По военным дорогам

Земля в окрестностях Тхайнгуена — железистая, рудная. Кое-где она даже напоминает тлеющий огонь. Местные крестьяне говорят, что она притягивает к себе молнии. Да, эту почву не отнесешь к разряду плодородных! Однако благодаря упорному и кропотливому труду человека она дает ему не только рис, но и другие культуры: ананасы, арахисовые орехи, каучук. Правда, на эту красноватую землю обрушиваются громы и молнии, но стихия тут ни при чем — огонь низвергает с неба враг, американская военщина. Если подытожить то, что произошло в разгар эскалации, то есть взять целиком 1966 год, то цифры будут такие: более двухсот налетов, свыше шестисот самолетов-бомбардировщиков, сброшено тысяча четыреста тяжелых и около трех тысяч шестисот «шариковых» бомб. Сейчас интенсивность и количество налетов возросли, эскалация продолжается с еще большим размахом. Название Тхайнгуен вы можете часто прочесть в сообщениях прессы. На этот новый город, которому всего несколько лет, на его металлургические предприятия систематически обрушивается град бомб, молнии ракет, ливень стали. Под их огнем, под грохот разрывов пылают огни доменных печей. Это не метафора — это повседневная действительность.

Я была здесь первый раз более пяти лет назад. И наскоро тогда записала в блокнот впечатления о городе: «Тут пахнет Новой Гутой»{17}. Тогда здесь, как и у нас, царила атмосфера большой стройки. Куда ни глянь — [127] экскаваторы, строительные леса, горы металлических конструкций и швеллеров, котлованы, фундаменты... А вокруг — упорный труд человека, шум и грохот, пронзительные гудки самосвалов и неумолчный говор тысяч людей. На первый взгляд какая-то безумная суматоха и хаос! Но из этого хаоса вдруг возник отличный металлургический комбинат Тхайнгуен — «ближайший родственник» польской Новой Гуты. Фундамент этой стройки был заложен еще в сентябре 1960 года. А первую плавку стали отпраздновали в ноябре 1963-го...

Два года спустя над Тхайнгуеном раздался вой пикирующих самолетов. Враг атаковал одновременно и сам город и его металлургический комбинат. Но пираты явно просчитались: они не вызвали среди вьетнамцев ни паники, ни растерянности, ни страха. На защиту города встали люди упорные, стойкие, решительные, готовые ко всему.

Тхайнгуен — это такое промышленное предприятие, которое невозможно полностью эвакуировать или «рассредоточить». Поэтому коллектив продолжает работать на месте, соблюдая максимальную осторожность на производстве, защищая людей, машины и оборудование. Усилена и местная противовоздушная оборона.

Лишь в сумерки мы подъезжаем к комбинату: таковы правила безопасности, строжайшим образом соблюдаемые местными властями. Но до отъезда мы не теряем времени даром; несмотря на сопротивление тхайнгуенских товарищей, я все-таки добилась у них согласия на объезд всего разрушенного города. Следы варварской работы «джонсонов» я вижу на каждом шагу. Груды камней, развалины, пустые глазницы домов. Пепелище городской больницы. Из нее, к счастью, успели вывезти всех больных и оборудование.

Заходим в магазин. Он открыт только ранним утром — до рассвета. Здесь можно купить чайник, мисочку для риса, одеяло, электрический фонарик и... польский поплин, выдаваемый по промтоварным карточкам. Рядом с магазином — убежище. Чуть дальше — почта. В бамбуковом бараке круглые сутки работает телеграф и телефон. Рядом — убежище. Письмо из Ханоя до Тхайнгуена идет два дня, а до самых отдаленных районов ДРВ — всего несколько дней. Местное почтовое отделение в среднем отправляет около двух тысяч писем и посылок в неделю. [128]

В небольшом шалаше расположился книжный магазин. Позади шалаша — убежище. За один только прошлый месяц этот магазин продал книг и брошюр на две тысячи донгов. Среди книг вижу знакомые названия: Максим Горький «Нгуой Me», то есть «Мать», книги Фадеева, Полевого, моих соотечественников. Из числа брошюр в глаза бросается инструкция о создании и работе сельских детских садов в условиях военного времени.

Фотоателье, парикмахерская, часовая мастерская размещены в шалашах, отлично замаскированных густой зеленью. Рядом с ними — убежища. Словом, жизнь продолжается и среди руин, на остатках разбомбленного города. Перед выездом на комбинат мы успеваем посетить бумажную фабрику, работающую в эвакуации. У этого предприятия есть свое интересное прошлое, своя история и традиции.

