И мертвые не знают покоя...

Мы отправляемся в длительную поездку. Нам предстоит объехать три провинции: Намха, Ниньбинь и Хатай. Я многого жду от этой дальней поездки: мы посетим город Намдинь и низинные селения Дельты. Найду ли я там, в условиях военной обстановки, кого-либо из старых знакомых?

В автомашине нас четверо: кроме переводчика Киня и меня, шофер Куэн и «квартирмейстер» Хай. Куэн родом с Юга. На Север попал в 1954 году, тяжелобольной, доставленный в обменном транспорте военнопленных, возвращающихся из французского лагеря. У Куэна непокорная чуприна, пряди которой гривой ложатся на лоб. Он спокойный и веселый. Машину водит отлично.

На плечи молодого и очень вежливого Хая легли заботы о ночлеге, питании и контактах с местными властями. Ориентируясь лучше на местности и разбираясь в реальных возможностях добраться в интересующие меня пункты, он оказала немалое, даже решающее влияние на ход нашей поездки.

— Пора в дорогу! — улыбается Хай, стараясь безошибочно произносить каждое русское слово. Хай не знает французского, зато бегло говорит по-русски. Изучал филологию в Ростове-на-Дону. С явной сентиментальностью вспоминает этот город и его жителей.

— К рассвету будем на месте? — спрашиваю у Ниня.

— Что ты, гораздо раньше! Конечно, если на дороге будет сравнительно тихо.

— Разве так? Но ведь я вместе с Фуонг и Фаыом ехала по этой же трассе в сентябре 1965 года. У нас тогда ушла на дорогу вся ночь. [77]

Снисходительная улыбка появляется и тут же гаснет на лице Ниня.

— Да, так было. Но ведь сейчас не 1965 год. Обстановка изменилась.

— Больше разрушений... — говорю я.

— Больше разрушений, больше трудностей, но значительно лучше организация нашей повседневной жизни. В том числе и лучшее, чем в первый год эскалации, функционирование коммуникаций.

Контролеры постов на окраине города проверяют документы. Темнота усиливается. Минуем поврежденные бомбежкой дома пригородной зоны. Из-под земли нет-нет да и блеснет блуждающий огонек. Жизнь людей теперь уходит в бункера и убежища, прикрытые толстыми плетеными циновками. То и дело мы подпрыгиваем в нашем юрком газике — дают о себе знать рытвины и ухабы — следы недавней бомбежки.

Едем с потушенными фарами, без света. Мимо нас проносятся грузовики, густо прикрытые ветвями. Иногда Куэн тормозит: мы оказываемся среди машин, двигающихся в том же направлении. Милиционеры и члены группы местной самообороны быстро и ловко ликвидируют создавшиеся пробки. И вообще остановки бывают недолгими.

Впереди маячит красный сигнал, укрепленный чуть ниже заднего бампера. Едущий навстречу нам включил фару. Светом можно пользоваться только секунды, чтобы сориентироваться в положении на дороге. Если кто-либо из встречных шоферов нарушает это правило, то Куэн тихо ворчит себе под нос какие-то явно ругательные слова. Кинь объясняет:

— Это непохвальные замечания в адрес «чу куан», то есть «субъективных элементов» или недисциплинированных и распущенных шоферов.

Руины. Дорога явно обретает очертания улицы среди развалин. Один за другим то справа, то слева возникают силуэты сожженных домов.

— Что это? — Я ищу в памяти название, стараясь представить себе эту дорогу на карте. — Неужели Фу Ли? — спрашиваю, не веря своим глазам.

Так и есть — это Фу Ли, один из городов, переставших существовать в результате варварской бомбежки. Газик быстро лавирует среди руин. Не помогают никакие [78] мои просьбы остановиться хотя бы на минутку. Кинь и Хай хором отвечают:

— Нет!

Впрочем, я и сама понимаю, что нельзя делать незапланированные остановки. В окрестностях Намдиня нас уже ждут местные товарищи.

Длинная колонна автомашин сдерживает темп нашей езды. Хай выскакивает из машины и бежит к контрольно-пропускному пункту. Предъявляет милиции документы: наша машина имеет право первоочередности. Хай возвращается. Управляемый твердой рукой Куэна газик ловко проскальзывает между грузовиками и мчится по обочине дороги к самой голове колонны. Короткие вспышки фонариков освещают фирменные знаки на машинах. Я вижу очень знакомое изображение зубра: это советские грузовики Минского автозавода. Тут же и наши «Стары».

Мигает красный огонек.

— Путь свободен! — удовлетворенно восклицает Кинь.

— Вы, наверное, ошибаетесь? — говорю я.

Нет, он не ошибается. Вскоре я убеждаюсь, что вьетнамские световые сигналы означают нечто иное, чем у нас. Так, зеленый свет — это «Внимание! Тревога!» или «Опасно! Враг атакует!» Увидев зеленый сигнал, шофер знает, что надо быть начеку, затормозить машину и быстро оглядеться вокруг, нет ли поблизости убежища. Красный свет — разрешение продолжать путь. Возникает законный вопрос: откуда эта противоположность, сначала так ошеломляюще действующая на наше зрительное восприятие? Это результат накопленного военного опыта. Подтверждено, что красный свет отчетливее виден на дороге, он лучше ориентирует шофера.

Перекресток дорог — узел местных и дальних коммуникаций. Вы думаете, тут пусто? Безлюдно? Отнюдь нет. Из темноты выступает невысокая фигурка в каске и военной форме, с винтовкой за плечом. Девушка? Да. Дорожный пост. Приглядываюсь к худощавой, маленькой регулировщице, которая проверяет наши документы и четко, дельно отвечает на вопросы Куэна.

— У них очень важная работа, — говорит мне Кинь. — На дорогах царит оживленное движение. Посты собирают информацию о состоянии отдельных участков пути, о функционировании временных мостов, о паромных переправах [79] и необходимых изменениях в направлении потока грузов. Такие вот девушки — это глаза и уши местных властей, руководящих обороной данного уезда или провинции, селения или города.

Звезд не видно. Небо затянуто тучами, то есть по-вьетнамски погода вполне благоприятная. Но вот луна выплыла из-за облаков и призрачным голубым сиянием высветлила окружающий пейзаж. Темные, медленно передвигающиеся силуэты, за которыми я слежу долгое время, оказываются буйволами. Они пасутся на межах и по краям полей. Окрестности не пустынны, как мне казалось сначала. В темноте там и тут копошатся на рисовых полях крестьяне. Высунувшись из кабины, веселый Куэн бросает какую-то шутливую фразу группе молоденьких девушек, которые тащат по обочине дороги ручные тележки.

— Это штурмовая бригада! — объясняет мне Хай.

Среди темноты маячит высокая и тонкая башенка. Вид очень знакомый. Неужели пагода вблизи Намдиня?! Если и в самом деле та самая пагода, в которой я ночевала полтора года назад, то живы ли еще монашки, опекунши этой пагоды? Да, они живы и еще бодрствуют, несмотря на столь поздний час. Выбегают, чтобы поприветствовать «Нья ван Ба-Лян». Благодарят за фотоснимки, которые я послала им с помощью Фуонг. Толпой ведут меня во внутреннее помещение святилища, предназначенное для гостей. «Хранители» пагоды — статуи сверхъестественной величины, с демоническим выражением лиц и грозным взглядом выдолбленных зрачков, присматриваются ко мне при мигающем свете керосиновой лампочки. Я встречаюсь с ними уже второй раз за год с небольшим.

Традиционный алтарь. На нем — остывшие кадильницы. Рядом стол и склонившиеся над ним лица двух людей. Черты их разглядеть при тусклом свете маленькой лампочки очень трудно, но одно кажется знакомым. Неужели Ту Ван?! Ну конечно, он! Сердечно пожимаем руки друг друга. И сразу шквал вопросов с обеих сторон. Кинь едва успевает переводить. Ту Ван — писатель, прозаик и поэт. Он свидетель моего конфуза во время одной попытки воспользоваться некоторым знанием вьетнамского языка. Сейчас Ван занимается вопросами культуры в провинции Намха. [80]

Город Намдинь? Текстильный комбинат эвакуирован. Школы, больницы, окрестные села, оросительная система недавно вновь подверглись налету врага... Все это я увижу позже, заверяет меня Ван. А пока что — спать! Уже поздняя ночь. Нам и так на сей раз повезло — дорога прошла «гладко». Это значит, что нас не побеспокоил ни один «джонсон».

Что еще изменилось в пагоде? Внимательно осмотревшись вокруг, я вдруг обнаруживаю под деревянными топчанами, над которыми Хай растягивает противомоскитные сетки, глубокий ров, прикрытый циновками. В случае опасности достаточно соскользнуть с постели, снять циновку и одним прыжком очутиться в подземелье.

— Американцы недавно были здесь. Бомбили до последней минуты. Потом начался праздничный перерыв, — говорит Ту Ван. — И как только временное перемирие закончилось, они тут же возобновили бомбежку.

Это подтвердил мне позже наш посол в Ханое товарищ Ежи Седлецкий. Он посетил Намдинь накануне Нового, 1967 года.

Перед рассветом меня будит протяжный вой сирен. По Намдиню объявляется воздушная тревога. Внезапно вырванная из короткого и тревожного сна, я в первую минуту ничего не понимаю и задаю себе вопрос: где я? В Ханое?.. Нет, это уже не Ханой. В полумраке маячит алтарь предков, очертания давно остывших жертвенных чаш с торчащими из них полусгоревшими ароматическими тростинками, а еще дальше — силуэты двух статуй с грозными лицами. Ту Ван сказал мне вчера: «В 1966 году мы пережили 1998 налетов. Теперь они стали еще более частыми».

Мгновенное воспоминание: посетив Намдинь первый раз весной 1962 года, я ночевала в старом, оставшемся после французов отеле вблизи текстильного комбината. Тогда мне мешало спать орущее по ночам уличное радио. В то время я даже не думала, что при следующем посещении Намдиня мне придется спать под аккомпанемент бомб.

Ранним утром выезжаем за город. Те же улицы и переулки. Те... и совсем иные — непохожие, вымершие, пустынные. Разрушенные стены. Погнутое железо. Искореженные остатки крыш. Небо, просвечивающее в тех [81] местах, где были потолки людских жилищ. Перепуганная крыса выскочила из руин и скрылась в какой-то дыре. Воронки от бомб, ямы, расщелины... Противовоздушные траншеи, вырытые вдоль тротуаров. Нет здесь больше ни квартир, ни клубов, ни магазинов. А прежде их было много в Намдине — четвертом по величине городе Северного Вьетнама. На полностью разрушенной улице Нанг Кау, по которой мы сейчас едем, находилась католическая миссия и духовная семинария. «Набожные» американцы не пощадили и святых — все это теперь превращено в развалины.

Памятник-обелиск. Кинь медленно, слово за словом переводит мне выбитую на нем надпись: «Потомки наши, отомстите агрессорам из США!» А рядом — дата одного из наиболее разрушительных налетов на город Намдинь: 14 апреля 1966 года. Тогда бомбардировке подверглись самые густонаселенные жилые районы.

Сегменты и куски кирпича. Молодая зелень, побеги трав и кустарника, прорывающиеся к небу среди руин. Начисто сметенное с поверхности земли здание железнодорожного вокзала. Первый раз его бомбили еще в 1965 году. Я помню тогдашние руины и деревянную лошадку с остатками сползшей краски; это я заметила среди разрушений...

