейчас нужны другие госпитали и больницы: рассредоточенные, находящиеся далеко от мест скопления людей, от наиболее угрожаемых городов. Нам нужны малозаметные больницы, небольшие помещения и оборудование, которые можно скрыть где угодно, чтобы враг не мог обнаружить их».

Время и развитие военных событий целиком подтвердили справедливость этого решения. Не мы, а они были правы. Трудная эвакуация спасла другую больницу, которая функционировала в Вине. Там шестьдесят коек, бамбуковые шалаши и надежные убежища. Операционный зал — в подземелье.

— 80 процентов наших пациентов — это жертвы бомбардировок, — объяснил нам заведующий больницей д-р Хоан Ле Тхуонг.

Осматриваем одну из эвакуированных школ.

— У нас было каменное здание, дома для учителей, лаборатории и библиотека, — рассказывают нам, — но учебный [238] 1965/66 год мы начали в условиях, навязанных этой не объявленной американцами войной. Школа была разделена на несколько меньших. Все, что мы успели вывезти с собой из Виня — лабораторное оборудование, приборы, мебель, книги и прочее, — нам пришлось делить между ними. Мы распрощались со спокойной и удобной городской жизнью, чтобы начать все сызнова: повседневное существование в условиях «со тан» и свою педагогическую работу в шалашах...

С помощью старшеклассников учителя построили около 60 шалашей и землянок. В них разместились классы, учительская, лаборатория, мастерские, жилые помещения.

— В городе у нас был опытный участок. Здесь мы тоже завели опытные рисовые участки. Соединяя теорию с практикой, мы проводим опыты по введению новых методов выращивания различных сортов риса, — говорит директор школы. Обмениваемся полезным опытом с жителями ближайшей деревни.

Мы сидим при тусклом света каганцев. Нашу беседу сопровождает надоедливый гул самолетов. Время от времени басовым рокотом напоминает о себе артиллерия. Учителя спрашивают меня:

— Нравится вам местный кофе?

— О да! — отвечаю с искренним восхищением. Давно знаю, что кофе из Виня имеет особо приятный аромат и крепость. Напиток получается черный как смола.

— Да, не хвастаясь, можем сказать, что наш кофе хвалят все зарубежные покупатели. Но мы также экспортируем и апельсины. Кроме того, мы снабжаем другие провинции нашей страны древесиной, рыбой и солью. Раньше значительная часть посевных площадей была занята под плантации промышленных культур. Сейчас преобладают рис и пищевые культуры, а также овощи... А что вас больше всего интересует: промышленность или сельское хозяйство?

— И то и другое! — поспешно отвечаю я.

— Хотите посмотреть нашу подземную электростанцию? Ну как. хотите?

— Еще бы! Но предварительно хотела бы побывать в деревнях.

— Добро! — ответил Нью, молча следивший за нашей беседой. [239]

— А кроме того, как вы знаете... — Обращаясь к нему, я умышленно обрываю фразу.

Нью хмурится. Тюэн убеждающим тоном начинает что-то говорить ему по-вьетнамски. К его аргументам присоединяются Нам и Луонг. Нью сначала возражает, потом испытующе смотрит на меня.

— А не боитесь? — задает он вопрос, к которому я уже успела привыкнуть.

— Нет! Не боюсь — я должна поехать туда!

* * *

Переезд по дорогам провинции Нгеан. Через каждые три дня ночую в ином месте. Нашим проводником вызвался быть сам Нью. Он знает все уголки провинции, как свой собственный двор.

Наши машины на минуту останавливаются перед скромным памятником, окруженным зеленью. Этот памятник как-то пережил все бомбежки. Он напоминает о героизме жителей провинции Нгеан в тридцатых годах, когда были крупные стачки и бурные демонстрации крестьян против засилья колонизаторов. Здесь тогда была так называемая «красная зона», или, как ее называли в народе, «советская зона».