— Мы научились соблюдать «со тан»! — улыбается Нгуен Май, секретарь парткома фабрики. Ведь наше предприятие возникло еще во времена колониального владычества французов. О, мы хорошо помним условия труда при них — нищенские заработки, голод, унизительные обыски при выходе с фабрики! В 1945 году, когда была провозглашена Демократическая Республика Вьетнам, власть перешла к нам, то есть к народу. Одновременно с борьбой против неграмотности мы сразу приступили к решению вопросов о безопасности труда, здравоохранения рабочих, особенно женщин, которых тогда было очень много в нашем коллективе, впрочем, так же, как и сейчас. Мы выпускали бумагу для наших первых газет, брошюр, книг и... для банкнотов ДРВ. В 1946 году, когда колонизаторы вероломно нарушили договор и пошли на нас войной, мы демонтировали машины и перевезли их в джунгли Вьетбака, где находилось руководство нашей освободительной борьбой. Машины приходилось отправлять на 200 с лишним километров... Вы спрашиваете о средствах передвижения, о транспорте? Какой там транспорт! Собственные руки и ноги, иногда ручные тележки — вот и весь наш «транспорт». Тем не менее мы справились и с этим делом, хотя некоторые машины весили тонну и даже больше... Семь месяцев длилась тогдашняя эвакуация и новый монтаж оборудования. А затем фабрика была пущена в ход.

— И все пошло гладко? [129]

— Нет. Нам приходилось справляться со многими трудностями, — отвечает нынешний директор фабрики товарищ Ле Тхань, хорошо помнящий времена первого Сопротивления. В частности, у нас была нехватка ремней для трансмиссий. Дело в том, что колониальные власти завозили тогда кожаные ремни из Франции, а нашим людям пришлось отдавать производству собственные одеяла, что покрепче, лишь бы сделать временные приводные пасы. Нам пришлось четырежды менять место размещения фабрики, останавливать производство, поспешно прятать машины... Почему? Слишком близко от нас появлялись французские парашютисты. Поэтому мы еще с тех времен накопили богатый опыт и приспособленность к военным условиям. Коллектив предприятия получил за свой труд в тот период несколько высоких наград. У нас в гостях побывали в те годы президент Хо Ши Мин и премьер-министр Фам Ван Донг. Посетил нас тогда и крупный дольский писатель. Есть даже его фото.

Пожелтевший от времени снимок. Я сразу узнаю своего земляка Войцеха Жукровского. На его лице, как всегда, улыбка, только он на несколько лет моложе.

— В 1954 году мы вернулись из джунглей на прежнее место, — вмешивается в беседу секретарь парткома Нгуен Май. Ох, как остро ощущали мы тогда нехватку сырья и многого другого! Ведь наши машины уже были устаревшими, изношенными... Сперва хотели многие из них пустить на слом, однако каждая была нам вдвойне ценна из-за крайней нехватки всего, что до зарезу нужно было для работы. И мы отремонтировали многие машины — они и до сих пор дают продукцию. Недоставало и специалистов. Только с 1966 года у нас появились собственные инженеры и техники, подготовленные на месте и за границей. Они вдвойне «наши». Во-первых, потому что работают здесь, а во-вторых, это дети наших кадровых рабочих. Есть у нас одна женщина-инженер и десять женщин-техников...

Осматриваю машины, производящие бумагу и другое оборудование, размещенное в глубоких котлованах, тщательно замаскированных и защищенных каменными стенами. В мирное время эта фабрика работала и на экспорт, выпуская бумажную тару для Советского Союза, Болгарии, Чехословакии и Польши. Техник До Куан Дьем рассказывает мне подробности прошлогоднего события, врезавшегося [130] в память всего коллектива. Во время очередного налета «джонсонов» один из них был сбит, а летчик Ральф Томас Броунинг, родившийся в США 25 октября 1941 года, взят в плен.

День 8 июля был солнечным. Отличная погода, (казалось, благоприятствовала американцам. Три «джонсона» неожиданно пикировали неподалеку от нас. Два успели сбросить бомбы, а третий, попавший под шквальный огонь группы самообороны, рухнул на землю и разлетелся в куски... Пилот погиб на месте. Защитникам фабрики удалось повредить и вторую машину, но летчику повезло: он успел выброситься на парашюте. Третий американец тут же удрал.

