Вставай на смертный бой!

Товарищи поторапливают меня, выразительно посматривая на часы. Самое время отправляться в дальнейший путь. Мы выезжаем после полудня, но нам предстоит, видимо, ехать всю ночь, пока не доберемся до первого привала. Маршрут моей очередной поездки, в которую я отправляюсь с корреспондентом ПАП Богданом Мошкевичем, проходит через автономную зону Тайбак до замкнутой кольцом гор долины Дьенбьенфу. Название это знакомо всему миру по славной победе вьетнамской Народной армии над войсками французских колонизаторов в 1954 году. Дьенбьенфу — это огромная долина на границе ДРВ с Лаосом, овеянная легендой и ставшая притягательным магнитом для многих иностранных журналистов, находящихся в Ханое. Мы пока первые ласточки европейской прессы, которые после 1964 года получили возможность поехать в Дьенбьенфу. До сих пор вообще мало кому из зарубежных корреспондентов давали разрешение на такую экспедицию.

В голове слова старинной песни «Конь готов, оружье тоже...». «Конь», наш верный газик, как раз получает солидную порцию бензинового «корма». Водитель еще раз внимательно проверяет мотор. Машина тщательно замаскирована ветвями. Шофер Иен садится за баранку. Спокойный и выдержанный, он производит впечатление меланхолика. Но за его плечами много бессонных ночей и трудных военных поездок.

«Оружье» тоже готово: кроме фотоаппарата, репортерского магнитофона, запасных блокнотов и авторучек, я беру с собой стальную каску, одолженную в нашем посольстве. Тяжелая, черт возьми, но при нынешних условиях [165] крайне необходимая в такой поездке. В рюкзаке — польский армейский «НЗ», то есть неприкосновенный запас пищи. Зачем? А кто его знает, что может приключиться в дороге? Предстоит ехать несколько суток!

Правда, я знаю эту территорию и маршрут, но это было пять лет назад, в мирное время. Тогда, проезжая днем, при ярком солнечном свете, я жадно впитывала в себя красоты тропического пейзажа, изумляясь дикому, необузданному характеру и богатству зелени вьетнамских джунглей. Теперь пейзаж был тот же, но, кажется, он стал более серым, коричневым и суровым по колориту. Может быть, это потому, что в нынешнем году слишком надолго затянулась вьетнамская «зима» (так называемая «сухая пора») и растительность еще не успела предстать перед нами во всей ослепительной пышности здешней весны. Нет, суровый вид этому пейзажу придают следы войны: они видны чуть ли не на каждом шагу. Мы проезжаем через разрушенный американскими бомбами город Хоабинь, название которого по-вьетнамски означает «Мир». Дороги перепаханы воронками и ямами. Воронки и на рисовых полях. Взорванные мосты. Постоянная боевая готовность на всех паромных переправах. Черная река катит свои воды, как и прежде, среди живописных берегов, но на месте некогда оживленных сел и рабочих поселков сейчас только руины и пепелища. Более пяти лет назад я ехала тут днем вместе с моим «опекуном» Нинем и писателем Нгуен Конг Хоаном. Мы ночевали в простых, но уютных домах для приезжавших по служебным делам. Эти дома напоминали мне некоторые польские горные пансионы — скромные, но очень хорошо оборудованные, вполне устраивающие путников. Но теперь путешествовать разрешается только по ночам. Бдительность и осторожность мы обязаны соблюдать на каждом шагу, каждую минуту.

Быстро гаснут краски заката. В джунглях темнеет. Стушевывается над зубчатой кромкой гор розоватая полоска, прошитая золотыми нитями, — ее поглощают сумерки. Одна за другой появляются звезды, повисшие над вершинами скал. Потом они россыпью огоньков заполняют все небо. Невольно ищу среди них знакомые очертания некоторых созвездий: кажется, что Орион светит над самой дорогой, где мы остановились для короткого отдыха. [166]

Рассудительный и деловой Богдан Мошкевич спускает Меня со звезд на землю — на тот путь, по которому предстоит ехать дальше.

— Каска при тебе? Приспособила ее как следует? Что, не было времени?! А если «джонсоны» налетят и шарахнут, а?..

Действительно, могут налететь! И тогда нам будет жарко. За неподвижной изломанной линией гор находится Лаос. Мы все ближе продвигаемся к границе. Со своих лаосских баз американские самолеты стартуют днем и ночью, неожиданно появляясь над автономной зоной Тайбак, сея повсюду опустошение и смерть. Да, Богдан прав!.. Итак, каску в руки, документы и фото моих родных — во внутренний карман походной куртки. Застегиваю ее на последнюю пуговицу — в горах будет холодно. На плече — сумка с блокнотами. На груди — фонарь...

Мерно рокочет мотор. «Газик» мчится сквозь горную звездную ночь. Иногда, на повороте, вдруг слепят фары встречной машины. И снова настороженная ночь и темнота. Повороты, резкие виражи, неровность дороги. Нас бросает то вправо, то влево. Несмотря на тряску и другие неудобства, меня начинает одолевать сон. Горы как будто сближаются, теряя свои очертания. Они кажутся какими-то причудливыми строениями... Неожиданно раздается громкий предостерегающий окрик:

— Тревога! Май бай ми!

Сначала шофер Иен, затем и я улавливаю зловещий гул вражеских самолетов. Они летят над горами. Выслеживают кого-то. Совершают ночные патрульные полеты. Вернутся ли они?..

Мы стоим, прижавшись к скале, чутко вслушиваясь в ночь. Сон как рукой сняло. Я знаю: дороги, мосты, горные перевалы и речные переправы — это излюбленные цели врага.

— Внимание! Самолеты! — звучит новый возглас.

Опять они! На этот раз «джонсоны» дают о себе знать неожиданными вспышками света над вершинами гор. Враг ведет ночную аэрофотосъемку, выискивая очередную жертву. Наконец самолеты ушли.

Едем дальше. Я думаю о Джоне Стейнбеке, который был не так давно на той стороне фронта. Автор нашумевшей книги «Гроздья гнева» выбрался, как он сам заявил, чтобы «...проехаться вдоль рек и гор, чтобы самому увидеть [167] и услышать войну». Но его совесть молчала, когда он глядел с высоты полета на истерзанную и опаленную, многострадальную землю Южного Вьетнама...

Я тоже еду по вьетнамской земле, чтобы увидеть и услышать войну. Но не ту войну, на которую Д. Стейнбек глядел из вертолета, несущего смерть беззащитным и невинным крестьянам в мирных селениях и на рисовых нолях. И я слышу не ту войну, которую познавал Д. Стойнбек в сайгонских кабаре или ночных заведениях у разгоряченных винными нарами американских вояк и их сайгонских лакеев. Проезжая «вдоль рек и гор» в тех условиях, о которых этот так называемый лауреат Нобелевской премии не имеет и малейшего понятия, я буду свидетелем героической борьбы вьетнамского народа против заокеанских грабителей, убийц и насильников, которые нашли в лице Д. Стейнбека защитника. Я буду очевидцем борьбы народа, самоотверженно и героически защищающего каждую пядь своей родной земли...

Подходит к концу первая ночь поездки в сторону Дьенбьенфу, предпринятой по инициативе «дой ксюг фонг бао Ба-лян» — «штурмовой бригады польской прессы». Именно такое шутливое, но вместе с тем и почетное название дали нам вьетнамские товарищи перед отъездом из Ханоя.

Долгий и трудный подъем по извилистой и крутой тропинке. Мы то и дело спотыкаемся на едва заметных, мелких ступеньках, выбитых в скользком и неровном грунте. Богдан что-то сердито бурчит себе под нос, возясь с тяжелой кинокамерой, запрятанной в кожаный футляр. Прыгающий неясный свет ручного фонарика указывает нам дорогу. Мы находимся неподалеку от госхоза Мокчау. Здесь нам предстоит отдохнуть несколько часов перед дальнейшей дорогой. Можем спать до позднего утра. Ленивый лай разбуженных собак предвещает близость жилья, невидимого в этой кромешной тьме. Рассвет здесь наступает внезапно. Лишь звонкие голоса петухов возвещают приход утра задолго до того, как появятся первые светлые полоски на горизонте...

Скрипят дверцы, ведущие в скальный грот. Стоят деревянные топчаны, на них положены толстые циновки. Одеяла и противомоскитные сетки мы привезли с собой. Посреди этой «избы» торчит огромный камень. Надо зорко следить за тем, чтобы, нечаянно споткнувшись о него, не стукнуться головой о старый письменный стол. Этот [168] предмет выглядит здесь комично, как гость из другого мира. И еще: одно неосторожное движение — и можно рухнуть в убежище, которое находится рядом со столом, в естественном углублении грота.

Вылезаю на поверхность, тщательно прикрывая рукой свой фонарик. Вокруг стоит удушливый, всепроникающий запах сырой тропической зелени. Высоко в небе плывет луна. В ее холодном и неверном сиянии горный пейзаж обретает какие-то призрачные очертания. Далеко на горизонте громоздятся вершины гор. Вблизи — взъерошенный кустарник. По обеим сторонам тропы стеной высится бамбук, переплетенный длинными лианами. Цикады и сверчки пронзают ночную тишину какой-то скрежещущей и звонкой музыкой, то внезапно смолкающей, то вспыхивающей с еще большей силой. В воздухе пронеслась мигающая голубая искра, за ней другая... Светлячки! Их становится все больше и больше. Они — вестники близкой весны... Но где же тот домик, где я дважды ночевала пять лет назад?

Далеко-далеко, около гор, прокатилось что-то похожее на гром. Но это не весенние звуки. Это напоминает о себе война...

* * *

Первый утренний завтрак мы получаем в другом гроте, старательно выложенном циновками. Здесь находится управление госхозом. Перед едой мы тщательно вымыли руки в небольшом ручье, текущем вблизи грота. Монотонный всплеск воды звучит как аккомпанемент к разговору. На целые километры тянутся ходы сообщения. Природа сама позаботилась об их маскировке: они прикрыты высокой травой и густыми зарослями кустарника. Перед нами знаменитая дорога № 6, которая ведет прямо в долину Дьенбьенфу.

Что ни шаг — воронка от бомбы. Что ни шаг — убежища и укрытия. Нет, я не могу узнать ни одной знакомой мне детали в этом пейзаже!.. Ну где, например, тот дом для приезжих, в котором я останавливалась пять лет назад?

Директор госхоза ведет меня на то место, которое я ищу. И следа не осталось от низкого одноэтажного здания, в котором размещалась также и чаесушильня. Торчат лишь два обугленных, мертвых деревца. Руины уже [169] поросли буйными сорняками, высокой «слоновьей» травой. Сквозь нее кое-где видны жалкие остатки кирпичных стен... Бреду как в тумане и сквозь него слышу дальнейшие объяснения директора:

— Здесь были жилые дома для рабочих госхоза... А вот тут — школа... На этом месте стояла хорошая, построенная нами новая школа... А вот там размещалась больница... Тут был универмаг...

После 1954 года в эти места пришли люди, которым предстояло бороться с дикими джунглями. Они метр за метром отвоевывали у деревьев, лиан, кустарников и сорняков пригодную для пахоты землю. Правда, у них было еще мало умения и навыков полеводов и овощеводов, зато многие могли бы гордиться пылом, отвагой, страстностью в работе. Среди двух тысяч новопоселенцев, явившихся в Мокчау, значительную часть составляли бывшие воины Народной армии. Они пришли и осели здесь, где не было абсолютно ничего. До этого они умели хорошо стрелять, преследовать врага в джунглях, вести разведку. Значительно труднее им пришлось, когда на их плечи легли заботы об освоении этой дикой, никем и никогда не паханной земли. Однако постепенно она начала вознаграждать бывших солдат за вложенный труд. Поля стали давать урожай. Весной 1962 года я записала в блокнот: «На обширном плоскогорье тянутся возделанные чайные плантации, фруктовые сады, луга...»