Старое французское кладбище. Могильные плиты с высеченными крестами и распятиями, разбитые и разбросанные силой взрыва. «Джонсоны» налетели на него десять дней назад. Чем провинились покойники — неуж-то и они «угрожают» Соединенным Штатам?.. Каждую минуту, на каждом шагу я вижу новые факты и свидетельства разбоя и варварства посланцев Пентагона, единственная цель которых — убивать и разрушать все. Все, без исключения.

Ту Ван и представители местных властей коротко рассказывают мне о ходе событий в городе текстильщиков. Первая бомбардировка Намдиня — 28 июня 1965 года — унесла семь жертв. Очередные налеты были 2 и 4 июля 1965 года. Во время третьего налета были разрушены вокзал, театр и несколько школ. Тогда же был нанесен первый разрушительный бомбовый удар и по текстильному комбинату. В то же время, то есть 2/VII 1965 года, над городом были сбиты первые четыре «джонсона». И жители Намдиня, ставшие активными защитниками [82] своего города, убедились в эффективности данного им оружия. Вместе с тем они учились приспосабливаться к новой жизни — в условиях воздушной войны, навязанной им американскими империалистами. Эта приспособляемость была необходима, чтобы каждый день побеждать смерть.

Останавливаюсь перед остатками стены, на которой старательно выведено знакомое слово: «Дзиа динь», то есть «семья». Что это — информация для близких? Да. Снова «настенная почта», как в Ханое. И как некогда в разрушенной Варшаве. «Мы живы», — сообщает родным житель одной из разрушенных улиц, эвакуированный далеко за пределы Намдиня. «Находимся сейчас в...» — Он пишет название того пункта, где теперь живет.

Из прежнего числа жителей города осталось в нем менее одной пятой части — «со тан». Опустели тщательно оберегаемые корпуса рабочего поселка, в котором не так уж давно бурлила жизнь. Квартиры заперты. Посты местной самообороны остались тут как охрана. Над входом в здание детского сада виднеется эмблема пионерской организации и дата сдачи детсада в эксплуатацию. Это было в 1964 году. На разрушенных стенах чудом сохранились две надписи: «Нуой чау кхое» («Надо хорошо воспитывать детей») и «Дау чау нгоан» («Надо хорошо учить детей»).

С июня по декабрь 1965 года Намдинь пережил одиннадцать налетов, в том числе два ночных. В одном только декабре 1966 года его бомбили 42 раза, в том числе 28 раз ночью. «Джонсоны» взяли себе за правило внезапную атаку, невзирая на погоду. Особой целью бомбежек, осуществляемых в сезон дождей, были плотины, оградительные валы рисовых полей и оросительная система в окрестностях города. Объекты налетов — рисовые поля, обеспечивающие городское население крупой. Кроме того, разрушение плотин вызывало наводнение.

— Бомбежки особенно усилились в период между 25 октября 1966 года и 31 декабря 1967 года, — рассказывает невысокая, худенькая Чан Тхи Доап, представительница местного административного комитета. — Мы пережили в это время множество ночных бомбежек. Город четырежды подвергался налетам перед самым декабрьским перемирием по случаю рождества. Едва закончился [83] перерыв в военных действиях, как американцы немедленно возобновили бомбежку.

Мы беседуем около большого убежища. Только что объявили воздушную тревогу. Я вдруг услышала пронзительный свист проезжающего состава. Руины вокзала в Намдине я видела еще осенью 1965 года, но поезда курсируют по-прежнему. То тут, то там после отбоя недолгой на сей раз тревоги в окнах уцелевших домов появляется свет. Вечером больше, чем днем, видно, что в этом растерзанном заокеанскими пиратами городе жизнь не замерла — она продолжается.

— Они просчитались! — говорит Ли Чунг Тхань, представитель горкома партии в Намдине. — Думали, что запугают и терроризируют нас. Знаете, сколько раз они бомбили окрестные плотины, оградительные валы, каналы и другие сооружения оросительной системы?.. Тридцать раз! Они бомбят ее днем и ночью. А мы ее ремонтируем тоже днем и ночью, когда только возможно, как только враг отсюда улетает. Они хотят парализовать коммуникации и связь между провинциями и с этой целью бомбят дороги. А мы исправляем повреждения и строим новые, резервные дороги. Враг наносит удар и временно задерживает движение транспорта на одной трассе, а мы тем временем организуем движение по другой — худшей, временной, но тем не менее годной для машин и пешеходов. Неоценимую помощь в строительстве и ремонте дорог нам оказывает местное население. Рабочим-путейцам и штурмовым бригадам помогают сами крестьяне и их семьи. Даже старики хотят быть полезными в этой работе: они приносят ремонтникам питьевую воду, фрукты и рис. Дети тоже не отстают и подносят камни. И потому наши дороги действуют непрерывно. Широкая сеть коммуникаций помогает доставлять даже в самые отдаленные деревни искусственные удобрения, которые помогают добиваться хороших урожаев.

Стратегию «борьбы за рис» я более подробно и детально изучила, когда попала в деревни провинции Ниньбинь. А сейчас у меня буквально срывается вопрос о текстильном комбинате. Сообщения о Намдине, которое передал в печать американский журналист Гаррисон Солсбери, вызвали оживленные отклики в общественном мнении Запада. Однако его информация вовсе не была первым словом правды об этом городе, о тревожащих и террористических [84] налетах, направленных против населения этой провинции, о разрушении жилых кварталов Намдиня. Сигналы об угрозе этому центру текстильной промышленности мы, корреспонденты печати социалистических стран, передавали еще в 1965 и 1966 годах.

Но город Намдинь — это не только руины, которые обвиняют американских варваров. Намдинь — это еще и пример повседневного героизма в труде и борьбе. Проходя по опустевшим улицам, среди разрушенных зданий, я думаю о том Намдине, которого не мог видеть Гаррисон Солсбери и каким его уже не увидит ни один посланец западной прессы. Я спрашиваю местных товарищей:

— Где фабрики? Где ваш текстильный комбинат?

Улыбки и ответ:

— Подождите, скажем. Немножко терпения!

Я уже знаю, какое впечатление остается после поездок на промышленные предприятия, эвакуированные за пределы Ханоя. Сперва езда на автомашине. Потом долгая ходьба пешком. Сколько времени? Сколько часов? Неважно! «Би мот куап су» — военная тайна. В сгущающейся темноте едва обозначаются контуры строений. Дома? Нет, скорее бараки, шалаши, навесы на столбах и стены из плетеных циновок. Звуки голосов работающих людей доносятся словно из-под земли. Наконец вы замечаете защищенные стенками и толстым слоем циновок машины и станки. Всюду противовоздушные траншеи, маскировка. Невольно сдерживаешь волнение при виде самой обыкновенной, самой прозаической вещи — нити в снующих кроснах старого ткацкого станка. Я вижу то, чего не увидел Гаррисон Солсбери. Гляжу на то, что наполняет меня радостью и облегчением, — текстильный комбинат жив! Существует и дает продукцию!

Да, так оно и есть. Комбинат работает полным ходом. Прошлогодний план он выполнил на шесть дней раньше срока.

Я успела обойти два цеха, отлично замаскированные от непрошеного взгляда американских воздушных пиратов. Контора фабрики размещена в большом бараке, стоящем среди густой зелени. Я говорю товарищам, что хотела бы привести в порядок свои записи и воспользоваться светом. Мои спутники не возражают. Почти у самых моих ног виден лаз в бетонированное убежище. Спускаемся туда. [85]

— Более половины рабочих комбината составляют женщины, — отвечает Чан Тхи Доан на один из первых моих вопросов.

Она садится поближе ко мне. Теперь я вижу, что вокруг ее глаз легли тени, лицо осунулось, на нем печать глубокой усталости.

— Мы стараемся сделать все, чтобы сохранить жизнь людей. Поэтому комбинат был перемощен далеко за пределы города. Защищаем то, что с большими усилиями производится на нем...

...Тревога! Мне велят спуститься в глубокий бункер. Узкий, извилистый коридор. Под ногами — циновки. Стены и потолок обиты одеялами. Вокруг — белые рулоны свернутых противомоскитных сеток. Карманным фонариком освещаю странички блокнота. Записываю несколько примеров самоотверженности и отваги рабочих. Сопровождающие меня товарищи называют имя молоденькой прядильщицы Лям Куинь. Девушка эта сидит в кругу других работниц, и мне трудно рассмотреть ее лицо: очень слаб свет фонарика. По моей просьбе Лям Куинь рассказывает.

— 14 июня 1966 года, на рассвете, я спешила на курсы для взрослых. Я была в пути, когда неожиданно появились самолеты врага и сбросили первые бомбы. До этого я очень боялась боли и крови, смрада и трупов... — откровенно признается девушка. — А тут я вдруг забыла про всякий страх — надо было скорее спасать людей, заваленных обломками домов... В те дни я еще не закончила санитарных курсов и не было у меня такого практического опыта, как сейчас. Однако я работала вместе с другими товарищами — раскапывала завалы, переносила раненых в безопасное место...

Группа из двенадцати человек, в которую входила Лям Куинь, спасла тогда на варварски разрушенной улице Ханг Тхао двадцать стариков и шестнадцать детей. К сожалению, не все они выжили после такой бомбежки!

Чан Тхи Доан, прислонившись затылком к обитой одеялами стене, певучим голосом рассказывает о героизме рыбачки Тхан Тхи Ксюен. Во время налета «джонсонов» она на маленькой лодчонке добралась до поврежденного речного сампана и заменила тяжело раненного рулевого. [86]

Таких примеров во Вьетнаме множество. Самоотверженность и самопожертвование стали нормой поведения. Люди трудятся самозабвенно. Но при всем этом — большая нехватка рабочих рук. К станкам и машинам становятся женщины. Они не только работают, они охраняют эти машины и свои очаги, глубоко укрытые под землей.

* * *

Река. Одна из многих вьетнамских рек. По ней плывут рыбачьи сампаны. Легкие джонки поднимают веерообразные паруса. Медленно тянутся большие, нагруженные товарами барки. Движение на реке очень оживленное. А вдоль берегов протянулась сеть противовоздушных траншей и укрытий. Мы стараемся держаться поближе к ним — небо безоблачное, а следовательно, сулит опасность.

Терпеливо ждем своей очереди, чтобы перебраться на тот берег. Внимательно разглядываю его. Издалека кажется, что он как бы разорван на две половины. Лодок пока не видно. Но на обеих частях моста, которые видны с каждого берега, появилось множество людей...

Оживление и на нашей стороне. Автомашины вытягиваются в длинную колонну. Рядом с ними выстраиваются люди. Всего несколько минут назад этот мост был разведен и мимо него плыли сампаны и джонки. Теперь мост готов и пешеходы цепочкой движутся с берега на берег. Кроме них, осторожно потянулись туда и обратно легковые автомашины и грузовики. Охрана моста подгоняет шоферов и пешеходов. Мои спутники тоже торопят меня, а я хочу побеседовать с рабочими, обслуживающими этот мост. Товарищи говорят: в общем-то, можно, но лучше сделать это на том берегу и обязательно возле убежища. Быстро переходим мост — функционирует он недолго, поэтому пешеходы и машины проходят без задержки.

Нгуен Ван Тьюан, в прошлом моряк, теперь бригадир, руководитель группы рабочих, обслуживающих этот мост. Загорелое лицо, быстрый взгляд, полинявшая голубая куртка. Коротко сообщает: столько-то недель продолжались работы, связанные со строительством моста. Четырежды подвергались бомбежкам «джонсонов». Осколки ранили людей, напалм уничтожал запасы строительных [87] материалов. Но рабочие, рискуя жизнью, продолжали свое дело, исправляли повреждения, тушили пожары. И добились своего: мост был готов! В определенные часы дня или ночи он появляется на некоторое время, а потом исчезает, так что враг не может его обнаружить. В эту пору открыт путь по реке для лодок, джонок, сампанов, барж. А затем мост снова принимает на себя поток автомашин и пешеходов. Группа местной самообороны, держа наготове оружие, бодрствует круглые сутки, готовая в любую минуту встретить шквальным огнем непрошеных гостей — «джонсонов».