С утра у проклятых «джонсонов» оживление. Записываю в блокнот: «Эти сволочи воют над головой и бомбят, бомбят, бомбят...» Артиллерийская канонада время от времени вторит самолетам. Мне опять пришлось воевать с властями за то, чтобы спать, а не сидеть в убежище. Пешком направляемся в район, иногда прыгаем в ров, чтобы переждать наиболее опасные минуты. Селение Л., куда мы попали ночью, — одно из передовых по развитию оросительной системы, особенно по строительству ирригационных каналов. Работы ведутся, несмотря на постоянную угрозу воздушного нападения.

Журча, бежит вода среди зеленых рисовых полей. Осматриваю каналы, основные и резервные шлюзы. Эти последние всегда находятся в полной готовности на случай, если будут разрушены основные.

Пейзаж располагает к мечтательности. Мой короткий сон прерывают звонкие детские голоса. Оказывается, вблизи был детсад. А вокруг — рисовые поля, полные сочной зелени. [240]

По пути на поля осматриваю подземные амбары, укрытия для буйволов и тракторов. Группа геодезистов производит обмер полей, чтобы правильнее разместить плотины и оросительные каналы.

Под скалами, вокруг которых расположились поля, узкие полоски рисовых плантаций. Среди камней и скальных обломков — небольшие грядки овощей. Используется каждый крохотный участок земли. Пятна зелени на мелководье прудов — это участок «кхоай нуок» — водяных бататов. Перед хижиной, где мы сегодня ночевали, я неожиданно почувствовала знакомый мне сильный и сладковатый запах: цветет жасмин.

...Местность, по которой мы едем, кажется мне совершенно безлюдной, вымершей и пустынной. Нью то и дело указывает нам дорогу. Без него мы наверняка заблудились бы. Но вот между двумя взгорьями в естественном проходе вдруг появляются силуэты каких-то людей. Подъезжаем ближе. Гражданские блузы. За плечами — винтовки. Высаживаемся. Привыкшим уже к темноте глазом различаю воронки и ямы от бомб, а также следы разрывов снарядов на тропинках и бездорожье.

— Они все время ищут нас. Вынюхивают и высматривают, а мы живем и работаем! — смеется в темноте директор подземной электростанции Ле Кинь, вышедший встретить нас. — От нашего прежнего здания в городе остались только руины и щебенка... Но ничего, придет время, и мы все восстановим. Важно, что мы продолжаем давать электроэнергию. А то, что работаем под землей, — это не так уж существенно...

Электростанции, шахты, железнодорожные линии, связь, оросительные системы, рисовые поля, города — все это оказалось в списке объектов американского плана уничтожения жизни на территории ДРВ. Пентагон стремится в первую очередь ликвидировать все источники электроэнергии. Здания электростанций были разрушены давно — еще в самом начале грязной войны США. Но электросеть все-таки продолжает действовать. Люди ушли под землю и унесли туда машины и оборудование. Любого иностранца, посещающего Ханой, прежде всего приводит в полное изумление наличие электрического света в столице. Это удивление тем больше, что в Вашингтоне уже не раз кричали о разрушении электростанций, снабжающих Ханой энергией. Но вот мы уже [241] далеко от Ханоя — в четвертой зоне, которую бомбят с особым ожесточением. Однако и тут есть свет, и тут работают электростанции! Ток их поступает туда, где он нужен. Но, разумеется, прежде всего на промышленные предприятия.

Тусклое пятнышко ползет по скале. Мы замечаем вспышку фонарика. Она как дружеское подмигивание. Кто-то заботливо и старательно указывает нам дорогу, следя за тем, чтобы мы не поломали ног. Еще кто-то предупреждающим тоном кричит: «Самолеты!» Пятнышко света мгновенно исчезает. Но мы уже дошли до цели и входим в подземелье.