Теперь глава о прошлом Мокчау, которую я описала в своей книге «Мост на реке Бенхай»{19}, закончена. Но достижения людей, их огромные усилия, их победа над джунглями и покорение отвоеванной земли оказались под угрозой. С 14 июня 1965 года на эту землю непрерывно падают американские бомбы. Последняя бомбежка произошла за два дня до нашего приезда. В нынешнем городе Мокчау ничего не осталось от новых кирпичных домов и хижин. Враг нещадно атакует каждый дом, каждое селение, каждое творение человеческих рук. Остались только пейзаж и сама природа. И конечно, остались люди. Люди отважные, стойкие и упорные в труде и борьбе. Давние и новые солдаты опять взялись за оружие. В годы первого Сопротивления, то есть с 1946 по 1954 год, среднее поколение в полной мере познало суровый труд освободительной [170] борьбы в джунглях, но позже обрело радость жизни под новой крышей, в своем доме. Молодое поколение не помнит тех времен: оно выросло в мирных условиях. Но когда настал час новых тяжких испытаний, те и другие ушли в иную жизнь — в шалаши, укрытые в густом лесу, в поросшие джунглями горы, в пещеры и скальные гроты. Теперь они работают в условиях «со тан».

— Постепенно мы набрались опыта, необходимого в условиях этой необъявленной войны, — говорит мне Тай Ань... — Когда враг начал свои зверские налеты, наши люди еще не знали, что даже современные реактивные самолеты можно сбивать с помощью обычного стрелкового оружия. Теперь они овладели этим искусством. Наш район может записать на свой боевой счет 17 сбитых вражеских машин. Да, они разрушили все наши дома и общественные здания. Но мы не прерывали своей работы. Мы продолжаем трудиться, как и раньше, но с учетом военных условий. Главной заботой для нас стало животноводство — коровы и овцы. Кроме того, выращиваем чай, апельсины и виноград.

Бомбы разрушили жилища, огонь пожрал домашние очаги. Но упорные и мужественные люди не щадят усилий в повседневной работе. Они углубили естественные гроты, укрепили их стены с помощью бамбуковых плетенок и досок. Жизнь продолжается, но уже в других, более суровых и примитивных условиях. Новые поселения — невидимые с воздуха и незаметные издали — отлично сливаются с окружающими их зарослями. Спускаясь по тропинке вниз, я неожиданно услышала... стук пишущей машинки! Не сразу и заметила среди естественных скальных расщелин отлично замаскированную хижину. Здесь работает местное почтовое отделение. Отсюда ежедневно уходят и сюда поступают сотни писем. Читаю на конвертах названия знакомых провинций и городов: Ханой, Хайфонг, Тханьхоа, Винь, Сонла, Намдинь... Места близкие и далекие, связанные невидимой питью службы связи. Почта работает исправно. Я лично убедилась в этом, возобновив корреспонденцию со многими вьетнамскими друзьями, эвакуированными за пределы Ханоя. Вблизи почты «кат ток», то есть парикмахер, работающий в таком же домике под бамбуковой крышей. Мое внимание привлекло объявление, написанное от руки и наклеенное [171] на стене одного из бараков. Пытаюсь что-либо понять, угадать хотя бы смысл некоторых странно искаженных, но очень знакомых слов... Лишь слова «хенд ап» сказали мне, что это маленький англо-вьетнамский словарик. Оказывается, этот перечень команд вроде «Стой!», «Руки вверх!» и «Бросай оружие!» весьма пригодился населению. Рабочие госхоза могут гордиться тем, что захватили в плен трех американских летчиков. Один из них вместе с парашютом повис на высокой пальме. Его захватили и передали в руки народной милиции несколько крестьян, у которых совсем не было оружия. Это были две женщины и мужчина-инвалид.

...Приводим в порядок свои записи. А тем временем наш «эскорт» ведет жаркую дискуссию с местными товарищами. Я не знаю точно, о чем именно они говорят, но догадываюсь: о нас. Наконец Тай Ань осторожно спрашивает:

— Вы не очень устали?

На всякий случай мы с Богданом хором отвечаем:

— Отнюдь нет!

— А в чем, собственно, дело?

— Видите ли, вы можете отдохнуть до вечера... — с некоторым колебанием отвечает Сау, переводчик Богдана. — Мы выедем не раньше наступления сумерек... Но в двух километрах отсюда, в дальних гротах, проходит конференция штурмовых бригад со всех окрестных госхозов. Может быть, это вас заинтересует?

Лишний и чисто риторический вопрос! Как это может нас не интересовать?.. Через пять минут мы с Богданом готовы тронуться в путь, забрав с собой фотоаппараты и блокноты. «На всякий случай» Мошкевич прихватывает с собой и кинокамеру, хотя я лично сильно сомневаюсь, что ему что-нибудь удастся «накрутить» в этих скальных гротах.

Мы форсированным маршем двигаемся по тропе, вьющейся среди пожелтевших и зеленых кустарников. Товарищи идут впереди, то и дело указывая на препятствия. С первого взгляда кажется, что мы идем через горное безлюдье. Выщербленная стена скалы напоминает пчелиные соты. По крутому склону пробита тропинка вверх. В скальных расщелинах — едва заметные домики. Обширная ниша, из которой долетает запах дыма и приготовляемой пищи. Молодые кухарки присели возле очага, на котором в котлах кипит суп и дымится разваренный рис. [172]

— Готовят обед для большого числа людей, — объясняет Сау.

Он ведет нас по узкому скальному коридору прямо в темнеющий неподалеку грот. Там собралось несколько сотен зрителей. В глубине пещеры белеет полотняный экран, на котором мелькают кадры какого-то фильма. Шепотом просим не прерывать сеанса и находим место среди зрителей, хотя все скамейки забиты людьми. Оказывается, недавно был объявлен перерыв в заседании конференции — специально для показа кинокартины: надо воспользоваться приездом кинопередвижки. Фильм называется «Орел над степью».

Сеанс подходит к концу. Вспыхивает свет. Теперь мы уже не можем избежать торжественной встречи, горячих аплодисментов и приглашения в президиум. Но пока что за стол сажусь только я, Богдан, воскликнув: «Фантастично!» — спешно приступает к киносъемке. Над головой у нас — выщербленный базальтовый свод. Рядом со столом президиума свисают тяжелые сталактиты темно-свинцового цвета. Представитель комитета партии возобновляет заседание. Но сначала в рядах происходит веселое замешательство, с разных сторон кричат: «Тьеп!»{20} Этим словом парни призывают девушек занять почетные места впереди, поскольку завтра 8 Марта...

Выступающие поочередно выходят к трибуне. Не торопясь, отчитываются о проделанной работе. Позже нахожу в своих записях детали их повседневных забот — выращивание чая, сбор апельсинов на плантациях, использование механизмов, откорм коров и овец, работа тракторов и других сельскохозяйственных машин, своевременная доставка питания бригадам, работающим на отдаленных фермах...

Молодежь принимает на себя обязательства: «До конца войны мы готовы работать без отпусков и дней отдыха. Где бы и когда бы враг ни атаковал нас, мы будем обороняться, как и прежде. Американцы усиливают эскалацию, а мы сделаем все, чего ни потребует от нас родина».

Я смотрю на этих молодых людей. Лица их загорели под тропическим солнцем, усталы, но спокойны. Бригадники одеты в старые свитеры и потертые блузы. Внимательно слушают они наши короткие выступления. Сердечно [173] аплодируют, выражая симпатии к Польше. Под сводами грота мощно гремит песня сражающегося Юга: «Зяйфонг Миен Нам». Я рада, что оказалась среди этих мужественных людей.

Мы покидаем Мокчау еще до наступления темноты. Целый час едем при дневном свете. И все это время жадно любуемся сказочной красотой пейзажа, «лохматой» зеленью лесов, покрывающих склоны гор. Толстые ветви диковинных деревьев резко выступают на фоне неба, которое — до того, пока оно потемнеет, — переливается алыми и золотистыми пастельными тонами. Над дальней вершиной все еще видно севшее на нее, округлое, очень яркое солнце. Потом горизонт вспыхивает горячим багрянцем вечерней зари, грани которой четко оттеняют темные зазубрины гор. Закат длится очень недолго — сумерки заполняют небо пепельно-серыми тонами. Горы чернеют, как силуэты, вырезанные из матово-черной бумаги. Во время короткого привала я опять слышу неумолчный стрекот цикад...

Сразу становится холодно. Несмотря на теплый свитер и куртку, я с удовольствием завернулась бы в одеяло. Дорога тяжелая. Наш «газик» скачет как угорелый по выбоинам и ухабам. В темноте неясно маячат столбы, оставшиеся от разрушенных домов. В этих хижинах на сваях обычно живут горные племена. Разрушенные бомбами жилища появляются группами, потом опять пусто. Руины, словно кошмарное видение, тянутся сплошной полосой. Их становится все больше и больше...

— Неужели это город Сонла? — вслух догадываюсь я. Никак не могу поверить в столь страшное опустошение места, где некогда был главный город автономной зоны Тайбак.

— Да, это Сонла, — из темноты доносится голос Сау.

Мы проезжаем город. Шофер тормозит. Мы вылезаем и берем с собой только самые необходимые вещи: дальше надо идти пешком. Нас должны были ждать здесь, но на тропинке пусто. Ни живой души. Хай исчез в темноте: ищет дорогу к назначенному месту ночлега. Тем временем мы не спеша идем по неровной тропинке. Надо двигаться осторожно — Богдан несет кинокамеру и запасные пленки. Кромешная тьма. Но вот над горами в странном «лежачем» положении повис полумесяц; я такого еще не видела. Горький запах горелого: наверное, где-то [174] поблизости, на горных склонах, готовят участки пахотной земли и выжигают заросли и сорняки.

Из темноты раздается оклик, вспыхивает огонек фонаря. Кто-то бросает луч света на крутую тропинку. Мы взбираемся по каменистому склону. Еще несколько минут поисков, блуждания, осторожных шагов, вспышек фонариков, окликов — и мы у цели...

Хижина на сваях похожа на избушку на курьих ножках... По приставной лестнице карабкаемся вверх. Сложенная из бамбуковых стволов, устланная циновками, хижина напоминает курятник. Утварь, сплетенная из ивовых прутьев, накрепко вделанные в пол низкие топчаны. На каждом шагу под ногами скрипят и слегка прогибаются бамбуковые жерди, которыми настлан пол. При этом «избушка» начинает пошатываться, и мне кажется, что она вот-вот развалится, как карточный домик. Но это впечатление обманчиво — такое жилище не свалит и сильный ветер. Оконные проемы закрыты циновками.

Глоток крепкого чая очень кстати, несколько капель нашей польской водки — тоже. (Остаток я прячу до приезда в Дьенбьенфу.) Холодно. Пронизывающий ветер проникает сквозь все щели. Мою лицо и руки под жестяным рукомойником. Предусмотрительно — на случай воздушной тревоги — ложусь спать не раздеваясь. И сразу засыпаю мертвым сном. Богдан сбросил куртку и доверился тонкому одеялу. Утром он встает злой и продрогший. Оказывается, даже глаз не сомкнул, так проняло его холодным ветром. Утром было слышно, как поблизости летают разведывательные самолеты.

— Почему ты не надел куртку? Ведь это проще простого! — смеюсь я.

— Вот именно! Но я положил вещи в другом конце хижины. А как потом встать и искать на ощупь, в потемках? Ты думаешь, что так просто двигаться в этой нашей трясущейся люльке?!. Все так страшно скрипит, черт побери! А сделаешь неосторожный шаг — вывалишься отсюда...

Осматриваю пол при дневном свете. Действительно, в нем есть щели шириной в руку. Тут легко споткнуться и потерять какую-нибудь мелочь — потом ищи ее «на первом этаже», среди камней. И вообще легко вывихнуть себе ногу на скользкой лестнице. [175]

Таких хижин, похожих на нашу «люльку» и втиснутых под скальные уступы, — целое селение. В ближайшей хижине разместился небольшой магазин, точнее, лавка. Здесь можно купить мясные консервы, сгущенное молоко в банках, полотенца, кофточки и детскую одежду.