Широкий вал среди рисовых полей. Мы идем туда, где недавно американские пираты бомбили плотины и дамбы оросительной системы. Во Вьетнаме я уже не раз видела руины и пепелища. Но тут буря гнева охватила мою душу, когда я столкнулась с той холодной, рассчитанной жестокостью, с какой американцы терзают эту плодородную землю, стремясь задушить ее жителей костлявой рукой голода.

На рисовых полях повсюду глубокие воронки от фугасных бомб. На оградительных валах и плотинах — многочисленные следы повреждений, похожие на глубокие шрамы. Трудолюбивые руки человека вовремя забили щели и раны плотин, через которые хлынувший бешеный поток воды грозил размыть поля и затопить жилища. Надо самому видеть этот упорный, кропотливый труд крестьян, чтобы оценить их героические усилия. Надо видеть эту работу по выращиванию риса — одного из самых капризных и требовательных растений, — чтобы понять всю подлость и преступность бомбардировок полей и оросительных систем.

Нас окружила ватага ребят. Они пасли буйволов на ближних межах. Спрашиваю их:

— Видели недавний налет?

Ребята хором отвечают: «Да». Затем, перебивая друг друга, они щебечущими голосами рассказывают, как мчались к укрытию, как закрывали головы и спины соломенными щитками. Самолеты атаковали это село в полдень, когда люди возвращались с полей на обед.

Наиболее выдвинутая к реке часть деревни пострадала очень сильно. Как ребра, торчат остатки стропил. Чернеют обугленные стволы мертвых деревьев. Кусты и тростник воздушная волна придавила к самой земле... [88]

Местность у реки заселена густо. Здесь живут ремесленники, крестьяне, рыбаки. В последнее время американцы стали бомбить эту деревню в полдень. До этого — в пять часов утра. Итог одного налета: четырнадцать убитых, в том числе пять женщин, двое стариков, остальные — дети. Шестнадцать жителей тяжело ранены. Сгорело одиннадцать домов.

Согнувшиеся фигуры людей в коричневых блузах бродят в мелкой воде рисовых полей. Многие из них работают, не расставаясь с винтовкой. Я смотрю на оградительные валы и плотины, на которых видны свежие следы недавней бомбежки, и не могу удержаться от вопроса:

— А если сегодня, завтра или на следующей неделе «джонсоны» вновь прилетят сюда? Что тогда?

— Будем защищаться опять! — звучит единодушный ответ. Упорство и энергия отражаются на суровых крестьянских лицах, таких же коричневых, как и эта опаленная солнцем земля. — Будем защищаться всеми силами! — повторяют жители провинции Намха. — А пока что у нас есть срочное задание: до Нового года закончить пикировку рисовой рассады. Наперекор врагу мы работаем так, что наша земля дает два урожая!..

Уже глубокой ночью мы добираемся до реки Сонг Ван. На том берегу грозно чернеет гора, носящая три названия: Нон Нуок, Нуи Дук Тхюи, Нуи Тьюи. Все эти названия, как уверяет Кинь, звучат весьма романтично. Само же это место, похожее на бастион или укрепление, неоднократно упоминалось и на страницах истории и в поэтических строках.

Мы ожидаем паром, застрявший где-то посреди реки. Издалека доносятся оклики — рабочие парома с помощью примитивного мегафона о чем-то оповещают береговую милицию. Кинь и Хай негромко советуются с милиционерами. Принимается решение: мы с Кинем плывем через реку на сампане, а паром, который скоро подойдет, заберет наш газик с Куэном и Хаем. Спрашиваю: почему мы разделяемся на две группы? Оказывается, в этом месте, где мы сейчас находимся, слишком мало укрытий. Поэтому товарищи хотят как можно скорее переправить нас на тот берег, где укрытий и убежищ значительно больше.

Сырая, темная ночь. Легкий сампан, покачиваясь на волне, переправляет нас. На глазах увеличиваются черные [89] очертания горы с тремя названиями. Каменистый берег. На нем множество людей.

Возле грузовиков хлопочут рабочие: идет разгрузка транспорта. Один из них резко останавливается рядом с нами, с удивлением оглядывает меня и мои светлые волосы. Из темноты появляется еще несколько любопытных. Прежде чем я увижу их вблизи, мне становится ясно по их голосам, что тут преимущественно молодежь.

Зеленый сигнал гаснет. Молодые транспортники прощаются с нами и торопливо прыгают в один из грузовиков. А мы садимся на землю под нависшей над нами скалой и ждем парома с нашим газиком. Из темноты появляются трое мужчин. Они коротко беседуют с Кинем. Это представители народной милиции, ответственные за ближайшие посты. Спрашивают меня — не желаю ли я подняться на вершину этой известной горы и сверху посмотреть на разрушения, причиненные бомбежками? Разумеется, хочу! Но когда? Теперь же, сейчас... И мы немедля начинаем восхождение по круто поднимающейся тропинке, на которой заграждения из колючей проволоки смешались с кустарником и зарослями. Внизу, в темноте, извиваясь словно змея, металлически поблескивает излучина реки Сонг Ван, огибающая гору Нон Нуок. Слева торчит остов строения.

— Это следы давнего французского блокгауза, — объясняет запыхавшийся Кинь.

Впереди — вершина. На ней — руины какого-то крупного одинокого сооружения. В белом свете фонарика, которым я освещаю небольшую площадь вокруг себя, возникают остатки стен, щебень, куски архитектурных украшений.

— Вот уж не думал, что здесь столько разрушений... — как бы про себя говорит Кинь.

Гора Нон Нуок испокон веков овеяна легендой, имеет свою историю. Ее воспели поэты. На ее вершине встречались молодые люди и влюбленные. Много веков тут стоял старинный особняк, окруженный большим садом. На скалах тогда виднелись выбитые в камне поэтические творения певцов, пораженных красотой этого места. В нашем столетии эта гора вошла в летопись новейшей истории. Когда вблизи промышленного города Намдинь возникли первые конспиративные ячейки коммунистов, на [90] этой горе не раз появлялся алый стяг с серпом и молотом. Знамя это взвилось над Нон Нуоком в сентябре 1930 года, когда была создана прославленная Коммунистическая партия Индокитая. Его водрузил товарищ Нгуен Ван Хоан, известный революционный деятель. Во времена первого Сопротивления у этой горы не раз завязывались ожесточенные бои патриотов с чужеземными захватчиками. В конце концов французские колонизаторы разрушили этот маленький дворец-особняк и на его месте возвели укрепленный блокгауз. На последнем этапе минувшей войны гора снова оказалась в руках вьетнамцев. Защитники Нон Нуока выдержали несколько яростных атак французских войск. Когда же противник бросил в бой крупные силы, когда дальнейшее сопротивление стало невозможным, командир группы патриотов, оборонявших гору, Зиап Ван Куонг приказал отходить. Прикрывая огнем отступавших товарищей, он смело принял бой с превосходящими силами врага. В самый критический момент, когда Куонг увидел, что пути его отхода отрезаны, он прыгнул прямо в реку Сонг Ван. Нет, он не разбился и проплыл довольно большое расстояние, ежесекундно ожидая свиста вражеской пули. Но счастье покровительствует отважным — Зиап Ван Куонг уцелел. Он жив и поныне.

В мирные годы особняк и сад были восстановлены. На одной из стен дома в камне была высечена история важнейших событий, происходивших в этом районе. Но теперь от нее и следа не осталось — все уничтожили американские стервятники.

Мы сходим вниз, тщательно стараясь, чтобы не сломать себе шею на крутом спуске. Паром уже у берега. На нем прибыл и наш газик. На дороге появился красный сигнал — путь свободен. По северной обходной дороге подъезжаем к тому месту, где теперь разместились власти провинции Ниньбинь. Низенький домик, приютившийся под нависающей над ним скалой. Керосиновые лампочки, простые топчаны, рулоны свернутых противомоскитных сеток. На соседней хижине я замечаю большую надпись с рисунком. Заинтригованная столь необычным зрелищем, освещаю надпись лучом фонарика. Оказывается, это вывеска часовщика.

Сразу ложимся спать. В низкой, хорошо побеленной хижине нет окон — только отверстия, загороженные легкими [91] жердями. Через них врывается холодный ветер. Тропический климат в эту пору года напоминает европейский март: пришелец из Европы чувствует себя неуютно.

Рано утром выезжаем в город Ниньбинь, столицу одноименной провинции. До эвакуации в городе насчитывалось 10 тысяч жителей. Он расположен (вернее, был расположен) вблизи стратегического шоссе № 1. Ниньбинь — один из наиболее варварски разрушенных городов ДРВ. Глубокие воронки от бомб перепахали всю эту буровато-красную землю. Куда ни кинешь взгляд — руины, пепелища. Уничтожены школа, театр, кино, католический храм, буддийская пагода, жилые дома, водопровод, резиденция властей провинции.

На сампане переправляемся через реку, чтобы посетить посты местной самообороны. Всюду преобладает молодежь, много девушек. Прикрытое полукруглой крышей убежище. Жилая землянка. Двенадцать бамбуковых топчанов, на них лежат простые циновки и одеяла. У группы молодежи, которая работает здесь, различные задания: охрана доверенного им участка, ремонт всех проходящих тут дорог, перевоз людей и товаров сампанами на тот берег. В свободное время парни и девушки плетут веревки, очень нужные для транспорта. Беседую с тремя девушками в возрасте 16, 19 и 26 лет. Все они носят коричневые, латаные-перелатанные блузы и жестяные гребни, глубоко воткнутые в длинные, свободно ниспадающие на спину иссиня-черные волосы. Расспрашиваю их о подробностях последнего пиратского налета. Охотно отвечают:

— Сигнал тревоги мы услышали в 9 часов утра. А вскоре прилетели «джонсоны». Наш район бомбили семь раз. Каждый налет длился 15–20 минут. До 21 часа была непрерывная «боеготовность № 1»...

— А что вы делали во время бомбежки?

— Выполняли свои задания. Доставляли ящики с боеприпасами на позиции нашей группы самообороны.

Они стоят рядышком — простые, скромные, обычные. Сконфуженно краснеют, когда я говорю им, что это героизм, и расспрашиваю о деталях боя. Стараются говорить о тревоге их матерей, эвакуированных в дальние селения. Девушкам редко приходится навещать своих родителей — не позволяет время, целиком отданное работе [92] и службе обороны страны. Они машинально употребляют высокие слова, которые в другом месте прозвучали бы газетно, а здесь стали обыденными. В их устах эти слова обретают большую силу и значение. О своих переживаниях девушки говорят как о чем-то заурядном. Из этих девушек, для которых бомбежки, постоянная опасность и сама смерть стали повседневными явлениями, трудно вытянуть слова, полностью отражающие весь настрой и трагизм боевого дня. 19-летняя Луонг Тхи Син пережила с сентября 1965 года более ста воздушных налетов.