Естественный грот углублен, в нем вырублены широкие коридоры и жилые помещения. Там стоят деревянные топчаны с постеленными на них циновками. На вбитых в гранит крючках — полотенца, шапки, вещевые мешки, сумки. Рядом — велосипеды и термосы. Стоят крепко сбитые из толстых досок столы и стулья. Под противомоскитными сетками спят люди — рабочие первой смены. Кто-то разбуженный нашим приходом сонно протирает глаза. Он молод, совсем юноша, неплохо говорит по-русски. Это инженер. Закончил Ханойский политехнический институт. Вот уже пять лет работает на этой электростанции, деля с ее коллективом все хорошие и плохие дни. Рассказывает, как прокладывали подземные коридоры в монолитной скале, сколько метров проходили за сутки. Директор Кинь добавляет:

— Эту работу мы вели одновременно с эвакуацией людей, спасением машин, аппаратуры и всего движимого имущества нашей электростанции.

Глубже, все глубже и дальше... Уже слышен мерный ритм работающих машин. Наклоняюсь над первой из них. Читаю надпись: «Электрозавод им. С. М. Кирова». Гляжу на другие — тоже из СССР. Ох, и далекий же путь проделали эти машины из страны Ленина в столь глухой район ДРВ! Они хорошо переносят свою военную судьбу, многократную транспортировку и этот нелегкий тропический климат... Оглядываюсь вокруг. Пытаюсь представить себе масштаб работ и усилий, связанных с переводом далеко за пределы города всех этих машин, агрегатов, оборудования. Поразительно, непостижимо!

— Как же все-таки вы транспортировали все это? — задаю не очень умный, как мне кажется, вопрос. [242]

— На грузовиках, на запряженных буйволами телегах, на собственных плечах... — отвечают мне.

Спрашиваю о самых трудных днях и часах, пережитых коллективом станции. Готовлюсь записывать факты.

— Пусть вам расскажет об этом товарищ До, — говорит Кинь, которого как раз оторвали от беседы в связи с каким-то срочным делом. — Товарищ Хюинь Нок До недавно получил высокое звание Героя социалистического труда.

До садится напротив меня. У него добродушное, открытое лицо. На голове круглая синяя шапка, одет в такую же синюю хлопчатобумажную рабочую блузу.

— Первый раз нас бомбили в июне 1965 года, — начинает он. — Мы тогда еще находились в городе. Во время того налета я чуть голову не потерял в наступившем замешательстве... Нам всем тогда не хватало военного опыта, мы еще не освоились с такими бандитскими методами нападения. Не было его даже у тех людей, которые пережили не одну битву. Эта война совсем иная, она не похожа на все остальные, что происходили на нашей земле. И враг иной — более жестокий, лучше вооруженный. Он знает, куда ударить! Но теперь и мы знаем, как защищаться!

Одна из бомб во время того первого налета упала во дворе электростанции. До как раз бежал вместе со всеми в укрытие. Оглушенный взрывом, он сначала схватился за голову, но потом, как сам говорит, сжал нервы в кулак и... вернулся в цех. Спокойно и расчетливо стал выключать все еще работающие машины и агрегаты...

— Мы тогда думали, что наш До погиб, — вмешивается Кинь, только что вернувшийся после совещания. — А он тем временем выключил все машины и явился в укрытие самым последним.

Так началось «боевое крещение» коллектива станции. Потом наступили еще более тяжелые дни — по нескольку налетов кряду. Постоянный рев и вой пикирующих самолетов. Атаки, не зависящие ни от погоды, ни от времени суток. Ночные налеты с применением осветительных ракет. Обстрел с моря. Приходилось все время быть начеку, в состоянии напряженности. Собственными руками, пользуясь самыми примитивными средствами транспорта, а зачастую на спине и плечах коллектив станции эвакуировал оборудование, аппаратуру и машины. [243] Готовил помещения в гротах. И электростанция ушла под землю — вернее, под скалы.