Над горами неумолчно гудят американские самолеты. Защищенные скалами убежища мы встречаем чуть ли не через каждый десяток метров. Извилистая тропинка, вьющаяся среди скал, на которой то и дело попадаются узловатые и толстые корни деревьев, приводит нас к встроенному меж каменных глыб бамбуковому бараку, играющему роль зала. Небольшое возвышение служит и трибуной и сценой для выступлений местного коллектива художественной самодеятельности. Над этой сценой надпись: «Да здравствует наша партия!» В таком бамбуковом «зале» можно поместить около сотни человек. Это большое строение ловко и искусно укрыто среди изломов гористой местности. Сау подгоняет нас, требует скорее возвращаться: ждут местные власти. В нашей «избушке», из которой открывается восхитительный вид на живописный горный ландшафт, мы беседуем с представителем административного комитета автономной зоны Тайбак Хоанг Ноком.

— Сонла, центр нашей зоны, впервые подвергся налету американских самолетов в июне 1965 года, — говорит он. — В июле того же года первые бомбы упали и на долину Дьенбьенфу. Эскалация охватила всю нашу зону, населенную почти тридцатью различными этническими группами и народностями...

Пилоты «джонсонов» бомбили дома и села, дороги и мосты. Они сбрасывали фугаски и зажигательные ракеты на все, что можно было различить среди зелени лесов и полей: на крыши городских домов, на жителей сел, на хижины горных племен, даже просто на работающих в поле женщин.

— Враг уничтожил полностью наши больницы и медпункты, почти все школы, — с горечью продолжает Хоанг Нок. — К счастью, мы несколько раньше начали эвакуацию детей и больных, школьного оборудования и части больничного имущества. Мы спасли все, что могли, но сами здания стерты с лица земли... Работа службы здравоохранения, а также деятельность начальных и средних школ продолжается, но уже в более трудных условиях, [176] чем прежде. Впрочем, вы сами увидите это в Дьенбьенфу...

— Несколько слов о фактах бомбежек.

— Американцы используют бомбы всех видов, включая напалмовые и фосфорные. Кроме того, сбрасывают мины и бомбы замедленного действия, которые взрываются даже спустя три недели... Многие деревни исчезли: сгорели дотла... Уничтожены буддийские пагоды, а среди них главная наша достопримечательность — Муонг Ва с древней башней. К счастью, благодаря хорошо продуманной и быстро построенной сети убежищ и наличию естественных укрытий — гротов и пещер — нам удалось ограничить число жертв налетов.

В моем блокноте появляется новая запись. Растет счет актов варварства и преступлений американской военщины. Но повсюду ненавистного врага встречает должный отпор. К моему приезду сюда над тремя провинциями автономной зоны Тайбак было сбито около 70 самолетов США.

Кто же эти люди, так мужественно защищающие родную землю — живописный горный край Тайбак? Среди личного состава народной милиции зоны много представителей этнических групп и народностей этой части страны. По сравнению с кинь, то есть с коренными вьетнамцами, они здесь составляют подавляющее большинство. На эту этническую и племенную мозаику Тайбака враг делал основную ставку. Подобно азартному игроку, он рассчитывал на это, как на козырной туз. Наследуя методы французских колонизаторов, американцы сегодня стараются лживой и гнусной пропагандой поссорить этнические меньшинства между собой, но прежде всего с вьетнамцами. И не жалеют для этого ни денег, ни засылаемых агентов. Я убедилась в этом еще на Юге, где «спецы» по «психологической войне» пытались осуществить свои коварные планы на Центральном плато. Это очень важный стратегический район, представляющий сущее вавилонское столпотворение, населенный десятками этнических групп, родов и племен. Не отказались от этого и на Севере — применяя все методы воздушного террора вперемежку с различными способами пропаганды в виде листовок, брошюр, фальшивых донгов и так далее и тому подобное, американцы силились вызвать замешательство в зоне. Но они просчитались и на сей раз! Независимые, [177] свободолюбивые и мужественные племена дружно взялись за оружие и обратили его против воздушных пиратов. Повторилось то, что было в годы первого Сопротивления, когда французские колонизаторы пытались овладеть горными дорогами и усмирить непокорные селения.

Представители национальных меньшинств — тхай, таи, мео, муонг, кса, ман, нуок и других — стреляют так же метко, как и вьетнамцы, так же хорошо ловят сбитых американских летчиков, бомбивших Тайбак. Не помогают Пентагону ни барражирующие в небе вертолеты, ни оружие, ни деньги, которыми снабжены пилоты. И вот примеры:

5 октября 1966 года два брата — охотники из племени мео — отважно справились с четырьмя американскими летчиками. При этом я хотела бы подчеркнуть, что поиски сбитого пилота — дело совсем не простое и связано с большой опасностью. Каждый американец, которому удается приземлиться благополучно, то есть без происшествий и травм, немедленно пускает в дело миниатюрный радиопередатчик, сообщает место приземления и взывает о помощи. Его напарники продолжают кружить над местом падения, стараясь оградить «собрата» от милиционеров или членов групп самообороны. Если американец успеет определить свое местоположение и передать на базу точные координаты, у него есть шансы на спасение. В этом случае к месту нахождения сбитого летчика спешит вертолет, сопровождаемый боевыми самолетами. Спасаемому бросают веревочную лестницу, по которой он взбирается в кабину вертолета. Он избежит пленения, если... вертолет к этому времени не собьют подоспевшие бойцы народной милиции, члены групп самообороны или армейское подразделение! В данном случае четыре американца не успели и глазом моргнуть, как услышали окрик: «Хенд ап!» — и увидели две винтовки, грозно направленные прямо в головы непрошеных гостей.

Другой случай. Один из сбитых американских летчиков исчез в джунглях. Его тщетно искали четыре дня. В поиске участвовали солдаты Народной армии и милиционеры. Тогда власти разрешили местному населению включиться в розыск. В леса отправились опытные охотники и лесники, знающие все уголки и тропинки как свои пять пальцев. Через несколько часов враг был задержан [178] и передан властям. Подобным образом были захвачены многие шпионы и диверсанты, заброшенные в этот район с помощью вертолетов и самолетов.

Я рассказываю Хоанг Ноку об угнетающем впечатлении, которое осталось у меня, когда мы ночью проезжали через разрушенный город Сонла.

— Я понимаю, тяжело. Все здания и дома разрушены, это верно. Но зато остались люди... — отвечает Хоанг Нок. — А это главное. Мы трудимся. Увеличиваем площадь обрабатываемой земли, а следовательно, и продукцию сельского хозяйства. Это очень нелегко делать в таких высокогорных районах, как наш. Если бы вы погостили у нас подольше, то смогли бы увидеть, как работают наши промышленные предприятия в условиях «со тан». В горах и джунглях мы разместили мастерские по ремонту сельскохозяйственных орудий и машин, электростанции, сахарные заводы, фармацевтическую фабрику... Увы, вам надо торопиться в Дьенбьенфу!

Просматриваем местные газеты и книги. Одни изданы на латинизированном вьетнамском алфавите, другие — на языке таи. Наиболее многочисленными этническими группами в зоне Тайбак являются таи и мео. Из пяти издаваемых здесь газет три выходят на вьетнамском языке и две — на языке таи. Одна из них имеет приложение на языке мео. Всего несколько лет назад мео получили разработанный с помощью вьетнамцев собственный алфавит. Он легче для нас, чем алфавит таи, — его латинизировали.

Мы вышли из деревни около шести часов вечера. Погожий день, над горами чистое небо. При солнечном свете мы двигаемся к дороге, где нас ожидают тщательно замаскированные в кустах наши машины. По обеим сторонам тропинки тянутся крутые и высокие склоны, поросшие группами деревьев. Кое-где рощицы превращаются в лес — редкий и какой-то взъерошенный. В некоторых местах сквозь зелень проглядывают серые, голые скалы. Оглядываюсь назад. Снизу совсем не видно хижин: все скрыто, замаскировано, слилось с естественным фоном пейзажа. Лишь при очень тщательном обзоре можно заметить среди скал наличие человеческого жилья.

Навстречу нам идут девушки-таи — дородные, красивые. Их одежда, ритмичный шаг и гармоничные движения невольно привлекают внимание. Семенят малыши-таи [179] — миниатюрные копии своих матерей и старших сестер, одетых в черные и длинные (до щиколоток) брюки. У всех на головах характерные для таи уборы: окаймленные вышивкой и причудливо уложенные черные платки. В памяти возникают обрывки воспоминаний: весной 1962 года, во время первой поездки в Дьенбьенфу, я тоже видела молоденьких девушек-таи. Пыталась тогда сфотографировать их, но они пугливо закрывались и убегали, испуганные видом фотоаппарата. Каким же далеким кажется мне сейчас мирное время и та веселая поездка!..

Вскоре после того, как мы отправились в путь, нам пришлось сделать остановку. Небольшая задержка — перегрелся мотор одной из автомашин. Богдан опять ворчит себе под нос какие-то слова о не слишком-то удачном начале очередного этапа нашего пути. Шоферы отправляются за водой, чтобы залить радиаторы. Мы остановились недалеко от поля, на котором группа женщин работает на молодых посадках сахарного тростника.

— Это переселенцы из Дельты, — объясняет Сау.

Переходящий дорогу паренек откидывает со лба непокорную прядь волос и вступает в разговор с нашими переводчиками. Предупреждающим жестом показывает на противоположное взгорье. Советует быть осторожными. Позавчера ту дорогу, которой нам предстоит ехать, обстреляли «джонсоны».

Жадно осматриваю местность, пока еще можно пользоваться дневным светом. Сегодня мы проедем через Део Фа Динь — «Перевал земли и неба». Богдан сетует на то, что самые красивые ландшафты джунглей скоро поглотит ночной мрак. На склонах холмов и глубоко в долинах видны серо-зеленые и бледно-желтые рисовые поля. Участки тут небольшие, им далеко до тех площадей, которые я видела в Дельте. На вершине далекой горы торчит одинокая пальма, отчетливо видимая на светлом фоне неба, как выписанный тушью рисунок. По обочине дороги едут на велосипедах таи в плоских черных беретах. Неторопливо идут женщины с бамбуковыми коромыслами на плечах — несут воду в двух сосудах, напоминающих жбан. Голубой вьюнок ползет по скалам, оплетая своими стеблями серый камень. И снова вспоминаю — это уже было. Такие же цветы вьюнка я видела здесь в мирное время... Резкий спуск дороги приводит нас в долину. [180] Дотла разрушенное селение. Скромный обелиск с надписью: «То куок зьи конг!»{21}

— Туанзяо! — объясняет Сау.

Несколько минут мучительного раздумья. Кажется, знакомое название... Помню, что слышала его весной 1962 года. Но при каких обстоятельствах? Ведь что-то ассоциируется с ним! Лишь позже, на ночлеге, я вспомнила, что в этом селении, стертом с лица земли, я видела гонг, призывавший жителей на собрания и митинги. Гонг этот был сделан из куска корпуса бомбы. На нем можно было прочесть стертую надпись: «US Armi». Это была одна из бомб, которые упали тут еще в годы первого Сопротивления. Уже тогда американцы помогали колонизаторам, цеплявшимся за остатки давних владений. Теперь история повторяется.

Долгое время едем по долине. Но вот снова приближаются горы. Откосы, расселины, обрывы — рядом с дорогой, стоит только протянуть руку. Едем по ущельям, склоны которых поросли сухими, колючими кустами. Пока еще кое-что видно, но темнота уже сгущается, и через несколько минут над вершинами появятся первые крупные звезды. Иногда вдруг раздается и через миг вновь стихает пронзительный стрекот цикад. На гарных склонах порой вздымаются к небу сизые дымы и появляются огни — это горные жители выжигают валежник и пни. Совсем темно. Возле самой дороги неожиданно проносятся большие голубые искры: светлячки возвещают приближение весны. Однако мы еще не ощущаем ее — нас донимает холод. Как пригодились теперь одеяла и теплые куртки! Наученные горьким опытом, мы не поддаемся одолевающей дремоте. На этой бегущей по склону дороге в опасную минуту и при неизбежной спешке куда труднее найти убежище, чем в долине. И значительно больше возможностей быть раненным смертоносным осколком бомбы.