Спустившийся на парашюте летчик попытался воспользоваться миниатюрным передатчиком, чтобы сообщить на базу свои координаты, — над ним уже кружили два самолета. Но тут американец увидел мчавшуюся к нему женщину с мотыгой в руках. Вояка схватился за пистолет, но не успел — женщина грозно крикнула: «Хендс ап!» Пришлось поднять руки, иначе женщина раскроила бы ему голову. Как потом выяснилось, летчик был снабжен особым приспособлением, которое позволяло ему долгое время держаться на воде в случае, если бы он упал в море. Кроме различных предметов снаряжения и экипировки, у него при себе был нейлоновый платок с надписями на нескольких языках — призыв о помощи и опеке, а также обещание щедрой награды от правительства США за оказание такой помощи...

Не только вьетнамцы хлопочут возле доменных печей. В Тхайнгуене работают также представители других этнических групп, населяющих ДРВ. Больше других здесь представлены таи, нунги и тхо.

Человеку, пережившему войну и первые наиболее трудные годы послевоенного восстановления, значительно легче оценить огромный труд, вложенный в создание и развитие комбината. Он построен в стране, более бедной, чем Польша, и более отсталой в промышленном отношении. Этот металлургический комбинат в значительной степени изменил жизнь окрестного населения — по крайней мере в радиусе нескольких километров. Работа в Тхайнгуене дала многим людям не только рис, но и возможность получения хорошей специальности, повысила их умственный кругозор и культуру. Рождение комбината, [131] казалось, приблизит широкий мир к небольшому городу. Он рос быстрыми темпами. Строительству Тхайнгуена помогали специалисты некоторых социалистических стран, в первую очередь СССР. Машины и оборудование семи братских стран, в том числе польские башенные краны, обслуживались вьетнамцами, которых обучали прямо на месте.

— Недавно мы направили почти четыреста наших рабочих на практику в разные социалистические страны. Они проведут там два-три года, — говорят мне представители дирекции. — Хотя еще идет война, мы обязаны думать о кадрах для будущего.

У комбината была своя больница. Сегодня утром я видела это здание, разрушенное американскими бомбами. Но больница продолжает существовать и работает сейчас в эвакуации. Функционируют и все школы, вывезенные далеко за пределы города, подвергающегося беспрерывной бомбардировке. Регулярно проводились и проводятся различные курсы для коллектива как в объеме начальной и средней школ, так и по линии технического образования. Сохранены и коллекции местного музея, где экспонировались документация, различные свидетельские материалы и многие памятные вещи, связанные со строительством комбината. Продолжает свою деятельность местный филиал Объединения художников и писателей. Часто приезжают сюда и работают на месте группы кинодокументалистов. Кроме газеты, выходят здесь и литературные произведения, рассказывающие о нынешней жизни Тхайнгуена.

— Как везде в нашей стране, мы заботимся о максимальном обеспечении жизни, здоровья и условий труда рабочих и служащих. Как и всюду, мы рассчитываем прежде всего на свои силы и в труде и в обороне. Однако мы высоко ценим помощь стран социалистического содружества. Эту помощь, которую мы регулярно получаем в самых различных формах, стараемся использовать как можно лучше и полнее, — говорит секретарь парткома.

Когда я беседовала с жителями города, они единодушно подчеркивали:

— У нас нет иллюзий: воздушные налеты продолжаются и еще будут продолжаться... Но где бы и сколько бы ни атаковал нас заокеанский враг, мы всегда ответим [132] ему так, как надо! Не хуже, а лучше, чем до сих пор. Мы защищаем свой комбинат! Мы защищаем все то новое и полезное, что он принес нам. И мы будем оборонять его до последней капли собственной крови, до последнего грамма выплавляемой нами стали!

...В темноте кто-то неожиданно обнимает меня. Я слышу певучие вьетнамские слова, чей-то знакомый голос... Ну да! Это Ле Минь, дочь писателя Нгуен Конг Хоана, автора многих репортажей и рассказов. Мы с нею знакомы давно — еще с первой моей поездки по ДРВ. Обмениваемся не очень-то вразумительными — как это бывает в подобные минуты — восклицаниями и вопросами. Потом, немного успокоившись, Ле Минь показывает мне свою новую книгу. Я расспрашиваю ее о сыновьях. Оказывается, трое младших находятся в эвакуации. Старший, которого я помню еще худеньким, совсем не похожим на мать тринадцатилетним подростком, усердно пускавшим в небо петарды по случаю праздника «Тет», уже надел военную форму. Стало быть, в борьбу за Родину вступает очередное поколение вьетнамцев!

...Несколько раз оглядываюсь назад. Позади нас остаются сверкающие огни Тхайнгуена. Они будут гореть до конца, как бы ни старался враг потушить их. Я вспоминаю сказанные мне недавно слова: «...до последней капли крови. До последнего грамма расплавленной стали!»