Последний раз она была под бомбежкой две недели назад. Сначала она страшно боялась «май бай ми» (так вьетнамцы называли американские самолеты в первые дни «грязной войны»). К этому, говорит она, «можно привыкнуть». Спрашиваю Син, какую наиболее тяжелую, наиболее ответственную минуту запомнила она в своей нынешней работе. Девушка задумывается... Ну, вот хотя бы недавний случай 21 января. Она тащила на себе раненого. Под огнем бортовых пулеметов врага и под непрекращающийся грохот бомбовых разрывов. Пришлось даже ползти, взвалив солдата на спину. Он был без сознания, истекал кровью. А под горой кружило не меньше тридцати самолетов. Они то и дело сбрасывали бомбы и ракеты. Земля стонала от взрывов... Син помнит, как вокруг пылали дома. Помнит свистящие вокруг осколки и яркое пламя напалма, извивающееся среди клубов черного дыма. Но больше всего ей запомнилась тяжесть лежавшего на ее спине раненого — в нем было не менее 60 килограммов, а сама она — малышка, худенькая, почти ребенок, весит 40 килограммов. Однако, несмотря ни на что, она доставила раненого в медпункт, расположенный более чем в 500 метрах от позиции.

— И долго ты ползла? — спрашиваю я.

Син опять задумывается, потом, тряхнув прядкой непокорных волос, говорит сконфуженно:

— Ой, не помню, ти ба... Мне трудно сейчас подсчитать, сколько прошло тогда минут... Но они были очень долгими.

* * *

Нам предстоит осмотреть город Ниньбинь, который все еще живет, несмотря на полное разрушение всех домов и зданий. Словом, город вынесен далеко за пределы старой [93] городской черты! По дороге туда наш «газик» обгоняет знакомая мне «санитарка», с красным крестом на дверцах. Наша «Ниса»!

Окрестности здесь гористые, много черно-голубых скал. Они торчат вверх наподобие огромных глыб или копий. У подножия этих каменных стен, в ущельях и изломах видны поселки, состоящие из низеньких домиков, бараков, шалашей... Естественная крыша, бамбуковые стены, полуциновки, и вот уж готово «жилье» на период войны. Каждая скальная ниша, каждая расщелина может сохранить человеку жизнь в условиях воздушной войны. Каждый, самый маленький клочок почвы бережно используется тут для выращивания овощей. На грядках зеленеют лук, капуста, укроп, румянятся помидоры.

Таких поселков мне предстоит увидеть много. Именно в них живет рассредоточенное население Ниньбиня. На стенах скал расклеены объявления о митингах и собраниях. Видны небольшие плакаты, напоминающие об основных правилах гигиены. Захожу в ближайшую хижину, прилепившуюся к скалам. Как и раньше в Ниньбине, ее хозяин по-прежнему работает парикмахером.

Как живут эвакуированные? Одни заняты в местных сельскохозяйственных кооперативах, другие (преимущественно ремесленники) работают по своей специальности. В глубокой скальной нише мерно постукивают машины различных мастерских. Здесь делают канаты, веревки, тростниковые маты.

Маленький барак, похожий на чью-то контору, — сберегательная касса. В среднем каждая семья из провинции Ниньбинь откладывает на свой счет 180 донгов каждые полгода. Кроме денежных сбережений, в любом доме создаются и тщательно сохраняются запасы продовольствия.

В бинокль я рассматриваю посты местной самообороны, разместившиеся на вершинах ближайших гор. Люди овладели многим, чего они не знали раньше: научились предугадывать налеты по передвижениям разведывательных машин. Очень часто им удается своевременно предупредить односельчан о надвигающейся опасности.

Сегодня воскресенье, значит, день собраний. В одном из наиболее просторных бараков, приткнувшемся среди диких скал, актив Союза трудящейся молодежи ДРВ готовится к празднованию годовщины образования Партии [94] трудящихся Вьетнама (ПТВ). Кроме движения «Трех готовностей», молодежь проводит в жизнь принципы, которые можно было бы назвать «четыре качества»: отважно сражаться, образцово работать, как можно лучше учиться и добросовестно строить новую жизнь. Почти сорок активистов Союза молодежи провинции Циньбинь работают на перевозке товаров в четвертую зону. Грузы они доставляют туда либо по реке на сампанах, либо по лесным тропам на велосипедах. Довольно часто эти добровольные транспортники попадают под огонь «джонсонов». В случае нежданного налета вражеской авиации парни рискуют прыгать в воду вместе с грузом, предусмотрительно упакованным в водонепроницаемые мешки, лишь бы только уберечь его от бомбежки. День и ночь обороняется провинция Ниньбинь. Днем и ночью через ее территорию идет поток грузов в четвертую зону. Для тех, кто там сражается и работает.

Во втором бараке мы попадаем на курсы политической и культурной подготовки женщин. Они занимаются каждое воскресенье — утром и вечером — независимо от существующих общеобразовательных курсов в объеме начальной школы, которые по-прежнему работают по понедельникам и четвергам. Группа подготовки, в которую мы сейчас попали, насчитывает около сотни женщин — молодых и среднего возраста. Среди них есть и крестьянки, работающие на рисовых полях, и акушерка, и мелкие торговки. Вижу несколько работниц мастерских, выпускающих маты и веревки. Почти все участницы курсов прошли программу третьего и четвертого классов начальной школы. Программа группы включает вопросы обороны, методы управления производственными сельскохозяйственными кооперативами, планирование хозяйства семьи, родной язык и природоведение. Курсистки рассказывают мне о движении «Пяти семейных принципов»: хорошо работать, отважно сражаться, надлежащим образом проводить политическую линию партии, хорошо воспитывать детей, хорошо организовывать жизнь каждой семьи.

Большая группа женщин, независимо от повседневной работы в полю или в мастерской, служит в отряде народной милиции. Например, Чан Тинь Дау. У нее темные, проницательные глаза. Возраст, пожалуй, средний — об этом свидетельствуют зубы, покрытые черным лаком. [95]

У молодого поколения такое «украшение» уже не в моде. Дау закончила полный курс начальной школы. Муж ее работает на транспорте. У моей собеседницы сын двенадцати лет. Мальчик учится в школе и одновременно является связным местной группы самообороны. Несмотря на все домашние и служебные обязанности, Дау добровольно служит в милиции. 16 декабря, во время очередного налета «джонсонов», она вынесла из-под огня троих детей, родители которых погибли во время бомбежки.

В провинции Ниньбинь насчитывается сейчас более 50 тысяч жителей. Среди них много католиков. Больше всего их в уезде Ким Сои. Резиденция епископа находится в Фат Дием, куда мы должны отправиться завтра. Основным источником существования местных жителей является сельское хозяйство. Главные культуры — рис и табак. Но в последнее время табаководство было резко ограничено — расширились посевы риса и огородничество. Кроме того, важной отраслью хозяйства стал тростник. Его используют для выделки циновок и корзин, идущих не только на внутренний рынок, но и на экспорт.

«Великий голод»{12}, свирепствовавший в 1944–1945 годах на Севере Вьетнама, унес только в одной провинции Ниньбинь около 40 тысяч жертв. По приказу японских оккупантов многие рисовые плантации были заняты тогда под посев джута. Людям просто нечего было есть. Год спустя, когда была провозглашена Демократическая Республика Вьетнам, народная власть приступила к разделу земли среди безземельных крестьян и батраков. Но вскоре французские колонизаторы развязали против ДРВ «грязную войну» и многие тысячи гектаров плодороднейшей земли на несколько лет превратились в заросли бурьяна и сорняков.

— Несмотря на всю нашу заботу о развитии промышленности, — говорит Чан Тинь, — основным занятием населения провинции даже в мирные годы по-прежнему оставалось сельское хозяйство. После Женевских соглашений, то есть в 1954–1955 годах, мы имели зачатки промышленности: мастерские по сборке и ремонту сельскохозяйственных машин, небольшой завод искусственных [96] удобрений, сахарный завод, фабрику по изготовлению тростниковых циновок...

— Имели? — не в силах сдержаться, перебиваю я. — Значит, американцы все это разбомбили?

— Нет, ты не так поняла меня. Предприятия эти продолжают действовать в эвакуации. Но... все тот же «со тан»! Правда, даже сейчас расширяется выпуск таких местных товаров, как стекло, бумага, фарфор, школьные принадлежности.

— Но тогда почему «имели»? Слегка улыбаясь, Чан Тинь, ответила:

— Наша провинция первой в Дельте, то есть еще в 1958 году, ликвидировала неграмотность. В 1965 году мы стали одной из двух первых в ДРВ провинций, выполнивших пятилетний план дополнительного обучения взрослых. До 1954 года мы имели только две небольшие больницы по 20 коек каждая: в Ниньбине и Фат Диеме. Но и они были доступны только богачам. Население страдало от различных болезней. Случались и венерические заболевания, завезенные к нам бандитами из Иностранного легиона. К концу 1965 года у нас уже было шесть больниц общей численностью 400 коек. Это не считая множества амбулаторий, сельских медпунктов и женских консультаций. Но 22 мая 1965 года наша провинция подверглась воздушному налету. Мы подготовились к этому — знали, что враг не пощадит никого. Поначалу налеты носили эпизодический характер: в среднем два раза в месяц. Потом их число и интенсивность резко увеличились. В последнее время американцы совершают не менее ста налетов каждый месяц.

Чан Тинь говорит спокойно, не повышая голоса. Только легкая тень гнева скользит по ее лицу. Ровно и неторопливо она продолжает:

— Первыми подверглись бомбардировке плотины и сооружения оросительной системы. Однако вскоре целью оказался сам город Ниньбинь. С осени 1965 года до конца 1967 года его бомбили не менее пятнадцати раз в месяц. И сейчас бывают периоды массированных бомбежек. Например, в течение всего нескольких дней, с 12 по 18 сентября 1967 года, «джонсоны» бомбили Ниньбинь 120 раз! Из 123 деревень, входящих в территорию провинции, 96 пострадали от бомбардировок. Бомбят всё. Дороги. Мосты. Паромы. Католические храмы и буддийские пагоды. [97] Школы и больницы. Жилью районы и базары. Даже одиночных крестьян, работающих на полях.

Иногда, исполняя команду какого-либо американского филантропа, стервятники из США сбрасывают попеременно то бомбы, то игрушки, то сладости. Но эта «благотворительность» никого не обманывает: население тут же доставляет властям все, что сброшено с «джонсонов», — фальшивые донги, листовки, игрушки, конфеты, предметы домашнего обихода.

Мне дают один такой фальшивый донг, отпечатанный вместе с талоном-прокламацией, и отдельную листовку. Сначала я рассматриваю донг. Краска на нем чуть бледнее, чем у настоящего донга ДРВ. Однако работа американских фальшивомонетчиков не так уж плоха: видимо, они набили себе руку на выпуске других фальшивых валют. Присоединенная к донгу прокламация предостерегает, что затянувшаяся война может породить дороговизну и северовьетнамский донг утратит свою покупательную способность. Я тут же вспоминаю свой утренний визит в сберегательную кассу, где мне рассказали о постоянном росте вкладов, несмотря на войну. Затем мысленно представляю себе, как буквально в каждом вьетнамском доме бережно и систематически накапливают запасы продовольствия — так называемый военный резерв.

Фотография на особой листовке изображает вьетнамскую семью, сидящую за обильно сервированным столом. (Наверное, семья крупного сайгонского чиновника: на Юге сейчас никому и не приснится такое изобилие!) В тексте на обороте листовки американцы заверяют, что такое изобилие всяческих благ, особенно пищи, станет уделом каждого вьетнамца, как только будет свергнут «коммунистический режим на Севере»!

— Могу ли я сообщить об этой листовке в европейской печати?

— Разумеется, — отвечают мои собеседники. — Вы еще не раз убедитесь, что подобные «призывы», целые тонны которых падают на нашу землю вперемежку с бомбами, не приносят врагу ни малейшей выгоды!