Речки. Горные потоки. Залитые водой поймы. Оба наших «газика» смело преодолевают все эти препятствия. Скользят по неровностям и горбам подводных мостов. На гребнях каменистых оградительных валов рисовых полей поднимается и буйно переплетается какая-то растительность. Снова крутизна. Ужасная дорога! Нас так подкидывает [181] и трясет, что не успеваешь даже вздохнуть. Я дивлюсь обоим шоферам: как им удается так невозмутимо сидеть за баранкой? Ведь машины швыряет, словно в бурю, кажется, на дороге лишь одни ямы, рытвины, ухабы... В небе снова слышен зловещий гул. Останавливаемся. Сотрудник Вьетнамского комитета по культурным связям с заграницей, Вьет, заменивший в дороге заболевшего Хая, поспешно скрывается за поворотом дороги. Его долго нет. Потом он возвращается бледный как полотно (это заметно даже сейчас), какой-то помятый и измученный. Догадываюсь: его вымотала рвота, он не привык к такой поездке.

Короткий привал. Оказывается, все здорово проголодались. Правда, нас дважды кормили в той бамбуковой деревне, где мы ночевали, но второй завтрак, поданный перед самым отъездом и всего через два часа после первого, остался почти нетронутым. Зато теперь полный успех пришелся на долю картонных коробок с высококалорийной пищей, выдаваемой в польских военно-морских силах. Мы получили эти пайки в нашем посольстве в Ханое. По рукам пошли пакеты с печеночным паштетом, рыбные консервы, сгущенное молоко в банках и крепкий чай из моего большого термоса.

— Део Фа Динь уже близко! — говорит Сау. — Это место, где, по здешним преданиям, земля соприкасается с небом.

Что нам от того, что это знаменитый «Перевал земли и неба»?! Все равно мы ничего не увидим в этой кромешной тьме. Правда, на высоком перевале звезды кажутся ближе — почти над головой. Зато и самолеты — тоже. Мы уже слышим их близкий гул. Прячемся под скальные изломы, поспешно доедая и допивая то, что еще не успели доесть и допить. Потом звучит команда: «По машинам!» Стремительно мчимся дальше. Несколько раз наши газики с ходу успешно форсировали водные преграды. Вдруг после очередной переправы Иен тормозит, оборачивается и тревожно смотрит назад, пытаясь угадать, что случилось со второй машиной. Ее не видно — где-то застряла. Разворачиваемся и едем обратно. На том берегу слышны приглушенные голоса: зовут нас. Затемненным лучом фонарика я обнаруживаю причину: газик Богдана застрял в воде. Подходим ближе. Вьет, Сау и оба шофера пытаются что-то сделать с застрявшей машиной, передние [182] колеса которой провалились в подводную яму. Но пока все усилия четверых мужчин тщетны. Тем временем Богдан сам застрял в кабине и никак не может выбраться из нее. Вода залила внутренность «газика» и дошла до колен незадачливому пассажиру. Держа над головой и спасая от «потопа» полученную от «Тель-АРА»{22} кинокамеру «Боллекс» и чемодан с пленкой, Богдан спокойным голосом бросает несколько крепких польских слов по адресу «чертовой» подводной ямы. Наконец соединенными усилиями вьетнамские товарищи вытаскивают его из полузатопленной машины. Что же делать дальше? Мотор залит водой, теперь его не заведешь. «Газик» торчит посреди речки, перекосившись вперед и в сторону, являя собой довольно жалкое зрелище.

Но Иен упрям. Ищет трос. Ему явно хочется вытащить своей машиной пострадавший «газик» товарища... Эта затея имела только половинный успех. Он вытащил невезучий «газик» из ямы, но дальше — ни с места. Берег слишком высок, и наша машина не может одолеть крутой подъем, таща на буксире другую. К счастью, за рекой вдруг мелькнули пятна света. Вскоре мы услышали рокот автомобильного мотора. Подъехал грузовик. Линь, шофер машины Богдана, издает радостный крик. Наконец-то избавление от мук! Действительно, шоферу грузовика удается под гвалт и шум, поощряющие крики четырех наших спутников, едва не задохшихся от выхлопных газов работающего на пределе мотора грузовика, вытащить несчастный «газик» на самый гребень берега. Теперь наступает очередной этап — осмотр машины, приведение ее в порядок. Мы стоим под скалой. В этих местах, да еще ночью, довольно трудно определить, где находится убежище. В то же время нам известно: где поблескивает вода в ущелье, там часто кружат «джонсоны».

— Будь осторожна! — предостерегает Богдан. — Если эти черти прилетят, не прыгай вслепую. Таких ям, как эта холерная дыра, где завяз мой «газик», тут полно, причем как раз на нашем берегу. В случае чего надо падать навзничь прямо возле обрыва...

Произошло чудо: мотор исправлен, и он работает! Мы все еще слышим гудение «джонсонов». Где-то далеко слышны взрывы бомб. Самолеты не снижаются, не замечают [183] нас. Значит, немедленно в путь, подальше от опасного места!

Трогаемся. Все меньше становится гор, все больше долин. Дорога стала более сносной — нас не так трясет. Я предпочитаю не спрашивать, сколько еще километров предстоит ехать до привала. Во-первых, никто этого точно не знает: мы едем кружным путем. Во-вторых, наши вьетнамские товарищи могут подумать, что мне надоело мотаться в «газике». Ведь даже в мирное время поездку в Дьенбьенфу (на автомашине) считали чрезвычайно мучительной для европейской женщины. Когда я вспоминаю все эти разговоры в 1962 году, меня невольно охватывает совсем неуместное желание... смеяться. Правда, в эту минуту бамбуковый топчан или даже циновка на полу, на которой можно было бы расправить затекшие ноги и наболевшие кости, кажутся мне королевским ложем...

«...Дорога постепенно выравнивается, и наша машина почти без тряски вкатывается в широкую долину, замкнутую на горизонте кольцом синеющих вдали гор, — писала я в 1962 году. — Тишина солнечной предвечерней поры. Мне трудно поверить в то, что перед нами знаменитая долина Дьенбьенфу...»

Так было пять с лишним лет назад, в условиях и обстоятельствах, которые сегодня мне кажутся идиллическими и призрачными. Теперь все выглядит иначе... Стоп! Вылезаем. Неужели Дьенбьенфу? «Да, почти!» — звучит ответ Сау. Мы могли бы проехать еще немного вперед, но приходится высаживаться здесь: колеса нашей машины увязли в грязи. Малая, но коварная речка разлилась в топкое болото. Тщетно наши шоферы стараются преодолеть неожиданное препятствие. Не помогают даже подкладываемые под колеса ветки, сучья и другие средства. Тщетны все попытки вытащить машины на твердый грунт.

— Впрочем, тут уже недалеко идти! — говорит Вьет.

Он хорошо знает окрестности Дьенбьенфу. Был здесь в разгар эскалации — привозил японских кинооператоров. Потому-то его и прикрепили к нашей делегации вместо Хая. Забрав из машины рюкзаки и самые необходимые вещи, мы отправляемся пешком к месту, которое станет нашей «базой» и местом ночлега на несколько дней.

Сау подгоняет нас — надо как можно скорее покинуть это место у реки. Над нами безоблачное небо, кругом [184] хорошая видимость. А в лунные ночи «джонсоны» очень часто устраивают охоту на людей, едущих по долине.

— Где-то недалеко должен быть дом для ночлега... — говорит Сау.

Несмотря на такое заверение, мы этого дома не находим — как сквозь землю провалился. Наконец причудливыми очертаниями возникает нечто вроде жилья: несколько хижин на сваях. Разбуженные псы поднимают истошный вой и лай. Иен влезает по лестнице в одну из хижин, выходит оттуда с заспанным хозяином. Тот бормочет:

— Дом для приезжих?.. Да, был вон там. Но теперь его нету... Давно нету... Переведен в другое, более безопасное место... Куда? А я не знаю...

Я понимаю его. В Дьенбьенфу сейчас никто не приезжает — ни европейские корреспонденты, ни делегации. Это для нас, двух настойчивых поляков, сделано исключение — первое с начала эскалации. Не удивительно поэтому, что теперь неведомо где будет наш будущий постой. Мое предложение, выраженное словами: «Давайте построим дом, новый бамбуковый дом, а?» — встречает довольно прохладный прием у вьетнамских товарищей. Они должны были взять с собой гамаки, как это делается на Юге. Тогда достаточно было бы развесить их между деревьями, прикрыть противомоскитными сетками — и порядок: ночлег готов!

Начинается долгое и мучительное блуждание. На тропинках всюду корни, о которые спотыкаешься в самые неожиданные моменты. Всюду густой, непроходимый кустарник. Высокий бамбук стоит сплошной стеной. Навстречу попадается группа крестьян. Они идут бесшумно. На плечах у них какой-то большой и длинный предмет. Сау и Вьет вступают в разговор с ними. Неуверенные объяснения, из которых совсем не ясно, где мы, куда и как нам идти.

— Заметила ты, что они несли? — спрашивает меня Богдан, когда мы отправляемся дальше.

— Какой-то ящик или сундук...

— Нет, гроб!

— Ничего удивительного. Видимо, днем очень опасно передвигаться по открытой местности.

— Наверное... Чертовски светлая ночь! При такой полной луне эти сволочи как раз могут наскочить на [185] нас — с неба им виднее и безопаснее. А я как назло забыл взять из машины свой шлем. И теперь еще эта встреча... Иногда я бываю суеверен. А ты?

— Я тоже... — подавляя зевок, отвечаю Богдану. — Но чему быть, того не миновать. Впрочем, тут повсюду множество ям и зарослей. Есть куда спрятаться.

На лугу, которым мы идем, передвигаются какие-то темные, крупные животные. Когда подходим ближе, видим — это пасутся буйволы.

— Эх, с каким аппетитом я съел бы сейчас бифштекс посочнее! — вздыхает Богдан.

Вьетнамские товарищи ускоряют темп нашего марша; дежуривший около буйволов пастух указал им точное место, где в бамбуковой роще находится общинный административный комитет. Спустя некоторое время мы уже на месте. В домике сонно потягивается девушка. Внезапно разбуженная, она украдкой протирает глаза, но отвечает на вопросы дельно и четко. Да, она знает, куда мы должны идти. Отбирает у меня тяжелую сумку, выходит на улицу и становится во главе нашей группы, то и дело показывая дорогу. Кругом чащоба, высокие деревья, плеск ручьев. Прыгаем по скользким камням, перебираемся по жердочкам, которые прогибаются на каждом шагу, того и гляди сломаются...

Неожиданно мне показалось, что я снова на Юге! Такая же местность, такая же обстановка, та же лунная, безоблачная ночь... Ночь, каких было много во время моего хождения по освобожденным районам. Предостерегающий оклик Сау возвращает меня к действительности. Надо смотреть в оба: мы то и дело спотыкаемся на неровной, каменистой почве. Но вот мы среди отвесных стен ущелья. Крутая тропинка. Глиняные ступеньки, укрепленные бамбуковыми палками. Глубокая ниша, выдолбленная в склоне горы. Хижина. Рядом вход в убежище. Мы у цели.

В этой удивительной хижине есть стол, топчаны и над ними — противомоскитные сетки. А больше нам пока ничего и не надо. Достаем фонарики, освещаем все углы — нет ли какой-нибудь гадости вроде скорпиона или сколопендры. Все мы здорово вспотели, устали и хотим спать. Мои товарищи снимают куртки и блузы. Глоток горячего чая из термоса. Достаточно и его, чтобы увлажнить [186] сухие от жажды губы. Засыпаем сразу, хотя уже скоро рассвет. Мы прибыли в военный Дьенбьенфу.

* * *

— Пожалуйста, не вешайте ваших полотенец снаружи, — просит нас смотритель дома для приезжих. Эти слова опять напоминают мне о Юге. Там мы тоже зорко следили за тем, чтобы какой-нибудь светлой тряпкой на фоне зелени не привлечь внимания врага...