* * *

В моей памяти до сих пор живы воспоминания о недавних днях военной бури, разразившейся над городом Вьетчи. Весной 1962 года я видела его в разгар строительства. Разве могла я тогда предположить, что все эти дома и общественные здания, весело сиявшие белизной стен и новью, я увижу теперь изрешеченными сотнями дыр от крупнокалиберных бортовых пулеметов «джонсонов» и осколками сброшенных ими бомб? Несколько лет назад я слушала рассказы местных товарищей о мирных заботах этого завода, о трудностях с доставкой сюда древесины, крайне необходимой для производства, о строительстве водопроводной сети... Эти вопросы кажутся мне сегодня настолько далеким, как будто прошло целое столетие.

...18 января 1968 года восемнадцать реактивных бомбардировщиков «Ф-105» сбросили на город Вьетчи пятьдесят [133] шесть осколочных и множество «шариковых» бомб. Это был не первый и далеко не последний налет авиации США. До этого город бомбили уже 15 января. Одна из бомб тогда глубоко зарылась в землю на территории бумажной фабрики.

— Справитесь ли вы с этим сами, без помощи саперов? — спросила я тогда, с большим сомнением глядя на глубокую яму.

Прежде чем Кинь успел перевести ответ директора, мое внимание привлек к себе листок бумаги, плававший в воде, накопившейся в яме.

— Что это?

— Листовка.

— Американская листовка? Когда же ее сбросили? — спросила я, мысленно измеряя расстояние между краем ямы и бумажкой.

Директор Во пожал плечами:

— Они постоянно сбрасывают эту дрянь. Поочередно — сначала бомбы, потом листовки... Что люди делают с ними? Либо сразу рвут, либо приносят властям... А что, вы обязательно хотите заполучить это дерьмо? Ладно, сейчас поглядим, нельзя ли выловить.

Нгок Бан, начальник группы фабричной самообороны, давний боец с Юга, после Женевских соглашений оказавшийся в ДРВ, ловко, как умелый рыболов, достает листовку. Присев на краю ямы, он длинным шестом загребает воду вокруг бумажки, орудуя им, словно веслом. Я с любопытством слежу за его маневрами. Наконец листовка у меня в руках: целая, неповрежденная, хотя и мокрая. Видимо, она совсем недавно была сброшена с самолета. Влага нисколько не испортила четкости шрифта, текст читается свободно. Он несколько иной, чем полученный мною в провинции Ниньбинь. На обороте — снимок американских самолетов. США «великодушно» предупреждают мирное население, но вьетнамские слова и содержащийся в них призыв никого обмануть не могут: сразу видно, что их писала рука чужеземца-захватчика. Ложь о намеченных «военных целях», атакуемых авиацией США, надо сопоставить с действительностью. Цитирую этот документ:

«Внимание! Соотечественники! Пусть мирное население удалится от целей наших бомбардировок: железных дорог, колонн автомашин, позиций зенитной артиллерии, [134] мостов, портов, пристаней, складов жидкого топлива и всех военных объектов. Если ты живешь или работаешь вблизи поименованных выше объектов, то немедленно удались от них!»

На обороте еще одно дополнение.

«Правда о наших бомбардировках: если во время наших налетов пострадало мирное население, то только потому, что и города и сосредоточения людей в Северном Вьетнаме не могут оставаться не затронутыми во время налета. Летчики союзных (?!) военно-воздушных сил берут на себя риск полетов на низких высотах, чтобы прицельно обстреливать только военные объекты. По этой причине много наших машин погибло, а 500 самолетов сбито над Северным Вьетнамом. Самолеты союзных сил заплатили слишком высокую цену, желая избежать ошибочного нападения на мирных жителей. Ваши ракеты и батареи зенитной артиллерии, ведущие огонь вблизи селений и скопления людей, — вот что угрожает жизни обитателей этих населенных пунктов!»

Оставим пока в стороне стиль этой листовки, в частности упоминание о каких-то «союзных силах». Не будем пока касаться и числа американских потерь: как всем известно, оно значительно выше пятисот машин, о которых говорят авторы листовки от имени «союзных военно-воздушных сил». Прежде всего поговорим о правде. О той правде пиратской войны, которую «спецы» американской пропаганды хотели бы замолчать совсем или по крайней мере фальсифицировать. Эту правду я увидела своими глазами всего час спустя.