Товарищи настаивают, чтобы я легла спать: уже довольно поздно. Утром, как обычно, нам предстоит встать до рассвета. Родственница Киня, Тинь, тоже представительница местных властей, ищет какую-то вещицу в своей сумке. Я увидела в ее руке маленький бумажный сверток [98] с типографской надписью на польском языке: «Индивидуальный пакет».

— Ба-Лян! — улыбается Тинь, видя, как я жадно разглядываю пакетик. Потом говорит, что польскими индивидуальными пакетами снабжено большинство работников и бойцов местных формирований провинции Ниньбинь.

Вчера было сыро и пасмурно. Сегодня свирепствуют вихри. Настоящий европейский ноябрь. По раскисшей проселочной дороге едем в деревню К. Н. Ветер раскачивает широкие кроны кокосовых пальм. Рядом с дорогой посвистывают какие-то птицы, укрывшиеся в густой листве деревьев. А вверху назойливо гудят «джонсоны»...

Внешне рисовые поля как будто ни в чем не изменились. Зеленые неравномерные лоскуты земли, пересеченные узкими оградительными валами, удерживающими воду. Щетинка молодого (почти салатного цвета) риса, под которым стеклянисто поблескивает вода, подведенная сюда по каналам или перекачиваемая при помощи небольших помп. Но кое-где еще работают по старому, дедовскому методу — набивая мозоли на руках, переливая воду ручными черпаками с нижнего поля на верхние участки. Воды на рисовом поле должно быть много, но излишек ее вреден. Как сказано во вьетнамской пословице: «У риса голова должна быть в огне, а ноги в воде». Рис требует много солнца, а его корни любят сидеть в болотистом грунте.

Ритм труда на рисовых нолях остался таким же, каким был и раньше. Люди в коричневых блузах, в широкополых конусообразных шляпах, в пелеринках из соломы или голубого целлофана бродят по полям, склоняясь над рядами молоденьких растений. Как объясняет Кинь, сейчас во всех селах Дельты идет пикировка рисовой рассады. Рисоводство — трудоемкое и тяжелое дело, его не так-то просто механизировать или усовершенствовать. Со дня посева должно пройти три долгих месяца, пока появится молодая рассада, пригодная для пикировки. К концу этого срока всюду, где урожай собирают два раза в год, то есть в июне и ноябре, рис надо сеять на следующий сезон. [99]

Раздаются мерные, звучные удары гонга. Это «бао донг»! (Тревога!) Я вижу, как с полей быстро исчезают крестьяне. К небу устремляются дула винтовок, мгновенно снятых с плеч.

Мы тоже спускаемся по глинистым ступенькам в убежище одной из полевых бригад местного сельскохозяйственного кооператива. Он существует с 1958 года. Убежище построено солидно, хорошо защищено. Низкий лаз в одной из стен ведет в более глубокое подземелье. А между тем это убежище было построено всего за один день и одну ночь! Кстати сказать, в строительстве участвовали пионеры и даже беременные женщины, которых никакими словами и никакой силой нельзя было увести домой.

Керосиновые лампочки. Мерное, посвистывающее бульканье водяной трубки, ничего общего не имеющей с турецким кальяном. Но вьетнамцы любят курить такую трубку. Нас ожидает группа людей. Это представители властей общины и местные крестьяне. До Тюан, молоденький секретарь здешней партийной организации, говорит мне:

— При французских колонизаторах наши рисовые поля давали только один урожай в год. Наш уезд в годы «великого голода» потерял около пяти тысяч человек. В нашей общине, насчитывавшей тогда полторы тысячи человек, умерли от голода двести крестьян. 60 процентов земледельцев были безработными. Многие из них в поисках мисочки риса, которой они не могли добыть на родной земле, вынуждены были уходить на чужбину, в Таиланд.

Слово берет один из представителей общинного комитета:

— Нужда, голод, эксплуатация толкали нас к революционным выступлениям. Сперва мы тяготели к революции, потом нам пришлось организовать движение сопротивления против колонизаторов. Мы обрели лучшую жизнь только после земельной реформы. Беднейшие крестьяне получили не только землю, но также посевной рис, буйволов или волов, без которых нельзя обрабатывать поле. Во многие общины поступили из социалистических стран машины, помпы, моторы и различные сельскохозяйственные орудия, позволяющие более эффективно выполнять ирригационные и дренажные работы. На маленьких местных фабриках мы начали производить товары [100] широкого потребления, в том числе чай, табак, сигареты. Вот уже десять лет мы не знаем, что такое голод. Несколько лет подряд собираем урожай риса дважды в год. Несмотря на войну, мы увеличили площади посева риса. В этом году мы продали государству 40 тонн «падди»{13}. 96 процентов жителей нашей деревни были до 1945 года неграмотными. Теперь 25 наших молодых людей учатся в вузах. Из них трое за границей, в социалистических странах.

— Люди изо всех сил защищают то, чего они достигли в мирное время. Им есть что защищать! — подытоживает нашу беседу Нгуен Ту Куэн, представитель уездного комитета ПТВ.

— А как с трудностями? Много?

— Да, трудностей у нас немало. Мы еще уделяем недостаточно внимания ирригационным работам, особенно дренажу мокрых грунтов, а также дальнейшему расширению оросительной системы. Наши руководящие кадры очень молоды, им не хватает опыта.

Хижины, до половины углубленные в землю. В углах — глиняная посуда, обложенная дерном. Надписи чернилами или черной краской: «Рис антиамериканский». Каждая крестьянская семья, приготавливая обед или ужин, старается сэкономить немного риса на будущее. Эти сбереженные горстки зерна ссыпаются в глиняную посуду. Таким образом создается некий резерв «на черный день», то есть на тот случай, если деревню постигнет недород или враг ударит по плотинам и вода затопит поля.

Лазы в глубокие убежища находятся тут же, под деревянными кроватями. Осматриваю замаскированный загон для скота. Потом выхожу на улицу и вижу, как на маленькую площадь деревни въезжает автомашина кинопередвижки. Фильмы демонстрируются не реже одного раза в месяц. На каждый такой сеанс приходит в среднем около тысячи зрителей. В деревне есть свой коллектив художественной самодеятельности из тридцати человек.

Небольшой детский сад, рассчитанный на полсотню ребятишек. Малыши укутаны во что попало: холодно. Закоченевшими пальчиками они рисуют что-то в своих [101] тетрадях. Ведает садом учитель-пенсионер. Он мог бы спокойно пользоваться заслуженным отдыхом, но сейчас Вьетнаму позарез нужен каждый человек с педагогическим опытом и умением воспитывать детей.

Небольшой магазин разместился в бамбуковом бараке. Что сейчас поступило в свободную продажу? Электрофонарики, батарейки, тесемки, иглы, всякая мелочь. А что выдается по карточкам? Прежде всего мыло: 250 граммов в месяц на каждого взрослого жителя деревни и 125 граммов на членов семьи. Две коробки спичек на семью. Один килограмм соли в месяц. Три метра ткани на каждого в год. Кроме того, в селе каждый дом разводит шелкопрядов. И еще населению выдается по карточкам: сахар, жиры, лампы, кухонная посуда, чернила и школьные принадлежности для учащихся.

При выезде из деревни я вижу на заборах и ограждениях плакаты с лозунгами, призывающими к усилению борьбы за получение 5 тонн риса с каждого гектара. В некоторых деревнях мне позже довелось читать призывы к проведению кампаний за третью жатву риса. Задаю вопрос, насколько это реально и возможно.

— Реально и осуществимо то и другое, — сказали мне товарищи из Министерства сельского хозяйства — люди, связывающие теоретические знания с долголетней практикой и опытом по проведению земельной реформы. — В нашем тропическом и влажном климате рис можно выращивать на многих плодородных землях страны практически круглый год. Примером получения отличных результатов в борьбе за увеличение урожаев может быть одна из провинций Дельты — скажем Тайбинь. Несмотря на тяжелые военные условия, там в 1966 году в большинстве хозяйств (около 1000), входящих в сельскохозяйственный кооператив, удалось собрать по 5 тонн риса с 1 гектара. При этом четыре сельскохозяйственных кооператива добились еще лучших показателей: 7 тонн с гектара! Как это случилось? Такой высокий эффект достигнут благодаря интенсификации полевых работ, умелому использованию техники, то есть некоторых машин и орудий, а также более гибкой организации труда. 1961–1963 годы были для нас периодом особенной заботы об орошении рисовых полей, о строительстве сети новых плотин и водохранилищ, о борьбе против засухи, которая во Вьетнаме стала таким же бедствием, как и наводнение. [102] Борьба же за получение 5 тонн риса с гектара началась только в 1964 году. Особо важное значение этот вопрос приобрел в связи с эскалацией войны Соединенными Штатами. Мы хотим, несмотря на войну, обеспечить себя не только достаточным количеством риса, необходимого для защитников страны и мирного населения, мы стремимся также сохранить такой уровень жизни, который дала крестьянам народная власть! Враг может разрушить или сжечь здания всех наших предприятий, но уничтожить сельское хозяйство ДРВ ему не по силам.

Сказано достаточно ясно. Разумеется, очень важно в реализации этих планов добиться хорошей организации труда, доставить сельскохозяйственным кооперативам необходимое количество искусственных удобрений различных видов. Это связано также с ликвидацией ущерба, который наносит сельскому хозяйству ДРВ не только военщина США, но и стихийные бедствия — наводнения, тайфуны, засуха, вредители сельскохозяйственных растений. Результативно противостоять всему этому может лишь коллективное хозяйство — кооперированная деревня.

После проведения в ДРВ земельной реформы было решено постепенно перейти к коллективной форме ведения сельского хозяйства. Первым этапом стали «группы взаимопомощи». К концу 1958 года ими было охвачено около 65 процентов крестьян. А в 1960 году 88 процентов крестьян были уже членами сельскохозяйственных производственных кооперативов. В 1962 году эта цифра повысилась до 92 процентов. Война не только двинула вперед и ускорила коллективизацию, но и привела ее к победному финишу.

— Не забудьте при этом о существовании особенно живучих традиций семейных и соседских связей, — подчеркивает один из моих собеседников. — Именно они во многом помогли ускорению процесса объединения мелких хозяйств. На примерах повседневной жизни оказалось, что значительно легче, особенно во время войны, обрабатывать большие рисовые поля, чем лоскутные, разбросанные по всей площади общины, индивидуальные участки. На крупных полях удобнее и эффективнее применять малую механизацию и пользоваться машинами, поступающими из социалистических стран. Наперекор [103] всем трудностям несравненно легче сообща возводить оградительные валы и плотины, чтобы защитить рисовые плантации. Наш крестьянин, видя преимущество кооператива, еще глубже понял, что коллектив — это сила.

* * *

Мы едем в Фат Дием, месторасположение епископата. Несколько лет назад, проезжая по дорогам провинций Намха и Ниньбинь, я часто слышала знакомый перезвон колоколов католических храмов. В мирное время красивым дополнением местного пейзажа были буддийские пагоды с мягко изогнутыми наугольниками крыш и головами фантастических зверей. Католические храмы, густо рассеянные в этой местности, своим видом и формой выглядели чужеродными на фоне азиатского ландшафта. Мы и сегодня проезжаем мимо них. Но мало уцелело таких сооружений римско-католической церкви — храмы и пагоды одинаково разрушаются взрывами американских бомб.

Резиденция местных властей: бамбуковая хижина, под потолком которой натянут трофейный парашют. Часть снаряжения одного американского летчика, сбитого в этом районе.