Наша хижина закрыта от глаз воздушных пиратов густой листвой бамбуковых зарослей и естественными неровностями местности. Ниже, в малой долинке, тоже среди зелени, укрыт шалаш — кухня. Возле закопченных горшков и котлов хлопочут девушки. И снова вспоминается Юг: там тоже дым от очага не поднимается к небу, как у нас в Европе. Отводимый по специальным подземным каналам, он бесследно исчезает в чащобе джунглей и не выдает присутствия людей. Этот тип военной кухни, изобретенный в период давних боев как раз тут, в Дьенбьенфу (1953–1954), постоянно улучшается и модернизируется. На половине пути между кухней и нашим «местом постоя», на склоне горы, находится «умывальная комната»: плетенка из бамбука, а в ней котел с водой, кружка и два таза.

В этой лохматой и спутанной лианами зеленой чаще живут и работают местные крестьяне. Я слышу голоса детей. Неожиданно в кустах мелькают громко визжащие и чем-то всполошенные черные поросята. Неподалеку от нас расположен административный комитет. По дороге туда мы проходим мимо огромного трухлявого, искривленного дерева, в котором зияют дупла. Запах дыма. Трава поблекла от жары: несмотря на раннюю весну, солнце довольно сильно припекает в долине. Рисовые поля опалены дважды: жарким солнцем и огнем напалма. На полях работают женщины из племени таи, приводящие в порядок то, что уцелело. Словно голос из невероятно далекого мира, среди леса раздаются звуки транзисторного приемника: «Говорит Ханой...» Навстречу идут красиво сложенные девушки с обнаженными торсами. На их прямых гибких плечах — коромысла с тремя выдолбленными из целого куска пальмы бадейками, полными ключевой воды. Девушки несут эту тяжесть легко, как бы играя. На тропинке играют ребятишки с побритыми [187] головами, на которых оставлен небольшой чуб, свисающий на самый лоб. С большим любопытством приглядывается к нам вышедший из леса охотник. На плече у него старинное ружье с пороховницей, на шее четки из цветных бусинок, а за поясом нож с роскошно инкрустированной рукояткой.

Несколько дальше, за поворотом, — малый поселок таи, построенный совсем недавно. Жители его перебрались сюда после того, как «джонсоны» сожгли и разрушили их деревню. Новые хижины построены на сваях и старательно укрыты среди деревьев. Между хижинами зигзагами тянутся щели. Это тоже выполнение лозунга «Каждому дому — свое убежище». Когда наступит вечер, нам придется быть настороже, иначе можно свернуть шею или сломать ноги на шатких мостках и переходах через них.

* * *

В долине Дьенбьенфу не осталось ни одного селения из тех, что я видела здесь пять лет назад. Эвакуирован и укрыт в горных пещерах даже небольшой местный музей с любопытной коллекцией документов и вещей, касающихся истории знаменитой битвы в 1954 году. Так же как и в Мокчау, я тщетно пытаюсь найти место своего давнего пребывания здесь. Было это в какой-то не существующей уже теперь деревне, неподалеку от главного шоссе, пересекающего долину. Сейчас там лишь одни руины и пепелища разбомбленных или сожженных домов...

Население ушло в окрестные джунгли. Но жизнь продолжается и там. Пока мы увидим ее вблизи, нам предстоит интересная поездка на давнее поле битвы.

Обширная долина, пересеченная небольшими высотками. Не одну из них укрепили руки человека. Этими же руками вырыты окопы, эскарпы, глубокие рвы. Когда-то здесь, в огромном эллипсе длиной пятнадцать и шириной шесть километров, были построены французские укрепления. Главной ареной боев стала высота А-1. Французы назвали ее «Элиан». Столь же идиллически звучащие женские имена носили и другие ближайшие высотки: «Доминика», «Изабелла», «Беатриса», «Габриэлла», «Анна-Мари». Эти высотки вместе с фортификациями, соединенные разветвленной сетью ходов сообщения, рвов и [188] бункеров, создавали огромную военную крепость. Она-то и притягивала к себе внимание сотен тысяч и миллионов читателей и радиослушателей на заключительной стадии минувшей войны во Вьетнаме. Образ Дьенбьенфу, набросанный много лет назад лаконичными словами военных сводок, закрепил в памяти советских и польских читателей мой земляк и друг Войцех Жукровский, книга которого «Дом без стен» получила высокую оценку. Он писал тогда:

«...Джунгли были вырублены, а оставшиеся высокие пни обмотаны тысячами километров колючей проволоки. Котловину между взгорьями изрыли окопами, построили бункера и укрытия. Словом, перед нами была мощная, сильно укрепленная твердыня. В ней заперлось 14 батальонов, то есть силы, превышающие дивизию. У них много танков и орудий, их поддерживает авиация, американские машины... Эхо канонады под Дьенбьенфу пробуждает надежду в людях, долго угнетаемых французами, усиливает партизанские действия на всем Индокитайском полуострове».

Второй мой соотечественник, Мирослав Жулавский, который попал в эти места позже Жукровского, осенью 1954 года, когда народная власть и армия уже вступали в Ханой, отмечал:

«Всюду валяются разбитые боевые машины и оружие. Земля покрыта белыми и цветными парашютами. В отдельных местах мы ходим по толстому ковру грязного нейлона. Обрывки парашютов висят даже на кустах и среди высокой травы...»

А весной 1962 года, когда я уже сама побывала в долине Дьенбьенфу, в моем блокноте появилась запись:

«...Густые заросли кустарника и высоких трав жадно захватывают в плен остатки заржавевшей проволоки. В распадках, где полно всякой зелени, то тут, то там блеснет кусок металла: его еще не успела съесть ржавчина, не поглотила земля. Остатки машин и другой военной техники — это беспорядочные следы давней битвы. Застывший на месте гибели танк, сбитый вертолет...»

Долина Дьенбьенфу, расположенная вблизи Лаоса (само ее название дословно означает: «Место на самой границе»), имеет огромное стратегическое значение для всей Юго-Восточной Азии. Еще в 1944–1945 годах японские захватчики построили здесь два крупных аэродрома, [189] которые могли принимать даже тяжелые бомбардировщики. Французский экспедиционный корпус захватил Дьенбьенфу в результате высадки крупного парашютного десанта только в октябре 1953 года. Приказ командира французского гарнизона крепости от 20 декабря 1953 года гласил: «Вырубить все деревья и уничтожить кустарник на территории долины». Мало того, французские колонизаторы выжгли всю траву, выселили всех жителей. Среди опаленных солнцем оголенных гор были воздвигнуты различные наземные фортификационные сооружения. Под землей ширилась сеть бункеров и артиллерийских складов. Самые отборные части, самые надежные подразделения, самые отъявленные мерзавцы (простите — самые «крепкие» солдаты) были направлены в гарнизон крепости Дьенбьенфу. И все-таки Народная армия Вьетнама разгромила эту твердыню и в течение тридцати шести дней и ночей овладела ею, ведя непрерывные ожесточенные атаки на, казалось бы, неприступные позиции захватчиков.

Через долину течет река Нам-Ром. До сих пор цел мост, соединяющий ее берега. Он был построен еще французскими саперами. По этому мосту в крепость шли транспорты оружия, боеприпасов, продовольствия. Он был каналом связи между главной штаб-квартирой французских войск и отдельными участками фронта колонизаторов, проходящего по линии ближайших холмов. Теперь новейшая история дописывает очередную страницу минувшей войны в этих местах: почва изрыта американскими бомбами, сброшенными с «джонсонов». Среди кустарника и травы тут и там зияют воронки, уже залитые водой...

Танки с выгоревшими на солнце английскими надписями — американская помощь французским колонизаторам в 1954 году. Обезвреженные чудовища, уже никому не приносящие беды, заокеанские торговцы смертью сбрасывали на парашютах отдельными деталями. Машины собирали в крепости. Все это делалось с помощью «воздушного моста», соединяющего осажденную вьетнамцами цитадель колонизаторов с остальным миром. Штаб-квартира командующего генерала де Кастри сохранилась до сих пор. Это не какая-нибудь землянка или блиндаж — это солидно построенный бункер с мощным сводом и толстыми железобетонными стенами. Сюда в памятный день [190] 7 мая 1954 года проникла штурмовая группа бойцов Народной армии. «И весь штаб сдался всего четырем солдатам!» — писал Мирослав Жулавский в книге «Щепки бамбука». Кажется, де Кастри буркнул при их появлении: «Я хотел бы командовать такими».

Поле битвы. Остатки укреплений и бункеров, заросшие травой окопы и землянки, засеки и проволока, на которые снова падают бомбы.

Поле славы. Военное кладбище, простые каменные плиты на безымянных солдатских могилах. Обелиск с красной звездой и надписью: «То куок зьи конг!» — «Родина не забудет героев!» Такую же надпись, но с недавней датой я видела на маленьком обелиске в селе Туанзяо, стертом с лица земли. Пять лет назад я слушала здесь рассказы о славной битве, сегодня тоже записываю донесения, но уже с иного поля боя, боя, навязанного империалистами США и начатого их воздушными пиратами. Мои собеседники, среди которых много участников первого Сопротивления, говоря о нынешних днях, неизменно вспоминают прошлое. И давние события в их устах звучат так, словно это было только вчера.

— Да, это была великая победа, — просто, без тени пафоса и похвальбы, говорит Нгуен Ван Туэн, представитель местных властей. — Это был результат объединенных усилий всех нас — вьетнамцев и других народностей, населяющих нашу страну, всего трудового Вьетнама и его Народной армии. Эта победа решила вопрос о прекращении огня, об уходе врага, о наступлении желанного мира. Она обещала нам лучшее будущее...

Да, битва под Дьенбьенфу была воспринята не только вьетнамцами, но и всеми прогрессивными людьми в мире, как залог прочного мира в Индокитае. «Четыре года назад сюда приехало множество бывших солдат, участников боев под Дьенбьенфу, — писала я весной 1962 года. — Они очищали от мин поле битвы, выжигали сорняк и хотели по-хозяйски освоить эту землю. Оголенная, лишенная растительности долина за четыре года заросла бог весть чем. Дикая трава и бурьян заглушили остатки бывших тут некогда рисовых полей...»

Мирные дни в этой долине — это выкорчевывание джунглей, трудная работа по возделыванию земли под рис, создание плантаций маниоки, кофе и кукурузы. Появились новые хижины, возникли поселки, а в них — школы, [191] ясли, больницы, курсы по гигиене, по обучению неграмотных.

— Мы покажем вам, как обстоит это дело в новых, военных условиях, — говорят мои собеседники.

Очередная дата, вписанная в хронику жизни населения Дьенбьенфу, открыла новую страницу истории долины. Это глава, вторично наполненная войной. 2 июля 1965 года эскалация затронула и эти места. В тот день на Дьенбьенфу обрушились первые американские бомбы, а затем повторилось то, что уже известно по другим районам ДРВ: опустошение и смерть.

Я слушаю правдивые, бесхитростные повествования об этом, когда к вечеру мы возвращаемся на нашу «базу». Мой собеседник — Ло Ван Хак, председатель местного административного комитета. Как бы желая наверстать упущенную, относительно спокойную вчерашнюю ночь, «джонсоны» беспрерывно кружат над долиной. До нас то и дело доносится вой пикирующих самолетов, отыскавших какую-то цель неподалеку от нас. Мы снова и снова слышим глухие удары бомб и взрывы...

На всякий случай нам велено сесть у самого входа в убежище. Мы с Богданом внимательно слушаем и торопливо записываем все, что относится к долине Дьенбьенфу. Этот уезд, расположенный (в соответствии со своим названием) «на самой границе» с Лаосом, разбит на три зоны: низинную, центральную и высокогорную.

С начала эскалации и до конца 1967 года американцы совершили над этим районом 33 600 полетов, включая сюда и разведывательные. Только за одну половину 1988 года долину Дьенбьенфу бомбили свыше 300 раз! За эти полгода на деревни, поля и дороги было сброшено более 800 тяжелых фугасных и множество осколочных и «шариковых» бомб. Из 300 с лишним бомбежек 180 сопровождались обстрелом зажигательными ракетами. Одновременно враг пытался забросить своих шпионов и диверсантов в глубь горного, заросшего джунглями, обширного района.