Мы идем через руины жилого массива Доан Кет, одного из районов города Вьетчи. На него совершили налет пираты США, те самые, которые силятся назвать себя «авиацией союзных сил», в тот же день, когда были сброшены бомбы на бумажную фабрику, то есть 18 января. Я фотографирую руины и записываю показания людей, которые чудом уцелели в этом аду, пережив долгие минуты страшнейшей опасности, вызванной бандитским налетом «джонсонов». Огромная воронка, зияющая, как кровоточащая рана, в красноватом сыром грунте. Мы стоим на том месте, где под толстым слоем земли были живьем погребены 51-летняя Нгуен Тхи Нам с семилетним внуком Нгуен Ван Кетом. Мне показывают и отдают потрясающий до глубины души снимок, сделанный сразу, [135] как только откопали убитых. Он запечатлел предсмертный защитный жест умирающей женщины, грудью заслонившей ребенка. Увы, она не смогла спасти ни себя, ни его... Один из местных жителей, Нгуен Ван Тхо, говорит:

— Было раннее утро. Мы с женой только что собрались выйти из дому: пора было начинать работу на рисовом поле. А нашу старшую дочь в этот день ждала работа на уборке маниоки. Младшие еще завтракали...

В этот момент послышался звук сирены, оповещающий о воздушной тревоге. Опасность! Все члены семьи Тхо поспешили в убежище.

— Закрывая за собой дверь, я услышал рев самолетов, — продолжает Тхо. — Но эти звуки сразу заглушил грохот разрыва: бомба упала вблизи нашего дома. Я попытался было выглянуть наружу, но сразу отпрянул — самолеты шли на второй заход. И как раз в это время бомбы упали на наш дом и убежище...

Воцаряется напряженная тишина. Я слышу только тяжелое, прерывистое дыхание пожилого человека. С большим трудом он подавляет рыдания и хрипло, вполголоса говорит:

— Вся семья, все девять человек были заживо погребены в этом убежище... Когда нас откопали и привели меня в сознание, оказалось, что погибли моя жена, старшая, пятнадцатилетняя, дочь и младший сын. Пятеро остальных получили тяжелые ранения. Дом был разрушен до основания...

Вернемся на минуту к листовке. Итак, разрушенные, буквально стертые с лица земли жилые дома. Беззащитные люди. Из них большинство — женщины и дети. Это и есть те «военные цели», о которых каркают авторы листовки?

Маленькое кладбище на склоне одного из ближайших холмов. Небольшие, скромные обелиски с крестами. Это могилы людей, которые умерли естественной смертью — в своих домах, еще в мирное время. Большие, только что насыпанные могильные квадраты. На них еще не успели поставить никаких знаков, они еще не поросли травой. Здесь покоятся десятки жителей района Доан Кет в городе Вьетчи, которые не успели пережить трех ужасных минут бандитского массированного налета «джонсонов». Да, только трех минут, ибо ровно столько длился кошмар атаки... [136]

Осматриваю еще один «военный объект» — небольшой католический храм, на который с благословения кардинала Спеллмана упали бомбы «христолюбивого» американского воинства. Сквозь разбитую крышу видно небо, разрушен алтарь, уничтожено изображение Христа, сильно повреждены внутренние стены...

* * *

Завод пищевых концентратов работает в эвакуации. Вокруг я вижу автоклавы, машины, различное оборудование. Здесь готовят суповые концентраты, макароны, порошковые соусы и приправы, сушеные овощи. Водонепроницаемая упаковка позволяет сохранять содержимое пакетов длительное время даже в условиях тропической жары и влажности. Коллектив пережил за это время 18 налетов. Когда была повреждена электросеть и на некоторое время прекратилась подача электроэнергии, машины пришлось приводить в движение вручную.

Базар разместился на склоне горы: он открыт регулярно, два-три раза в неделю, но всегда ранним утром. Здесь можно купить фрукты, овощи, арахисовые орехи, а кроме того, курительные трубки, нитки, веревки. Рядом, под камфарным деревом с резко пахнущими листьями, в небольшом шалашике, приютилась портняжная мастерская. В убежище тихо стрекочет швейная машина.

Средняя школа, 9-й класс. Урок русского языка. Класс помещается в землянке, прикрытой стенами из бамбуковой плетенки. В оконных проемах — жердочки. Снаружи насыпан высокий защитный вал от шариков и осколков. Спускаюсь вниз по ступенькам из тонких стволов бамбука. Учитель Нгуен Ки Тай — выпускник Высшего педагогического училища. Закончил его еще до эвакуации. Ученики пишут диктант. Учитель медленно и четко повторяет русские слова:

— Ханой — древний город. Наша страна красивая. — И дальше, тоже по-русски: — Наша Родина едина. Наша страна едина.