Представитель административного комитета Чан Ань Сао ведет нас к кафедральному собору. Он состоит из главного здания и двух боковых. Перед пышным входом, в сиянии только что выглянувшего солнца, поблескивает большое озеро. На островке посреди водного зеркала высится статуя Христа, у которого типично азиатские черты лица. Перед ним в качестве кадильницы стоит большая восточная чаша. Собор построен из огромных базальтовых глыб и тесаных плит гранита. Поднимаемся на высокую башню. Сверху видны кресты, густо рассеянные среди окружающих строений. Чан Ань Сао показывает на виднеющееся неподалеку здание духовной семинарии. Латинские надписи в соборе тесно соседствуют с барельефами и растительным орнаментом в старом, традиционно вьетнамском стиле. Ими украшены даже колонны в окнах и кропильница. Чуть ли не на каждом шагу своеобразное соединение и переплетение европейского и католического с тем, что является традиционным, здешним, вьетнамским.

Находясь в Фат Диеме, можно лучше понять основу [104] вьетнамского католицизма, прививаемого многие годы подряд миссионерами, хлынувшими на эти земли, сначала португальскими, потом французскими. Американцы давно пытались использовать католицизм в своих корыстных целях. Впрочем, они делают это и поныне.

Представители местных властей и населения, которых я встречала на своем дальнейшем пути, вспоминают годы первого Сопротивления. Именно в Фат Диеме разыгрались провокационные действия против освободительной борьбы, которая бурно разгоралась во всем уезде. За «исправление» (обычно принудительное) крестьянским семьям обещали улучшение их материальных условий или освобождение из тюрьмы кого-либо из близких, арестованного за помощь, оказанную им патриотам. Французские колонизаторы пытались разжечь среди вьетнамцев братоубийственную войну на почве религиозных различий. В результате этого вероломства были обманом схвачены многие бойцы Сопротивления. Многих из них бесчеловечно пытали, а затем казнили. Старое колонизаторское правило «разделяй и властвуй» часто применялось французской администрацией. Здесь, в Фат Диеме, оно обрело особую силу. Успех достигался за счет религиозных распрей. Жители Фат Диема рассказывают о публичных казнях деятелей Сопротивления, передаваемых в руки врага тогдашними католиками-реакционерами. И я вспоминаю свои беседы в джунглях Южного Вьетнама с бывшими офицерами сайгонской марионеточной армии, а ныне участниками Национального фронта освобождения. Они приводили тогда многочисленные факты по Югу, подтверждающие фаворизацию католиков со стороны кровавого диктатора Нго Динь Зьема как в самой сайгонской армии, так и среди гражданского населения. Это была очередная глава все той же колонизаторской политики. Той политики, которая основывалась на включении церкви в борьбу за власть. Религиозная рознь среди населения облегчала диктатору управление страной.

...Тревога! В глубокой противовоздушной траншее около собора мы пережидаем, пока разведывательные самолеты врага не уйдут обратно. Осмотрев затем внутреннее убранство храма, мы взбираемся по крутой лесенке на высокую колокольню, Отличный колокол — подлинный [105] шедевр вьетнамских меднолитейщиков, был отлит, как гласит выгравированная на нем надпись, в 1890 году. Он украшен орнаментом с характерными восточными мотивами, отражающими времена года. Пытаюсь прочесть надписи. Рядом с непонятными иероглифами вижу латинские слова: «Лаудо деум».

Я говорю Киню, что хотела бы узнать подробности известной религиозной провокации, организованной американцами в Фат Диеме осенью 1954 года. Об этом писал в своей книге «Щепки бамбука» мой соотечественник Мирослав Жулавский. Вспоминал некоторые ее подробности и Уилфред Бэрчетт, когда я последний раз беседовала с ним в Ханое. Мы решаем поехать к священнику одного из окрестных приходов. По предположению Киня, он должен помнить эти события.

Оставив машину на дороге, под деревьями, мы обходной тропой, через рисовые поля и шаткие мостки над каналами, идем к деревенскому храму имени святого Франциска Ксаверия. Дата постройки указана на воротах: 1943. Дом священника рядом с храмом. Жилище довольно скромное: стол покрыт разноцветной пластмассовой скатертью, на нем — традиционные чашечки и термос с кипятком. На стене висит распятие. На пороге домика нас встречает кюре в поношенной сутане и в сандалиях из куска старой автомобильной покрышки — таких, какие носят все вьетнамцы. Проницательные, но очень усталые глаза, мягкая улыбка, черные волосы, сильно припорошенные сединой. Кюре Антуан Нгуен Тхе Винь происходит из крестьянской семьи, живущей в местности Ванхай провинции Ниньбинь. Учился в Фат Диеме, где и по сей день существует духовная семинария. Ему 62 года, из них он уже более 30 лет священнослужитель.

— Здесь я живу недавно, — начинает кюре. — Храм, где я был раньше, находился в одном из ближних селений, но американцы разбомбили его... Подробности? Сейчас я расскажу вам об этом, мадам. Но сначала прошу выпить чаю — сегодня холодновато... Для вас, людей из далекой Европы, здешний климат непривычен и опасен, можно и простудиться, и заболеть малярией, и даже просто измотаться от жары и ливней. Но в этом году холодный сезон как-то уж необычно затянулся у нас. Вы спрашиваете, трудно ли жить. Что ж, мы привыкли здесь к исполнению долга капеллана даже в военных условиях. [106] Что касается лично меня, то я всю жизнь прожил в этой провинции и делю с местными жителями их судьбу. Наши верующие хотят жить тут, в этих местах, где родились и жили их отцы и деды. Они хорошо знают, кто развязал эту страшную войну и кто им угрожает. «Сед винцит малюм им бонум!» — эти латинские слова как-то странно звучат в устах священника с европейским именем и лицом коренного вьетнамца. — Мы никогда не склонимся перед злом! Не далее, как вчера, в воскресный день, я произнес на эту тему проповедь.

— Но как в этих условиях вы можете исполнять свои пастырские обязанности? — задаю ему вопрос.

— У меня уже немалый опыт в этом, — спокойно отвечает кюре. — В годы первого Сопротивления солдаты французского экспедиционного корпуса неоднократно обстреливали наш храм. Может ли мадам угадать, кто навестил меня в первые послевоенные годи, когда я вместе с прихожанами трудился над восстановлением того, что было разрушено в церковном хозяйстве колонизаторами? Милыми гостями моими были два ксендза из Польши.

— Много ли вам пришлось пережить налетов?

— О да, много! Но более всего 20 и 21 декабря 1966 года. Потом еще 23 декабря, перед самым рождеством...

23 декабря... В это время у нас в Польше горожане и жители сел готовятся к сочельнику. Покупают елки, готовят праздничные столы, украшают дома... Американские воздушные пираты бомбили Вьетнам до самой последней минуты перед рождественским перемирием.

23 декабря 1966 года в 6 часов утра один из католических храмов в провинции Ниньбинь — храм, в котором Антуан Нгуен Тхе Винь долгое время служил капелланом, — был разрушен до основания. Бомбы почти стерли с земли и расположенное неподалеку кладбище. Силой взрыва многие могилы были разворочены, и останки покоящихся здесь людей разлетелись на многие десятки метров вокруг вместе с разбитыми гробами...

— Даже мертвецы не знают у нас покоя... — с глубокой печалью говорит кюре.

— А бывает ли теперь вечерняя месса? Если да, то я хотела бы побывать на ней. [107]

— Мессу я стараюсь служить каждый день, но очень рано, задолго до рассвета. Мы тогда плотно закрываем двери и окна храма и все щели, чтобы свет не просочился на улицу и не выдал большого скопления людей. Мадам, вероятно, знает... мы все должны следить, чтобы в одном месте не собиралось много людей — это опасно. Если надо окрестить новорожденного, то родители — если они живут неподалеку от храма — приносят младенца ко мне глубокой ночью или перед рассветом и я совершаю обряд. Если же они живут далеко, то я сам иду к ним, чтобы окрестить ребенка на месте. Нельзя подвергать дитя и родителей опасности далекого путешествия. Венчания я провожу обычно не в здании храма, а на чистом воздухе, под защитой густых деревьев. Так значительно безопаснее. Бог, наверное, благословит новобрачных даже тогда, когда они примут венчание не перед алтарем и не под крышей храма. Разумеется, при таком обряде присутствуют только самые близкие родственники брачующихся: не может быть и речи о большом скоплении людей... Может быть, мадам желает посетить наш храм?

Я соглашаюсь. Мы обходим щели и укрытия, вырытые по соседству с храмом. Он скромен, прост, даже беден. Сумрачную внутренность храма чуть освещает тусклый свет едва теплящейся лампочки. Я направляю луч фонарика вверх и с изумлением обнаруживаю, что под потолком, над самым алтарем, висят... бело-красные шарфы!

— Польские флаги?! — восклицаю я.

— Да, это памятка о пребывании здесь польских ксендзов, — подтверждает кюре. Я рассказывал вам о них. Эти шарфы, тщательно оберегаемые и дорогие для нас, уцелели случайно вместе с некоторыми вещами для литургии, которыми располагал тот храм, где я недавно служил. К сожалению, очень мало сохранилось такого, что я смог перенести сюда...

Мы разговариваем с кюре Антуаном об американских интригах и провокациях, имевших место в Фат Диеме вскоре после заключения Женевских соглашений. Я сопоставляю повествование моего собеседника с записями, сделанными Мирославом Жулавским в Фат Диеме осенью 1954 года. Это было тогда, когда правительство ДРВ вернулось из джунглей в Ханой. [108]

«Наиболее горячей точкой в этот момент, несомненно, является собор в Фат Диеме, где в результате действий реакционной части клира, европейских миссионеров и агентов Бао Дая{14} сосредоточилось несколько тысяч людей... — писал 5 ноября 1954 года Жулавский. — В окрестностях города царит большое возбуждение — тысячные толпы собираются около закрытых ворот храма, пытаясь проникнуть внутрь. Когда их спрашиваешь, чего они здесь ищут, люди начинают кричать каждый свое, оттесняя и перебивая друг друга. Какая-то женщина вопит в отчаянии, что ее муж несколько дней назад ушел в собор искать сына, которого силой затащили туда, а теперь вот нет ни сына, ни мужа. Один из крестьян говорит, что его жена тоже отправилась на мессу в собор и уже десять дней не возвращается домой... Нам рассказывают, что в Фат Диеме (в соборе) вот уже 10 дней находится около 3000 человек, в том числе огромное число детей и женщин, якобы добивающихся эвакуации на Юг... Враг не брезгует никакими средствами, лишь бы использовать веру католической части населения в своих корыстных целях. Весь аппарат французской, американской и баодаевской пропаганды был направлен на создание чудовищного механизма психического шантажа, чтобы заставить католиков требовать эвакуации. Над селами, в тени храмовых башен, возникла атмосфера террора, развязанного мастерами психологической войны. Эту атмосферу мы ощущаем на каждом шагу. Она проявляется в неуверенном, испуганном поведении жителей, которые явно боятся чего-то страшного. Французы и баодаевцы перед отступлением на Юг{15} усиленно распускали слухи, что коммунисты закроют все католические храмы, арестуют всех священников и миссионеров, а католическую часть населения обложат непосильными налогами за богослужение, крестины, венчание и погребение...» [109]

Осенью 1954 года в Хайфон прибыл американский кардинал Спеллман. Он собирался лично возглавить кампанию, целью которой было одно: любыми способами заставить католиков уйти из Северного Вьетнама на Юг.