— В эти дни возобновляются ожесточенные налеты на одно из наших крупных водохранилищ... — говорит Ло Ван Хак, чутко прислушиваясь к отголоскам разрывов. — Они бомбят все, что только им удается. Более двадцати пяти деревень, в том числе и те, которые вы видели пять лет назад, — обращается он ко мне, — разрушены до основания. [192] Все места, где только бывают люди, подвергаются обстрелу и бомбежкам. Если же пиратам не удается найти какую-либо крупную цель, они сбрасывают бомбы на рисовые поля и плантации маниоки.

Особенно варварскими я считаю бомбардировки местной оросительной системы. В высокогорных районах значительно труднее и сложнее создать такую систему, а тем более выращивать рис. В беседах со здешними работниками, главной заботой которых является сельское хозяйство и защита полей, часто повторяются сообщения о тех глухих уголках Дьенбьенфу, где удалось заставить непокорную землю давать урожай риса дважды в год.

Здесь всюду бдительно несет вахту Народная армия. Ей помогают группы самообороны и народная милиция. Благодаря хорошо продуманной системе гражданской обороны (кроме открытых щелей, рвов и искусственных убежищ, жителям долины легко использовать естественные гроты и пещеры) число человеческих жертв сравнительно невелико. Защитники долины, бойцы групп самообороны, вооруженные обычными автоматами и винтовками, сумели сбить несколько современных реактивных американских самолетов типа «Ф-105» и «Ф-4Н».

Пятнадцатого марта один из вражеских самолетов упал в четырех километрах от поста народной милиции, откуда по нему был открыт шквальный огонь. В полусгоревшей кабине было найдено тело убитого пилота. На его руке уцелели часы, показывающие время гибели: 8.15 утра.

Как и повсюду во Вьетнаме, население постепенно освоилось с постоянной опасностью налетов. Оно научилось жить в трудных военных условиях.

— Транспорт, служба снабжения, школы и небольшие предприятия, включая кустарные мастерские, продолжают работать безупречно, — сообщают мне собеседники, — но лучше будет, если вы сами увидите это.

К рассвету на дорогах, пересекающих долину в разных направлениях, царит оживленное движение. По тропинкам двигается вереница нагруженных велосипедов. Буйволы, энергично загоняемые мальчиками-пастухами в замаскированные сараи, позванивают привешенными к их шеям колокольчиками. Тут редко встретишь человека, идущего куда-либо без оружия. Почти у каждого прохожего есть винтовка или автомат. Почти не видно конусообразных [193] соломенных шляп, какие я обычно привыкла видеть в низинных районах Дельты. Местные товарищи показывают мне тележки на резиновых шинах. Их много движется по долине. Оказывается, ими легче управлять на горных тропах. Это народный вклад в войну, образно названный «Зяйфонг дон вай» — облегчить или освободить от чрезмерного труда руки и плечи человека.

Направляемся в селение. Снова в небе появляются «джонсоны».

— Разведывательные «Т-28»! — говорит сопровождающий.

Пока можно следовать дальше. Но вскоре за разведчиками появляются бомбардировщики «Ф-105». Они проносятся над нами с оглушительным ревом. Вьетнамские товарищи говорят, что тут уже не до шуток — надо прыгать в щель. «Джонсоны» сбрасывают бомбы где-то довольно близко. Позже мы узнали, что они атаковали один из участков давнего поля битвы — высоту А-1, на которой мы побывали вчера.

Некоторое время пережидаем налет, потом двигаемся в дальнейший путь. Несмотря на ранний утренний час, зной дает о себе знать и мы обливаемся потом. Ночи в горах холодные, но днем в котловине царит жара. Наконец мы попадаем в деревню Б. Она скрыта среди пышных пальм и бамбуковых рощ, что в немалой степени спасло ее от разрушения. Но никто не знает, когда и как на нее обрушится удар врага: он рыщет повсюду, днем и ночью. Хижины построены на высоких сваях, под ними и между ними отрыты щели, землянки, убежища, сделаны переходы. Крыши украшены рогатыми поперечниками косой формы. Это «кхау кут» — рога буйвола, символ благополучия и счастья.

В одной из хижин нас ожидают власти общины: Ло Бху Ксюанг, Ло Ван Фан, Би Ван Онг, Ло Ван Чунг. Едва мы успели снять сандалии и взобраться по приставной лестнице в хижину, как «джонсоны» вдруг начали снижаться. Их пронзительный вой и свист сверлит уши...

Посреди хижины устроен очаг, около него закопченный чайник и горшки, несколько дальше — различная утварь. На стене развешаны охотничье снаряжение и «кай кан», то есть сетки для ловли крабов. Тут же стоит радиоприемник — снова венгерский «Орион». На продольной балке, поддерживающей стропила, видна дата [194] постройки: 23/IX 1964 года. Пока смотрю на нее, вой самолетов возобновляется. Вслед за ним раздается быстрая, сухая трескотня. Видимо, «джонсоны» обстреляли из бортовых пулеметов какую-то цель.

— Всем в убежище! — командует Сау.

Сегодня он сопровождал нас с Богданом. Мы оба протестуем. Приходим к компромиссному решению: садимся с блокнотами на краю щели, почти у самого входа в убежище. Хозяин дома принес нам чашки с чаем и связку бананов.

— Так бывает каждый день, — говорит Ло Бху Ксюанг, ответственный за вопросы культуры и просвещения в деревне Б. — У нас редко бывает спокойно.

Жители уходят работать на рисовые поля и плантации под рев беснующихся самолетов и разрывы бомб. Эта зловещая «музыка» — неизменный фон повседневной жизни населения долины. В деревне Б. очень мало мужчин: одни ушли на работу, другие служат в армии или в группе самообороны. В щелях играют дети. По ходам сообщения из хижины в хижину ходят пожилые женщины и, несмотря на постоянную опасность налета, занимаются домашними хлопотами. И они и молодые девушки укладывают свои длинные волосы в причудливые, характерные для таи прически. Древняя старушка уселась неподалеку от нас у входа в убежище. Красноречивым жестом показывает на небо, как бы предупреждая об опасности. Заботливым движением прижимает к себе внучонка, любопытно глядящего на нас бусинками черных глаз.

Задаю вопрос: «Чем занимаются жители деревни?»

— Выращивают рис, маниоку, фасоль, арахисовый орех. Несмотря на войну, государство всячески облегчает наш повседневный труд, — отвечает Ло Ван Чунг. — Завозимые к нам искусственные удобрения очень способствуют увеличению урожая. Раньше нам приходилось очищать рис вручную, теперь нам дали машины. В частности, мы получили заграничную машину для лущения риса, которую вы сможете увидеть сами. Имеем также корнерезку и соломорезку для приготовления корма буйволам и вообще скоту. Такая механизация намного облегчила крестьянам их нелегкий труд. — При этих словах Чунг повторяет известный нам лозунг «Зяйфонг дой вай».

Большинство наших собеседников — люди среднего поколения. Они еще помнят годы владычества колонизаторов. [195] Я говорю им, что Хотела бы знать, какие изменения, происшедшие в их деревне и в собственной жизни, они считают самыми заметными и самыми полезными. Вокруг нас собралось много женщин, заинтересовавшихся причиной появления здесь столь неожиданных пришельцев из Европы. Я повторяю свой вопрос и прошу Чунга передать его всем собравшимся. Ответы раздаются так быстро и стихийно, что Сау едва успевает их переводить. Порой людям таи явно не хватает вьетнамских слов для выражения некоторых современных понятий.

— Раньше мы всегда страдали от голода и холода...

— У бедняков нечего было положить в горшок, чтобы сварить хоть какой-нибудь суп. Нам приходилось служить богачам за горсть тухлого риса. А бедных становилось все больше...

— Ха! Теперь у каждого из нас достаточно пищи и у всех есть одежда!..

— Да, мы получили теплую одежду и одеяла. Теперь нам в холодную пору не страшно!

— Тогда мы ходили босиком, сейчас у нас есть обувь...

— Почти в каждой семье есть велосипед, и у всех керосиновые лампы...

— Сказала тоже — у многих есть электрические фонари!

— Прежде мы не знали, что такое школа. Теперь наши дети учатся в школах первой и второй ступени. Для молодежи созданы различные курсы, которые работают даже сейчас, во время войны.

— Когда-то все дороги, ведущие в нашу деревню, были топкими и грязными. Приходилось идти по грязи, засучивая штаны выше колен. А в мирное время власти построили хорошую дорогу, по которой можно ходить, не боясь промочить ноги, можно свободно ездить на велосипеде и на машине.

Товарищи улыбаются, видя, что мы с Богданом едва успеваем записывать, — такой град ответов посыпался на нас. Потом Ло Бху Ксюанг заключает беседу:

— Вообще при колонизаторах сто процентов жителей этой деревни были неграмотными. Теперь учатся все, даже многие старики, возраст которых освобождает их от обязанности посещать занятия.

На ограждениях и сваях, поддерживающих кровлю, я вижу написанные от руки наставления о гигиене жилища. [196] Оказывается, все должны помнить об уборке помещения дважды в день, уборные необходимо строить подальше от жилья, скот и птицу держать в отдельных помещениях, а не под хижиной или в ней. Выдается порошок ДДТ для уничтожения всяких паразитов. Каждый должен иметь противомоскитную сетку для защиты от этих крылатых разносчиков малярии. Кроме того, местная амбулатория выдает таблетки хинина от малярии и строго следит, чтобы в домах всегда была кипяченая вода — во избежание желудочных заболеваний.

По просьбе Богдана группа молоденьких девушек соглашается продемонстрировать один из ритмических, плавных танцев, весьма характерных для таи. Богдан спешно налаживает кинокамеру. Девушки водят хоровод, грациозно пританцовывая в своей будничной, но такой живописной одежде, что я не могу налюбоваться ими. Плавность, гармоничность, прелесть — в каждом их движении и жесте. Мелькают «син» — черные длинные брюки и «суа» — черные короткие блузы. Позванивают «ма пен» — серебряные, искусно сделанные пуговицы. С красиво отделанного пояска «сай зо» свисают отлично вышитые кошелечки. Грациозно склоненные головы венчают «пиао» — красивые, с восточным орнаментом, художественно уложенные на голове и окаймленные ярким узором. Записываю это название на языке таи, отыскивая в памяти: какой же это танец? Ага, да ведь мы видим «ксое» — весенний танец таи! Когда-то мне демонстрировали его в бамбуковой хижине на сваях. Теперь ни той хижины, ни той деревни больше нет...

Кинолента, использованная Богданом на съемку танца, увековечила улыбки и грацию девушек. Над нами и над деревней появляются «джонсоны»...

Идем обратно. Встречаем группу крестьян с лопатами на плечах. Они возвращаются с работы: строили одну из новых дорог. Сбоку от дороги стоит бамбуковый барак, прикрытый циновками. Из него доносится ритмичный стук какой-то машины, хлопки дизеля. Это работает рисолущильная машина, о которой нам рассказывали таи. Желтоватые комки «падди» попадают в машину и сыплются оттуда чистенькими белыми зернышками риса. На машине табличка с надписью: «Preses Kovatc Solitaru Gyar. Budapest». Далекий путь проделала она! Не просто попасть [197] с равнины на Дунае в долину Дьенбьенфу. Спрашиваю: «Как работает?» — «Отлично!»

Все ближе полдень. Солнце стоит почти в зените, бросая на землю резкие, ослепляющие лучи. На рисовых полях, словно растрепанная щетина, торчат высохшие стебли. Во время пути мы отчетливо видим очертания долины, со всех сторон окруженной горами; это глубокая котловина. Снова разрушенные хижины таи, среди них несколько уцелевших. Всюду на крышах эмблемы: различных форм и размеров рога буйволов. Их рисунок, несомненно, имеет какое-то магическое значение. Но все эти знаки против «нечистой силы» не отогнали пожара войны...

Вынужденный отдых в хижине на сваях. Конечно, я предпочла бы сейчас продолжить путь, чтобы осмотреть больницу, куда мы и направляемся, но наш «эскорт» не поддается никаким уговорам и требует временно прекратить движение. Дело в том, что сейчас наступило время, когда очень просто можно попасть под бомбежку. Ну, а кроме того, нам всем не помешает небольшой отдых: ведь мы на ногах уже с пяти часов утра.