До вспоминает самый ужасный налет в августе 1966 года: «Начали бомбить в 12.10, а закончили только после 19.00». Ле Кинь подчеркивает: именно тогда До проявил незаурядное мужество и отвагу, за которую он и удостоился высокого звания Героя социалистического труда. Невзирая на грозящую ему смертельную опасность во время налета, До бросился спасать бензохранилище, возле которого падали бомбы. Хранилище это находилось вне грота. Ему грозила смерть...

До следит за моими заметками и просит записать одну деталь: он ведь работает не один, а с группой из восьми человек. Все они составляют дружный и спаянный коллектив. Всю эту «великолепную восьмерку» отличают смелость, отвага и хладнокровие, добавляет Кинь. До высчитывает, сколько дней совместной работы записано на счет его бригады, сколько часов давали они ток без аварий и происшествий. Он немногословен.

— Вы спрашиваете, как я спасал бензохранилище? С помощью земли и песка. Что было после налета? Вернулись на рабочие места...

Разговор наводит меня на мысль о распространенном здесь плакате. «Когда враг атакует — мы защищаемся. Когда он исчезает — мы возвращаемся к работе». В условиях четвертой зоны этот лозунг приобретает особый смысл. Мы покидаем электростанцию глубокой ночью. Работа продолжается — трудная, напряженная, без перерывов. На безлюдной, казалось бы, местности то и дело слышны приглушенные голоса невидимых в темноте людей. Из-за густого кустарника выезжает наш «газик», окруженный толпой рабочих. Один из них, оживленно жестикулируя, показывает на гроты, откуда мы только что ушли.

— Жаль, что мы не знали о приезде гостьи из Ба-лян, — переводит его речь Тюэн. — Хочу сказать, что при прокладке подземных туннелей мы, подобно шахтерам, пользовались динамитом, присланным с ее родины...

...Очередная ночевка в крестьянской хате под сонный лай разбуженных нами собак. «Ночевка» — это сказано слишком громко: просто два часа полусна, полудремы. Вынужденный отдых в ожидании функционирования расположенного неподалеку моста. Вчера движение по нему [244] было приостановлено, так как «джонсоны» бомбили переправу. Кажется, сегодня он будет работать. Однако мы должны ждать прихода милиционера, который принесет точные сведения: да или нет. И я жду, положив голову на рюкзак. Расстояние, которое нам предстоит преодолеть, невелико — что-то около тридцати километров. Но ввиду необходимости ехать на переправу, работающую в строго ограниченное время, нам придется посвятить «форсированию» этого участка дороги всю ночь.

Нью с улыбкой поглядывает на меня и вдруг спрашивает вполголоса:

— Стоило ли вам предпринимать такую тяжелую поездку? Ведь я предупреждал вас, что дорога нелегкая и далекая.

— Конечно, стоило!

...Садимся в машину. Сырая, дождливая ночь. Цикады и сверчки мерно и пронзительно стрекочут в темноте. Сегодняшний путь должен привести меня в то место, где находятся люди, страдающие страшной болезнью — проказой, или, как ее еще называют, лепрой.

В 1965 году весь мир был потрясен сообщением о варварской бомбежке «Джонсонами» центрального лепрозория ДРВ в Куинь Лап. Это был крупнейший лечебный центр не только для Вьетнама, но и для всей Юго-Восточной Азии. Теперь его больше нет. Больные, которым удалось остаться в живых после нескольких ожесточенных бомбардировок, вместе с уцелевшим медперсоналом были переведены в другое место — подальше от человеко-ненавистного взора американских «защитников цивилизации». И я — первый иностранный корреспондент, которому власти ДРВ разрешили посетить этот новый лепрозорий.

Уже само название столь ужасной болезни до сих пор вызывает у людей чувство страха и настороженности. За много веков существования проказы за ней утвердилась мрачная слава неизлечимой и заразной болезни. Почти не известны новейшие данные, которые решительно опровергают это старое представление о проказе. Сегодня многие специалисты по тропическим заболеваниям знают, что проказа проявляется в различных формах, многие из которых вполне излечимы — разумеется, при условии ранней диагностики, систематического и неуклонного лечения, а также укрепления организма больного [245] усиленным питанием и введением в него необходимых препаратов. Инфекционность проказы тоже не столь уж велика, как думали в прежнее время, хотя она действительно и является заразной болезнью.