Кардинал Спеллман — давний режиссер крупнейшей религиозной провокации в Фат Диеме — продолжает свое грязное дело и сейчас. В походных молельнях на авианосцах пиратского 7-го флота США он лично благословлял летчиков, посылаемых в разбойничьи рейды, называя их «добрыми самаритянами»! Я сама видела во французском журнале «Пари-матч» фотографии, изображающие американских пилотов — хорошо откормленных верзил, — замерших в молитвенных позах, «коленопреклоненных и смиренных», перед отправкой в боевой полет. Подпись под этими снимками гласила: «В часовне американского авианосца «Энтерпрайс» молятся и поют псалмы экипажи боевых самолетов. Потом одна за другой в небо взмывают тяжелые машины, груженные бомбами и ракетами. Направление — Демократическая Республика Вьетнам». Цель — мирные селения.

И вот сегодня я снова слышу зловещий гул и рев моторов этих посланцев кардинала. Каждый день, на каждом шагу вижу дела благословленных Спеллманом «добрых самаритян», которых не только мы — весь мир называет подлыми убийцами.

А кюре Антуан продолжает свое повествование:

— В 1966 году состоялась конференция всех священников Северного Вьетнама. На ней присутствовал и специальный посланец Ватикана. Как раз во время конференции американцы разбомбили старинный храм в Хатине, главном городе одноименной провинции. Под развалинами храма погиб и его настоятель... Посланец Ватикана заявил тогда, что Линдон Джонсон показал свое обличье обезумевшего преступника. «Мы понимаем и поддерживаем позицию вашего населения, — сказал посланец. — Вернувшись в Европу, я постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы рассказать правду об этой войне».

Слушая кюре Антуана, я вспоминаю услышанное некогда на Юге сообщение об известной операции сил Национального фронта освобождения против крупной авиабазы США в Бьенхоа, неподалеку от Сайгона. Успеху [110] этой боевой акции в немалой мере способствовала активная помощь местного населения. Среди них было много католиков-переселенцев с Севера, которые в свое время поддались шантажу агентов Спеллмана и позволили им увести себя на Юг. Сегодня они, поняв свою ошибку, изо всех сил помогают Национальному фронту освобождения. Во Вьетнаме — как на Юге, так и на Севере — вопреки любым попыткам американских интервентов, несмотря на все различия между людьми, в том числе и религиозные, укрепилось самое сильное чувство, объединяющее людей на всех континентах: чувство любви к Родине. На ее защиту, движимые одним и тем же стремлением, которое я подмечаю каждый день, рабочий и крестьянин, рыбак или учитель — будь то католик, атеист или буддист — единодушно берутся за оружие, чтобы открыть беглый огонь по самолетам ненавистных захватчиков.

Сейчас в Фат Диеме усиленно готовятся к открытию местного музея. В просторном бараке собраны документальные фотографии и различные предметы, предназначенные для экспозиции. От особенно варварского налета, проведенного «джонсонами» 25 апреля 1966 года, погибли и были искалечены 70 мирных жителей. На фотографиях я вижу разрушенный до основания католический храм, остатки большой статуи Христа с болезненно искаженным лицом и руины разбитой хижины, около которой лежат трупы крестьянина и четверых его детей. В музее будут выставлены и осколки бомбы, упавшей рядом с разбитой памятной доской. Тут же лежат части поврежденного алтаря, где среди орнамента еще видны слова: «Матерь божья, молись за нас».

Смотрю на детали бомб и осветительных ракет. На последних видна надпись: «Flare aircraft parachute illuminating», а на бомбах — «Chromocraft Corporation St. Louis, Missouri».

Корзиночка, широкополая соломенная шляпа, блокнот с расписанием школьных занятий... Все это принадлежало учительнице Чан Тхи Лиеу. Она вела первый класс. Погибла во время очередной атаки «джонсонов» 17 октября 1966 года вместе с пятью своими учениками. Налет длился всего шесть минут...

Полуобгоревшая книга. Автор Кок-най Су-коп-ски... Кто же это? Ага, Корней Чуковский! Заглавие по-вьетнамски: [111] «Мат Тро Би Дань Кау», то есть «Украденное солнце». Хорошая детская книга. И занятное чтение для малышей с изображением цикад, муравьев, жучков. Но... страшные пятна детской крови, запекшейся на ее страницах!..

Я вкладываю свой блокнот в только что подаренную мне корзиночку с выплетенной на ней надписью: «Мы победим американских пиратов». Я даю себе слово подробно рассказать в Европе обо всем, что произошло в Фат Диеме и что там делается сейчас. О том, как самоотверженно работают взрослые, а дети учатся, несмотря на войну, наперекор смерти.

Видимо, дальше мы не проедем: дорога опять разбита бомбами. На горизонте вырисовывается силуэт взорванного моста с осевшими в воду фермами. Короткое совещание моих спутников. Нашелся рыбачий сампан. Около получаса едем в нем, потом бредем по размокшим от дождя глинистым тропинкам и через борозды ила на рисовых полях. Неожиданно доносятся голоса множества людей. Вижу большой участок дороги, которая явно не пригодна для проезда: на ней сотни рытвин и воронок от бомб. Но рядом с нею, в каких-то двух-трех десятках метров, замечаю резервную, или запасную, дорогу. По ней тянется бесконечная вереница велосипедов. А на поврежденной основной дороге уже постреливает мотор механического катка, утрамбовывающего полотно дороги, хлопочут люди. Уже пошел в ход гравий и большие куски гранита, быстро передаваемые по цепочке из рук в руки. Уже подвезены кучи песка, досок, бамбуковых жердей. Темно-голубые блузы — это дорожные рабочие. Серо-зеленое обмундирование — молодежь штурмовых бригад.

Дорога. Одна из многих, систематически подвергающихся яростным бомбежкам. Разбитые, перепаханные бомбами, упорно разрушаемые «джонсонами» главные магистрали. И... словно вырастающие из-под земли, прокладываемые на пустошах резервные дороги. Их строят под непрестанным огнем врага, ежеминутно подвергаясь смертельной опасности. Когда видишь эти дороги, под перо сами ложатся банальные, но правдивые и очень подходящие сравнения с артериями, по которым течет кровь, дающая жизнь всему организму. В данном случае — жизнь стране. [112]

— Враг явно просчитался! Он надеялся разрушением дорог парализовать наш транспорт и коммуникации, — говорит Нго Чуонг Тхо, руководитель отдела дорог и транспорта этой провинции. С самого начала войны мы знали, что враг разрушит все, что мы с таким большим трудом построили за короткое мирное десятилетие. Обороняясь в ходе этой «грязной войны», мы одновременно создаем резервы во всех областях нашей жизни. В данном случае это резервные дороги, мосты, переправы. Наверное, кое-где вы сами услышите тот военный лозунг, который мы часто повторяем людям: «Там, где была одна дорога, мы строим две. Там, где был один мост, надо построить два!»

Да, я знаю, что товарищ Тхо говорит правду. Из ночи в ночь мы ездим по дорогам, которые постоянно разрушаются врагом, но тут же восстанавливаются или наново прокладываются самим населением. Правда, я уже говорила, что эти резервные пути неудобны и примитивны, но ездить по ним все-таки можно. Им, конечно, далеко до тех шоссе, которые строят в мирное время. Но сейчас не до этого — важно, что они функционируют. По ним упорно едут к цели грузовики и «газики», чаще всего такие, как наш — советского производства. В народе их называют просто и любовно-уважительно: «Ко-сы-гин». По тем же дорогам тянутся автобусы, «санитарки» и сотни велосипедов. Мы как раз сейчас обогнали длиннейшую колонну велосипедов, ведомых работниками транспортных групп. Сами они идут пешком, держась за руль. Укрепленные специальной деревянной рамой, такие велосипеды могут поднимать до 350 килограммов груза. Когда в 1962 году, впервые посетив Музей революционного движения в Ханое, я осматривала такие велосипеды — сохраненные как экспонаты минувших лет первого Сопротивления, — мне и в голову не пришло, что история повторится и станет новой действительностью.

Там, где не пройдет ни грузовик, ни «газик» и даже велосипед, вступает в дело ручная тележка или человек. Человек, который много километров тащит на своих плечах коромысло с немалым грузом. И этот человек, вьетнамский патриот, будь-то мужчина или женщина, одинаково терпелив, очень стоек и упорен. Труд для Родины он считает священным долгом.

— В нашей провинции на снабжении материалами, [113] строительстве и ремонте дорог, мостов и паромов работает сейчас вчетверо больше людей, чем в мирное время! — говорит товарищ Тхо. — При колонизаторах мы никогда не справлялись со строительством дорог: они не учили нас прокладывать пути сообщения через трудные места — горы и перевалы, леса и стремнины. Но теперь дело у нас пошло лучше. Дороги, которые мы строим, пригодны для любого транспорта, исключая поезда.

Я вспоминаю сентябрь 1965 года. Рабочие, с которыми я тогда беседовала, первый раз пережили массированную бомбежку только что построенного ими моста. Самолеты врага появились неожиданно: наблюдатели даже не успели включить тревожную сирену. «Джонсоны» нагло пикировали на мост, прицельно сбрасывая бомбы, некоторые — замедленного действия. Но уже были первые примеры отваги, первые свидетельства присутствия духа и хладнокровия — ну, хотя бы мгновенное обезвреживание и удаление бомб замедленного действия, которые взрывались несколько минут спустя, уже в безопасных местах. Едва кончился налет, люди бросились исправлять повреждения. Так происходит и сейчас, но уже более осмысленно, с учетом накопленного за эти годы опыта. Зачастую люди по 14–16 часов не уходят со своих постов на строительстве дороги.

— В самом начале американской эскалации у нас было очень много желающих работать, но не имеющих опыта. Сейчас люди приобрели навыки, имеют неплохую квалификацию, необходимую не только при ремонте разрушенных дорог, но и в строительстве новых. Прежде качество работ оставляло желать много лучшего, хотя в энтузиазме и добрых намерениях никому из нас отказать было нельзя. Сейчас люди умело справляются со всеми инструментами и машинами. Значительно быстрее идет и планировка местности и монтаж мостов. Если же нам требуется большее число рабочих рук, то стоит лишь объявить об этом, как население сразу же спешит нам на помощь.

«И монтаж мостов...» Легко написать эти слова. Но за ними нужно видеть неимоверные трудности, героический труд, самоотверженные усилия сотен патриотов, великолепную организацию дела! Мы уже десятки раз проезжали по таким мостам, которые функционируют лишь несколько ночных часов. Их наводят и открывают [114] только с наступлением полной темноты, разумеется, если в это время поблизости нет «джонсонов». А к рассвету мост исчезает, словно его здесь и в помине не было. Демонтируют его очень быстро, маскируют ловко и тщательно. Так, в надежном укрытии, он ждет следующей ночи. И тогда вновь своим чередом идет его служба, если обстановка не изменилась и враг не угрожает ночной атакой. Всюду, в любом месте переправы, в тех пунктах, где это необходимо, кроме «основного» моста, существует и резервный. По крайней мере один, если не два-три.

Люди, с которыми я беседую, сидя на штабеле бамбуковых жердей, преимущественно молодежь. Несколько пожилых, наиболее опытных специалистов — это сорокалетние. Самым юным — семнадцать. Двое из них заняли первые места в трудовом соревновании дорожников этой провинции. Их характеризует чувство отваги и спокойствие — они пережили многое. Вспоминают такие дни, когда случалось по восемнадцать атак «джонсонов» на «их» мост, на построенные ими участки дорог. Бывали налеты такие внезапные и нежданные, что не хватало времени и места, чтобы искать укрытия. И тогда люди просто ложились рядом с дорогой или падали ничком у «своего» моста. Их засыпало землей, выброшенной сильными взрывами. Но ум и сердце диктовали: жизнь или смерть! Это сознание долга удесятеряло их силы. Оно еще сильнее связывало людей с трудной работой, с подвергающимся угрозе городом.