Как обычно, нам указывают убежище около дома. Бамбуковый пол, на котором разложены циновки, то и дело потрескивает под ногами. Богдан засыпает сразу, но даже сонный крепко держит обеими руками кинокамеру и фотоаппарат. Я стараюсь преодолеть сонливость, которая одолевает и меня: надо привести в порядок сделанные записи... В ушах все еще звучат попеременно то звуки ритмичного танца «ксое», то тексты предписаний по гигиене, то бесхитростные рассказы о достоинствах венгерской рисолущильни, об одеялах и керосиновых лампах в хижинах таи... Очень мелкими и поверхностными кажутся мне сейчас все книги и книжонки наших и зарубежных авторов, ищущих в странах Индокитайского полуострова прежде всего экзотику и сенсацию.

* * *

Доктор By Зя Фонг деловито и коротко разъясняет мне, в чем он видит три главные задачи службы здравоохранения в районе Дьенбьенфу:

— Во-первых, даже в военных условиях мы должны сделать все, что в наших силах, для предотвращения опасности распространения малярийных заболеваний. Во-вторых, [198] надо усиленно заниматься разъяснительной и профилактической работой по борьбе с возможностью возникновения эпидемий, обучая население основам личной и домашней гигиены и профилактики. Третья наша задача — организовать тщательную и всеобщую заботу о раненых и больных, чтобы вернуть здоровье как можно большему числу жертв бомбардировок или людям, заболевшим в этих трудных военных условиях.

Когда-то различные виды малярии были подлинным бедствием высокогорных районов. Сейчас процент населения, так или иначе затронутого этой болезнью, стал минимальным, особенно в сравнении с периодом колониального владычества. Несмотря на «со тан», несмотря на все трудности эвакуации, в укромных горных уголках, где возникают новые поселения, люди заботятся о строительстве основных санитарно-гигиенических помещений. Девяносто пять процентов населения Дьенбьенфу имеет горячую пищу и кипяченую воду. Предохранительными прививками против оспы, холеры и тифа охвачено сто процентов жителей. Несмотря на перемещения людей, вынужденных уходить в горы и джунгли из-за постоянной угрозы воздушных налетов, за прошедшие два года не было ни одного случая заболевания оспой.

— В нашей округе имеются две больницы и несколько амбулаторий, — говорит мой собеседник. — Разбросанные в горах селения располагают двумястами аптечек. В 1964 году наш район имел только одного доктора медицинских наук, четырех врачей и двадцать человек вспомогательного персонала: фельдшеров, акушерок, медсестер и санитарок. Сейчас у нас два доктора медицинских наук, двадцать пять врачей и свыше 250 лиц вспомогательного состава! В этой больнице работает 22 человека, в том числе 16 женщин... Когда-то у нас было хорошее кирпичное здание. Враг трижды бомбил его, и после третьего налета от него остались только руины. Но мы уже заранее провели эвакуацию и спасли большую часть оборудования. Сейчас мы работаем в примитивных условиях, которые вам хорошо знакомы по визитам в другие больницы. — Врач широким жестом показывает на шалаши, укрытые в густой зелени. — В прошлом году мы обслужили свыше шести тысяч пациентов и сделали более двухсот операций... [199]

Хочу дополнить сообщение доктора By Зя Фонга: врачам приходится даже во время операций строго экономить электроэнергию и направлять луч света только на ту часть тела больного, которая должна находиться в поле зрения хирурга. Недавно в этом подземном «зале», вскоре после очередного налета, был оперирован тяжелораненый крестьянин: у него была удалена одна почка. Тем временем «джонсоны» вернулись и вновь начали бросать бомбы вблизи больницы. Несмотря на грозящую им опасность, врачи не прекратили операцию... Хирургия здесь — на первом плане. Даже фельдшера и медсестры умеют безошибочно делать небольшие операции.

— Основной принцип, которого мы стараемся придерживаться в своей повседневной практике, — это лозунг «Ближе к больному». Мы стараемся прибыть на место очередного воздушного налета как можно скорее, чтобы спасти раненых. В мирное время существовала авиалиния, связывающая долину Дьенбьенфу с Ханоем. Пользуясь самолетами, к нам прибывали не только зарубежные гости; мы могли тогда отправлять в столицу некоторых тяжелобольных... — Доктор Фонг печально улыбается при этом воспоминании. — Подумать только: в столицу! А теперь об этом и речи нет — давно уже нет никакой воздушной связи с Ханоем. Ну, а как обстоит дело с автомобильным транспортом, вы видите сами.

Три четверти санитарного персонала в районе — это представители этнических меньшинств, главным образом таи, мео, кса и ляо. Независимо от своих непосредственных служебных заданий они ведут большую работу по борьбе с предрассудками среди соотечественников. И ведут ее отлично.

— Это и понятно! — добавляет Фонг. — Они значительно лучше нас знают все местные предрассудки, суеверия и поверья. Им легче провести многие мероприятия, они скорее и более умело разъяснят людям их заблуждения, убедят их в пользе того или иного профилактического мероприятия.

Нехватку медикаментов местные врачи стараются компенсировать за счет использования, как и в других местах Вьетнама, прежних достижений традиционной восточной медицины. Они выращивают сотни раз проверенные и апробированные лекарственные растения и корни, вырабатывая из них нужные препараты и лекарства. [200]

— Люди теперь прониклись доверием к нам и к нашим лечебным методам и средствам, — говорит доктор By Зя Фонг. — Даже охотники из народности мео, испокон веков живущие в горах, далекие от цивилизации и не очень-то склонные прибегать к помощи современных врачей, ныне приходят пешком за 60–70 километров. Они не только приносят больных, но и приводят детей, чтобы мы осмотрели их и сделали им прививки.

Женщина-мео, сидящая на пороге ближнего шалаша с больным мальчиком на руках, внимательно присматривается к нам. Потом что-то говорит на родном языке. Веселые искорки вспыхивают в глазах нашего провожатого, когда он переводит ее слова: «Духи боятся врача».

— А как вы справляетесь с языковыми трудностями, доктор? Ведь тут столько этнических наречий и говоров! — интересуюсь я.

— Справляемся понемножку. Что касается лично меня, то за несколько прошедших лет я овладел некоторыми наиболее распространенными здесь языками и диалектами этнических меньшинств. Ну, по крайней мере в том объеме, чтобы иметь возможность непосредственно объясняться с пациентами.

Я спрашиваю доктора Фонга, откуда он родом. Короткий ответ: «Из Ханоя». Жил и учился в столице до 1961 года. А затем связал свою судьбу с долиной Дьенбьенфу. Я благодарю его за обширную информацию, за гостеприимство. Мы тепло прощаемся.

Возвращаемся на «базу» почти в темноте. Время от времени над вершинами гор мерцают быстрые фосфоресцирующие искорки. Это «джонсоны» фотографируют цели будущих налетов...

* * *

Звуки многочисленных детских голосов доходят до нас словно из-под земли. Действительно, школьные классы находятся в убежищах, защищенных хорошо замаскированными крышами. Это одна из семи школ первой и второй ступени в районе Дьенбьенфу. Все остальные деревни имеют школы только первой ступени. Правда, функционирует еще и полная средняя школа, а кроме того, тридцать различных курсов пополнения знаний для руководящего состава. [201]

Укрытый в роще малый барак с побеленными внутри стенами — дирекция школы. Рядом с бараком — ход, ведущий к большому убежищу. В дирекции хранится под рукой все, что необходимо спасти в случае угрозы непосредственного налета: глобус, коллекция минералов для уроков по природоведению, скудный запас химикалиев, лабораторные весы, геометрические фигуры из пластмассы, анатомические таблицы и другие учебные пособия. Некоторые из них сделаны руками учеников по указаниям и с помощью педагогов.

— Наша школа была введена в строй в 1959/60 учебному году, — объясняет мне директор Лам Дук Дат. — Мы начали тогда работу с единственным первым классом. Сейчас у нас уже тринадцать классов, находящихся в рассредоточении, на довольно большом расстоянии один от другого. Разумеется, число учащихся утроилось по сравнению с первыми годами существования школы. Тридцать процентов наших учеников — девочки. Примерно около трети детей — маленькие таи. Их обучают два учителя-таи. В школьной программе, кроме вьетнамского языка и литературы, отведено место для языка и литературы таи.

Часть учеников живет вместе с родителями в окрестных селениях. Для тех учеников, семьи которых находятся слишком далеко, в одном из бараков устроен интернат. Понятие отдаленности в здешних условиях, как я знаю по опыту прошлых лет, весьма растяжимое. Многие дети, посещающие эту школу, совершают дважды в день переходы по шесть километров в одну сторону. А надо помнить, что дорога сюда и обратно всегда находится под угрозой бомбежки и обстрела с самолетов. Ученики, живущие поблизости от школы, после уроков работают вместе с учителями на полях местных сельскохозяйственных кооперативов.

— Мы все должны быть как можно ближе к жизни, — говорит директор Дат. — Впрочем, местные крестьяне делают нам много добра. Так, например, целая деревня помогала строить школьные помещения и убежища для детей.

Одной из самых больших трудностей является нехватка учебников. Каждая книга — ценность. Заканчивающие седьмой класс ученики оставляют младшим товарищам свои учебники, стараясь сохранить их в хорошем состоянии. [202] Вообще дети Вьетнама проявляют огромную солидарность. Одну местную девочку, раненную во время очередного налета, как только она немного поправилась, дети принесли в школу на руках.

Входим в класс. Хор звонких голосов, отвечающих на вопрос учителя, и... вой самолетов! Глухие, жестокие, знакомые удары, от которых стонет земля, и... спокойные движения учителя, мелом записывающего на куске разбитой классной доски ряд цифр и математических знаков. В этом скрыта какая-то огромная сила. Сила, которая значительно больше, чем бомбы, падающие на долину Дьенбьенфу и на ту дорогу, по которой нам предстоит ехать.

* * *

Государственный магазин, размещенный в заботливо замаскированном шалаше. Снаружи висит маленькое объявление: «Сегодня в продаже имеются батарейки». На длинных полках товар — ложки, пластмассовые кружки, одеяла, циновки, камни для зажигалок, мотки шерстяных ниток, спички и прочее. Магазин работает только в строго определенные часы, когда нет угрозы налета. Трое продавцов. Рядом с шалашом — убежище. Средний месячный оборот — 65 000 донгов. Наиболее ходкие предметы:

— электрические фонарики и домашняя посуда. А мы даже можем купить по одной штуке столь необходимого в нашей работе предмета, как... блокнот. Даже в Ханое трудно раздобыть их. Запас блокнотов в ДРВ вообще давно исчерпан...

Книжный магазин устроен в хижине, прикрытой густыми зарослями каких-то странных деревьев и кустов. Среди наиболее популярных книг, расхватываемых местным населением, преобладают брошюры по сельскому хозяйству и учебники по технике. На полке, сбитой из длинных жердей бамбука, я вижу «Одиссею» Гомера, «Мать» Горького, произведения Бальзака — все на вьетнамском языке. Покупают эти книги охотно. Двое молодых продавцов независимо от торговли в магазине три раза в неделю сами доставляют литературу читателям отдаленных селений, разбросанных в горах.

— Каждый раз мы забираем груз в тридцать килограммов. Книги и брошюры иногда везем на велосипеде, [203] иногда несем на коромысле... — говорит заведующий магазином Дао Ксюан Фонг. — Добираемся и до школ и до дальних сельскохозяйственных кооперативов, особенно когда там проходят совещания и собрания...

Мои собеседники каллиграфическим почерком записывают на листке моего блокнота приветствие своим коллегам — книготорговцам СССР и Польши.

* * *

На сей раз против нас обоих все сопровождающие. Они нахмурились и молчат, с явным недовольством слушая аргументы, которые мы — то есть я и Богдан — терпеливо повторяем им несколько раз. На той стороне стола, внимательно глядя на нас, сидит товарищ Чан До, бывший полковник Народной армии, а ныне директор того строительства, которое мы с Богданом хотим если и не осмотреть, то хотя бы увидеть издали.

Речь идет о гидростроительстве — о плотине, которая возводится в горах. Товарищи говорят, что работы там ведутся при постоянной угрозе внезапного налета «джонсонов», в неизменном соседстве со смертью. А мы отвечаем: «Разве можно уехать отсюда, даже не попытавшись увидеть плотину, хотя бы издали?»