Я помню зловещее сообщение о бомбардировке Куинь Лап. Мы его услышали в глубине южновьетнамских джунглей, когда включили транзисторный приемник одного из сопровождавших меня офицеров. Даже мне, человеку, хорошо знакомому со всеми бесчеловечными жестокостями фашистов в годы второй мировой войны, трудно было освоиться с мыслью, что есть еще на свете такие бандиты и варвары, которые без зазрения совести могли разбомбить лепрозорий, расположенный на открытой местности, вдали от любых объектов, которые при извращенном воображении можно отнести к разряду «военных». Местонахождение лепрозория обозначали мачты с полотнищами Красного Креста, различимыми даже с большой высоты и на большом расстоянии. Я утверждаю и свидетельствую, что в данном случае не могло быть и речи о какой-то «ошибке», как это любят говорить вояки из Пентагона. К тому же Куинь Лап бомбили несколько раз подряд. Самолеты США делали один заход за другим. Они преследовали и уцелевших больных и медицинских работников, спасавших раненых, искалеченных людей, пострадавших от первых налетов. Воздушные пираты, издеваясь над международным правом и понятием «человечность», старались помешать врачам и сестрам отвести жертвы бомбежек в более безопасное место — они обстреливали их из бортовых пулеметов... Какими же словами могу я охарактеризовать это беспрецедентное в истории человечества обдуманное преступление? Я не хочу приравнивать Куинь Лап к зверскому убийству президента Джона Кеннеди, Мартина Лютера Кинга, сенатора Роберта Кеннеди и ряда других. Но где мера слов, которыми следует заклеймить всю гнусность и звериный оскал страны, претендующей на гегемонию в так называемом свободном мире и творящей такое зло, перед которым бледнеют даже ужасы нашествия Чингисхана?!

...Немногих из полутора тысяч больных, которым удалось спастись, власти ДРВ рассредоточили в глубине диких джунглей, чтобы уберечь от гибели. Врачам пришлось напрягать все силы, чтобы как-то избавить больных [246] от последствий страшной психической травмы, нанесенной им кошмаром многочасовой массированной бомбардировки. Не думаю, чтобы кто-либо из них забыл тот страшный день. Такое остается в душе до самой смерти...

* * *

Мы у цели. Нас ожидают невидимые мне в темноте люди. Кто-то негромко показывает дорогу:

— Сюда, пожалуйста!

Входим в хижину, тщательно замаскированную зелеными ветками и темными циновками. Моросит нудный, мелкий дождик. Нам отводят два часа сна перед беседой с работниками лепрозория. Засыпаем мгновенно...

— Почему именно это место было выбрано для строительства лепрозория? — спрашиваю я, осматривая фотографии лечебного центра Куинь Лап, сделанные еще до бомбежки.

— Видите ли, Куинь Лап был расположен вдали от крупных населенных пунктов. Место это отличалось хорошими климатическими условиями благодаря близости высоких гор и моря. Это имело немаловажное значение для лечения больных.

Лечебный центр в Куинь Лап был создан в 1957–1958 годах. Сначала сюда перевели всего пятьдесят больных. Но затем их стало гораздо больше. Основная реконструкция и расширение лепрозория были осуществлены в начале 1962 года. Все, чем располагает современная медицина, было введено в борьбу с болезнью. Правительство ДРВ выделило значительные средства на лечение и питание каждого больного. Животноводческое хозяйство, плантации овощей и фруктовых деревьев выполняли в лепрозории двойную роль: улучшали питание больных и одновременно создавали возможность прокаженным чувствовать себя полезными людьми, а не просто нахлебниками государства и отверженными. Благодаря работам на плантациях и фермах больные почти все время находились на свежем воздухе, и это укрепляло их здоровье.