10-й класс. Урок черчения. Учительница Нгуен Минь Нгуэт родом с Юга. Большой, заплетенный сзади узел полос, на ногах деревянные «ходаки». На слепленном из глины возвышении (вместо кафедры) — столик. На каждой скамейке трое детей. После эвакуации из уездного [137] города сюда учителя вместе с учениками ночевали под открытым небом. Одновременно они же строили жилые шалаши и классные помещения, копали траншеи и убежища. Сами сделали необходимую мебель и другие вещи, выкопали колодец. А младшие школьники носили сюда ценный строительный материал — бамбук.

Меня тревожит неотвязный вопрос, который я боюсь задать вслух: не прозвучит ли через полчаса или час новая воздушная тревога? Не разделят ли эти дети, уцелевшие до сих пор, судьбу своих погибших сверстников? Не упадут ли и здесь безжалостные американские бомбы?..

Громко задаю другой вопрос: «Чего вам больше всего недостает?» — «Керосина для ламп и бумаги для тетрадей», — слышу в ответ. Бережно используется тут каждая афиша, каждый плакат, каждая отслужившая печатная страница: на обратной, чистой стороне пишутся стенгазеты. У шалаша, на самом видном месте висит четко написанное указание, что нужно делать и как вести себя в случае «бао донг» — воздушной тревоги. В прошлом году 85 процентов учеников этой школы сдало экзамены на аттестат зрелости, и только на «отлично».

* * *

Сельскохозяйственный кооператив М. Н. Председатель его одновременно является и руководителем местного административного комитета. Зовут его Лонг Виет Лен, по национальности он нунг. У него семеро детей. Самый старший, 18-летний, служит в Народной армии. Лонг Виет Лен медленно потягивает дым из водяной курительной трубки и не спеша, дельно отвечает на мои вопросы. В деревне проживает около 120 семей. Кроме риса, выращивается чай. Есть плантация в четыре гектара. Также и какао — под ним занято пять гектаров. Почти все юноши ушли в армию. Местные женщины своими силами построили хорошую плотину и создали водохранилище. Благодаря этому можно повысить продуктивность хозяйства и собирать два урожая риса в год... Плотину строили около месяца, работало там 90 женщин — от семнадцатилетних девушек до семидесятилетних старух.

Лонг Виет Лен обходит с нами деревню. Мы осматриваем эту плотину, которой так гордятся местные женщины. Потом идем на чаесушильню, на плантацию какао, [138] заходим в ясли одной из полевых бригад. Несколько детей до двух лет. Одни лежат в бамбуковых кроватках, другие — в корзинках, подвешенных к потолку. Вблизи яслей — глубокое убежище. Ясли открыты утром и в вечерние часы. В полуденный перерыв матери забирают малышей домой и там кормят их.

Наш собеседник не расстается с венгерским транзистором «Орион». Из полотенца, которым обернут приемник, негромко звучит музыка, потом — новости дня.

— Ваш собственный? — показывая на транзистор, спрашиваю председателя.

— Да.

— Когда купили?

— Недавно, недели три назад.

— Сколько стоит?

— Триста пятьдесят донгов.

Да, сумма не маленькая. Однако приемник здесь крайне необходим — он связывает жителей со всем миром, служит источником актуальной информации. Впрочем, желающих купить «Орион» было много, но на всю общину выделили только два приемника. Лонг Виет Лен имел некоторое преимущество над остальными, так как выполнял сразу две служебные функции. Разумеется, послушать последние известия приходит множество соседей и вообще односельчан.

Трудно отказать гостеприимным хозяевам, хором приглашающих меня к себе на обед. Между рисом и жареной курицей, пока одно съедено, а другое еще не подано, мы ведем оживленную беседу. Мне очень хочется узнать, как на языке нунгов называется самолет, который по-вьетнамски звучит «май бай». Оказывается, нунги произносят это слово так: «тау бань». После обеда прошу Лонга вспомнить кое-что из своего прошлого. Этот мужчина в расцвете лет (ему за сорок) должен, как мне кажется, помнить дореволюционное время{18}. Лонг соглашается.