Совсем недавно мы шли по тропам, пересекающим долину Дьенбьенфу. Рассвет вставал погожий. Видимость была отличная. Невооруженным взглядом я ясно различала склоны и очертания синих вершин, расщелин и перевалов дальних гор. Теперь в воздухе снова душно, а ноги скользят по еще мокрому от прошедшего этой ночью дождя грунту. Нахмурившееся небо предвещает близость нового ливня. А вокруг волнами плывет тяжелый, дурманящий запах мокрой, разогретой зелени. С трудом дышим в этой парильне. Крутые ступени из глины и отрезков бамбука привели нас на одно из окрестных взгорий. После ста пятидесяти ступенек мы просто перестали считать остальные: их было куда больше.

Перед моими глазами все еще стоит участок пути, по которому мы недавно ехали на своих «газиках». Ярко-красная лента грунтовой дороги иногда приобретает темный оттенок. Эти цвета резко контрастируют с зеленью, которая после дождя и жаркого дня стала более живой и весенней. Во время езды один из местных товарищей красноречивым жестом показал на дыры и воронки посреди [204] дороги. Нашим шоферам приходилось объезжать их, совершая какие-то акробатические трюки. Бомбы упали здесь рано утром; земля еще не успела остыть после разрыва. Нам повезло: мы проехали этот участок без происшествий и ущерба...

Поблизости течет река... Неподалеку от нее работают люди, которых необузданная стихия пытается заставить покориться своей воле. Строительство плотины вместе с системой водохранилищ, каналов, шлюзов является первоочередной задачей на этой земле, не избалованной природой. Первый вопрос, машинально приходящий мне на ум: «А можно ли об этом рассказывать нашим читателям? Не нарушит ли это предписаний «би мот куан су»?»{23}

Легкая улыбка скользит по губам директора Чан До.

— Вы можете писать о многих вещах, хотя и не обо всех. В ходе нашей беседы я укажу вам детали, которые следует обойти в ваших отчетах... Так или иначе, но вражеские самолеты кружат над нами. Они видят нас. Фотографируют, проводят воздушную разведку и... бомбят! Американцы знают, что мы делаем. Но они не знают и не могут знать многих подробностей, связанных с вопросом, как мы работаем. Поэтому я постараюсь указать вам, о чем вы можете писать.

Мы с Богданом выражаем полное согласие.

— Мы начали это строительство еще в 1962 году, — продолжает Чан До. — Мы ставили перед собой такую цель: с помощью широко разветвленной системы каналов, водных запруд и водохранилищ насытить живительной влагой четвертую часть той огромной котловины, в которой умещается и долина Дьенбьенфу. Конечно, строительство такой плотины где-нибудь в Дельте было бы значительно более легким делом. А здесь мы с самого начала готовились к преодолению многочисленных трудностей, Но ко всем иным преградам с весны 1965 года прибавилась самая большая: война...

— А кто работает на вашем строительстве?

— Прежде всего молодежь. Средний возраст нашего рабочего контингента 20 лет. Как бывший офицер и участник первого Сопротивления, в том числе и битвы под Дьенбьенфу, я могу сказать о нашей молодежи только самое [205] хорошее. А между тем не только работа тяжела, но и сама примитивная жизнь в горах, в джунглях тоже нелегка. Когда наступает период дождей, ливни затопляют рабочие жилища. В сухой же сезон земля твердеет как камень и слабо поддается даже ударам бомб. Большинство молодых рабочих приехали из Дельты. Всего несколько лет назад они жили спокойно и сравнительно удобно — в равнинных провинциях или в таких городах, как Ханой или Намдинь. Все же молодежь постепенно освоилась с нашим нелегким трудом и условиями, справилась с техникой, она проявляет находчивость и инициативу в совершенствовании методов и орудий труда, а также вносит большую динамику в свою повседневную жизнь. Несмотря на войну, она находит время для участия в самодеятельности, в спортивных мероприятиях и, конечно же, для учебы — как общеобразовательной, так и по специальностям. Жаль, что вы приехали сюда на короткое время, а то бы вы увидели все это вблизи...

Он прав: мы тоже сожалеем об этом. Действительно, у нас слишком мало времени, чтобы детально ознакомиться с интересной жизнью молодых строителей плотины. Но мы все-таки хотели бы — ну хоть одним глазком! — посмотреть на плотину. Товарищ Чан До должен понять это... Ведь он только что по-своему — коротко, скупыми словами — ответил на нашу усиленную просьбу рассказать свою биографию. Он хорошо знает Дьенбьенфу еще по минувшей войне. В ноябре 1953 года он участвовал в битве под Лайчау, потом в боях за освобождение этой долины.

— Вы спрашиваете: когда я впервые принял участие в освободительной борьбе? С 1945 года я стал членом Партии трудящихся Вьетнама. В том же году вступил на свой воинский путь в качестве рядового бойца. Хорошо помню самые первые и трудные годы тогдашних битв. У нас не хватало винтовок, надо было одолеть противника, чтобы взять у него оружие. В роте, где насчитывалось 150 человек, только половина была вооружена, да и то чем попало. Мы сами кустарным способом делали гранаты, бомбы и мины. Нам противостояли пять главных врагов. Во-первых, — Чан До перечисляет, широко раскрыв ладонь и загибая пальцы, — французские колонизаторы. Во-вторых, их прислужники и холуи. Третьим врагом были... блохи и другие паразиты, не дававшие нам [206] покоя. Четвертым — малярийные заболевания. Пятый враг — голод. Когда нас одолевала малярия, то часто нам не было от нее спасения. Случалось и такое, что одну-единственную таблетку хинина мы разводили в мисочке теплой воды. И глоток такой воды получал каждый из 18–20 больных... Многие недели подряд мы питались кореньями и горсткой овощей. Не раз даже перед боем мы от слабости едва передвигали ноги и шатались на ходу. Казалось, что у нас уже не хватит сил на очередную атаку. Но мы наступали! И наступали победно! Почему? Потому, что мы были у себя дома, среди своих, на родной земле. Вокруг нас действовало много солдат — бойцов общего дела, поставивших перед собой одну и ту же цель, но сражавшихся в крестьянской одежде, без мундиров. Они поддерживали нас во всем. Не только рисом, но и своевременным предупреждением об опасности, ценными сведениями о противнике, вовремя доставленными донесениями... Достаточно было французским офицерам заставить жителей горных селений работать на транспортировке грузов, как мы тотчас же получали сообщение о содержимом тюков и ящиков, а равно и о том, куда и когда направлены грузы. Подслушанные обрывки разговоров противника давали населению возможность перехватить различную, очень ценную для нас информацию, облегчающую нам очередной бой. А в результате противник — вместе со всем своим богатым снаряжением, современным оружием и военной техникой — метался, как рыба в сети, тщетно пытаясь наладить связь и транспортные коммуникации. Мы постоянно уничтожали и дезорганизовывали их — участок за участком, звено за звеном. Разумеется, тогда мы переносили иные и более ощутимые трудности, чем теперь. А все же тогдашний этап борьбы привел нас к славной победе под Дьенбьенфу! Может быть, именно поэтому мы пока успешно справляемся со строительством плотины, хотя нас нещадно бомбят, обстреливают из пулеметов и обрушивают на нас град зажигательных ракет и более сложных боевых средств: ракеты класса «воздух — земля»...

* * *

Мы узнали многое. Но зато не видели самой плотины. Отсюда наши многократные и настойчивые, терпеливо повторяемые просьбы. Мы аргументируем тем афоризмом, [207] который известен и во Вьетнаме: «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать!» Особенно если речь идет о людях пера (то есть о нас с Богданом), которые хотят передать европейским читателям всю героическую правду о Дьенбьенфу. Услышанная и записанная информация, полезные и ценные сведения еще не являются достаточными — мы обязаны сами увидеть плотину.

Все присутствующие молчат. Никто нас не поддерживает, никто не высказывается за нас. Замкнутые, суровые лица и... недовольство, которое легко почувствовать, хотя об этом и слова не было сказано. Конечно, я понимаю этих людей — они головой отвечают за нашу безопасность. А между тем никто — ни они, ни мы — не знает дня и часа, когда даже сюда неожиданно могут нагрянуть проклятые «джонсоны». Я уже говорила выше, что нынче утром они бомбили тот участок дороги, по которой мы успели проехать без приключений.

Неожиданно директор Чан До встает и коротко бросает:

— Идемте!

Нам повторять не надо — мы оба срываемся с места.

— Но помните, товарищи, никакого легкомыслия! — уже в пути слышим мы суровое предостережение. — Если враг неожиданно появится, что сейчас вполне возможно, немедля падайте на землю и лежите, словно вы умерли!

...Низкие, какие-то взъерошенные заросли. Среди них — зигзагообразно вьющаяся крутая тропинка. Изредка в небо выстреливает высокое растение с тугим стеблем, или пышная верхушка бамбука, похожая на медвежье ухо. Чуть ли не на каждом шагу видны кусты, прижатые к земле силой недавнего взрыва бомбы. Товарищ Чан До показывает рукой на глубокие воронки — тут упали полутонные фугаски.

— Они часто сбрасывают на нас и «шариковые» бомбы, но в небольших количествах. Обычно атакуют волнами: по 50–60 машин летят группами, одна за другой, чтобы не дать нам передышки. В последнее время бомбили беспрерывно в течение полутора часов... Обнаглели!

Грязно-желтые берега реки. Бетонные стены. Ступаем прямо по опалубке. Внизу ревет и пенится взбаламученная [208] вода. Покоренная человеком река, над которой воздух так часто дрожит от бомбежек и отголосков недалеких боев с пиратами. Синие вершины гор упираются в небо. За этой горной цепью лежит многострадальный, опаленный американскими империалистами Лаос. С их пиратской базы во Вьентьяне стартуют те самые «джонсоны», которые систематически разрушают все, что люди трудом создают в долине Дьенбьенфу...

— Здесь наша самооборона в 1966 году сбила четыре самолета, — говорит товарищ Чан До.

Нас ожидает приятный сюрприз. В качестве «делегации польских военных корреспондентов, которые посетили поле давней и новой битвы под Дьенбьенфу», мы получаем семикилограммовый кусок фюзеляжа одного из американских реактивных самолетов, недавно сбитого группой самообороны, вооруженной только винтовками и пулеметами. Конечно, трофей этот вызовет определенный интерес и... зависть среди наших иностранных коллег в Ханое!

Возвращаемся на свою «базу» в селении Б. Грузим вещи, садимся в машины. Последние дружеские рукопожатия, последние слова нашей благодарности местным товарищам. Стоя под опаленным деревом у края дороги, столь часто бомбардируемой «джонсонами», товарищ Чан До поднимает руку в прощальном приветствии. Я оглядываюсь назад раз, другой, третий и тоже машу платком...

Бесчисленное количество бомб упало на прекрасную долину Дьенбьенфу, незабываемый пейзаж и мирную прелесть которой я помню до сих пор. Ракеты испепелили дома, заботливо построенные на поле давней битвы. Но природу враг одолеть не смог и никогда не сможет. Не покорить ему и здешних мужественных людей! Народ, всеми корнями вросший в свою родную землю и горы, может сражаться долгие и долгие годы.

Американцы бессовестно лгут, что они-де уничтожают лишь «бетон и сталь». Мы оба с Богданом видели в этом редко посещаемом теперь иностранцами районе неопровержимые доказательства гнусного вранья американской пропаганды. Пентагон и его солдатня, его головорезы, уничтожают все живое, жгут и разрушают жилища и поля, школы и больницы, храмы и пагоды. Но против [209] них стоят две неодолимые силы — силы, более крепкие и мощные, чем сталь и бетон, более пламенные, чем огонь врага: любовь к Родине и ненависть к захватчикам!

...Мы едем обратно в Ханой. Снова на нашем пути объезды, виражи, повороты и обрывы. Снова бессонные ночи и постоянная, зоркая бдительность. Позади осталась долина Дьенбьенфу — место славных традиций, героических дел и борьбы. Да, борьбы за жизнь, против смерти! [210]