До бомбардировки в Куинь Лап насчитывалось около 2600 больных. Благодаря постоянной заботе и поддержке государственных и партийных органов ДРВ здесь был построен великолепный исследовательский центр для изучения причин заболевания и разработки новейших [247] методов лечения проказы. Лечебные и жилые павильоны все время расширялись, пополнялись новым оборудованием и аппаратурой. В самом начале 1965 года в Куинь Лап прибыли два видных польских врача, которые пробыли тут несколько месяцев и оставили о себе добрую память. Молодой хирург Тхи Куанг Чань вспоминает:

— С 1961 по май 1965 года мы выписали отсюда около тысячи полностью излеченных больных. Они вернулись к нормальной жизни — к своим близким, к труду.

Секретарь парторганизации лепрозория Хо Минь Куанг, старый боец первого Сопротивления (он работает среди прокаженных добровольно, как и все здешние сотрудники), подчеркивает:

— Наши пациенты должны были «расстаться» здесь с двумя понятиями, но зато обрести четыре новых. Им предстояло преодолеть страх перед своей болезнью и избавиться от бацилл Хансена, которые вызывают проказу. Зато они обретали сознание того, что с этой болезнью можно эффективно бороться, что здесь можно получить специальность или профессию, а также общее или техническое образование, необходимые для жизни за пределами лепрозория. И четвертое: больные убеждались в самом важном, что помогало им и нам в ходе лечения, — они обретали светлую надежду.

Здешние врачи особый упор делали на психотерапию. Больные, хотя они и были изолированы от остального мира, жили нормальной трудовой жизнью. Они учились, получали на курсах знания в объеме программы седьмого класса школы. А кроме того, читали книги и газеты, участвовали в созданном тут ансамбле художественной самодеятельности. Некоторые пациенты, проявившие интерес к медицине, получали соответствующую подготовку как санитары, медсестры и фельдшера, помогали основному персоналу. Куинь Лап располагал хорошей библиотекой, насчитывавшей несколько тысяч томов. В границах лечебных возможностей учились и дети — их немало собралось среди пациентов. Самому пожилому больному было 80 лет, самому юному — 6 лет. Жили тут и несколько семей, пораженных лепрой.

Страшно подумать, но Куинь Лап, каким я вижу его на фотоснимках — простой и скромный, но целесообразно и заботливо построенный большой комплекс жилых, лечебных и санаторных зданий, — больше не существует. [248]

В погожий воскресный день 14 июня 1965 года над лепрозорием послышался зловещий гул самолетов. Американских бандитов не остановили знаки Красного Креста на мачтах и крышах зданий. Ни поблизости, ни на довольно значительном отдалении не было и следа каких-либо военных объектов. Не было здесь и приличной дороги: в Куинь Лап вели только тропинки.

На открытом пространстве, где размещался лепрозорий, начался сущий ад. Бомбы разных калибров и видов, зажигательные и осколочные ракеты градом обрушились на беззащитных людей... Больные, среди которых было много инвалидов, пораженных стабильной неподвижностью конечностей, гибли под огнем еще до того, как смогли доползти до укрытий, и до того, как медперсонал успевал прийти к ним на помощь... Волна за волной шли бомбардировщики, довершавшие начатое преступление. Горели здания, стонали умирающие, нечеловечески кричали больные, обожженные фосфором... На следующее утро налет повторился. И снова сотни жертв... После жилых зданий и лечебных павильонов, сгоревших в первый день, наступила очередь главного здания, где размещался большой операционный зал. Бандиты стреляли из пулеметов по носилкам, на которых лежали больные и раненые, а затем по тем, кто спасал их...

Когда я гляжу на снимки, в горле у меня застревает комок, мне трудно дышать. О, если бы мне удалось поймать хотя бы одного из этих зверей, что пиратствовали над Куинь Лап, я задушила бы этого подлеца собственными руками! Какой еще может быть суд над профессиональными убийцами, получающими за свою кровавую работу зеленые доллары и делающими бизнес на крови несчастных, беззащитных людей?! К ним не применимы никакие человеческие законы, ибо они сами давно перестали быть людьми.