— Как же, помню. Когда я был мальчишкой, то никогда не наедался досыта самым вкусным, что есть на свете, — рисом. Питались мы тогда преимущественно супом, в котором плавало несколько распаренных зерен риса, [139] а остальное — разные коренья и растения. Деревня наша была грязная и очень бедная. А то, что в ней есть сейчас, вы видите сами. Поля наши стали более урожайными. Теперь у нас отличные колодцы с питьевой водой и везде есть хорошие уборные... Люди теперь значительно меньше болеют, чем в те времена. А если кто и захворает, то есть кому и есть чем вылечить его. Почти нет неграмотных — разве что очень древние старики и старухи, которым уже трудно овладеть письменностью. Да я и сам до 18 лет едва умел подписать свое имя! Учиться начал только в 1945 году. Поначалу учеба шла у меня медленно и трудно, потом как-то втянулся в нее, стал читать книги. Несмотря на загруженность работой по хозяйству, учебу не бросал, стал успевать. За шесть месяцев сумел одолеть программу четвертого класса начальной школы, а затем и пятый кончил. Сейчас учусь на курсах по повышению образования для взрослых...

Лонг провожает нас далеко за пределы деревни и долго держит поднятую в прощальном приветствии руку. А на груди у него висит «Орион», безотказно передающий различные сообщения из Ханоя...

* * *

Пронзительный свисток приближающегося поезда. В военном Вьетнаме — явление необычайное, но тем не менее имеющее место. «Вокзал» помещается в маленьком временном, старательно замаскированном бараке. Рядом — темная полоса траншеи и лаз, ведущий в глубокое убежище. Проверяю время: поезд, который медленно выползает из темноты, прибыл почти без опоздания. Садятся пассажиры, едущие в столицу. Кстати сказать, на этой небольшой промежуточной станции их собралось довольно много. Одновременно идет погрузка велосипедов, для которых отведен специальный вагон, — многие пассажиры не расстаются с ними, так как на велосипеде легче и скорее можно добраться до отдаленных сел и мест размещения эвакуированных предприятий. Мы также садимся в вагон — Кинь и я. Хай и Куэн решили вернуться в Ханой на газике.

Нахожу место в неосвещенном углу. Я рада, что отсюда мне удобнее наблюдать за пассажирами. К тому же сама езда по железной дороге доставляет удовольствие. Еду обычным поездом по отдельной провинциальной ветке, [140] где нет вагонов, предназначенных для иностранцев, то есть со всеми удобствами. Нелегко получить разрешение на такую вот поездку: хотя мои вьетнамские друзья и перестали использовать в отношении меня аргументы о «тяготах», «неудобствах» и прочей ерунде, тем не менее в запасе у них остался довольно существенный довод — моя безопасность. Дело в том, что поезда почти всегда подвергаются обстрелам и бомбежкам «Джонсонов». И все же железнодорожные линии повсюду продолжают работать: поврежденные пути немедленно исправляют штурмовые бригады, сами железнодорожники и местное население.

В темных, неосвещенных вагонах едут вперемежку и военные и гражданские лица — военные в отпуск, а служащие в командировку. Кроме них, несколько женщин. Едут навестить эвакуированных детей. В вагонах имеются даже отделения для женщин с детьми. Это там сладко дремлют малыши, доверчиво прильнувшие к материнской груди. На поездку по железной дороге всем надо иметь специальное разрешение, выдаваемое лишь в том случае, когда цель поездки обоснована и не вызывает сомнений. Это обусловлено постоянной опасностью налета, угрожающего почти каждому поезду. Известное дело: война.

Я вспоминаю, как трудно было ездить у нас поездом во время гитлеровской оккупации и в первый год после войны. Тогда висели и сидели на буферах товарных вагонов, на ступеньках или на площадках и даже в вагонах с выбитыми стеклами, и по коридорам гулял ледяной ветер... На окнах здешних вагонов имеются опущенные бамбуковые жалюзи. А внутри уже не холод — жара!

Несмотря на темноту, пассажиры успели заметить, что с ними рядом едет женщина-европейка. Минутное замешательство. Затем являются двое кондукторов: они хотят во что бы то ни стало обеспечить меня лучшим местом. Делают выговор Киню — почему никто не предупредил их, что едет «заграничная гостья»?! Кинь отбивается довольно энергично: спасибо, но нам ничего такого не надо! Это «наша ти ба», которая вовсе не считает себя гостем Вьетнама, она обычный пассажир... Но тут обнаруживается, что у нас обоих... нет билетов! Дело в том, что мы, стараясь избежать любопытных, не успели взять билеты. [141]

Приобретение билетов в кассе немедленно привлекло бы внимание к иностранке: сразу начались бы поиски «лучшего места», вопросы и так далее. Мне очень хотелось воспользоваться темнотой и избежать всего этого шума. Вот мы и вошли потихоньку в вагон, не покупая билетов. Кинь протягивает наши документы: мы возвращаемся из В. и имеем разрешение на проезд по железной дороге.