В коллектив, с которым я беседовала сначала на месте их работы, а потом в бараке-общежитии, входит и выпускник Ханойского политехнического института, молодой инженер. Кроме того, в нем состоят четыре техника и несколько высококвалифицированных рабочих. Одна треть группы — девушки. Юные, пугливые, стыдливые, они умеют героически работать и не бояться никаких «джонсонов», но совершенно не любят говорить о самых трудных и опасных днях, пережитых ими на работе. Они прячут лица в платки и отвечают сконфуженным полушепотом. С большим трудом выясняю, что они заняты на столярных и кузнечных работах, а также в качестве клепальщиц на мостах. Уровень их образования неодинаков — от четырех до десяти классов. Нгуен Тхи Ли, смущенно улыбаясь из-под широких полей конусообразной [115] шляпы, показывает на подружку, которая написала в стенгазету хорошие стихи о девушках, работающих на строительстве дорог. Некоторое время мне приходится упрашивать эту девушку прочесть свое произведение. Наконец она соглашается и певуче, вполголоса читает: еще неумелые стихи о труде на рисовых полях, о налетах американских воздушных пиратов, строительстве разрушенных дорог и мостов, о любви к отчизне.

* * *

На резервной дороге — вереница автомашин. Пост группы местной самообороны ликвидирует образовавшуюся пробку. У нас есть несколько свободных минут. Я выскакиваю из машины и бегу вдоль стоящих в ряд грузовиков. Ищу на них заводские марки. Сразу бросаются в глаза тяжелые «зубры» Минского автозавода. Я была на нем лет пять назад. А вот и «ЗИЛ» из Москвы, за ним «ИФА» из ГДР, чешские машины и, наконец, наш «Стар», совершивший далекий путь из Келецкого воеводства на землю Вьетнама, где днем и ночью ухают взрывы бомб.

Путь свободен! Куэн подгоняет — надо ехать. Вскакиваю в машину. Едем дальше. Неожиданно на память приходит советская военная песня времен минувшей войны, которой эскалация во Вьетнаме вернула актуальность.

Да, шоферам еще много работы на военных дорогах Вьетнама. И писателю — тоже.

* * *

Вот и деревня X. в сельскохозяйственной провинции Хатай, где мы задержались на один день по пути в Ханой. Из хижин, укрытых за естественным камуфляжем пышнолиственных деревьев, доносится мерное постукивание. Всюду работают прялки — женщины прядут длинные нити светлого хлопка. Давней традицией деревни X. стало прядение и кустарное ткачество. Она сохранилась и по сей день, несмотря на все трудности и жестокости [116] войны. Кроме примитивных старинных кросен и деревенских ткацких станков и прялок, я вскоре увижу и небольшую мануфактурную фабричку. Машины там приводятся в действие ножным способом, в деревне X. нет электричества. Однако работа кипит не хуже, чем на механизированном предприятии. Шпули белых нитей поступают из рук прядильщиц прямо в ткацкий цех. Спрашиваю: что здесь выпускают? Оказывается, противомоскитные сетки, часть которых идет на экспорт.

— Но основными занятиями жителей по-прежнему остаются полевые работы и животноводство, — подчеркивает секретарь местной парторганизации товарищ By Туок, сопровождающий меня во время осмотра деревни.

Жителям X. — особенно старшему и среднему поколениям — есть что вспомнить.

— В период «великого голода» у нас умерло около 250 крестьян, — говорит товарищ By Туок. — Я сам вышел из бедной, малоземельной семьи. Нас было десять человек, но лишь трое дожило до этих дней. А вот моим детям голод уже не грозит, и все они здоровые. Одна у нас угроза — американские империалисты.

Затронутая струна воспоминаний прозвучала призывно. В дом By Туока сходятся ближние и дальние соседи. Одни пока только прислушиваются к нашей беседе, другие вставляют свои замечания, сообщают подробности, дополняющие картину прошлого. Деревня X. оказалась в зоне, оккупированной французскими колонизаторами в минувшую войну, то есть в 1946–1954 годах. «Усмирительные» экспедиции, насилие, грабеж были обычным явлением в оккупационной действительности. Враг не раз поджигал крестьянские хижины, хозяева которых были заподозрены в симпатиях к партизанам. Мой собеседник By Туок накопил большой опыт долголетней работы в подпольной революционной деятельности. Он рассказывает.

— В партию я был принят в 1949 году. На следующий год я научился читать и писать. Два года я провел в строжайшей конспирации. Где? Да все тут же, в своей местности. Было нелегко — нельзя показаться днем, выходил только ночью, французские оккупационные власти и прислуживавшая им местная полиция упорно искали меня. Но я выполнял задания партии ночами, когда [117] ищейки отсиживались по своим углам. Несколько раз я, сидя в своем тайном убежище, слышал над головой шаги солдатни и полицейских, каким-то образом напавших на мой след. Но удача сопутствовала мне — враг так и не смог поймать меня.

В период мирного строительства (1954–1964 гг.) более тысячи жителей деревни X. переселились частью в столицу, частью в другие районы страны. Они нашли там работу, кров и пищу. Почти сорок молодых жителей X. закончили полную среднюю школу или вуз. Среди них есть врачи и инженеры. Старики подчеркивают этот факт, не скрывая гордости.

— Начиная с 1960 года нам хватает риса не только на собственные нужды, мы продаем его государству. Нам удалось добиться такой урожайности, за которую сейчас борется весь наш народ — 5 тонн риса с гектара! Теперь хотим достичь новых успехов. Мы занимаемся и рыбоводством — в прошлом году наши пруды дали 15 тонн рыбы. Из них мы продали государству 10 тонн! Развивается у нас птицеводство и откорм нерогатого скота. На каждую крестьянскую семью теперь в среднем приходится по две свиньи в каждом личном хозяйстве.

Да, X. живет в основном за счет развитого сельского хозяйства. Однако немалые доходы приносит и ткачество. Противомоскитные сетки, выпускаемые в X., прежде всего отправляют туда, где они нужнее всего — в провинции четвертой зоны, подвергающиеся наиболее частым вражеским налетам. Но часть продукции все же идет на экспорт, в основном в соседний Лаос.

Переходя из хижины в хижину, я осматриваю предметы быта: столы, койки, стулья, горшки, кастрюли, чайники, термосы — здешние свидетельства достатка. На шестьсот семей, населяющих X., сейчас приходится более ста велосипедов. Вещи, которые обычны для нас, жителей социалистических стран, отражают здесь, во Вьетнаме, высокий жизненный уровень. В годы колониального владычества они никому и не снились, разве только помещикам и купцам.

На окраине деревни проходят учения местной противовоздушной обороны. Молоденькие девушки прилежно целятся из винтовок в модель американского самолета, подвешенную на высоком дереве. В низеньких, старательно [118] замаскированных в зелени хижинах, где девушки ночуют во время учений и дежурств, рядом с рюкзаками и мисочками для риса стоят прялки. Каждую свободную минуту девушки отдают работе. Возле одной из прялок лежит раскрытая брошюра, название которой: «Опыт, почерпнутый в борьбе». Но жители X. обретают этот опыт не только по брошюрам: два сбитых над деревней самолета «А-6А» и «АД-6» — это весьма красноречивый факт.

— У нас есть что защищать! — говорит товарищ By Туок, провожая меня.

* * *

Почти у самого Ханоя нас опять застигает воздушная тревога. И снова милиция гонит меня в убежище. Зенитки яростно бьют по самолетам, атаковавшим предместья столицы. Ожидание отбоя затягивается. Наконец Хай и Куэн отправляются на разведку. Вскоре они возвращаются и приносят весть о четырех «джонсонах» сбитых за неполный час налета.

Пока мы все еще не получаем разрешения на выезд. Но потом, уже на подходе к Ханою, мы останавливаемся возле того места, где упал один из сбитых нынче самолетов. Подходим ближе. Илистое рисовое поле. В него глубоко врезались остатки разбитой машины. Тут же, почти рядом с оградительным валом, небольшой холмик свеженасыпанной земли. Это могила вражеского летчика. Крестьянам не пришлось собирать трофеи — машина разлетелась на мелкие куски. Как рассказывают очевидцы, среди остатков пилотской кабины было найдено обуглившееся тело летчика и несколько обгоревших лоскутков его мундира. Нельзя даже установить имя бесславно погибшего воздушного пирата — все документы сгорели вместе с ним. Поэтому жители установили на безымянной могиле табличку с надписью: «Знак ми ляй май бай» («Американский воздушный пират») и дату гибели. Такие слова повторяются на многих подобных могилах в ДРВ. Какой-то парнишка возится с большим куском дюраля — частью крыла самолета.

— На что он тебе? — спрашиваю у него с помощью Киня.

— Пригодится для голубятни! — с усмешкой ответил паренек. [119]

Пилоту второго сбитого реактивного самолёта повезло — он вовремя катапультировался. Парашют помог ему невредимо приземлиться в самой гуще зеленой, буйно выросшей кукурузы. Это Томас Р. Ю. Хэлл, родившийся 28 февраля 1941 года, служебный номер 682 719. Он даже не успел снять с себя лямки парашюта, как над ним грозно стали две молодые девушки. Обе они несли добровольную службу в народной милиции. Заметив спускавшийся на землю парашют, обе наперегонки, каждая из своей хижины, бросились к полю, чтобы скорее достичь места приземления вражеского летчика. Едва он коснулся ногами земли, одна из девушек мгновенно связала ему руки веревкой, а вторая сдернула с головы платок и наложила повязку на глаза. Через несколько минут сюда прибыла группа милиционеров и местных крестьян. Летчика отправили в лагерь военнопленных.

Осматриваю экипировку захваченного летчика. Планшет с картами, на которых указаны трасса и цели. Специальная высотная обувь. Карманный передатчик с направленной антенной. Запас разных лекарств в водонепроницаемой оболочке. Также тщательно упакован и неприкосновенный запас пищи. Скорострельный пистолет и десантный нож. Разбитый при падении компас. Фонарики, ракетница и другие приспособления для сигнализации. Почти все новинки военной техники были в распоряжении Томаса Р. Ю. Хэлла. Но вся современная экипировка не помогла ему! Не помогли сбитому летчику и разведывательные самолеты США, долго кружившие над этим местом уже после пленения летчика, чтобы выяснить обстановку. 26-летний, неплохо откормленный, тренированный, хорошо снабженный верзила, более 180 сантиметров роста, был захвачен двумя худенькими и слабыми совсем юными вьетнамскими девушками! К слову сказать, обе они даже не доставали головой до его плеча...

Забираю с собой памятку, отпечатанную типографским способом. Она издана для отрядов народной милиции и групп местной самообороны. В ней содержится несколько простейших английских слов и фраз, переведенных фонетически. Эти слова и фразы необходимы при захвате сбитого летчика. Я уже не раз видела такие «словари», написанные от руки и расклеенные на деревенских изгородях. Население изучает их на память: все [120] больше и больше американских летчиков попадает в руки вьетнамцев. Именно потому и отпечатали такую памятку в типографии.

Обе девушки говорят мне, что в момент захвата ими Хэлла они крикнули только две фразы: «Хендс ап!», то есть «Руки вверх», и «Гоу ап», то есть «Марш!» Этого было достаточно...

Впереди появились огни Ханоя. [121]