«Они разрушили наш дом», — сказала тогда 14-летняя Хуонг, одна из самых юных пациенток лепрозория. Она верила в свое выздоровление. У нее были основания для такого оптимизма; как я уже говорила, из Куинь Лап было выписано несколько сотен совершенно излеченных людей. Но Хуонг погибла в первый же день под пулями гнусных убийц...

В два дня было уничтожено все достояние Куинь Лап. Уцелевших больных немедленно перевели в отдаленные [249] места, где условия были значительно примитивнее. Несколько дней они кочевали среди скал, ночевали в гротах и пещерах или в песчаных дюнах, лишенные воды, пищи и медикаментов... Среди убитых — а их было свыше двухсот, не считая тяжелораненых и искалеченных, — насчитывалось много выздоравливающих. Заокеанские пираты отняли у них не только надежду на выздоровление, но и саму жизнь...

* * *

В сопровождении врачей направляюсь к больным. Перед нами взгорья, заросли, пальмовые рощи. Среди деревьев — грядки овощей. На короткое время задерживаемся в простом бамбуковом бараке, чтобы надеть защитную одежду. Каждый из нас получает зеленую брезентовую куртку, такие же брюки, круглую плотную шапку, перчатки и резиновые сапоги. Это «обмундирование» дает гарантию от заражения бациллой Хансена: оно пропитано специальным составом.

День очень душный. Д-р Чань разрешает мне спрятать в карман маску, которую по здешним строгим правилам я должна надеть на лицо. Кстати, в этом же бараке мы задерживаемся и на обратном пути. После визита в лепрозорий каждого здорового посетителя все это брезентовое «обмундирование» немедленно кладут в котел с бурлящим кипятком, а резиновые сапоги отправляют на дезинфекцию. После снятия защитной одежды нас заставляют вымыть руки, ноги и лицо горячей водой с каким-то специальным мылом. Ничего не поделаешь — проказа...

Проходим мимо группки людей, занятых выкапыванием колодца. Несколько человек выпалывают сорняк на овощных грядках. Врачи рассказывают мне о хлопотах и заботах, связанных с питанием больных, с необходимостью систематического снабжения их витаминами.

Кто-то из больных, мимо которых мы проходим, поднял голову. Мой взгляд встречается с его недоуменным взглядом, ясно, что он поражен видом европейки. А я сразу припоминаю все, что прочла о проказе, и все, что слышала о ней во время моей поездки в Корею более десяти лет назад. Там, в лепрозории КНДР, тоже работали польские врачи... Я вижу утолщение складок и огрубение [250] черт лица, именуемое медиками «львиной физиономией». А первым тревожным сигналом заболевания проказой считается наступающая вдруг нечувствительность конечностей: они перестают реагировать на любой внешний возбудитель, даже на сильный укол. Так начинается вызванный проказой процесс отмирания тканей...

Входим в шалаш, который тут выполняет роль «клуба». Но прежде чем я успеваю рассмотреть стенгазету (она выпускается самими больными), у меня опять сдавливает горло: санитар вносит на руках человека... Нет, не человека, а его туловище, лишенное ног и одной руки!.. Это 40-летний Нгуен Ван Конг. Он попал в лепрозорий еще в 1961 году. Болезнь поразила левую ногу, ее пришлось ампутировать. Но на этом дальнейший процесс распада тканей был остановлен врачами. Конгу до выписки из Куинь Лапа оставалось всего три-четыре недели. Но 14 июня 1965 года, в первый день налета, инвалид Конг не сумел вовремя добраться до убежища. Осколок бомбы настиг его и размозжил правую ногу, а второй попал в правую руку... Он должен был вернуться к нормальной человеческой жизни после пятилетнего лечения. Если бы не бомбы...