Несколько минут, и все в порядке: проезд оплачен. Мы стали полноправными пассажирами. В коридоре образуется небольшая очередь: в вагоне имеется нечто вроде буфета. Там продают лепешки, выпеченные на переносной печурке. Разумеется, их расхватали сразу. Мы приедем на место поздней ночью, а у многих из нас не было времени и возможности запастись едой на столь дальнюю поездку.

То и дело у меня слипаются глаза. Кинь напоминает мне: не поддавайся сну. Если налетят «джонсоны», надо будет опрометью выскакивать из вагона и мчаться в ближайшее укрытие. А налететь они могут в любую минуту.

— Вражеская авиация атакует нас днем и ночью, — несколько позже рассказывали мне товарищи из Управления железных дорог ДРВ. — Наши линии начиная с 1965 года относятся к целям, наиболее часто и беспощадно разрушаемым авиацией США. Враг бомбит пути и поезда, мосты и ремонтные мастерские, вокзалы и жилые дома наших рабочих и служащих. Если сравнивать с началом этой необъявленной войны, то в 1966 году враг удвоил число налетов на железные дороги. Некоторые линии и ветки бомбили в 1967 году в десять раз ожесточеннее, чем в 1966-м, а сейчас и того больше...

Я записываю названия трасс и мест, подвергавшихся бомбардировкам по 20–30 раз в течение месяца, причем с особой, зверской жестокостью.

— Когда началась эта война, у нас не было никаких иллюзий: мы понимали, что наши коммуникации сразу окажутся под огнем врага, американцев, — говорят товарищи-железнодорожники, — мы понимали, что налеты с каждым месяцем будут усиливаться. У нас тогда было немало трудностей, есть они и сейчас. Но несмотря на все, мы сохранили наши дороги; обеспечено движение на всех трассах. Враг не сумел парализовать нашу работу! [142]

Я сама видела места, где работают железнодорожники. Видела временные вокзалы и убежища рядом с билетными кассами. Видела депо и ремонтные мастерские, где кипит упорный труд по восстановлению подвижного состава.

— Они увеличивают число и интенсивность налетов, — продолжают мои собеседники. — Мы же увеличиваем численность и улучшаем подготовку технических кадров. Социалистические страны, в том числе СССР и Польша, все время поставляют нам вагоны и паровозы, оборудование, инструменты, станки... Хотите посмотреть на польский карусельный станок? Если вы случайно знаете завод, откуда он прислан, то передайте товарищам наш привет и благодарность. Скажите им, что карусельный работает отлично и что они могут гордиться своей продукцией! Очень он пригодился нам, этот станок! И мы, конечно, заботимся о том, чтобы он не попал под бомбежку.

После возвращения на родину, я обязательно передам эту благодарность коллективу завода «Рафамет» из Кузьяни-Рациборска. Название завода я вижу на фирменном знаке, прикрепленном к станку.

Каждый поезд, выходящий на линию по графику, имеет свою группу самообороны. Каждый пассажир знает, что нужно делать в случае воздушной тревоги и налета. Железнодорожные бригады постоянно трудятся над расширением своих знаний, над приобретением опыта, необходимого в нынешних военных условиях.

— Надо, чтобы каждый работник, обслуживающий поезд, умел водить паровоз или заменить машиниста в случае, если последний будет ранен или убит, — говорят мне сами проводники из бригады нашего поезда, готового двинуться в дальнейший путь.

Я смотрю на локомотив: он покрашен в желто-зеленый, пятнистый, защитный цвет. Дежурный призывает в мегафон пассажиров, требует от них дисциплины и спокойствия. В вагонах темно. Но пока мы стоим, некоторые из пассажиров устроились возле окон и, пользуясь светом станционных фонарей, читают книги и газеты. Обращаюсь к паровозной бригаде:

— Когда вы последний раз пережили бомбежку?

— Позавчера! — коротко бросает машинист.

Группа самообороны проверяет оружие. Вспоминаю рассказ о том, что еще в 1965 году вьетнамские железнодорожники [143] сбили девять вражеских самолетов. С тех пор количество сбитых стервятников увеличилось в несколько раз.

Протяжный свисток. В окошке паровоза мелькнули теперь уже знакомые мне лица. Руки подняты в прощальном приветствии. Лязгнули буфера, и в темноту потянулся длинный ряд вагонов. Горит красный сигнал: путь свободен! Когда и где враг опять попытается преградить его?.. [144]