Семнадцатилетняя девушка Тхиенг тоже была тяжело ранена всего за несколько дней до выписки. Молодой крестьянин Ле Ван Бинь уже готовился покинуть лепрозорий: ему было выдано свидетельство о полном выздоровлении. Он погиб под развалинами операционного здания, спасая товарищей... Осколком были убиты сразу трое детей, находившиеся в детском спальном павильоне...

— Расскажите об этом, передайте всем! — просят меня врачи. — Пусть в Европе знают, что случилось с нашим лепрозорием, скольких убили американские бомбы! Пусть там знают, на что способны фашисты из Штатов!

В бамбуковом «клубе» собралось много людей. Одни идут сами, других под руки ведут санитары. Некоторые из больных говорят по-французски; они еще помнят колонизаторов и их времена. С ними я могу свободно беседовать без помощи переводчика. И вдруг я слышу из уст прокаженных... название моей книги, изданной на вьетнамском языке! Кто-то громко, на весь шалаш, спрашивает глухим голосом:

— А это действительно она написала «Вьетнам в моем сердце»? [251]

В толпе раздаются утвердительные ответы. Врачи разъясняют, что книга эта была в библиотеке Куинь Лапа и один из уцелевших больных захватил ее с собой после бомбежки.

Присутствующие вспоминают страшные дни. Дни ужаса, повторенного после 14 и 15 июня. С июня 1965 года и до позднего лета 1966 года Куинь Лап, а позже уже его руины бомбили 39 раз! Эвакуация уцелевших больных, многие из которых не могли передвигаться самостоятельно, при нехватке носилок, лекарств, тонизирующих и перевязочных средств представляла собой почти невыполнимую задачу, требующую нечеловеческих усилий и стальных нервов. Но и эта задача была выполнена оставшимися в живых немногочисленными медицинскими работниками. Четыре дня и четыре ночи во время повторных налетов персонал работал без отдыха, с беспримерным мужеством, самоотверженностью и преданностью делу. Надо было заботиться обо всем сразу — спасать раненых, перевязывать их, транспортировать в отдаленные места, доставать пищу, даже оперировать под открытым небом!.. Сейчас здесь, в этом глухом месте, находится немногим более 300 больных...

Прекрасного лепрозория в Куинь Лап больше нет. Но борьба с проказой продолжается и в глубине джунглей. Несчастные люди окружены вниманием, заботой и опекой, какие только возможно проявить в условиях этой страшной войны.

— Как и многие мои товарищи по несчастью, я после того кошмарного дня был готов наложить на себя руки... — говорит немолодой уже человек с мягкой, печальной улыбкой, судья из города Хатинь. — Ведь сама проказа означает, по сути дела, медленную смерть, так сказать смерть в рассрочку. Мне сперва показалось, что нет спасения, что я не вернусь к нормальной жизни. А так хотелось жить, особенно после минувшей войны!.. Потом я услышал о Куинь Лапе. Добрался туда. Это меня спасло. Но то, что мы пережили в те страшные дни, до сих пор остается в сердце, как незаживающая рана, — ведь на наших глазах гибли товарищи, а мы не могли спасти их... И теперь, — после короткой и трудной паузы добавляет он, — я стал одним из кандидатов на выписку, оказавшись в числе людей, чудом спасшихся от американского «благодеяния». [252]

Я спрашиваю главного врача, вернется ли судья Ле Нгок Тоан к семье, к любимой жене и дочери. Врач отвечает: «Да, но еще не скоро, еще не закончен полный курс лечения». Сам же Тоан говорит мне на прощание:

— Я благодарен всем тем, кто вернул мне здоровье и право на жизнь. После уничтожения Куинь Лап нашим санитарам, сестрам, врачам приходится бороться с колоссальными трудностями. Обученный ими на фельдшера, я еще могу пригодиться для оказания помощи другим больным и хоть этим отблагодарю врачей за то, что они сделали для меня. [253]